Часть вторая 2 страница

Я распахнул окно. Звёзды светили мирно, и малейший ветерок не колебал деревьев. В городе стояла та затаённая, нервная тишина, какую даже военные метеорологи называют зловещей. На западе вдруг вспыхнули полосы огня. Одна зарница догоняла другую. С запада наваливался дикий циклон.

– Закрой окно, я боюсь, – попросила Елена.

Она подошла ко мне, я обнял её. Я тоже боялся. Но не циклона, а будущего. Будущее было непредсказуемо.

Циклон бушевал больше недели. Переулки превратились в горные ручьи, а проспекты в реки. Но военные метеорологи остановили ошалелый ураган на подходе к степям, где зрел урожай. С десяток куболиг воды залил наши западные земли, целые области на время превратились в болота. Зато противник прекратил наступление, потоп мешал его армиям ещё больше, чем нашей обороне. Была и другая выгода для нас в неистовстве их метеонатиска: Павел Прищепа сообщил, что больше двух третей сгущённой воды, накопленной их промышленностью, уже израсходованы в метеовойне. До зимы нового метеонаступления можно было не опасаться.

Конец потопа ознаменовался дискуссией на тему – что завтра? Гамов созвал совещание Ядра для решения всего нерешённого.

Я вышел из своей канцелярии, чтобы поразмять ноги, и встретился с Готлибом Баром, в недавнем прошлом знатоком литературы и философствующим ёрником, а ныне министром организации.

– Приветствую и поздравляю от имени и по поручению, – выспренно обратился ко мне Готлиб.

Мне захотелось пошутить над ним.

– Врёте, по обыкновению. Приветствуете – ладно. А поздравлять не с чем и не от кого. Разве что от своего имени – то есть с «ничем» и от «никого», ибо кто вы?

Он не разрешал себе попусту обижаться. Он взял меня под руку. В городе было мрачно и холодно, как осенью. Ободранные бурей деревья уныло покачивали голыми ветвями. Готлиб восторженно сообщил:

– Открыли валютный универсам. Товаров – ужас! Невероятные богатства хитрюга Маруцзян таил на своих складах. Идём смотреть, как реализуются запасы. Пока только для рабочих оборонных заводов за сверхплановую продукцию. К сожалению, нам с вами эти богатства недоступны. – Он вздохнул: членам правительства новая валюта не выдавалась.

– Скоро выпустишь золото и латы?

– Уже переливаем слитки в монеты, печатаем банкноты.

На Готлиба Бара замыкалась промышленность, торговля и финансы. «Ведаю двадцатью четырьмя министерствами», – хвастался он. К удивлению – и не только моему – этот любитель искусства быстро освоил свои нынешние функции.

Универсам состоял из двух отделов. В первом, темноватом зальце, отоваривались карточки. Здесь было мало товаров – хлеб, крупа, дешёвые консервы – и много покупателей, сбившихся в извилистую очередь. Во втором помещении – два хорошо освещённых зала – с полок выпячивались давно забытые снеди – копчёные колбасы, сыры, масло, икра, балыки, мёд, мороженое мясо, мука и сахар, птица и плоды – и тысячи, тысячи банок консервов. У каждого разумного человека невольно возникала мысль: какого чёрта запасались деликатесами? Сало, мясо и сухари в армии куда нужней, чем икра и балыки!

Посетителей в валютных залах было ещё больше, чем в пайковом. Но ни к одному прилавку не выстраивались очереди. Я спросил пожилого рабочего, зачем он пришёл сюда – покупать или смотреть? Он показал справку, что наработал сверх нормы на сорок латов – бумажка, достаточная для закупки полной сумки продовольствия.

– Погожу до выдачи золота, – сказал он. – Еда – что? Прожевал – и кончено! А золото пригодится и после войны. Кое‑ что истрачу. Жену порадую. Да и внук – орёл! Без подарка не приду.

Другой посетитель огрызнулся:

– Купил, купил! Чего спрашиваешь? Жрать хочется, а не бумажки елозить! Всё истратил, а ещё наработаю, ещё истрачу!

Он сердито глядел на купленные пакетики с продовольствием – похоже, втайне страдал, что пришлось расставаться с драгоценной справкой о перевыполнении нормы, не дождавшись часа, когда станет возможно превратить её в золото. Всё было, как предсказывал Гамов.

– Палка о двух концах, Готлиб, – сказал я. – Один конец – пряник, а другой – кнут. Вы мне показали все роскошества пряника, теперь я…

– Продемонстрируешь кнут?

Мы свернули с проспекта в переулочек. Я подвёл Бара к трёхэтажному дому. На вбитом в стену металлическом кронштейне висел мужчина лет сорока пяти, в парадном мундире подполковника, увешанном орденами. Бескровное усатое лицо, даже опухшее от удушья, хранило печать недавней красоты. Это был Антон Карманюк, начальник районной полиции, многократно награждённый прошлым правительством за усердие, примерный семьянин и общественник, отец трёх мальчиков. На дощечке, висевшей на правой ноге повешенного, кратко перечислялись его преступления: брал взятки с грабителей, в покаянном листе признался лишь в незначительных провинах, а после повторного утверждения в должности за крупную мзду инсценировал побег двух бандитов. Родители и жена Карманюка высланы на север, имущество конфисковано, дети отданы в военную школу.

– Не кнут, а дубина! – сказал Бар. – Кто определил кару? Суд?

– У нас Священный Террор! Приговор выносят чиновники Гонсалеса. Кстати, в этом случае он сам его подписал – всё‑ таки первая виселица для важного труженика полиции. Повесили со всеми орденами – показать, что прежние награды не оправдывают новой вины.

– Без суда? Без апелляции? Без протеста?

– Почему без протеста? Министр Милосердия, наш общий друг Николай Пустовойт, протестовал. Указывал на награды подполковника, на его невинных детей, им теперь, ох, несладко… Но высшая инстанция утвердила приговор.

– Кто эта высшая инстанция? Что‑ то не слыхал о такой.

– Высшая инстанция – я, Готлиб.

Бар долго смотрел на меня.

– Вы очень переменились, Андрей, – сказал он.

– Все мы меняемся, – ответил я.

Оставшуюся до дворца дорогу он промолчал.

Я тоже молчал, но про себя усмехался. Не радостно, а печально. Готлиб Бар, увлечённый организацией промышленности и торговли, выпуском новых денег, ещё не полностью прочувствовал, какую ответственность поднял на свои плечи. Она ещё не придавила его. А мои плечи уже сгибались. Я мог бы сказать Бару, что трижды брал перо в руки и трижды бросал его на стол, не подписывая казни отца троих детей. И мог бы сказать, что один из бежавших бандитов – брат его жены и что сам Карманюк его изловил, но потом поддался на мольбы жены. И ещё мог бы добавить, что от одного наказания всё же избавил подполковника – утопления в нечистотах, именно такой казни требовал Гонсалес. И не сказал этого потому, что знал о себе: возникнет ещё такой случай – и перо в моих руках уже не задрожит. Страну до зимы нужно очистить от зверья, так пообещал диктатор – и вручил нам в руки кнут. А если уж бить, так бить! Всё же я был заместителем Гамова.

Артур Маруцзян заседал обычно в роскошном зале, вмещавшем больше сотни людей. К залу примыкал полуциркульный кабинет человек на двадцать. Гамов выбрал для заседаний Ядра это помещение. Только в дни, когда вызывались все министры и эксперты, мы переходили в большой зал. Полуциркульный кабинет, вскоре ставший всемирно знаменитым, представлял собой удлинённое помещение, завершавшееся полуокружностью с убогими пилястрами по стенам.

В кабинете сидели двое – Николай Пустовойт и Пимен Георгиу, тощий человечек с басом не по росту и носиком, напоминавшим крысиный хвостик, – он при разговоре пошевеливался. Вообще в его облике было что‑ то крысиное. Мне он не нравился: активный недавно максималист, из приближённых к Маруцзяну, он первый переметнулся к нам. Пимена Георгиу проектировали в редакторы новой правительственной газеты «Вестник Террора и Милосердия».

– Диктатор заперся с оптиматом Константином Фагустой, – сообщил Пустовойт, для важности понизив голос. – Секретнейшая беседа!

Добряк Николай Пустовойт раньше всех нас вошёл в свою роль. Недавний бухгалтер, оперировавший цифрами, он действовал сейчас преимущественно в мире эмоций, но при нужде умело подкреплял бурю огненных чувств ледяными арифметическими расчётами. На первом заседании Ядра Гонсалес потребовал выселения из городов в лагеря всех когда‑ либо сидевших в тюрьмах. Пустовойт возмутился, уродливое лицо стало страшным, тонкий голос дошёл до визга, он взметнулся мощным нескладным телом над изящным красавцем Гонсалесом, но того не поколебали негодующие призывы к милосердию. Тогда Пустовойт сделал в блокноте быстрые подсчёты и объявил, что прилив рабочей силы в лагеря, конечно, облегчит производимые там грубые работы. Но для охраны лагерей придётся либо снять с фронта около десяти дивизий, либо закрыть два десятка заводов, либо прекратить эффективную борьбу с внутренним бандитизмом. Гонсалес был сражён наповал.

Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл сказать, что к полуциркульному залу примыкало ещё несколько комнат: личное помещение диктатора. В нём Гамов и жил, и принимал одного‑ двух для особых бесед. Одна из комнат этого помещения прослыла «исповедальней» – по характеру совершавшихся там разговоров.

Из «исповедальни» вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной карьеры Гамова этот человек определял, жить ли диктатору или бесславно погибнуть. И хоть замечаю о себе, что начинаю рассказы о людях, окружавших Гамова, с описания их внешности, должен и о Фагусте придерживаться такого трафарета. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй, меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста – всех больше. Он был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а на умеренных габаритов голове нёс аистиное гнездо, из волос, разумеется, а не из прутьев. И волосы не лежали на голове, а возвышались над ней, и не просто возвышались, а шевелились, то вздыбливались, то опадали. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно чёрные. Вообще всё в Константине Фагусте было черно: и глаза, и тёмной кожи лицо, и даже костюмы – он ходил в вечном трауре, более приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов. Гонсалес, между прочим, носил и рубашку светло‑ салатную, и костюмы зеленоватые или синеватые – в полном противоречии со своей новой должностью.

Как‑ то после спора, когда аистиное гнездо на голове Фагусты особенно вздыбилось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек, производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и заряжены потенциалом возмущения от наших глупостей. Пришлось примириться с таким не совсем научным ответом.

Фагуста пошёл к свободному стулу, но увидел, что рядом Пимен Георгиу, и повернул на противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: «Они друг другу – враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И если один умрёт, то и второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, движущий мотор их жизни».

– Информирую о нашей договорённости с господином Фагустой, – заговорил Гамов. – Он пожелал издавать газету «Трибуна», в своё время запрещённую Маруцзяном. И пообещал, что если я разрешу его газету, то быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и поинтересовался, а будет ли «Трибуна» одновременно с критикой ошибок восхвалять наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит «Вестника Террора и Милосердия», возглавляемого его заклятым другом – именно такое выражение употребил господин Фагуста, – уважаемым максималистом Пименом Георгиу. Печатать «Трибуну» я разрешил. У вас есть вопросы, Фагуста?

– Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, – Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.

– Представляйте. Какие у вас вопросы, господин Георгиу?

Пимен Георгиу поспешно встал, и поклонился сразу нам всем, и пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.

– Диктатор, список вопросов я уже вручил министру информации.

– В таком случае оба редактора свободны.

Пимен Георгиу был ближе к двери и подошёл к ней первый. Но монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу всё же устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на своём аскетическом лице символическую улыбку.

– Начинаем заседание правительства, – сказал Гамов. – Будем решать вопрос о создании двух новых международных организаций, одну предлагаю назвать «Акционерной компанией Чёрного суда», вторую соответственно «Акционерной компанией Белого суда». – Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И прежде, чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал: – Дам все разъяснения, но прежде наведу справку. Бар, может ли банк предоставить правительству сумму в десять миллиардов лат на особые нужды?

Готлиб Бар поднялся. Он один говорил стоя.

– Я бы сформулировал ваш вопрос по‑ иному. Может ли банк выделить из резервов одну тысячу чудов золота? Так вот – золото есть. Также имеется иностранная валюта – кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.

– Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.

Мы создали два новых социальных института, – напомнил Гамов, – министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить справедливость. Ибо борьба с преступностью ведётся методами столь жестокими, что когда‑ нибудь и их назовут преступными. Даже успех в террористическом истреблении преступлений есть и останется горем народа.

Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными преступлениями, – продолжал Гамов. – Главное международное преступление – война. Но преступники не те, кто на фронте кидается с оружием один на другого, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой. Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты, премьер‑ министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не кары. Даже если война завершилась поражением, творец её, король или президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и женщин, богатство и честь – вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Кончать с этим! Беспощадно кончать! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребёнка, за одну искалеченную женщину!

С Гамовым произошло одно из тех преображений, которые вначале так поражали меня. Он впал в исступление. Он побледнел, глаза расширились и сверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда виделось мне более страшным, чем взрывы ярости.

– Самый простой выход – объявить все роды деятельности, способные вызвать войны, в принципе преступными, – уже спокойней говорил Гамов. – Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, учёных общество либо захиреет, либо распадётся – результат ещё хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них потенциальная возможность преступления перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не указать, что дорожка, которая доныне вела к славе и почестям, теперь поведёт к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Чёрный суд. Он будет предупреждать людей об их ответственности перед человечеством и заранее указывать кары, если люди обратят свои возможности во зло.

– Но этого мало – только предупреждать о карах, – говорил далее Гамов. – Чёрный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках, на них взвешивается вина человека, и с повязкой на глазах. Мы сорвём с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит её тяжесть и объявит кару. А также и плату тем, кто выполнит эту кару. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осуждённый Чёрным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип «каждый за себя, один бог за всех». Скажите, найдём ли мы в этой стране исполнителей приговоров Чёрного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже упоминал, что мы не поднимались со своих стульев, отвечая или докладывая. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, подняв голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова, он выбрал себе место против диктатора. Но сейчас он встал – и это подчёркивало значительность его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово «вдохновение» не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии – в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.

А говорил он о том, что в Кортезии чистоган – всеобщая мера. Любовь и еда, красота и власть, богатство и слава – всё это разные понятия, но все они могут быть выражены в деньгах как универсальном мериле. Такой‑ то стоит миллион диданов – и это характеристика не только его богатства, но и силы его ума, его жизненной энергии. И хоть не говорят, что вот эта девушка любит своего парня с силой в сто тысяч диданов, но если бы кто и сказал так, то вряд ли это вызвало бы возмущение. Найти за крупную плату исполнителей приговоров Чёрного суда не будет трудной задачей. Но как исполнитель кары сумеет доказать, что именно он, а не другой, выполнил приговор и как он получит награду?

– На это нам ответит министр разведки.

Прищепа доложил, что в Кортезии у него свои люди, что он организует туда тайную доставку золота.

– Два вопроса, Гамов, – сказал я. – Об ответе на первый уже сам догадываюсь. Из запрошенного золота вы выделите Чёрному суду половину. Стало быть, вторая половина – Белому суду?

– Да, именно так, – подтвердил Гамов. – Не только террор против преступников – ещё больше в финансовой поддержке нуждается милосердие. Слова о справедливости останутся только словами, если пуста рука помощи, протянутая страдающим и униженным. Милосердие полновластней террора. Без милосердия сам террор превратится в организованное преступление. И когда возникнет борьба между карающей и милующей руками, предпочтение должно получить милосердие.

Я не удержался от иронии:

– Недавно я сам разбирал спор между милосердием и террором. Говорю о казни Карманюка. И решил его в пользу террора. Боюсь, такого рода решения будут происходить чаще.

Гамов молча развёл руками. Он мыслил широкими категориями – случайности обыденщины не всегда подтверждали общие концепции, и тогда он на мгновение терялся.

– Второй вопрос. Какую дьявольщину, Гамов, вы вкладываете в понятие акционерности? Разве карать и миловать военных преступников мы будем на паях с кем‑ то? Да ещё на денежных?

– Справедливость – понятие общечеловеческое, а не привилегия одного какого‑ либо государства, – ответил Гамов. – Нельзя исключить, что сегодняшние наши враги потребуют наказания военных преступников, которых найдут у нас. И вот для обеспечения равноправия мы и предложим единые органы кары и милосердия. Финансовые их базы равноправно обеспечивают обе стороны. Мы свой вклад вносим.

– Фантастика! Неужели вы думаете, что кортезы пожертвуют своими деньгами, чтобы судить своих сограждан?

– И наших, Семипалов! Звучит пока маловероятно… Но уверен – потом ситуация переменится.

Обычно Гамов высказывал свои решения точно и недвусмысленно. Но идея превратить Чёрный и Белый суды в разновидность международных акционерных обществ была просто невероятна. Я мог бы многое возразить, но не стал. Будущее покажет, что и Гамов ошибается, сказал я себе.

Гамов попросил задержаться меня, Пеано, Вудворта и Прищепу, остальных отпустил.

– Вы хотели нам что‑ то сообщить? – обратился он к Прищепе.

– Вы хорошо знаете своих сотрудников? – спросил Прищепа Вудворта.

– Не всех. В министерстве внешних сношений сотрудников больше тысячи. Я не собираюсь каждого узнавать.

– Я спрашиваю о гласном эксперте по южным соседям Жане Войтюке.

– Войтюка знаю. Знаток своего дела.

– У меня подозрения, что он шпионит в пользу Кортезии.

– Подозрения или доказательства?

– Пока только подозрения.

Павел сказал, что Войтюк один из первых подал покаянный лист. Многие ещё не решаются принести повинные, и это задерживает конструирование нового государственного аппарата. Он же сразу признался во взятках и незаконном использовании служебного положения, даже в том, что обманом спихнул своего предшественника. Набор немалых грехов. Честное признание и высокая квалификация Войтюка позволили сохранить за ним должность. Но об одной своей провине Войтюк умолчал, хотя она на первый взгляд столь мала, что можно было не таить её. Войтюк близок с послом Кнурки Девятого Ширбаем Шаром.

– Я тоже знаком с Ширбаем Шаром, – сказал Пеано, ослепительно улыбаясь. – Очаровательный человек, умница, образован. Эксперту по южным странам необходимо общаться с послами этих стран.

– Я ещё не всё сказал, Пеано. Ширбай Шар в своём королевстве – платный осведомитель Кортезии.

В улыбке Пеано появилось пренебрежение. Племянник многолетнего правителя страны полагал, что лучше разбирается в международных делах, чем недавно приступивший к этому делу Павел.

– А что он мог выдавать Кортезии? Количество базаров и цены на них? Всё остальное в Торбаше малозначительно. Кнурку Девятого невозможно ни предать, ни продать. Считаю ваши подозрения недоказанными.

– Вы торопитесь, Пеано. Жена Войтюка, очень красивая женщина, часто надевала на придворных балах изумрудное колье. Вот снимок этого редкого произведения искусства. – Прищепа положил на стол Гамова цветную фотографию. – А теперь посмотрите каталог знаменитых украшений. Точно такое же колье, но надпись «Реликвия семейства Шаров в Торбаше». Ширбай Шар подарил Войтюку семейную драгоценность – и, очевидно, в благодарность за большие услуги.

– А не подделка ли драгоценность Войтюка?

– Камни настоящие. Я постарался узнать, осталось ли такое колье в доме Шара. Мне сегодня доложили, что в коллекции Шаров его больше нет. Но Ширбай Шар о пропаже драгоценности полицию не извещал – значит, изъял колье сам.

Теперь в глазах Прищепы светилось не пренебрежение, а удивление. Я не стал рассматривать снимки. Меня никогда не интересовали драгоценности.

– Убедительно, – сказал Пеано. – Арестовать Войтюка! Нет, какой мерзавец! Усыпил нашу бдительность покаянным листом – и думает, отделался!

– Не согласен, – сказал Гамов. – Угаданного шпиона нужно не арестовывать, а пестовать. Его можно использовать для дезинформации противника. Вы молчите, Семипалов?

– Я не убеждён, что Войтюк шпион. Может быть, колье подарено за интимные, а не за политические услуги? Наши южные соседи ценят женскую красоту. Не откупился ли семейной реликвией неудачливый дипломат от мести мужа? В этом случае вносить появление драгоценности в покаянный лист не обязательно.

– Итак, есть подозрение, что Войтюк шпион, а доказательств нет, – сказал Гамов. – Предлагаю подкинуть Войтюку важные секреты и проверить, дойдут ли они до противника. Пеано, нет ли у вас секретов, которыми вы могли бы пожертвовать без большого ущерба для нас?

Пеано задумался.

– Мы готовим большое наступление на южном участке Западного фронта. Оно должно вывести нас в потерянные районы Ламарии и Патины. Но почему не скамуфлировать удар на севере? Если Войтюк шпион, он передаст этот важный секрет врагу, и кортезы с родерами поспешат оказать противодействие нашему северному удару. Сразу две выгоды: ослабим противодействие врага на юге, где развернётся наше наступление, и установим, что Войтюк точно шпион и это можно использовать в дальнейшем.

– Ваше мнение, Семипалов?

Я помедлил с ответом. Пеано был хорошим стратегом, но разрабатывал свои планы за столом, вёл солдат в сражение не он. Войтюк не стоил того, чтобы ради раскрытия его тайной роли, если она и была, подвергать северную армию большой опасности.

– Я против. И вот почему. Если враг испугается отвлекающего удара с севера и подготовит мощный отпор, он сможет сам перейти в наступление. Что мы противопоставим ему тогда? Под угрозу попадёт Забон.

Пеано заколебался. Он до сих пор разрабатывал свои оперативные планы по моим указаниям. И ныне ещё не чувствовал полной самостоятельности. Но Гамов заупрямился. Прищепа уверял, что своевременно узнает, готовится ли противник к большому отпору на севере, и тогда мы укрепим дополнительно оборону Забона. Но у меня на душе скребли кошки. И родеры, и кортезы были слишком умными противниками, чтобы легко поддаться на примитивный обман.

– Дело за вами, Вудворт, – подвёл Гамов итоги спора. – Соблаговолите как‑ нибудь проинформировать Войтюка, что мы готовим большое наступление на севере, и узнаем, станет ли это известно противнику.

– Сделаю, – сказал Вудворт.

Гамов предложил мне остаться, остальных отпустил.

– Семипалов, – сказал Гамов, когда все ушли, – у меня к вам личная просьба, обещайте не отказывать.

– Сперва выслушаю, что за просьба.

– Хочу, чтобы ваша жена вошла в правительство.

– Елена фармацевт. Разве фармацевтика разновидность политики?

– У нас нет женщин в правительстве. Она могла бы стать заместителем Бара. У него хватает забот с мужчинами, а женщин в тылу всё же две трети населения.

– Гамов, не виляйте хвостом! Вы спрашивали меня ещё до захвата власти, не ревнив ли я. И помните, что я ответил.

– А я сказал, что ваша ревность меня устраивает. Так выполните мою просьбу?

– Карты на стол, Гамов! Вы не всё договариваете.

– Я раскрою все свои карты, когда докажут, что Войтюк шпион. Даже малейших секретов между нами не будет. И у вас не будет причин гневаться на меня, обещаю. Но Елена должна появиться на заседаниях правительства ещё до разоблачения Войтюка.

Однако я понимал ясно, вспоминая прежние разговоры, показавшиеся мне странными уже и тогда: дело было не в Войтюке. Гамов давно задумал какой‑ то план, Войтюк лишь повод дольше не откладывать осуществление плана.

Я сказал:

– Буду ждать разоблачения Войтюка и последующего разъяснения. Елена завтра же появится в роли заместителя Готлиба Бара.

Появление первых номеров двух газет: «Вестника Террора» и «Трибуны» – стало сенсацией. И крысолицый максималист Пимен Георгиу, и монументальный оптимат Константин Фагуста с аистиным гнездом на голове – оба показали, что заняли свои редакторские кресла по призыву натуры, а не по номенклатурной росписи. «Вестник» устрашал – истинный глашатай Террора. «Трибуна» требовала свободомыслия и критики правительства. И обе газеты печатались в одной и той же типографии! Я растерялся, когда на мой стол положили оба листка. Если бы «Трибуна» тайком ввозилась из вражеских стран, её появление было бы понятней. Но она печаталась по указанию Гамова, он объявил, что достиг с Фагустой согласия – мне такое согласие показалось чудовищным.

– Вы читали «Трибуну»? – позвонил я Гамову.

– Обе газеты читал. Великолепно, правда?

– Не великолепие, а безобразие. Говорю о «Трибуне».

– Статья Фагусты – квинтэссенция программы нашей оппозиции! Перечитайте её внимательно.

Я не понял восторгов Гамова. Мне было непонятно, как совмещать террор с официальной оппозицией правительству. Была прямая несовместимость в понятиях «террор» и «свободомыслие».

Первую полосу «Вестника» отвели рассказу о создании Акционерных компаний Чёрного суда и Белого суда, призванных: первая – жестоко расправляться с каждым, повинным в организации и пропаганде войны, и вторая – отыскивать милосердие для виновных и в защиту безвинных. Латания вносит в каждую компанию по пяти миллиардов лат в золоте и призывает все страны, в том числе и те, с какими воюет, стать пайщиками обеих компаний.

Вторая полоса открывалась большой статьёй председателя компании Чёрного суда Аркадия Гонсалеса под названием «Высшую справедливость оснастить чугунными кулаками». Гонсалес повторял идеи Гамова. Этот херувимообразный красавец, Аркадий Гонсалес, не был способен к изобретению новых методов и открытию неизвестных истин. Он был превосходным исполнителем – грозным исполнителем, как вскоре выяснилось – государственных концепций Гамова, но не более того.

Статья складывалась из трёх разделов: «Вызовы на Чёрный суд», «Предупреждения Чёрного суда», «Приговоры Чёрного суда».