Часть вторая 3 страница

Вызывались на Чёрный суд руководители всех стран, с которыми мы воевали: список на сто фамилий. И начинал его, естественно, Амин Аментола, президент Кортезии, а завершал Эдуард Конвейзер, богатейший банкир мира, заправила военной корпорации. После таких знаменитых имён уже не могло удивить, что в списке – первом списке, деловито уточняла газета – значатся министры Кортезии и Родера, командующие их армиями, владельцы военных заводов. Вызываемых ставили в известность, что заседания Чёрного суда происходят в Адане, столице Латании, и что никакие причины неявки, кроме смерти вызванного, в оправдание не принимаются.

Я не посмеивался, конечно, но не был уверен, что другие читатели не расхохочутся. Фантастически невероятным было требование, чтобы обвиняемые добровольно явились на суд в нашу столицу.

В разделе «Предупреждения Чёрного суда» было немного имён реальных людей и много рассуждений. Журналистам и священнослужителям напоминалось об их великой ответственности перед человечеством. И всем им грозили великими карами, если они не поймут лежащей на их плечах опасной ответственности. Лишь десяток фамилий оживляли этот, в общем, мало конкретный раздел: четверо журналистов, особо ратовавших за войну, два епископа, произносивших воинственные проповеди, и несколько промышленников.

Зато невыразительность второго раздела многократно перекрывалась «Приговорами Чёрного суда». Восемьдесят четыре военных преступника заочно приговаривались к смертной казни: тридцать восемь лётчиков, сбросивших бомбы на мирные города, с десяток офицеров‑ карателей, три священника, благословляющих авиабомбы, комендант и солдаты лагеря военнопленных, лично расстреливавшие тех, кто им не нравился. Можно было поражаться, как Гонсалес за короткий срок сумел обнаружить столько военных преступников. Я догадывался, что тут не обошлось без помощи моего друга Павла Прищепы, недавно скромного инженера в моей лаборатории, а ныне энергичного организатора государственной разведки.

Нового в перечислении фамилий военных преступников, конечно, не было. Все воюющие страны составляют такие списки. Новое было в том, что Гонсалес предлагал любому человеку выполнить смертные приговоры и получить за это плату в золоте, латах или диданах. Размер гонорара ошеломлял. Самая маленькая награда, сто тысяч лат – сумма, которую средний рабочий мог заработать лишь за сотню лет, – обещалась за казнь малозначительных преступников, вроде полицейских и карателей. Уже казнь лётчика оценивалась в триста тысяч лат, а за коменданта лагеря Гонсалес назначил полмиллиона лат – состояние даже в такой богатой стране, как Кортезия. Одновременно Гонсалес предупреждал, что только казнь приговорённых Чёрным судом оплачивается, ибо только она одна – законна. Любое убийство любого человека, пока на то нет приговора, – бандитизм, а не Священный Террор.

А после извещений Чёрного суда «Вестник» публиковал обращение Белого суда ко всем народам мира, подписанное Николаем Пустовойтом. Наш министр Милосердия извещал, что его ведомство принимает апелляции на любые приговоры Чёрного суда и обладает правом приостанавливать их исполнение. Правда, на очень краткий срок, многомесячные затяжки обычного судопроизводства заранее отвергаются. Пословица «Бог правду видит, но нескоро скажет» для нас неприемлема, мы за скорую справедливость. Обращайтесь немедленно к нам, если считаете приговор Чёрного суда несправедливым. Ещё Пустовойт сообщал, что при Белом суде создана коллегия адвокатов, оценивающая на справедливость любое решение Чёрного суда – никто не останется без защиты. А если привлекаемый к суду – гражданин той страны, которая стала акционером Белого суда, то этот человек может выставить и своего адвоката для апелляции в Белый суд. Вот такой был первый номер «Вестника Террора и Милосердия» – террора, во всяком случае, в нём было больше, чем милосердия.

«Трибуну» открывала статья Константина Фагусты «На службе высшей справедливости – палачи! » Много мне приходилось читать статей, спокойных и патетических, гневных и ликующих, обвиняющих и восславляющих, но такой я ещё не видел. О Фагусте знали, что он талантливый журналист, что перо его ядовито, недаром Артур Маруцзян не только ненавидел его, но и побаивался. «Неистовый Константин! » – называли его друзья, как, впрочем, и враги, опасавшиеся его едких оценок. А сейчас Фагуста всей силой своего писательского дара выполнял возвещённую угрозу: «Вы раскаетесь, что разрешили мне печатать газету! »

Он начинал с того, что обрадовался свержению своего старого врага Артура Маруцзяна. Любое новое правительство будет лучше этих бездарей, так он твёрдо считал. Он слышал о военных талантах нового главы правительства, и, хоть его смущала реклама самому себе в каждой передаче по стерео полковника Гамова, всё же, думал он, во время войны лучше талантливый солдафон, чем маршал Комлин, солдафон бесталанный. И поэтому он искренно принял странное правительство Гамова. Странное – потому что возникло оно неожиданно и повело себя непохоже на то, как должны себя вести нормальные правительства. Поживём – увидим, уговаривал он себя – и не отвергал лояльности к новой власти.

Теперь он будет говорить – как поживший и посмотревший. Гамов провозгласил, что правление его будет неклассическим – по‑ видимому, его любимое определение. И начал с того, что назвал себя вполне классическим диктатором, то есть властелином выше закона. И замахнулся на тысячелетние обычаи: ввёл денежные награды за военные успехи солдат и офицеров. Он оплачивал случайно доставшимися ему деньгами не только захват чужого оружия, но и убийство врага, но и полученные в бою раны, даже – страшно сказать – за собственную гибель ты получал денежную награду, не ты сам, разумеется, а кого назвал своими наследниками. А сейчас этот необычный способ Гамов превращает в военную каждодневность. За любой «акт героизма» солдатам и офицерам будут выплачивать крупную сумму – и не в старой малоценной валюте, а в золоте. Вдумайтесь, я требую, в чудовищную аморальность решений нового правительства! Ведь оно превращает войну из арены, где испытывается верность солдата отчизне, его мужество, его готовность грудью защищать своих детей и близких, в какое‑ то доходное частное предприятие! Война – великое преступление перед человечеством, а теперь из этого преступления каждый, в нём участвующий, сможет извлекать личную наживу. Убил врага – получай монету! Тебя ранили – тоже неплохо, распишись в деньгах за рану. А убили тебя – твоя семья порадуется, неплохой профит! Смерть воина всегда приносила горе, это было благородное чувство – скорбь от потери родного человека. А теперь к горю от гибели примешивается и довольство от награды за его смерть. Какое кощунство! Какое немыслимое кощунство!

Но и такого нарушения священных обычаев войны новому правительству мало. Оно изобретает ещё один неклассический метод борьбы. Оно заочно, из своего дворца в столице, будет судить тех, кого объявит военными преступниками. Нет, мы не за то, чтобы преступники избежали наказания. Кто совершил преступление, тот понесёт и кару за него. Такова высшая справедливость! Но можно ли точно определить вину человека, не спросив его самого, почему он делал то, что сделал? Чёрный суд вызывает обвиняемых к себе, но ведь это смехотворно! Ни один обвинённый не отправится в страну, с которой воюет его государство, лишь для того, чтобы его там казнили. А если, свихнувшись с ума, и пойдёт в такое гибельное путешествие, то как он сможет его совершить? Тайком проберётся через линию сражений?

Но и это не всё! Кому поручается выполнение приговоров? Любому, вдумайтесь в это! Диктатор приглашает весь народ попрактиковаться в палачестве, вот его замысел. Он заражает бациллами бандитизма общество – пусть даже воюющее сегодня с нами, но человеческое же общество! Он превращает целые народы в тесто, вспухающее от дрожжей ненависти и взаимного истребления. И после этого говорить о высшей справедливости! Но где гарантии, что в волчьей охоте за обвинённым заочно погибнет только он сам, что одновременно с ним не погибнут защитники, посторонние люди, случайно оказавшиеся при зверской расправе? Да, господин Гонсалес предупреждает, что не оплатит убийство лиц, предварительно не осуждённых Чёрным судом. Но разве такое предупреждение предохраняет от случайных и попутных убийств? Какое же лицемерие – приводить в исполнение свои приговоры, подвергая смертельной опасности тысячи неповинных людей! Использовать для этого кровавые руки профессиональных бандитов! Ведь на призыв обогатиться ценой выстрела в спину «осуждённого» откликнутся прежде всего, охотней всего, усердней всего преступники. Они и раньше не гнушались убийствами, но какие то были убийства? Очистить карманы, снять кольца и часы – добыча не оправдывала удара ножом, а ведь удары наносились. А теперь за тот же удар ножом – состояние! Голова кружится, так выгодна стала охота человека за человеком! Профессиональные бандиты – служители высшей справедливости!

Такова международная справедливость диктатора, негодовал Константин Фагуста. А какова справедливость внутренняя? Да не лучше! Можно ещё допустить, что злодеи, нападающие ночами на стариков и женщин, заслуживают кар и потяжелее, чем заключение в тюрьмах, где их содержат в тепле и спокойствии. И даже унизительное утопление их главарей живыми в нечистотах можно принять – как меру, отвечающую суровым условиям войны. Но карать родителей преступников, наказывать их близких! На днях министерство Террора ликвидировало банду на окраине Адана. Главарь банды, в дневное время грузчик продовольственного магазина, за убийство женщины, её мужа и двух детей приговорён к позорному утоплению. Стерео показало нам эту омерзительную сцену. Что ж, жестоко, но известная справедливость в неклассической казни была – диктатор недаром объявил, что будет властью не просто жестокой, но свирепой – свирепым защитником справедливости, так его следовало понимать. Но какая же справедливость в том, что на месте казни стоял понурый отец, а мать рвала на себе седые волосы, а потом упала без чувств, когда сын канул на дно отвратительной помойки? Или в том, что обоих стариков сразу после казни увезли на далёкий север – на холод, на муки, на нищенское полуумирание? При казни присутствовала подруга бандита, молоденькая девушка, встречались всего неделю, она и не подозревала, что угощается на преступные деньги. И её заставили глядеть на казнь, а после выслали тем же поездом на тот же север. «Я же только хотела потанцевать, я не знала, кто он! Я не брала у него денег! » – так она кричала. И я спрашиваю: неужели была самая маленькая справедливость в свирепой каре, которой подвергли девушку за желание потанцевать, вкусно поесть, сладко попить? А если это и вправду справедливость, то что же тогда называть ужасом и преступлением, издевательством и беспощадностью?

Фагуста заканчивал гневную статью грозным предупреждением:

«Мы живём в ужасное время, когда мир распался надвое и одна половина пошла на другую. На полях сражений гибнут тысячи людей. С первым выстрелом из электроорудий обрушились вековые принципы справедливости. Но она существует, человеческая справедливость, даже временно отстранённая. Она возродится и объявит миру: казнями не породить добра, бесчестьем – благородства. И смертью смерть не попрать! И тогда мы призовём к ответу всех, кто творит сегодня во имя справедливости великую несправедливость. И они закроют лицо руками, ибо не найдут оправдания для себя. Верую, люди, верую! »

Я отложил «Трибуну» и позвонил Гамову.

– Прошу меня немедленно принять.

– По телефону нельзя, Семипалов?

– По телефону нельзя.

– Тогда проходите в маленький кабинет.

Я положил на стол Гамову обе газеты.

– Итак, вы перечли их внимательно? – сказал Гамов.

– Перечёл – и очень внимательно.

– И ваше мнение о них сильно изменилось?

– Изменилось, Гамов!

– Вы хотите сказать…

– Да, именно это! Сгоряча я назвал «Трибуну» безобразием. Сейчас я считаю появление этой газеты вражеской диверсией. Я требую ареста Фагусты, пока он не подготовил второго номера.

– Не поняли. Ни вы не поняли, ни Гонсалес.

– Я не знаю мнения Гонсалеса.

– Такое же. Немедленный арест Фагусты – и предание Чёрному суду. Семипалов, вы так поднялись на Фагусту, потому что он лжёт в своей статье? Придумывает факты, которых не было?

– Да нет же, нет! Он опытный софист, этот ваш новый любимец Фагуста! Фактами он оперирует реальными. Толкование фактов – вот что возмущает. Самый наш злейший враг не обрушивает на нас такую критику, какую применяет он, кому вы разрешили свободомыслие.

– Вы против свободомыслия, Семипалов?

– Гамов, разве я давал повод считать меня глупцом? Я за то свободомыслие, которое идёт на пользу нашему с вами делу, а не за то, которое подрывает его основы. Террор и хаотическое свободомыслие – болтай‑ де чего влезет – абсолютно несовместимы.

Он на несколько секунд задумался.

– Семипалов, поставьте себе такой вопрос – в чём смысл террора? В том, чтобы жестоко наказывать преступников? Видеть весь смысл террора в свирепых карах могут одни дураки, а мы с вами умные люди, так вы сами сказали. Террор должен не только карать преступления, а страхом ужасающей кары предотвращать их. Террор в порождаемом ужасе перед преступлением, а не в количестве проливаемой крови. А ужас создаётся гласностью. Вспомните тюрьмы Маруцзяна. В них бандитов и вешали, и расстреливали. Но бандитов не убавлялось. Почему? Известия о расстрелах не публиковались, чтобы не расстраивать население, – и они теряли своё устрашающее значение. И мы согласились с вами, что смерть гораздо меньше пугает людей, чем позор перед смертью. Все мы сойдём в могилу, а вот захлёбываться в нечистотах, да ещё публично! Чуть мы начали этот метод террора, как резко снизились грабежи и убийства, разве не так?

– Но мы надеялись, что бандиты начнут выходить с повинной, а пока этого нет.

– Не подошло время. Зимой в стране не останется ни одной банды, уверен в этом. Но вернёмся к Фагусте. Вам не нравится, что он расписывает ужасы террора. Но ведь это как раз то, в чём мы нуждаемся. Фагуста возбуждает в людях ужас, живописуя казни. И делает это с таким искусством, с такой моральной силой, что поражаешься… Если бы Константина Фагусты не существовало, его следовало бы выдумать. Но он уже существует, и это большая наша удача.

Я задал последний вопрос:

– Гамов, Фагуста показывал вам статью перед тем, как послать её в печать?

Гамов ответил подчёркнуто спокойно:

– Нет, Фагуста не показывал мне этой статьи перед тем, как послал её в печать.

Намеренное повторение моих слов было не случайно. Но я тогда этого не понял.

В Адан съезжались главы правительств наших союзников.

Конференции союзников происходили и раньше. Артур Маруцзян обожал торжественные совещания, велеречивые доклады и длинные, как простыни, газетные отчёты. Союзники, в свою очередь, с трибун грозно кляли Кортезию, обещали нам всемерную поддержку в борьбе с заокеанской грабительницей, получали займы и подачки и разъезжались удовлетворённые и собственными речами, и публичными обедами.

Гамов решил разделаться с этой практикой.

Первым в Адан прилетел король Торбаша Кнурка Девятый. На аэродроме короля встречали Гамов, Вудворт и я.

Огромная машина – водолёт на пятнадцать пассажиров и двух пилотов – тяжко опускалась на грунт. Струи охлаждённого пара перестали бить из задних патрубков, из днища ещё вырывались тормозные потоки, преодолевавшие земное притяжение. Водолёт опускался на грунт весь в ледяном пару, как в облаке. Из открывшейся дверки проворно выбежал его величество король Кнурка Девятый.

Он именно выбежал, а не выбрался – маленький, вертлявый, тонконогий и тонкорукий, с лицом, так густо заросшим бурой щетиной, что издали выглядел обезьянкой, а не человеком. Впрочем, и вблизи его можно было спутать с обезьяной средней миловидности. Зато из волосатых щелей, именовавшихся глазами, в собеседника вперялись такие острые зрачки, два таких потока умного света, что невольно становилось не по себе. Его величество Кнурка Девятый, так разительно похожий на обезьяну, не глядел, а освещал людей своими фонариками‑ глазками: высвечивал, даже просвечивал насквозь. И среди важных вельмож, собравшихся в Адане, он единственный, вскоре стало ясно, не ошибся в характере Гамова, хотя в политических его целях не разобрался.

– Здравствуйте! Очень, очень здравствуйте! – заверещал его величество Кнурка Девятый, протягивая каждому из нас троих волосатую ручку.

Позади короля вышагивала свита, а центром в их вельможной стайке определился могучий верзила с толстощёким лицом – кровь с коньяком в каждой щеке – и выпяченными губами выпивохи и бабника.

– Ширбай Шар, – сказал мне Вудворт. – Посол Кнурки для особых поручений.

Гамов шагал впереди с юркой обезьянкой Кнуркой Девятым, мы компактно следовали позади. У самой роскошной нашей гостиницы «Поднебесная» – её всю отвели прилетевшим гостям – я осторожно улизнул. Только Вудворт удивлённо поглядел, когда я пробирался мимо него, да Ширбай скосил на меня глаза. Как ни странно, но этот его быстрый взгляд сыграл некоторую роль в событиях, разыгравшихся впоследствии.

Первая дипломатическая встреча гостей показалась мне такой скучной, что я впредь отказался в них участвовать. Но Вудворт упросил меня прибыть на встречу ещё одного союзника, моё отсутствие, объяснил он, может осложнить дипломатические переговоры, союзник – любитель этикета. К тому же обидчив. Он говорил о Лоне Чудине, президенте Великого Лепиня.

Впрочем, я не раскаялся, что пошёл. Выход Лона Чудина на землю Латании напоминал спектакль. Сначала водолёт мягко приземлился, ледяной пар медленно рассеивался. Дежурные покатили трап, но никто не вышел, пока не осталось и лёгкой дымки от посадочного тумана. А затем вдруг из водолёта грянула музыка. Машина загремела как оглашённая, а когда грохот умолк, из водолёта выбрались музыканты, выстроились по обе стороны трапа, взметнули трубы, ударили в барабаны, забили в тарелки – шумовой концерт повторился ещё громче. И на трапе возник Лон Чудин. Он именно возник, а не просто показался. Он красовался над нами, неподвижный, как бронзовая статуя самого себя. Я не удержался от улыбки. Лону Чудину было рискованно возвышаться над зрителями, ибо при этом отчётливей видны несообразности фигуры, а их было чрезмерно много: бёдра шире плеч, ноги короче рук, а два мешка массивных щёк чуть ли не ложились на плечи. Между мощными щеками таился крохотный носик, топорщливая кнопочка с ноздрями вперёд. Впрочем, чудовищное безобразие президента Великого Лепиня не отвращало, а скорей пугало. И он – умный всё же человек – и не скрывал уродства, а выпирал его. Я вспомнил стихи знакомого поэта, тот, кстати, был скорей красивым, чем уродливым:

И верю я, что уж никто другой

Не затемнит моей звериной рожи.

Как хорошо, что я один такой,

Ни на кого на свете не похожий.

Лон Чудин был похож только на себя.

Он стоял, пока музыка не исчерпалась в последнем диком аккорде, потом стал величаво спускать себя по трапу. Я не преувеличиваю – он не спускался. А спускал своё тело, как статую. И единственным отличием от статуи было лишь то, что у статуи и ноги неподвижны, а у Лона Чудина ноги двигались, перемещая несгибающееся туловище со ступеньки на ступеньку.

Гамов обменялся с ним рукопожатием. Вудворт поклонился Чудину, тот небрежно кивнул. Чтоб не нарваться на такой же оскорбительный кивок, я не двинулся с места, но Лон Чудин сам подал руку. Пальцы мои сжали мешочек теста, так была мягка рука властителя Великого Лепиня. Я шепнул Вудворту, когда Гамов увёл гостя:

– Почему мне такое предпочтение перед вами, Вудворт?

– Вы заместитель Гамова, Лон остро ощущает различие рангов. Но сейчас я его так побешу, что он пожалеет о своей надменности.

И Вудворт приветливо улыбнулся одному вельможе из свиты Лона Чудина. Я упоминал, что на худом лице Вудворта все настроения выпечатывались с особой резкостью. Он обрадовался Киру Кируну – так звали вельможу, брата Лона Чудина – во всяком случае, пожелал, чтобы другие оценили их встречу как радость. Лон Чудин обернулся, маленькие глаза сузились, когда он увидел, что Вудворт чрезмерно долго трясёт руку брата.

Я догнал Гамова и бесцеремонно прервал его разговор с Лоном Чудином:

– Могу считать свою дипломатическую миссию выполненной? Тогда разрешите отбыть.

Гамов быстро преобразовал мой некорректный поступок в государственную операцию.

– Разрешаю. Разрабатывайте дальше наши военные планы. Потом доложите решения. Нашего друга президента Великого Лепиня интересует всё, что вы делаете.

– Да, очень интересует, – подтвердил Лон Чудин. У него и голос соответствовал внешности: не звучный, не хриплый, не низкий, не высокий, а толстоватый и жирный – вот таким он послышался мне.

Больше на встречи союзников я не ходил. Предстояли важные операции на фронте, я подготавливал отвоевание потерянных областей. Резервные склады в тылу опустошались, боевой потенциал армий быстро рос. И были отменены никого не обманывающие обманные названия «добровольных» полков и дивизий. Армия стала профессиональной и по названию.

Вудворт настоял, чтобы перед открытием конференции устроили торжественный общий ужин и бал в классических правилах дипломатии. Я пробовал возражать, но Гамов поддержал Вудворта. По‑ моему, он просто хотел разок посмотреть, что это за штука – торжественные ужины с вином и речами, а после них – танцы. Единственным членом правительства, кому понравились и речи, и последующее топтание ногами под громкую музыку, была Елена. Она впервые показалась на людях как заместитель министра – единственная в правительстве женщина. Гамов попросил её произнести речь на ужине, она посетовала в речи, что война штука вредная, в госпиталях множатся раненые и больные. Вудворт совершил для себя открытие:

– Семипалов, ваша жена не только красивая, но и умная женщина. Мне кажется, она вполне на своём месте.

– Очень рад, что вам так кажется, Вудворт, – поблагодарил я. – Мне тоже иногда видится, что она не только красивая, но и умная. Умней того, что надо бы требовать от доброй жены.

Вряд ли до такого сухаря, как Вудворт, дошла ирония. Он вдумчиво выслушал моё признание и одобрил его серьёзным кивком.

Перед открытием конференции Гамов созвал Ядро.

– Докладываю о работе промышленности. – Первому Гамов дал слово Готлибу Бару. – И хочу порадовать – дела прекрасны.

В промышленности твёрдо фиксированные нормы выработки перевыполнялись. Жажда новой валюты так охватила всех, что рабочие добровольно оставались на сверхурочные работы. Бар выпустил первую партию золотых монет, они, естественно, сразу выпали из обращения, но банкноты не прятались – дорогие товары из госрезерва раскупались быстро. Гамов обещал, что повысит выработку в промышленности процентов на двадцать, Бар с торжеством извещал, что уже подошло к тридцати. Единственное слабое место – производство сгущённой воды. До ввода новых заводов заявки армии и метеорологов полностью не удовлетворить.

Казимира Штупу тревожила осень. Летние циклоны удалось отразить, небо над столицей безоблачно. И урожай выращен хороший. Но метеогенераторы используют резервные запасы сгущённой воды, запасов осталось мало. Если промышленность не удвоит поставку энерговоды, противник осенью зальёт нас дождями, зимой завалит снегами.

– Об удвоении не может быть и речи! – воскликнул Бар. – Выше собственной головы ещё никто не прыгал.

Гамов подвёл итоги. Надо прыгнуть выше собственной головы. Строительству заводов энерговоды присваивается высший приоритет. Рабочим на них – повышенную плату, и только в валюте. Эффект это даст.

– Теперь вы, Вудворт. Чего требуют наши дорогие союзники?

На союзников произвели нехорошее впечатление наши военные неудачи, доложил Вудворт. Если они недавно так и рвались в бой – в речах и газетах, – то теперь и речи осторожней, и газеты прохладней. Они требуют оружия, продовольствия и денег, да ещё в кортезских диданах либо в нашей новой золотой валюте. Кир Кирун пожаловался, что последнюю выдачу наш банк произвёл в юланях. «Зачем нам юлани? – возмущался он. – Мы и без вас можем их напечатать сколько угодно». Вот такие претензии у союзников. А его величество Кнурка Девятый, кроме снаряжения, продовольствия и денег, просит ещё и солдат: он согласен воевать с кортезами, но нашими солдатами, своих у него очень мало. Список товаров и денег, затребованных союзниками, я передал в министерство организации, закончил Вудворт.

– Ваше мнение об этом списке? – обратился Гамов к Бару.

– Отлично составлен! Многообразие требований восхищает. Когда я работал на заводе, ко мне однажды поступило требование на спирт для промывки оптических осей в биноклях и фотоаппаратах. О спирте союзники промолчали, но Великий Лепинь среди прочего запросил две тысячи шерстяных ковров высшего качества для казарм. Чем не спирт для промывки оптических осей?

– Отказать всем и во всём! – сказал Пеано и так заулыбался, словно предлагал облагодетельствовать союзников.

– И выгнать всех из Адана! – добавил Гонсалес. Он теперь во всех спорных случаях выносил только суровые приговоры.

Гамов посмотрел на меня. Я знал, что Гамов уже имел неколебимое решение, и он знал, что я знаю это. Я заранее соглашался с ещё не высказанным мнением Гамова.

– Артур Маруцзян щедро оплачивал велеречивые обещания союзников, – сказал я. – Но мы будем оплачивать только дела, а не слова. А поскольку дел пока нет, то и выдач не будет.

– Вы отдаёте себе отчёт, Семипалов, что при таком обращении с союзниками наш союз скоро распадётся? – сказал Вудворт.

– Не вижу пока реального союза, стало быть, и распадаться реально нечему.

Вудворт инициировал правительственный переворот, но переворота в мировой политике не желал. Он проводил линию на связь с союзниками. Упорядочить непорядочное, выправить искривления – дальше мысль его не шла.

– Вы совершаете непростительную ошибку, Семипалов. Политик должен прозревать грядущее. Вы хотите отделаться от неэффективных союзников, ибо от них нет толку. Но мир разделён на два враждебных лагеря. Если вы не в одном, значит, в другом. Вы превратите союзников во врагов. И врагами они будут более эффективными, чем союзниками. Вспомните, в какое бедственное положение ввергла дивизию, где вы воевали, измена Патины. Измена Лепиня, Собраны, Торбаша и Нордага ввергнет уже всю страну в такое же бедственное состояние. Семипалов, вы этого хотите?

– Я именно этого хочу, Вудворт, – сказал Гамов вместо меня.

– Хотите, чтобы наши союзники стали нашими врагами? – Вудворт не просто спросил, а выкрикнул – редчайший случай у этого человека.

– Да! Хочу, чтобы наши союзники стали врагами.

– Вы хотите нашего поражения?

– А вот этого – нет! Хочу победы. И добьёмся победы тем, что превратим союзников во врагов.

– Удивительно неклассическая стратегия! – Пеано радостно улыбался. – Боюсь, что следующей неклассической операцией будет директива сдавать наши армии в плен, чтобы расходы на содержание наших пленных разорили врагов и вынудили прекратить войну?

Гамов ответил улыбкой на насмешку Пеано. Племянник свергнутого правителя Латании уже разбирался в секретах стратегии Гамова. И заранее готовился выполнять самые парадоксальные приказы. Он, как и Гонсалес, был прекрасным исполнителем, но не творцом новых концепций – как раз то, что требовалось Гамову.

Жалею, что речь Гамова не была записана на плёнку – стенографистов Гамов не терпел, а записывающие аппараты в тот день почему‑ то не задействовали. Союз с соседями нам невыгоден, говорил Гамов. Союзники слишком много требуют и слишком мало дают. Такие союзы – гиря на наших ногах. Но всё изменится, когда они станут нашими врагами. Никто из них не нападёт на нас, пока Кортезия не окажет им помощи. Но, как ни богата Кортезия, и её ресурсы ограничены. Всего, что она предоставит им, она лишит свои армии. Она сможет усилить наших соседей лишь ценой собственного ослабления. Итак, превращение союзников во врагов какое‑ то время нам на руку.

– Очень короткое время, Гамов. Но потом война, пылающая на Западе, охватит нас пламенем со всех сторон!

– Любому военному удару наших теперешних союзников мы противопоставим убийственное оружие.

– Гамов, я хотел бы услышать название этого неизвестного мне сверхсекретного оружия.

– Ничего секретного. Оно называется Аркадий Гонсалес.

Все мы, конечно, удивились. Сам Гонсалес так вытаращил глаза, что на секунды превратился из писаного красавца в урода. Впрочем, он быстро успокоился и даже закивал, словно подтверждая, что именно он, Аркадий Гонсалес, министр Террора и председатель международной Акционерной компании Чёрного суда, является тем единственным оружием, которое способно привести забунтовавших союзников к смирению. А Гамов развивал свою новую идею:

– Мы разжигаем внутри страны частную войну против отдельных преступников, а не против государства, – резко сказал он. – В тот день, когда союзники объявят нам войну, мы провозгласим их военными преступниками. Чёрный суд вынесет заочно смертные приговоры за расширение войны их министрам, генералам, военным промышленникам, воинственным журналистам… И за исполнение приговоров назначим такую цену, что она захватит воображение и оправдает любой риск. Мы разожжём в любой стране пламя внутреннего истребления, пропитаем всех ужасом собственной гибели за любое пособничество войне. У нас ведь много сторонников.

– И бандитов, которые первые воспользуются заманчивыми наградами Чёрного суда? – иронически добавил Вудворт.

– Разве не об этом недавно писал Фагуста? – парировал Гамов. – Для войны против государства нужны армии, для частной войны – палачи. Не возражаю, чтобы палачи вербовались из бандитов. – Он помолчал и закончил: – Последние дни я детально знакомился с нашими союзниками. Середнячки, отравленные манией величия. Для них главное в мире – они сами. Гибель их армий для них куда меньше значит, чем угроза собственному благополучию. Они предадут свою армию, чтобы усилить личную защиту. И высосут из Кортезии в десятки раз больше соков, чем высасывают из нас.