Часть третья 2 страница

Войтюк победно выложил свой главный козырь:

– Все наши разговоры, генерал, аккуратно записывались и сейчас хранятся в надёжном месте. И если меня арестуют, весь мир узнает, что заместитель диктатора был источником сведений для шпиона!

– Значит, вы признаётесь, что вы шпион, Войтюк?

– С тем важным дополнением, генерал, что вы деятельно помогали шпиону. И потому ответственность за успешно проведённый шпионаж ложится на вас. И вашей блистательной политической карьере грозит полный крах, если станет известно о вашей связи со мной.

Я сделал вид, что растерялся и предался трудному размышлению.

– Хорошо, арестовывать вас не буду. Вы думаете, дело ограничится только тем, что вы останетесь на свободе?

Он вообразил, что взял верх. И не удержался от торжества.

– Генерал, пора поставить все точки над «i». Вы человек умный и смелый, это всем известно. И понимаете, что попали в опасную ситуацию. Но нет положения, из которого не было бы выхода. Выход предлагаю такой: мы продолжаем так удачно начатое сотрудничество.

– В смысле?

– Да, генерал. Вы будете снабжать меня ценными сведениями, я буду передавать их дальше.

– Вы предлагаете мне совершить измену?

– Вы уже совершили её! Ваше сообщение, что Гамов в ярости готовит дикую расправу над целым народом, прибыло вовремя и было высоко оценено. Нордаги избежали грозившего им уничтожения. И донесение о том, что сражения на фронте прекращаются на всю зиму, а все оборонные силы бросаются на ликвидацию бандитизма, тоже было своевременным и важным. Правда, вы извещали, что с речью к народу выступит Гамов, а он такой речи не произнёс.

– Гамов поручил её Гонсалесу.

– Мы так и поняли – поручил. Между прочим, самому ужасному человеку в вашем правительстве! Итак, мы продолжаем сотрудничество, генерал. Только вместо хитрого выуживания из вас секретов, которыми вы и без того легко делитесь, я буду задавать вам осмысленные вопросы, а вы давать осмысленные ответы.

– Называйте ваши осмысленные вопросы.

Он на мгновенье снова растерялся. Он всё же не ожидал такого быстрого согласия на государственную измену.

– Так сразу, генерал?.. Ну, во‑ первых, новые дивизии… Сколько сформируете в течение зимы – из мобилизованных, амнистированных?.. И – сгущённая вода! Производство энерговоды на новых заводах, расширение старых. Вы создаёте свой водолётный флот, но каковы масштабы?.. Разрешите фиксировать ответы…

– Минуточку… Сперва проведём одно дело. – Я вызвал Гонсалеса. – Семипалов. Рад, что узнаёте по голосу. Гонсалес, я просил вас, если понадобится, выполнить одну мою просьбу. Вот эта просьба. Немедленно арестуйте Анну Курсай, жену моего сотрудника Войтюка. Обвинение предъявлю потом. Режим – одиночная камера. И никаких послаблений! Позвоните, когда возьмёте её. Пока всё.

Не знаю, понял ли Войтюк, как реально раскладывается игра, но побледнел он смертно. Он силился что‑ то сказать и не мог. Я встал и подошёл к нему. Войтюк отшатнулся, не поднимаясь из кресла. Он глядел на меня белыми глазами.

– Подонок ты! – сказал я. – Дерьмо собачье! Вздумал командовать мной! Одному удивляюсь – неужели в Кортезии не нашлось ни одного толкового разведчика, что воспользовались таким ничтожеством, как ты?

Он пошевелил губами, но снова не сумел ничего сказать. Я воротился на своё место и заговорил спокойно. И постарался, чтобы металл в голосе звучал доходчиво.

– Слушай внимательно, слизняк! Ты надумал превратить меня в своего слугу. Мы поступим по‑ иному. Превращать тебя в простого слугу я не буду. Ты станешь моим рабом. Будешь выполнять все мои повеления – быстро, самозабвенно, энергично!.. Вот так будешь мне служить, проходимец! И только такое служение спасёт тебя и твою жену. Что такое одиночная камера у Гонсалеса, наверное, догадываешься. Ты сказал, что Гонсалес – самый страшный человек в правительстве. Вполне согласен с тобой.

Он наконец выдавил трясущимся ртом:

– Почему Анна?.. Она невиновна!

– Она виновна! Виновна хотя бы в том, что выбрала в мужья такого остолопа, как ты, шпион‑ неудачник. Её арест гарантирует твою верность и исполнительность. Наш дорогой диктатор Гамов бредит категорией, название которой – эффективность. Каждое действие должно давать эффект – и желательно максимальный. В этом я его верный последователь. Пока твоя жена в тюрьме, ты будешь мне рабски служить. А откажешься, что ж – и её судьба, и твоя будут горестными. Дальнейших разъяснений не нужно?

С трудом, но он уяснил безвыходность своего положения.

– Служить – хорошо… Но разве я могу быть вам полезен?

Я решил, что пора переходить от угроз к нормальному тону, и сменил грозное «ты» на полупрезрительное «вы».

– У вас возникли сомнения, Войтюк?

– Видите ли… Я могу передавать сведения отсюда в Кортезию. Но что я могу передавать из Кортезии сюда? Их секреты мне неизвестны… Простите, я не отказываюсь, но..

– Прощаю. Одобряю за искренность. Вы правы, каждый шпион – полупроводник. Данные, найденные им, текут только в одну сторону. Это меня устраивает. Вы будете моим личным шпионом не для того, чтобы получать секретные сведения из Кортезии, это гораздо лучше вас делают агенты Прищепы. Нет, вы останетесь источником секретнейших сведений для Кортезии, передатчиком того, о чём я захочу кортезов информировать.

Войтюк попался на том, что посчитал меня глупей, чем я был. Но и я совершил с ним такую же ошибку. Несмотря на то, что чувства его были в смятении, он безошибочно уловил, к чему я клоню. Он медленно, словно вслушиваясь в каждое слово, проговорил:

– Генерал, если я правильно… Вы хотите дезинформировать кортезов?.. Передавать им через меня ложные сведения?

Я подтянулся внутренне. От того, поверит ли мне Войтюк, зависела удача задуманной операции – во всяком случае, первая её стадия.

– Нет, Войтюк, не так. Я не стану пичкать вас ложью. Всё, что я передам через вас, будет правдой. И не просто правдой, а важными государственными секретами. Разве не так было до сей поры? Я снабдил вас известием, что Гамов готовит нордагам жестокую кару. И разве то, как жестоко Гамов расправился с беззащитными пленными, не показывает, что было бы со всеми нордагами, не отведи они свои войска с нашей территории? А то, что мы прекращаем на фронте всякую активность до весны? Что не только полицию, но и армию бросаем на тотальное истребление преступности в стране? Я снабжал вас правдивой информацией, Войтюк. И впредь буду снабжать такой же.

Он постепенно отходил от потрясения.

– Но ведь это значит, генерал…

– Войтюк, вы опять ошиблись. Это значит совсем не то, о чём вы подумали. Я не предаю своей родины. Ни в одном факте, о котором вам сообщу, не будет ничего вредящего моей стране. И наоборот, всякую вредящую ей информацию, ставшую мне известной благодаря моему положению, я утаю от вас, Войтюк. Поэтому никаких данных о количестве дивизий, об энерговоде, о строящихся водолётах! Это будет правда, только правда, но правда, полезная для моей страны и для меня, как одного из её соправителей.

Искра разума, блеснувшая в его глазах, опять стала тускнеть.

– Не понимаю… Какой же тогда смысл?..

– Напрягите внимание, Войтюк. Повторяю: родине я не изменю, но это не значит, что я во всём согласен с диктатором. Иные его поступки вызывают раздражение – и не только у меня. Временами он своей резкостью, своим крутым нравом… Короче, правитель не столь жестокий нашёл бы гораздо больше возможностей для соглашения с нашими противниками.

Он наконец уловил смысл предлагаемой игры. Но интерпретировал применительно к своему уровню – примитивно и грубо.

– Вы правы, генерал… Правительство, возглавляемое вами…

– Не обязательно мною. Но не Гамовым.

– Да, тогда откроются иные возможности в мировой политике. Гамов на мир не пойдёт, пока не уступят его немыслимым требованиям. Уверен, что влиятельные круги в Кортезии поддержат ваше благородное стремление реорганизовать правительство.

– Надеюсь на это. Так вот – информация, которую буду передавать вам, должна помочь реорганизации нашего правительства. Оказать давление на Гамова в нужном направлении! И начну её передавать немедленно.

– Слушаю, генерал. – Войтюк снова вынул ручку, разложил на коленях блокнот для видимости записи.

– Фиксируйте, Войтюк. Гамов намерен в скором времени обратиться ко всем воюющим с нами странам с официальным предложением. Он запросит условия, на которых враги согласятся замириться. Между прочим, диктатора тревожит, какова его истинная популярность в народе. Имеет ли он надёжную поддержку в душах? Ему нужны чрезвычайные условия, чтобы люди высказались открыто – за они или против него?

– Понял. Создадим такие чрезвычайные условия. Так ответят Гамову, что от него отшатнутся его сторонники! Можете считать, что союзники сделают всё возможное, чтобы расчистить вам дорогу к власти.

Я сказал очень холодно – я ненавидел этого мелкотравчатого подонка, вдруг возомнившего, что он может вещать голосом всех правительств, соединившихся против нас:

– Войтюк, вы преувеличиваете свои возможности. Ваше дело – передавать информацию. И не сверх того. А что решат союзники, они решат, не советуясь с вами.

– Слушаюсь, – он мигом сбавил тон. – Будет ещё информация?

– Будет. Профессиональные разведчики получают от хозяев плату. Я не спрашиваю, сколько вы получаете, Войтюк, и чем получаете – деньгами или драгоценностями для жены. Но что получаете, не сомневаюсь. Политики получают от дружественных правительств не плату, а финансовый кредит. Без денег политику вообще, а тайную тем более, не осуществить. Передайте, чтобы сумму, которую я потребую, положили секретно в один из банков Клура мелкими порциями на безымянных предъявителей.

– Вы назовёте эту сумму?

– Называю. Сто миллионов диданов в ста порциях по миллиону.

У Войтюка едва не выпала ручка.

– Простите, вы сказали – сто миллионов диданов?

– Сто миллионов – и в качестве первого взноса.

– Сто миллионов диданов! – бормотал он, ещё не веря. – Это же десять чудов золота!

– Будем считать на банкноты, а не на золото. Бумажки легче металла. Сто миллионов мелкими порциями по миллиону диданов.

Он сумел усмехнуться.

– Мелкая порция в миллион диданов. Сто дин золота! Да такую мелкую порцию одному не унести.

– Повторяю – считайте на банкноты.

– А что передать – почему сто счетов, а не один?

– Для того, чтобы я мог сразу проверить, что деньги переведены и я могу ими пользоваться.

– Каким образом пользоваться, генерал?

– Самым простым – прийти в банк, назвать секретный шифр и получить числящуюся на этом счёте сумму. Разумеется, не сам приду, а один из моих агентов, какому захочу вручить эту сумму. Так вот, ваши хозяева без промедления кладут в банк сто миллионов диданов, вы сообщаете мне секретные шифры ста счетов, а я поручаю своему агенту для проверки получить суммы, скажем, с двух‑ трёх. И буду знать, если он эти деньги получит, что вступил с союзниками в тайную связь. Но если хоть один счёт окажется пустым!.. И если вообще не будет уведомления, что созданы такие счета… В этом случае, Войтюк, нет нужды ни в тайной связи с кортезами через вас, ни в вас самом.

– Иначе говоря, если на связь с вами мои начальники не пойдут, мои дни можно считать сочтёнными? – уточнил он спокойно. Классические правила тайной игры – уничтожение провалившихся агентов – он знал хорошо. Я дал понять, что дальнейшая игра будет отходить от классических канонов.

– Не только ваши, но и всех ваших близких, Войтюк. Но почему такой пессимизм? Во‑ первых, служба моего нового агента, каким вы теперь являетесь, может удаться – и тогда будем заниматься подсчётом не оставшихся вам для жизни дней, а наград за удачу. А во‑ вторых, если не будет нужды в шпионе Войтюке, то, возможно, появится нужда в Войтюке – знатоке международных отношений. И тогда ваша камуфляжная внешность станет вашей подлинностью. Вы не допускаете такого поворота событий?

Он смотрел на меня, пытаясь оценить достоверность моих обещаний.

– Генерал, буду служить вам верой и правдой! Ибо вы на том месте, какое сегодня занимает Гамов, – самая отрадная возможность для улучшения международных отношений. Чтобы здраво судить об этом, мне не нужно быть тайным агентом, достаточно оставаться экспертом дипломатического ведомства.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

– Слушаю, Гонсалес. Благодарю. Да, до дальнейших распоряжений, правильно. Дальнейшие распоряжения будут такие: освободите Анну Курсай. Скажите, что задержали по недоразумению. Дорогой Гонсалес, я же объяснил вам – особый мой секрет. Разве заместитель диктатора не может иметь свои политические секреты? Ещё раз – благодарю!

Я выразительно посмотрел на Войтюка. У него кривилось лицо. Он еле удерживался от слёз. Он любил свою жену, это было явно.

– Генерал, – сказал он. – Поверьте мне…

Я прервал его:

– Идите и выполняйте, что намечено. Анна не в курсе ваших… особых функций?

– Что вы! Разве я стал бы жертвовать её благополучием?

– И впредь не жертвуйте. Идите. Идите!

Он ушёл, а я задумался. И, как после встречи с пленными нордагами, снова чувствовал, что не понимаю себя. Всё получалось по‑ иному, чем я рассчитывал. Никогда раньше я не подозревал в себе скрытого влечения к интригам, к обману, к рискованным политическим комбинациям, а сейчас занимался ими – и с охотой. Я усмехнулся, вспомнив собственные слова: «Буду передавать вам только правдивые сведения». Говорить правду ради утверждения лжи! Великая ложь, которую я задумал, держится, как на незыблемом фундаменте, на тысячах мелких правд. Тут был парадокс, я не мог постичь его. Конечно, я мог сказать себе: командует внутренняя логика событий, действую по её железным законам. И это тоже было правдой, одной из тех маленьких правд, на которых высилось грандиозное здание большой лжи. Но, впрочем, думал я, можно бы выразиться по‑ другому: меня вёл рок, я попал под власть этой всё объясняющей причины мировых событий – того таинственного двигателя, что выше людей, выше богов. Выше самого времени. Я пожал плечами. Древний назвал бы рок и успокоился, против рока не попрёшь. Но я не верил в существование высших сил, слово «рок» мне ничего не объясняло. Но в естественную логику событий я верил. А естественная логика событий вела меня по пути, какой я считал неестественным.

– Иду к вам, – сказал я Гамову по телефону.

В маленьком кабинете были Павел Прищепа и Вудворт. Гамов радостно протянул мне руку.

– Блестяще, Семипалов! Некоторые моменты – шедевр!

– Какие?

– Прежде всего – о том, что вы хотели бы сместить меня и стать главой государства. Очень убедительно! Они в это сразу поверят, это вполне в их духе – соперничество лидеров.

Я сказал очень серьёзно:

– Гамов, а вам не приходило в голову, что я и вправду хотел бы занять ваше место?

Он знал, что превосходит всех нас, и не стеснялся – без оскорбления – это показывать.

– И не придёт! Вы меня не замените, но и я вас не заменю. Каждый на своём месте, а в целом мы – стальное единство.

Это было, конечно, правдой. Вудворт спросил:

– Почему вы назначили такую огромную сумму за сотрудничество с Войтюком? Вряд ли Аментола согласится на столь баснословные выдачи.

– Он согласится, Вудворт. За сотрудничество с каким‑ то разведчиком Войтюком такие платы немыслимы, вы правы. Но я предложил политический союз, сотрудничество с Кортезией, а не с её отдельными агентами. И если Аментола не раскошелится, грош ему самому цена. Огромность запрошенной суммы корреспондирует огромности задуманного дела. И я предупредил, что на первом взносе не остановлюсь. Тайный союз с тайными противниками Гамова обойдётся кортезам дороже, чем их явные союзы с другими государствами.

– Вашим вдохновенным враньём, Семипалов, вы поставили передо мной неожиданные проблемы, – признался Гамов. – Например, обращение к врагам с вопросом о целях войны и возможностях мира. Вы передали, что я готовлюсь к такому обращению, а я и не думал о нём.

– Теперь подумаете. Не будет ничего плохого, если укажете условия, на которых возможно прекращение войны. А они обнародуют условия. Давно назрело время знать, во имя чего мы воюем.

Гамов слушал меня рассеянно. Уверен, что в его мозгу уже возникали те хлёсткие формулировки, какими он вскоре поразил мир. Я придумал обращение Гамова ко всему миру, чтобы создать видимость передачи Войтюку секретных сведений. Но выдумка моя породила великую декларацию – поворот в мировой политике. Логика событий выше наших личных решений.

Рассеянность, овладевшая Гамовым, была так явна, что мы трое – Вудворт, Прищепа и я – сослались на неотложные дела и ушли.

Итак, Войтюк спровоцировал меня на придумывание государственного секрета. Я спровоцировал Гамова на «Декларацию о войне», а «Декларация о войне» стала одной из вех, определяющих ход истории.

Будущий историк не найдёт в «Декларации» ни единой идеи, которые не были бы уже Гамовым высказаны ранее. Он повторялся. Но повторялся так энергично и сжато, придал идеям такую чёткость, что они сразу врубались в память. Главным в декларации было то, что являлось главным во всех его прежних речах: война – преступление против человечества. Руководителей и пособников войны должен судить суд скорый и безжалостный. Я сотни раз слышал от Гамова такие речения, они носили скорее эмоциональный, чем политический характер. Даже в создании Чёрного суда все помощники Гамова, кроме одного – Гонсалеса – увидели нечто, помогающее победе, а вовсе не обвинение против всего человечества.

Я высказал возражения против слишком хлёстких формулировок.

– Семипалов, вы раньше требовали, чтобы я изложил философию нашего правительства. Вот я и высказываю её. Вы с ней не согласны?

– Недоумеваю. Вы объявили преступниками всех, кто ведёт войну. Но ведь это означает, что и мы преступники?

– А разве вы сомневаетесь в том, что вы преступник?

Он сказал это так серьёзно, что не я один запротестовал. Не мы начали войну, мы лишь ведём её к победе – нашей победе, разумеется. Мы не создатели, не организаторы военных ситуаций. И мы не можем собственным старанием прекратить войну. Если мы признаем себя преступниками и захотим перестать ими быть, нам это не удастся. Война – несчастье, а не преступление. В преступлении присутствует злая воля, в приказах командующего армией необходимость – защита своей страны. Командующий – слуга неизбежности, но не злодей.

– Вы пацифист. И доводите отрицание войны до крайних пределов, – поддержал меня Вудворт. – С вашей программой я не смогу проводить международной политики. Вы ставите меня в немыслимое положение, Гамов!

Наш министр внешних сношений так разволновался, что повысил голос. Гамов хранил хладнокровие, даже улыбался. Не так уж часто теперь выпадали случаи – видеть Гамова улыбающимся.

– Я не призываю вас соглашаться со мной. Лишь в очень простых случаях создаётся полное единомыслие. Проблема войны к таким случаям не относится. Я опубликую «Декларацию о войне» как моё личное обращение к народам мира. А вы сообщите о несогласии с отдельными формулировками редактору «Трибуны». Фагуста создаст шум вокруг наших расхождений.

– Зачем вам шум господина Фагусты? – с раздражением спросил Вудворт. – Он повредит авторитету нашей монолитности.

– Нам важней знать реальное настроение народов, чем добиваться насильственного единства в своём кругу. Тот факт, что в правительстве расхождения, заставит каждого составить собственное мнение, Фагуста шумихой будет способствовать этому.

– Снова получается информация методом провокации, – повторил Готлиб Бар полюбившуюся фразу.

Мне, уже наедине, Гамов обрисовал свой проект «Декларации» несколько иными линиями. Разве я не внушил Войтюку, что он будет получать от меня только правдивую информацию? И разве не солгал, что сам выступаю против диктатора? А если враги дознаются, что Семипалов вовсе не соперник Гамова и вовсе не ведёт против Гамова тайной войны? Ведь тогда начатая игра потеряет значение. А теперь они скажут себе: нет, до чего же дошли у них распри, если не поостереглись открыто выставить на обзор свои разногласия! И окончательно уверятся, что Семипалов, точно, скрытый соперник, а не последователь Гамова.

Он выкладывал это радостно – восхищался собой и тем, что придумал удивительную ситуацию: все помощники возражают против его идей, но все сохраняют верность ему на практике. В нём непостижимо совмещались несовместимости – добиваться «эффективности» самого маленького поступка – и забывать о любой пользе ради идей, практически неосуществимых, но из разряда тех, что именуются высокими. Он понимал, что декларацией о войне вызывает раскол в своём окружении. Я сказал, что он предоставлял решение спора всему человечеству – и это не фраза. Он видел своим единственным серьёзным партнёром во всех спорах именно всё человечество – и ни одним человеком меньше!

Я сказал ему, раздосадованный:

– Гамов, а не опасаетесь ли вы, что при накоплении разногласий я постепенно стану не только вашим соперником, но и противником? Во всяком случае, никогда не признаю себя преступником – ни обычным, ни даже военным, хоть я и военный министр.

Он весело отозвался:

– Предоставим решение истории. Не возражаете?

– Что ещё остаётся? – буркнул я.

Вот такой был разговор, когда Гамов соединил свои разрозненные выпады против войны и военных в жёсткие формулы «Декларации о войне». А затем он опубликовал её как обращение ко всем народам и правительствам. И первым на неё, естественно, отозвался Фагуста. Но вот что примечательно – неистовый редактор «Трибуны» на этот раз неистовствовать не захотел. Он сдержанно отозвался о признании всех политиков и идеологов, причастных к войне, преступниками перед человечеством. Правда, сдержанность Фагусты содержала в себе и яд: ради высшей справедливости, иронизировал Фагуста, в преступную коалицию определены не только враги, но и друзья, и сами творцы «Декларации о войне» – самокритика, граничащая с самобичеванием! Неудивительно, что не все члены правительства согласились объявить себя преступниками.

Всё же шум вокруг «Декларации», начатый «Трибуной», был много меньше того шума, на какой надеялся Гамов. Внутри страны «Декларация» большого возбуждения не породила.

Зато за рубежом имя Гамова звучало повсеместно и повсечасно. И это были голоса возмущения и негодования. Слишком большую вину взвалил Гамов на слишком многих людей. Они не признали этой вины. И впали в ярость.

Гамов поставил перед враждебными правительствами вопрос, который я придумал для него в игре с Войтюком: каковы ваши условия мира? Правительства не торопились откликнуться. Они предоставляли арену спора учёным и журналистам. Двое деятелей из нейтрального Клура, профессор философии Орест Бибер и писатель Арнольд Фальк, попросили Гамова о личной встрече. Орест Бибер написал, что намерен в беседе с Гамовым выяснить сущность того удивительного биологического образования, которое называется человеком. Арнольд Фальк объявил, что заранее не придумывает ни одного вопроса, но вопросов появится ровно сто, чуть он взглянет на живого диктатора Латании. Ибо у него мысли возникают не по рассуждению, а по наитию, и не организованно, а вдохновенно. Короче, не по программе, а по озарению.

Гамов выслал разрешение на приезд. Оба гостя скоро появились в Адане.

Гамов попросил всех членов Ядра присутствовать на беседе. Оба были люди известные. Орест Бибер числился в модных мыслителях, был автором десятка книг. Одну из них: «Сущность несущественного» я прочитал, но не понял – она вся состояла из парадоксов, и каждый новый парадокс опровергал предыдущие. В моих мозговых извилинах они не умещались. Вторую книгу «Сексуальные влечения в мёртвой материи» я подержал в руках, но читать не стал: меня устрашили рисунки, иллюстрирующие текст. Готлиб Бар, любитель словесной эквилибристики и знаток учений, сконструированных по принципу: «Зайди ум за разум», убеждал меня, что я много потерял, не познакомившись с этой книгой крупнейшего философа современности. Я ответил, что потерь не нахожу, а если, наоборот, чего‑ то не приобрёл, то примирюсь с этим. Бар так и не понял меня. Его любимое присловье: «Любое неприобретение – это потеря», правда, у него и голова много крупней моей.

Что же до Арнольда Фалька, то я прочитал два его романа. Но тоже не был очарован. Он пишет ломом, а не пером. Такому человеку, по‑ моему, небезопасно появляться перед Гамовым после того, как тот объявил всех поклонников войны преступниками. У Гонсалеса Арнольд Фальк должен был числиться в ещё не опубликованном списке – и против его фамилии, наверно, проставлена крупная сумма в награду за казнь, какой его когда‑ нибудь удостоит Чёрный суд. Я спросил Гонсалеса, верны ли мои предположения. Он ответил с многозначительной краткостью:

– Обвинён. Но ещё не оценён.

Гости прибыли во дворец в сопровождении Готлиба Бара, наиболее эрудированного среди нас в философии и литературе. Поскольку о творчестве гостей разговора не началось, его эрудиция не пригодилась. Я сидел напротив гостей за длинным столом. Гамов восседал на председательском месте.

– Слушаю ваши вопросы, господа, – сказал Гамов.

Философ, высокий, белобрысый, узколицый, стал говорить, но писатель, темноволосый и темноглазый, длиннорукий и громкоголосый, вдруг прервал его.

Записываю беседу Гамова с гостями по памяти. И хоть не поручусь за отдельные слова, смысл передаю точно.

БИБЕР. Господин диктатор, ваше определение войны…

ФАЛЬК (с негодованием прерывает философа ). Чёрт знает, что такое! Вы же герой, диктатор! От кого угодно. Но от вас? Нет!

БИБЕР (погодил, не скажет ли Фальк чего‑ либо вразумительней, но тот выкрикнул и замолчал, лишь гневно таращил на Гамова красивые, почти синего белка, глаза – они выразительней слов передавали настроение. Насколько на бумаге этот человек был по‑ своему, по‑ тяжеловесному, красноречив, настолько же косноязычен в речи. Впрочем, смысл его речей был ясен по выкрикам ). Я продолжаю, диктатор. Ваше определение войн как самого тяжкого из преступлений перед человечеством…

ГАМОВ. Поправляю, философ: не войн, а войны.

БИБЕР. Это имеет значение – войны или война? Единственное или множественное число?

ГАМОВ. Решающее значение.

БИБЕР. Что именно решает?

ГАМОВ. Не хочу равнять прошлые войны с нынешней. Именно о войне, которая идёт сегодня, утверждаю, что она величайшее преступление людей перед людьми.

ФАЛЬК (взрывается ). Всё понял! Вы притворяетесь пацифистом.

ГАМОВ. Почему притворяюсь?

ФАЛЬК. Потому! Ясно?

ГАМОВ. Не ясно.

ФАЛЬК. Вы же кто, Гамов! Это я вам говорю. Можете мне поверить. В окружении!.. Маленьким отрядом в осколки полковника Парпа! Я же его лично знаю. Это пупырь!

ГАМОВ. Простите, что такое пупырь?

ФАЛЬК. Как – что такое? Пупырь – это пупырь! Пупырь и всё! А дальше? А дальше, я спрашиваю? С одной дивизией на армию – и всю армию!.. И не герой? А в Адане? Кучка товарищей и мигом переарестовать всё правительство! Геройство же! В Клуре никто на такое не решится, а пора. Никудышное у нас правительство, можете мне поверить. Как же вы не герой?

ГАМОВ. Не смею спорить.

ФАЛЬК. И не разрешу! Другого такого нет! Это я вам точно. И на тебе – декларация! Как это вытерпеть? Отвечайте прямо и бесстрашно – как это вытерпеть?

ГАМОВ. Отвечаю прямо и бесстрашно: придётся терпеть.

ФАЛЬК. Тогда молчу. Слова от меня не услышите!

Бибер перехватывает эстафету, брошенную его товарищем. Он знает, что писатель долго молчать не сможет. Слова в Фальке – когда он в озарении, естественно, а сейчас оно на него находит приступами – быстро рождаются, вспучиваются внутри и неудержимо исторгаются наружу. Бибер стремится до новой спазмы фальковского озарения хотя бы поставить на обзор некоторые срочные проблемы фундаментальной философии, за прошедшие тысячелетия ещё не решённые.

БИБЕР. Итак, война, которая ныне разгорелась в мире, – общечеловеческое преступление. И вы не хотите её равнять с прежними войнами. Значит ли это, что прежние войны не относятся к преступным?

ГАМОВ. Вопрос непростой. И ответить в двоичном коде – «да», «нет» – не могу. Видимо, от проблемы войны нельзя отмахиваться, а надо вдуматься в её сущность.

БИБЕР. Отлично! Категория сущности – важнейшая в той философской концепции, которую я имею честь представлять в науке. Будем анализировать сущность войны. Но сперва предварительный вопрос. Не кажется ли вам, что в «Декларации о войне» вы не анализировали её сущность, а отмахнулись от анализа бранью? Ибо назвать войну преступлением…

ГАМОВ. Это и значит определить её сущность.

БИБЕР (подчёркивая интонацией, что он не думает этого ). Вероятно, я просто не разбираюсь в том, что надо называть преступлением.

ГАМОВ (непреклонно ). Очень возможно, что и не разбираетесь.

БИБЕР. Тогда начнём с того, что продефинируем понятие преступления.

ГАМОВ. Дефинируйте.

БИБЕР. Философски преступление есть понятие неоднозначное. То, что в одном случае является преступлением, в другом может рассматриваться как законный поступок. Но, во всяком случае, преступлением можно назвать акт, в котором присутствуют два момента: во‑ первых, злая воля, действующая по своей прихоти и ради своей личной цели; во‑ вторых, наличие объективных условий, при которых тех же целей можно было бы добиться более мягким способом. Конечно, это не точная дефиниция, а, так сказать, общий очерк, небольшой философский рисунок…