Глава IX. Глава X. Глава XI. Глава XII. Глава XIII

Подходил к концу месяц, стали подводить итоги. По всем показателям результаты хорошие, кроме трех злосчастных поломок и невыполнения парашютных прыжков. По этому поводу позвонил командир дивизии:

— Товарищ Скоморохов, я хочу вас поздравить с успешным завершением месячного плана и напомнить о том, что прыгать с парашютом ваши летчики не хотят.

Я покраснел. Это касалось и меня.

— Понял вас, товарищ полковник, спасибо за напоминание.

В любом деле я, как правило, был впереди, но в парашютных прыжках еще ни разу не показывал личного примера, не имел опыта и, откровенно говоря, побаивался прыгать с парашютом. До войны несколько раз пытался прыгнуть, но по различным обстоятельствам не удавалось. Началась война, о парашютных прыжках забыли на некоторое время, а затем школа, запасной полк, фронт. На войне прыгнуть, к счастью, не удалось. А в мирное время я считал: зачем? И вот командир дивизии напоминает, что нужно прыгать.

Не хотелось мне прыгать, и в то же время не мог не прыгать. Что подумают мои подчиненные? А некоторые из них, кстати говоря, хитрюги, ждали, когда командир прыгнет.

В очередной летный день я запланировал первый прыжок себе. Вывозил меня для прыжка заместитель командира первой эскадрильи капитан Иван Костин. Красивый, атлетического сложения русский богатырь, всегда с улыбкой на устах, он пользовался любовью и уважением в полку.

Летим. Он сидит во второй кабине, я — в первой. Набрали необходимую высоту, вышел на плоскость. И надо же мне было смотреть вниз! Как взглянул, так у меня голова чуть не закружилась: страх какой! Пристегиваю фал на всякий случай: если сам не выдерну кольцо, то сработает так называемый полуавтомат, а сам смотрю вниз. Страшно. И все-таки я должен шагнуть в эту бездну.

Подхожу к Костину и говорю:

— Ты сидишь, улыбаешься, тебе-то ничего, ты сейчас спланируешь и произведешь посадку, а я прыгать должен. Видишь, высота какая?

— Товарищ командир, вы что, смеетесь надо мной?

— Не смеюсь, правду говорю: страшно прыгать.

Он улыбается. Не верит, думает, что я шучу. Ну что ж — возврата нет. Легонько оттолкнувшись, полетел вниз. Раз-два-три-четыре-пять, и дернул кольцо. Какое прекрасное самочувствие! Сразу все успокоилось. Жизнь хороша, и жить хорошо. Рассматриваю все кругом. Посмотрел на север: превосходная погода, светит солнце, горы, кругом необъятная красота. Карпаты вообще выделяются своим великолепием… Прелесть-то какая!

Так увлекся созерцанием, что не заметил, как земля на меня набежала, не успел как следует приготовиться, после приземления даже подбородком достал до колена.

Позже Костин рассказывал однополчанам, какое у командира высокое самообладание: встал на плоскость и шутит. Я не стал его разубеждать и доказывать, что тогда мне было не до шуток.

Докладываю командиру дивизии о ликвидации задолженности. Он, выслушав меня, говорит:

— К нам назначен новый командующий авиацией генерал-лейтенант авиации Степичев!

— Василий Васильевич! — не выдержал я.

— Ты знаешь его?

— Да! Мы были соседями. Степичев был в 5-й воздушной армии, а затем в нашей воздушной армии командовал корпусом. На войне он пользовался большим уважением и авторитетом.

— Ну, это хорошо, что знаешь.

После прихода Степичева мы почувствовали, что командующий взял основной курс на подготовку летчиков к боевым действиям в сложных метеорологических условиях днем и ночью.

Через некоторое время был собран руководящий состав нашего соединения от командира эскадрильи и выше и во главе с полковником Мурга были организованы сборы по овладению полетами в сложных метеоусловиях при минимуме погоды.

На сборы мы приехали вместе с командиром нашей третьей эскадрильи капитаном Иваном Гетмановым. Сборы проходили очень интересно, много занимались теорией и еще больше летали, с каждым днем все в более сложных метеорологических условиях.

Руководитель сборов был человек настойчивый и беспредельно смелый. Мы летали почти в любую погоду. Как только погода ухудшалась, начиналась пурга, метель, нам объявляли тревогу, и мы прибывали на аэродром. Летчики соседнего полка острили: «Когда пурга — летает Мурга».

Мы уже заканчивали освоение полетов в сложных метеоусловиях ночью, как у нас произошел один случай, едва не закончившийся тяжелыми последствиями. С моим бывшим заместителем Петром Андреевичем Карповым, который стал в это время инспектором соединения, я выполнял полет на самолете Як-11. Взлетел, набрал метров 15—20, вошел в облачность, вышел за облака и докладываю:

— Высота четыреста метров, от гор по лощине приближается туман.

— Вас понял, продолжайте полет, — ответил Мурга.

Взлетел один, второй, третий самолет. Взлетавший за нами четвертый самолет еле-еле пробил облачность вверх и тут же зашел на посадку. Сел. Только тогда Мурга почувствовал: что-то не то. Срочно посадили два самолета, а два, в том числе и наш экипаж, были далеко от аэродрома и не могли к моменту закрытия аэродрома туманом произвести посадку. Нас стали направлять на запасные аэродромы, а там тоже туман. Горючее на исходе. Я захожу на свой аэродром и не могу произвести посадку, захожу во второй раз — тоже безрезультатно. Создалась сложная обстановка: прыгать не хотелось. При третьем заходе Карпов мне говорит:

— Николай Михайлович, может быть, я буду пилотировать, а вы с передней кабины будете смотреть за землей и за огнями, оттуда лучше видно.

Я понял этого человека: он хотел только хорошего. Однако я был командиром экипажа и отдавать управление в трудной обстановке было не в моих правилах. Мобилизовав всю свою волю, сконцентрировав внимание, снова пошел пробиваться сквозь туман к земле, и единственное, о чем попросил Карпова, — чтобы он внимательно контролировал мои действия по приборам и периодически передавал мне высоту полета.

Снижаемся, проходим дальний привод, все нормально. От дальнего привода я стал стараться идти или строго по курсу или немного держаться правее. Дело в том, что геологоразведчики недалеко от полосы построили сорокаметровую нефтяную вышку, и уклонение после ближнего привода влево метров на сто грозило столкновением.

Строго и четко выдерживаю режим снижения, земля все ближе и ближе, и чем ближе мы подходили к земле, тем напряжение все больше возрастало. Удивительная вещь — борьба за самосохранение, борьба за жизнь. Иногда приходится слышать: вот, мол, какой смелый человек, ничего не боится. Этих слов я не разделяю и не понимаю тех людей, которые ни с того ни с сего хотят расстаться с жизнью.

Жизнь — с чем ее можно сравнить на свете? Только живя, человек может проявить все лучшие качества: духовные и физические; творить, созидать, наслаждаться прекрасной природой. Нет, так просто нормальному человеку расставаться с жизнью нельзя. Человек не должен безрассудно распоряжаться ею.

…Все ближе и ближе подходим к ближнему приводу, я стремлюсь точнее пилотировать, направляя самолет в ту точку, где будет обеспечена посадка, именно в точку, потому что отклонение даже на несколько градусов снова вынесет нас за пределы полосы, и произвести посадку тогда будет невозможно, а на последующий заход может не хватить горючего.

Мои действия можно было уподобить швее, стремящейся попасть ниткой в ушко иголки. Самолет находится в пространственном конусе: чем дальше от полосы, тем свободнее, размашистее движения. Можно выполнять повороты влево, вправо на несколько градусов. Но вот подходишь к дальнему приводу, движения все мельче, все точнее. После ближнего привода движения совсем мелкие, только абсолютная точность в выдерживании всех параметров может обеспечить посадку.

Карпов предупреждает:

— Высота сорок метров, тридцать…

Докладываю:

— Двадцать пять метров.

Земля отвечает:

— Вас не вижу. — И я земли не вижу. Кругом темно, даже огни на плоскости самолета не видно. Что делать? Уходить на второй круг, чтобы затем покидать самолет? Жалко.

Я уже не тот, что был в Адлере девять лет тому назад, я могу теперь с ювелирной точностью пилотировать самолет по приборам. Поэтому прежде всего спокойствие. Карпов кричит:

— Слева огни.

Я смотрю на высотомер: высота менее 15 метров.

— Петр Андреевич, смотри за землей.

— Огни, огни, — повторяет он.

Я тоже заметил слева боковым зрением огни. Снова на приборы: стрелка высотомера подходит к нулю. Значит, нужно держаться за огоньки. Переключаю взгляд на землю, далее — дело техники: самолет покатился по полосе. В это время с КП слышу радостный голос: «Видим вас, вы на полосе! »

Зарулил. Вышел из кабины и никак не могу расправить руки. Две-три минуты, в течение которых шла напряженная борьба, забрали все силы…

Когда ехали в одной машине с командиром дивизии домой, я задал ему вопрос:

— Федор Никитич, это тот самый предел человеческой возможности?

Он ответил:

— Да, и беспредельная человеческая глупость.

Я понял, кого он имел в виду, но где-то в глубине души принял его слова на свой счет. Я-то знал, что высота нижней кромки 15 метров и приближающийся туман закроет аэродром. Мог произвести посадку сразу же после взлета. Мог, но не сделал этого из-за ложного стыда…

Не успел отойти от ночного полета, как мне сообщают: в полку произошла катастрофа — погиб летчик Николай Кузьменко. Впервые за мою более чем десятилетнюю летную практику погиб мой подчиненный. Я был потрясен, не знал, что делать. Затем решил направиться в полк для выяснения причины. Попросил командира дивизии помочь мне в этом. А он мне спокойно: «Поздно. Разберутся, причину узнаешь».

Через несколько дней мы закончили наши сборы и, сдав экзамены, получили аттестат зрелости для полетов в сложных метеоусловиях днем и ночью.

Прибыв в полк, я сразу же попросил акт расследования. Вывод был краток: «При выполнении стрельб по наземным целям летчик увлекся стрельбой, поздно начал выводить самолет из пикирования и столкнулся с землей. Причина — ошибка в технике пилотирования». Коротко и все вроде бы ясно. Но все ли? Это заставило меня задуматься. Имеет ли право человек на ошибку? Этот вопрос и прост и очень сложен. Во-первых, ошибка ошибке — рознь, а во-вторых, что заставило летчика совершать ошибку, почему он допустил ее? Ранее Кузьменко превосходно стрелял в составе пары и звена и вдруг при одиночных стрельбах допустил ошибку, причем за несколько дней до этого он выполнил задание только на «удовлетворительно». Почему? Изучение большого объема информации ответа не дало. Осталась личная жизнь, семья. Трудно и больно разбираться в таких условиях в семейных делах, но надо. Я узнал, что жена Кузьменко была женщина броской красоты, с властным характером. Муж ее очень любил. С самого начала в семье сложилось так, что жена и теща, женщина лет 40—42, с крепким здоровьем, взяли Кузьменко в крутой оборот, и он был в семье на побегушках. Когда родился сын, только он им и занимался. Часто недосыпал, уставшим шел на полеты. Накануне того дня, когда Кузьменко допустил много ошибок на стрельбах, он почти не спал две ночи подряд: болел ребенок, а две здоровые женщины с завидным спокойствием почивали.

На очередных полетах он, конечно, не мог качественно выполнить задание. Когда он вместе с другом пришел домой, тот по неосторожности сказал:

— Коля сегодня что-то промазал, выполнил задание на «троечку».

Жена Кузьменко спрашивает:

— А ты как?

— Отлично.

— А что от этой посредственности ждать. Никогда он ничего не умеет, пеленки и то как следует постирать не может, — с пренебрежением бросила жена.

Едва товарищ ушел, жена, о чем потом не стесняясь поведала теща, сказала Кузьменко, что он самый никудышный человек на свете, что она сожалеет о том, что вышла за него замуж, и если так и дальше он будет работать, то его ни кто не выдвинет, а она его бросит.

При планировании очередных полетов Кузьменко попросил, чтобы ему дали потренироваться в стрельбе. Его командир, ничего не подозревая, разрешил полет… Как показал потом детальный анализ, Кузьменко зашел, стрелял и контролировал свою стрельбу по попаданиям в мишень, причем стрелял с большим углом пикирования, чтобы наверняка поразить цель. Но большие углы стрельбы требуют и большей высоты для вывода самолета. Он же, стремясь увидеть результат, задержался на долю секунды, а тут земля. Резкое движение ручкой управления, выход на закритические углы атаки и удар плашмя о землю. Это были те самые доли секунды, о которых мне говорил командир дивизии. Так открылась еще одна страница в обеспечении безопасности полета, которую мы раньше не знали или не придавали ей значения. Вот еще один фактор готовности — морально-психологический,

Как много было сделано личным составом полка. И вот избалованная, неумная женщина лишила жизни мужа. Да, эту сторону вопроса мы упустили. Беседы с товарищами и детальный разбор показали, что летчики знали о положении в семье. Это видел его близкий друг, но никто не думал, что все может так кончиться…

Теперь готовность к полету представилась в более широком плане. Мы поняли, какую огромную сферу деятельности она охватывает. И я снова задумался о безопасности полетов. Как-то привыкли считать, что вопросы безопасности полетов решались сами собой: аэроклуб, школа, запасной полк. На войне этот вопрос так остро не стоял: тогда люди и самолеты гибли в бою. После войны я получал информацию о летных происшествиях в частях авиации, но меня это близко не касалось, и я думал: очевидно, там плохие командиры, которые не все делают для обеспечения безопасности полетов. Там, вероятно, плохие летчики, техники, которые допускают ошибки или нарушения, а у нас такой прекрасный коллектив, такие хорошие, умные люди, поэтому ошибок быть не может. Только теперь я понял, как глубоко заблуждался. Мне придется неоднократно убедиться в том, что многие летчики к вопросу безопасности полетов относятся очень спокойно, а подчас и равнодушно до тех пор, пока это их самих не коснется, пока они не испытают неприятности на своем собственном плачевном опыте.

Затем я доложил по команде результаты расследования, но не все моим докладом были довольны. Некоторые спрашивали командира дивизии: «Он что, квалифицированнее или принципиальнее комиссии? » Но факт есть факт, и я не мог поступить иначе.

И снова началась работа. Вопрос морально-психологической подготовки вначале нам казался более узким, но затем расширился и охватил все сферы жизни и деятельности воинов и их семей. И в дальнейшем, на каком бы посту я ни находился, где бы ни работал, я все время уделял этому вопросу должное внимание и считаю, что главнейший вопрос — это высокая боевая готовность, а на первом месте в ней стоит морально-психологическая готовность.

Настало время обучать полетам в сложных метеоусловиях по системе «слепой» посадки (как тогда мы называли систему ОСП) и в нашем полку. Тщательно спланировали работу, принимая в расчет достигнутый уровень каждого летчика, разделили их на группы, учтя все возможности по оснащению полка самолетами, отшлифовали методику и приступили к полетам. Вся нагрузка по подготовке легла на двоих — Гетманова и меня, плюс боевое дежурство, когда ухудшилась погода. Мне даже пришлось однажды встретить Новый год в воздухе. В заботах по овладению полетами в сложных метеоусловиях нас застала весть о приезде инспекции министра обороны во главе с Маршалом Советского Союза Иваном Степановичем Коневым.

Люди, которые ранее служили под его командованием, вспоминали разные случаи, особенности характера этого незаурядного военачальника. У каждого человека, который инспектирует, есть свои особенности, свой стиль, метод. Одних интересует одно, других — иное, причем чаще всего пользуются проверенным методом. Инспекция прибыла и взяла для проверки два соседних полка. Вначале мы обрадовались: пронесло. Однако начальник штаба подполковник Кузмичев, этот опытный и предусмотрительный человек, расставил всюду своих «разведчиков», чтобы следить за инспекцией. Бывалые офицеры говорили: «Смотрите, могут в любое время и вас проверить». И действительно, однажды мне на полеты звонят: «Маршал Конев выехал к вам».

Самолетов в воздухе было немного, но готовились вылетать одна за другой две эскадрильи. Рядом оказался начальник штаба. Я спрашиваю: «Что будем делать, как начальство встречать? » Он мне стал говорить, какие особенности имеет Конев. Слушая его, я думал: зачем едет Конев? Эх, если бы я знал — тогда было бы все ясно. Однако с какой бы целью он ни ехал, надо быть готовым ко всему и лучше иметь часть в кулаке (то есть в готовности к действию), тогда она более управляема. Посоветовался с другими товарищами и решил: посадить весь летный состав в самолеты, тем более что у нашего полка по графику было дежурное звено.

Приехал маршал Конев. Я ему доложил, чем занимается полк. Он окинул взглядом аэродром и направился в сторону от стартового командного пункта, я за ним. По дороге Конев расспрашивал о полке. Шаг у него широкий, размашистый, за короткое время мы дошли до середины аэродрома. Сопровождавшие маршала стали расходиться по стоянкам самолетов. Я тогда понял, что сейчас начнется. Когда мы вышли на противоположную границу аэродрома, он задал вопрос:

— Вы несете боевое дежурство?

— Да, наш полк.

— Часто вам приходится дежурить?

Я ответил.

— Как часто взлетаете по сигналу?

— Приходится, товарищ маршал.

— Вы получили сигнал от командира дивизии, действуйте. — И хитро улыбается. Я спрашиваю:

— Какой?

— Поднять пару в воздух.

— Есть пару в воздух! — Вынимаю из правого кармана ракетницу, из левого — ракету, вставляю, и зеленая ракета пошла в воздух. Он спрашивает:

— Что будет?

— Сейчас пара взлетит. — А сам смотрю и думаю, как будут действовать летчики, принял ли сигнал начальник штаба. Это он, мудрый человек, дал мне совет захватить ракеты, а сам ожидал на значительном расстоянии с радиостанцией. Время идет медленно, вырулили самолеты из дежурного звена, и вот пара в воздухе.

— Поднимайте звено.

Даю две зеленые ракеты — поднимается звено.

— Поднимите эскадрилью.

Три зеленые ракеты — эскадрилья в воздухе. Как только взлетела эскадрилья, подъехала машина. Я обратился к Коневу:

— Товарищ маршал, разрешите получить задачу?

— Задачу вы сами поставьте, какую вы считаете нужной.

Я поставил задачу действовать согласно плановой таблице и подошел к Коневу. Он спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать, — ответил я.

— Кто вас этому учил?

— Непосредственные начальники, — ответил я.

Конев задал мне еще несколько вопросов, сел в машину и поехал в город. Инспекция нас больше не трогала. Тем временем шла проверка других полков. Наши разведывательные посты немедленно докладывали о важнейших событиях. К исходу дня начальник штаба обобщал данные и докладывал мне. Затем мы принимали соответствующие меры, чтобы инспекция не застала нас врасплох. Правда, мы многое сделать не смогли, это нужно делать заранее. Но что можно было сделать — делали.

Через несколько дней мы уже знали результаты: один из полков «тянул» на «двойку». Еще инспекция не подготовила доклад маршалу Коневу, но мы уже знали, что если будет «двойка» одному полку, значит, может получить «двойку» дивизия, следовательно, «двойка» и нашему полку. Что делать? Инспекция уедет, нас будут склонять все кому не лень, и попробуй докажи, что у нас дела лучше. Как быть тогда командованию полка? С чем мы пойдем к подчиненным? С критикой? Кого и за что критиковать, у нас был хорошо подготовленный коллектив, который верил в свои силы. Вдруг раздался голос: «…попросить инспекцию, чтобы наш полк проверили».

— Рискнем? — обратился я к товарищам.

Молчание. Кто-то сказал:

— Зачем самим напрашиваться на неприятности.

— Инспекция и так строга, вкатит нам «двойку», — поддержал его другой, — вот тогда и расхлебывайся. Сейчас-то мы можем сказать, нас не проверяли, мы не повинны в этом, а тогда?

Подобные доводы значительно уменьшили мой порыв.

Однако говорю:

— Обидно вот так ни с того ни с сего и получить «двойку». Работали, старались, достигли результатов, и тут… как дамоклов меч эта проклятая «двойка».

Я еще никогда не был в такой ситуации, обычно быстро находил выход и принимал решение, а тут никак не решусь. И снова спросил:

— Рискнем?

— А что мы теряем? — говорит Тотров.

Тогда я спрашиваю командиров эскадрилий:

— Полк готов выполнить задачи, которые ставит инспекция?

Ответили хором:

— Да!

— Тогда слушайте задачу и готовьтесь, а я решу, о чем просить маршала.

Ставлю задачу на вылет полка: первая эскадрилья стреляет по щитам, вторая — по конусу, третья ведет воздушный бой: звено на звено, пара на пару и пилотирует. Кроме того, летчики управления полка пара на пару дерутся, а потом командир полка и его ведомый, один восточнее, другой западнее аэродрома, пилотируют. Взлет парами, сбор на петле, вначале атакует вторая эскадрилья, потом третья, звено управления находится выше и атакует последним. Затем каждый расходится для выполнения своего задания. Подобные вылеты мы делали раньше, для летного состава это было обычным заданием. Когда закончил, как будто груз с плеч снял, вот, оказывается, какая мучительная штука — неуверенность. Когда я вышел из штаба, ко мне подошел начальник штаба:

— Товарищ командир, вы все-таки решили идти?

— Да! И поэтому готовьтесь к выполнению задания и к тому, что полк поднимут по тревоге.

И напомнил:

— В шестнадцать часов доклад командиров эскадрилий о готовности к выполнению задания. Готовность летного состава полка проверю в семнадцать часов. Инженеру полка передайте, чтобы все до единого самолета были готовы к вылету.

Я знал Эдельштейна, он выйдет из затруднительного положения.

Иду в штаб дивизии и с каждым шагом обретаю уверенность в правильности принятого решения.

Когда маршал узнал о цели моего прибытия, то несколько удивился и спросил, что заставило меня так поступить. Я ему доложил, что личный состав полка готов к выполнению любой задачи, и если комиссия не проверит в действии полк, то оценка, которую поставят дивизии, распространится и на наш полк, а он этого не заслуживает.

— Товарищ маршал, прошу вас, проверьте наш полк!

Это понравилось Коневу. Он пригласил генерала В. Климова и говорит:

— Скоморохов настойчиво требует, чтобы мы дополнительно проверили их полк. Как вы думаете?

— Успеем ли мы? — засомневался Климов.

Но Конев ответил:

— Не ходите по казармам, не увлекайтесь проверкой документов, а проверьте их в деле.

Решение было принято. Я на радостях выскочил из кабинета, но был остановлен и возвращен обратно. Конев заметил:

— Не мешало бы у старших разрешение спрашивать, когда хотите выйти.

Я покраснел, извинился и снова побежал. За считанные секунды спустился со второго этажа, прыгнул в машину и вперед. Около 11 часов летному составу была подтверждена задача. Затем поехал к техническому составу, настроил всех. В 16 часов заслушал командиров эскадрилий, в 17 часов проверил весь летный состав. Мне надо было уяснить, все ли поняли задачу, обстановку. Я хотел знать, как был настроен летный и технический состав. И к своей радости, убедился, что весь личный состав настроен по-боевому и готов выполнить поставленную задачу.

В последующем, когда я прослужу более двух десятков лет, то не раз еще буду иметь возможность убедиться в том, какое большое значение имеет хороший настрой на выполнение задания.

В девятом часу вечера личный состав пошел на отдых, а командование еще раз проверило, все ли готово к действию по тревоге. Что она будет у нас, сомнений не было, но мы ошиблись…

Утром раньше обычного времени я прибыл на аэродром, все осмотрел, слетал на разведку погоды, доложил командованию о готовности. Ждем инспекцию. Вскоре прибыл генерал Климов, я ему доложил. «Действуй по плану», — был ответ.

В назначенное время полк взлетел, выполнил задачу. Ждем результатов. Первый доклад о воздушных стрельбах — «пятерка». Мы смотрим друг на друга, а улыбнуться боимся. Второй — о наземных стрельбах — «отлично». Сердце от радости готово выскочить, губы вот-вот растянутся в улыбке. Чтобы не улыбнуться, я сую в рот папироску за папироской. Климов взял меня под руку и говорит:

— Радуйся, улыбайся, такие результаты не часто бывают.

Я с благодарностью посмотрел на него, а сам боялся: вот-вот сорвется с ресниц непрошеная слеза. И тут подходит офицер и докладывает Климову:

— Групповые воздушные бои — «отлично», одиночные воздушные бои — «хорошо», общая — «отлично».

Климов поздравляет, а я ничего не могу сказать, только в знак благодарности крепко жму руку.

Через несколько дней мы провожали маршала Конева. На прощание он сказал:

— Хороший полк, отличные люди у вас, любите их, боритесь и дальше за доброе имя части.

Не успели еще утихнуть разговоры об инспекции, как приходит известие: маршал Конев назначен командующим войсками нашего округа. В полку эту весть приняли с радостью. Конев своим поведением в сложившейся обстановке вызывал к себе уважение, хотя внешне он не обладал притягательной силой. Наоборот, суровый, строгий, он скорее не давал повода к близкому общению с ним.

Однако радость наша была преждевременной. Прекрасный город, в котором стоял наш полк, нам вскоре пришлось покинуть, и причиной этому оказался Конев: через месяц после его прибытия в округ мы оказались у него под крылышком.

Я вступил в обязанности старшего авиационного начальника на аэродроме, часто встречал и провожал маршала Конева. Он, выполняя указания Сталина об укреплении приграничной противовоздушной обороны страны, много уделял внимания авиации, частенько летал по аэродромам.

Как-то Конев пригласил меня полететь с ним на один из аэродромов. В полете задал ряд вопросов, я на них ответил, старался выложить начальству все, что знал. Потом у Конева вошло в привычку в неделю раз, а то и два брать меня с собой в полеты. Долетался до того, что командующий авиацией округа узнал об этом. А получилось так: Конев частенько после возвращения на аэродром и получения от меня информации задавал вопрос командующему авиацией округа, а тот мучился в догадках, откуда Конев знает. После того как он разобрался, кто является источником информации, то, несмотря на большое уважение ко мне, Василий Васильевич Степичев растолковал мне что к чему. Смысл сводился к следующему: «Не говори, что знаешь, но знай, что говоришь».

Последующие приглашения Конева сопровождать его у меня восторга уже не вызвали, и в полете на его вопросы я односложно отвечал: «Так точно», «Никак нет».

Конев понял, в чем дело, и реже стал приглашать меня для сопровождения.

Энергичный, деятельный человек, он многое сделал для округа, особенно для авиации.

Жизнь шла своим чередом, одно событие следовало за другим. Неожиданно вызвал меня командир дивизии, доверительно и торжественно сообщил: в ближайшее время мы будем переходить на реактивные самолеты.

— Да? Это серьезно? — вырвалось у меня. Нелепость такого вопроса была очевидна, но сдержать удивление и чувство радости я не мог. Командир дивизии снисходительно улыбнулся и еще раз повторил:

— Да, мы переходим на реактивные самолеты, причем кому первым перейти на реактивные самолеты, командование дивизии решит потом, а пока мы начнем переучивать командиров полков и эскадрилий.

…Через день собрались на аэродроме, где мы осваивали полеты в сложных метеоусловиях и посадки при минимуме погоды. Начались теоретические занятия. Изучали конструкцию и эксплуатацию самолета и двигатели, работу различных систем. Самолет и двигатель облазили кругом, заглядывали всюду. Много было вопросов, особенно когда стали изучать аэродинамику и инструкцию по технике пилотирования.

Вскоре теоретический курс был пройден, и мы, получив по одному-два контрольных полета на УТИ МиГ-15, вылетели самостоятельно. Первое впечатление великолепное — комфорт, тишина, хороший обзор. Сначала немного смущало отсутствие крыльев в поле зрения, но потом привыкли. Первые полеты в зону. Впечатление о самолете не изменилось, но вместе с тем выяснилось, что «Инструкция по эксплуатации и технике пилотирования» не совсем совершенна. Нам казалось, что причиной этому конструкторские ограничения и не полностью проведенные испытания. Большая нагрузка на единицу несущей поверхности требовала больших скоростей для выполнения фигур пилотажа. Рекомендация инструкции убирать сектор газа почти полностью в верхней точке вертикальных фигур приводила к тому, что самолет медленно набирал скорости и фигуры получались «растянутыми», «вялыми». Настораживали тряска и покачивания с крыла на крыло. Это несколько охладило наше первое впечатление о реактивном самолете, но мы высказывались об этом осторожно. Потом стала приходить информация из частей: некоторые летчики не справлялись с техникой пилотирования самолетом, катапультировались или гибли.

Путь в реактивную авиацию был тернистым. Еще в 30-х годах наши инженеры, люди пытливого ума, искали принципиально новую двигательную установку для того, чтобы увеличить тягу, а на ее основе скорость и скороподъемность. В январе 1940 года были установлены прямоточные воздушно-реактивные двигатели на самолете И-15-бис конструктора Поликарпова. Эти установки выполняли роль ускорителя. Вес их небольшой, около 40 килограммов. Прямоточные воздушно-реактивные двигатели ДОН-2 инженера А. И. Меркулова — установки, поставленные на самолет, были испытаны нашим советским летчиком-испытателем Логиновым Петром Ермолаевичем. Правда, прирост скорости был небольшой. Затем конструктор создал более мощный прямоточный воздушно-реактивный двигатель ДОН-4. Два таких двигателя, поставленные на самолет И-153 с убирающимися шасси в конце 1940 года, дали прирост скорости более 50 километров в час. И вес этих двигателей составил уже 60 килограммов. Почти параллельно с этим конструкторы Лопогушко и Дужкин спроектировали и построили жидкостно-реактивный двигатель.

Первый полет с жидкостно-реактивным двигателем был произведен на планере СК-9 в феврале 1940 года. Планер был буксирован самолетом Р-5 и после отцепления с включением реактивных двигателей со скоростью 80 километров в час быстро дошел до скорости 170 километров в час. Дальше по соображениям прочности скорость не развивалась, летчик-испытатель переходил в набор. Время работы двигателя исчислялось минутами, а затем планер производил посадку.

Испытание прямоточных турбореактивных и жидкостных реактивных двигателей показало, что их можно устанавливать на летательных аппаратах. В конце 30-х годов Архип Михайлович Люлька разработал турбореактивный двигатель.

Следовательно, еще в то время мысль наших ученых, конструкторов напряженно работала над принципиально новой двигательной установкой. Но грянула война, которая несколько приостановила работу над реактивной техникой. В начале 1942 года работа была снова продолжена, и первым в мире на реактивном самолете поднялся советский летчик Георгий Яковлевич Бахчиванджи. Много было неизвестных на том этапе. Первые полеты были выполнены нормально, но седьмой полет для Бахчиванджи оказался роковым. Это несколько приостановило работы, но затем они снова продолжались. Уже по окончании войны появились новые машины. Каждый конструктор шел своим путем. Например, Яковлев, не мудрствуя особенно, подцепил движок на самолет Як-3 под переднюю часть и назвал его Як-15. Артем Иванович Микоян создал принципиально новую машину МиГ-9.

Над созданием реактивных машин работали и другие конструкторы. Они понимали, что поршневая авиация исчерпала свои возможности и поэтому дальнейший прогресс, дальнейшее увеличение скорости, потолка, скороподъемности, тяговооруженности самолета ей непосильны. Здесь нужна была другая двигательная установка.

Вначале большинство сошлось на турбореактивных двигателях. Видимо, на том этапе они были более подходящи, и конструкторы решили их использовать.

Первые шаги на реактивных самолетах были трудные, как сложна авиация и сейчас. Летчики-испытатели были все время в поисках, летали на различных самолетах и в каждом полете открывали что-то новое, неизвестное.

К весне 1945 года Яковлев и Микоян создали свои реактивные машины. Командование Военно-Воздушными Силами, руководители авиационной промышленности, конструкторы самолетов и двигателей решили лично понаблюдать за полетами новых реактивных самолетов и сделать необходимые выводы для принятия решения по развитию реактивной авиации.

Июльским погожим днем 1946 года на аэродром были выведены самолеты МиГ-9 и Як-15. Первым поднялся «як», выполнил задание, за ним взлетел МиГ-9. Его пилотировал летчик-испытатель Алексей Гринчик, обаятельный, веселый человек, никто не представлял его без улыбки на устах. Все верили в Гринчика. Что бы он ни делал, все у него получалось легко и просто. Задание летчик заканчивал проходом через аэродром. Самолет Гринчика появился на горизонте. Скорость заметно нарастала, вот он уже над аэродромом, и вдруг самолет с высоты 200 метров плавно, но энергично с креном пошел к земле. Как после выяснилось, оторвался элерон. До нашего переучивания было много и других случаев. Бывало, и диски турбин оставляли летательный аппарат. Нельзя было все предусмотреть. Слишком короткое время отвела история для освоения реактивной авиации.

Буквально в течение трех-четырех лет после создания реактивных летательных аппаратов ими начали вооружаться наши авиационные части. Этого требовала обстановка. Мы не могли отставать от Соединенных Штатов Америки, которые тоже усиленно работали над созданием реактивных самолетов. К тому же наши бывшие союзники демонстрировали тогда далеко не союзнические намерения. С каждым воздушным парадом стали появляться все новые и новые самолеты: Як-17, Як-23, МиГ-9, Ла-15, Ла-150, Ла-160, а затем МиГ-15.

Советская авиация продолжала осваивать новые реактивные самолеты. Дальнейшие полеты в зону подтвердили, что самолет хороший.

Поиск… Каждый летчик всегда что-то ищет. Находясь в рамках соответствующих инструкций, наставлений, он все равно ищет, памятуя о том, что ему придется драться с противником, победить которого можно только тогда, когда овладеешь самолетом полностью, используешь все его возможности. Подобно всаднику, объезжающему норовистого коня, мы стремились проверить машину на всех режимах.

Так, однажды, попробовав в одном из полетов пилотировать более энергично, я сорвался в штопор. Действовал автоматически и даже не в полном соответствии с инструкцией. Я просто отдал ручку от себя и затем дал ногу в обратную сторону от вращения. Сколько раз — преднамеренно и непреднамеренно — я срывался в штопор на других типах самолетов, поэтому мозг в таких случаях всегда срабатывал рефлекторно. И я мог неоднократно убедиться, что эти рефлекторные действия были самыми наилучшими.

Кстати сказать, инструкция в конце концов была изменена, уточнен порядок действия рулями при срыве в штопор и установившемся штопоре. А в тот раз, произведя посадку, я рассказал о своих действиях командиру дивизии. Однако тот довольно строго отчитал меня: самолет из штопора выходит трудно, поэтому от экспериментов лучше воздержаться. Надо подождать летчиков-испытателей, которые должны прибыть к нам в ближайшие дни.

Действительно, вскоре приехали два летчика-испытателя: полковник Андрей Григорьевич Кочетков и еще очень юный, красивый парень, с густой щетиной черных бровей — Герой Советского Союза подполковник Георгий Тимофеевич Береговой.

Несмотря на свой молодой возраст, Жора, как все его тогда звали, успел отлично повоевать на штурмовике, учился заочно в Военно-воздушной академии и испытывал самолеты. Внешне это были совсем разные люди, но одно их роднило — любовь к авиации и жажда поиска.

После тщательной наземной подготовки нас стали провозить на штопор. Рекомендовалось набрать 7000 метров, затем выполнить срыв влево, вывод, срыв вправо, вывод, а затем по одному витку влево, вправо.

Мне пришлось выполнять полеты с Кочетковым. Этот симпатичный, смелый летчик-испытатель, человек высокой общей и технической культуры, мастер по штопорам, покорял своим обаянием.

Набрав заданную высоту и потеряв скорость до 200 километров в час, я выполнил срыв влево, вывод, затем — вправо, вывод. Кочетков одобрил. «Все это очень хорошо, — сказал он, — а сейчас я покажу по одному витку влево, вправо. Вы держитесь мягко за управление». Влево виток, небольшое запаздывание, и самолет выходит из штопора. Вправо виток, почти с таким же запаздыванием выходим из правого штопора. Все в порядке.

Затем набираем высоту, и я выполняю штопор. Выполнил влево — выходит, вправо — выходит, и все вроде бы хорошо. Я хотел еще повторить, но было мало горючего, пошли на посадку. Кочетков говорит: «Действия все правильные, допускаю вас к инструкторским полетам на штопор».

Но я не понял штопора и задал ему ряд вопросов. Мы долго беседовали, а затем я сказал:

— Нельзя ли завтра еще слетать? — Он ответил:

— В принципе можно, но на завтра мне запланировали полеты с другими.

А через день командир дивизии говорит:

— Инструктор тебе поставил в книжку «отлично», чего тебе еще нужно?

Таким образом, я остался с одним вывозным полетом, который сделал меня инструктором. Теперь я должен обучать других. А уверенности было немного. Что же, раз надо, так надо. Тем временем Береговой и Кочетков провозили других. Ввиду того что самолет запаздывал с выходом из штопора и не удавалось сразу после одного витка выводить самолет из этого состояния, некоторые откручивали по три, четыре витка, другие и того больше и выводили низко. Тогда дважды Герой Советского Союза Григорий Речкалов решил «запастись» высотой побольше, и после выполнения одного витка самолет закрутился. Крутится, крутится, мы считаем: один, два, три, на седьмом витке слышим его голос: «Не выходит, пора покидать самолет». Это он перепутал кнопки, вместо внутренней связи вышел в эфир. Руководитель тут же сообщил Кочеткову о намерении Речкалова. Кочетков взял управление и передал, что высота есть, сейчас самолет выйдет из штопора.

Кочетков уверенно и энергично дал рули на вывод, но самолет продолжал вращение, с каждым витком приближаясь на 400—450 метров ближе к земле. Вот уже третий виток после того, как даны рули на вывод, а самолет не выходит. Речкалов говорит: «Надо катапультироваться, иначе будет поздно». Но Кочетков, имеющий за своими плечами сотни полетов на штопор, открутивший тысячи витков и не один раз смотревший смерти в глаза, знал цену секундам и рубеж, через который переходить нельзя, но до него было еще три-пять секунд. Он знал также и другое: не каждое катапультирование со штопора оканчивается благополучным исходом. Он ждал: секунда, вторая, третья, и… самолет остановился как вкопанный, подобно разгоряченному коню. Дальше дело техники… Они прекратили выполнение задания, сели. 12 или 14 витков они открутили, точно никто не мог сказать: приборов контроля не было. Такой исход на нас произвел не лучшее впечатление. Начались поиски. Мы расспрашивали Берегового, Кочеткова, в деталях разбирали действия Речкалова и других, кто вместо одного крутил по три-пять витков. Искали причину, почему самолет запаздывает с выходом из штопора. Много было разных «почему». Наши инструкторы как могли объясняли, но нам хотелось бы знать теорию. Однако учебников по практической аэродинамике этой схемы самолетов пока не было. И все же объяснения Кочеткова и Берегового были убедительными. Оказывается, Гриша немножко «перехитрил», набрал высоту вместо семи девять тысяч метров, но не учел, что на этой высоте воздух более разрежен, следовательно, рули менее эффективны, а потом… не хватило и выдержки.

Не хватило выдержки у дважды Героя? Да. Человека обычно отмечают за подвиг или серию подвигов, но их нельзя сравнить с жизнью, а он далеко не всегда и не у всех подвиг.

…Это было сигналом к тому, что относиться к штопору надо с большим вниманием. Но было много неизвестных, которые еще предстояло решать. Перелистал все старые учебники по теории полета, но ответа на свои «почему» не нашел. Перед отъездом Кочеткова я снова подошел к нему и попросил объяснить очередное «почему». Воспитанный человек, он не мог мне отказать и в который раз повторил то, что я уже слышал.

— Вы поняли?

— Да, понял, но почему?..

Он снова стал объяснять и в процессе рассуждения употребил термин «аэродинамический момент».

Меня будто осенило. Он продолжал что-то говорить, но я уже не слушал, мысленно представляя самолет в воздушном пространстве и разложение сил на штопоре. Плотность воздуха меньше, а площадь рулей та же, следовательно, аэродинамический момент меньше, и его не хватает… Я быстро попрощался с озадаченным Кочетковым.

Так я нашел ответ еще на один вопрос.

Переучивание закончили. Все было ясно, кроме штопора. Кроме того, меня не полностью удовлетворяли из-за ограничений маневренные качества нового самолета в вертикальной плоскости. Может быть, сказывалась привычка пилотировать с хорошей тяговооруженностью самолет Ла-9. «Может быть, — думал я, — МиГ-15 с двигателем РД-45 была еще не та машина? »

Эти особенности самолета заставляли искать выход из положения. Ведь, может быть, придется драться с противником, имеющим самолеты более высокой маневренности. Кроме того, нам предстояло переучивать остальной летный состав, а у летчиков разных «почему» может оказаться гораздо больше.

…Командиры эскадрилий и я после переучивания снова в полку. Мы прилетели на реактивных самолетах. К этому времени полк успел получить шестерку реактивных самолетов, и мы сразу же перегнали звено. Технический состав тоже в основном переучился. Учтя все плюсы и минусы, которые были свойственны переучиванию, мы тщательно спланировали свою работу и стали готовиться.

Каждый день возникали новые вопросы, новые проблемы. А начальство требовало темпа. Под разными предлогами я уклонялся от поспешных действий. Сначала мы подготовили всех и все на земле, а потом только приступили к полетам. После внимательной проверки готовности командиров эскадрилий к инструкторской работе они были допущены к работе с остальными летчиками. Серьезное отношение к делу личного состава полка и высокое летное мастерство летчиков на самолете Ла-9 позволили нам в короткий срок переучить полк и начать подготовку к боевым действиям. Все шло очень гладко, но однажды летчик второй эскадрильи по небрежности допустил после посадки отделение самолета от земли, затем неграмотно исправил ошибку и чуть было не подломал самолет. Я немедленно прекратил полеты и сделал разбор. Этот случай меня возмутил, и разбор получился не только строгим, но и злым.

Летчики потом говорили: «Мы еще никогда не видели нашего командира таким». Я не жалел об этом. Будущее показало, что мы правильно сделали, поставив вопрос жестко. Нацелили людей не расхолаживаться. Командир второй эскадрильи сказал тогда своим летчикам:

— Вы думаете, что Иисуса Христа за бороду взяли, а на самом деле еще только держитесь за штурвал самолета дрожащей рукой. Как же можно позволить себе вольности, с последствиями которых никто из вас не справится?

Только закончили разбор, пришла телеграмма, предписывающая получить и перегнать новые самолеты МиГ-15-бис, работа закипела до поздней ночи. А на следующий день мы, важничая, расхваливали «биса» своим подчиненным. Первые полеты сняли многие вопросы.

Но любовь любовью, а штопор штопором. Он был и оставался как бы психологическим барьером. Больше откладывать нельзя, выводом из штопора надо было овладеть, это позволит вселить уверенность в летный состав, расширить диапазон боевых возможностей нового самолета и избежать ошибок при входе его в непреднамеренный штопор.

Прежде чем приступить к полетам, я решил убедиться, знают ли летчики теорию вопроса. Проверка показала, что далеко не все по-настоящему освоили физическую сущность этого сложного явления.

Тем временем я отрабатывал ввод и вывод из штопора на новом самолете МиГ-15-бис. Пошел я на этот шаг после долгих и мучительных раздумий. Все просчитал, до деталей продумал свои действия на земле. Взлетел, волнуюсь. Вошел в пилотажную зону, выполнил несколько фигур сложного пилотажа — волнение спало. К этому времени выработалась часть горючего, и центровка, по моим расчетам, на несколько процентов переместилась вперед, тем самым создались более благоприятные условия для вывода самолета из штопора. Настало время ввода в штопор, снова волнение, переживания и… срыв, мгновенно даю ручку от себя, самолет опустил нос — достигнута нужная скорость, и он хорошо управляется. Повторил срыв в штопор еще — самолет реагирует на дачу рулей без запаздывания. Затем стал выполнять по одному витку влево и вправо — выходит. Повторил еще: виток влево и вправо — вывод отличный. Я так увлекся, что не заметил, как загорелась лампочка предупреждения об ограниченном запасе топлива: «Скорей на посадку».

Сел. Хожу довольный, но молчу. Следующий полет прошел еще лучше. Напряжение почти не чувствовалось, что очень важно в любом деле.

В течение двух дней я вылетал несколько раз, прежде чем командиры эскадрилий стали готовы к началу полетов. На показных полетах все летчики на земле смотрели, как их командиры обучаются выводу из штопора.

Каждому я дал по одному провозному полету. С удовлетворением отметил, что все они выполнены правильно. Затем командиры эскадрилий поделились своими впечатлениями. В заключение я сказал:

— На следующий день мы будем выполнять по три витка, смотрите внимательнее и считайте, потом скажете, на сколько витков будет запаздывать самолет.

— Ясно, — ответили они.

Выполнили еще три полета — самое большее самолет запоздал однажды на полтора витка. Я спросил летчиков:

— Будут ли еще вопросы?

— Все ясно, — сказал кто-то. — А как поведет себя боевой самолет?

Вот оно. Я ждал этого. Не только командира полка мучил этот вопрос. Я понял: медлить нельзя.

— Думаю, что не хуже, — ответил я и спросил, повернувшись к Эдельштейну: — Мой самолет готов?

— Готов, товарищ командир, — четко доложил он.

— Сейчас вы убедитесь в этом, — добавил я, — смотрите, — и пошел к самолету.

После взлета я выполнил несколько фигур сложного пилотажа у земли. Затем, набрав высоту, показал по три витка штопора в каждую сторону. Самолет выходил с запозданием не более одного витка. После выхода из последнего штопора мне сообщили: командир дивизии на аэродроме.

Федор Никитич был необычно речист. Он не преминул язвительно отметить, какой я «хороший» методист, и спросил, кто разрешил делать такие недозволенные приемы. Что я мог ответить? Если говорить об инструкции, то он был прав. По существу — нет. Досталось мне от командира, но зато в глазах летчиков загорелись огоньки уверенности. У них не было больше сомнений, все хотели больше летать, чтобы быстрее овладеть самолетом. Доброе настроение летчиков передалось мне, несмотря на взбучку, которую учинил мой шеф. Я решил полнее использовать порыв летчиков и летать больше, но назавтра получил доклад: горючего на один день, и больше в этом месяце не ожидается. Еще забота, да какая…

Шло массовое переучивание на реактивные самолеты, они пожирали горючего в несколько раз больше, чем поршневые. Страна не могла в короткий срок после войны дать нам столько топлива. Правдами и неправдами мы иногда доставали сотню, другую тонн, но это была капля в море. В поисках топлива я обходил всех: командира дивизии, начальника тыла авиации округа и даже, пользуясь добрым ко мне расположением, добрался до командующего. Он нам всегда помогал и на прощание обычно говорил: «Если что нужно, звоните».

И вот однажды, перейдя грани приличия, я разбудил его в пять часов утра. Командующий разрешил выдать нам горючее из своего резерва. Но через несколько часов появился командир дивизии и сделал мне внушение, после которого я больше не обращался через голову.

Как ни было тяжело с горючим, мы смогли на две недели раньше срока переучиться на реактивные самолеты и подготовиться к боевым действиям днем в простых и сложных метеоусловиях. Стали осваивать полеты ночью. Командир дивизии поздравил нас, когда мы подводили итоги за месяц, и сообщил:

— Командующий переводит тебя, — впервые перешел он на «ты».

— Куда, — невольно вырвалось у меня.

— К соседу.

— Я не пойду.

— Как не пойдешь? Забыл разве, что в армии нет слов: «Не пойду»…

«Все верно, — подумал я, — два слова, и все стало на место». Больше об этом мы не говорили, а утром мне сообщили: подписан приказ, и через неделю я должен убыть к новому месту службы.

…Расставание с полком было тяжелым. Стою перед строем, молчу… Выручил начальник штаба, сказавший несколько слов. Наконец я обрел дар речи:

— Спасибо вам за службу, за все доброе, что вы сделали для полка, за ту большую помощь, которую вы оказали мне лично как командиру. Благодаря вам иду на повышение, хотя, честно говоря, не хочу оставлять полк. — И тут на глаза навернулась скупая солдатская слеза, да и не только у меня одного…

Вскоре я был в городе, где размещался штаб дивизии.

По новой должности круг обязанностей несколько сузился, но горизонт расширился. Правда, я всюду совал свой нос, не всем это нравилось, но командир был доволен тем, что новый заместитель в состоянии взять на себя часть его забот.

Дивизия к тому времени осваивала новую реактивную технику в различных метеоусловиях, поэтому я сосредоточил основное усилие на летной подготовке. Полеты, родная воздушная стихия полностью захватили меня, этому способствовало еще и то обстоятельство, что я был свободен от многих хозяйственных забот. Когда основные задачи были решены, командир уехал в отпуск, сложив свои обязанности на мои плечи. Такое высокое доверие ко многому обязывало. Когда уезжал комдив, мне было все ясно, а через день командиры полков поставили передо мной много вопросов.

Выслушав их внимательно, я задал им единственный вопрос:

— Почему с командиром перед его отъездом не решили эти вопросы?

Ответ был прост:

— С ним согласовано и получено «добро».

— Если получено согласие, то зачем мое подтверждение?

— Он сказал, чтобы со Скомороховым уточнить.

— Тогда все ясно. Уточню, решение сообщу, — ответил я. Про себя подумал: «Ловкие ребята, хотели проверить, на что способен «калиф на час». Однако решил посоветоваться с командующим. На просьбу был краткий ответ:

— Твой звонок кстати, лети, через два часа жду, заодно прихвати начальника штаба дивизии.

«Зачем? » — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя сдержался.

Прилетели в указанное место, по дороге в штаб мучились в догадках. Шофер лихо подкатил к подъезду, у которого ждал дежурный:

— Товарищи, вас ждет командующий в приемной командующего войсками округа, быстро — туда.

— К чему быть готовым?

— Толком не знаю, но спать, я думаю, кое-кому в ближайшие ночи не придется. — Четко козырнув, он удалился.

В кабинете командующего собралось человек десять генералов и офицеров, приглашенных по какому-то важному поводу.

Командующий войсками округа сразу же приступил к делу:

— Участились случаи нарушения государственной границы Советского Союза…

Не успел еще он закончить фразу, как меня молнией пронзила мысль: «Начинается… Очевидно, война. Где? На западе, востоке? »

— …Ожидаются в ближайшие ночи, подчеркиваю, ночи, пролеты нарушителей и через территорию нашего округа. Министр обороны приказал: привести все средства ПВО в высокую степени готовности, организовать круглосуточное дежурство командного состава на КП. Командиры дежурят только ночью, а днем можно отдохнуть…

Вот оно что! Намек дежурного попал в цель. Затем — работа у генерала Степичева в штабе, и у нас определилась программа действий. На прощание командующий авиацией задает вопрос:

— Какой совет нужен? — Вопрос, с которым я хотел обратиться, после поставленной задачи мне показался мелким, и я ответил:

— Сейчас все ясно.

— Вот и хорошо, начальство не любит, когда ему задают вопросы, — улыбаясь заметил он.

Началось претворение в жизнь полученного приказа. Меня мучил один вопрос: какую цель преследует противник, нарушая нашу границу? Пополнение своих разведданных или иные действия с далеко идущими планами? Правильный ответ на этот вопрос позволит более полно, качественно и целеустремленно проводить работу. Но независимо от истинной цели ведения разведки противника — ближайшая задача не допустить пролета вражеских разведчиков.

После всесторонней подготовки начались ночные дежурства. Проходят одна, вторая ночи. Сменился ритм труда и отдыха, а самолетов-нарушителей нет. Боевой настрой постепенно спадал, притуплялась бдительность. «Надо искать стимулятор», — с таким намерением я шел на командный пункт для заступления на очередное дежурство.

Начиналась тринадцатая ночь. Только переступил порог — начальник штаба дивизии докладывает:

— Очередная смена готова к заступлению на боевое дежурство по охране воздушных границ Союза Советских Социалистических Республик.

— Очередной смене заступить на боевое дежурство!

— Какие последние данные из других округов?

Близко вдоль границы летали на Дальнем Востоке, в районе Мурманска и Архангельска. Почему такой разброс действий и что из этого вытекает? Что на это скажет разведчик?

— Ведение разведки, товарищ командир.

— С какой целью?

Пожимает плечами.

— Свяжитесь с вышестоящим штабом, спросите, каковы их прогнозы.

Обменялся мнениями о воздушной обстановке с А. А. Бычковым, но ответа на давно волнующий меня вопрос я не получил.

— Идите отдыхайте, Александр Александрович.

— Спасибо, а вам ни пуха ни пера!

— Пошел к черту.

— Учтите, Николай Михайлович, сегодня тринадцатые сутки, как мы дежурим, — сказал он, закрывая дверь.

— Да, верно, а я и забыл.

— Мы перед вашим приходом только об этом говорили, — подал голос начальник КП подполковник Н. Поляков.

— Чем закончился разговор?

— Сегодня ночью обязательно состоится нарушение границы.

Конечно, доказательных доводов не было, просто интуиция.

Но фраза, так просто оброненная начальником КП дивизии: «…состоится нарушение границы», меня насторожила. Значит, он и другие допускают такую возможность. Задаю вопрос:

— Почему допускаете мысль о возможности нарушения границы?

— Я поторопился, — словно оправдываясь, сказал Поляков, а потом, несколько помолчав, добавил: — Но такой возможности полностью исключить нельзя. Сегодня ночью полнолуние, видимость отличная, пойдет по ущельям и долинам на малой высоте и может пройти.

Рассуждения грамотные, и я решил приступить к выработке необходимых контрмер на случай появления самолета-нарушителя. Были заслушаны командиры полков, командиры дежурных эскадрилий. Разработаны дополнительные мероприятия с учетом метеорологических условий.

Только закончили расчеты и довели решение до всех исполнителей — звонок от командующего:

— Воздушная обстановка?

— Все в порядке, спокойно.

— Ориентирую: три часа назад цель близко к границе проходила на востоке.

— Есть, понял, — ответил я.

— Минутку ждите.

Через несколько томительных минут он продолжил:

— Южнее вас на триста километров обнаружена цель с курсом десять градусов. Возможно, это и есть самолет-разведчик. Попытка наших южных соседей перехватить его пока результатов не дает.

— Понял, действую…

И началось. Усиленно закрутились антенны, стремительно взмыли истребители в воздух, бойче зазвенели зуммеры телефонов. Люди стали более поспешны и суетливы, чем больше старались, тем хуже получалось. Я тоже в такой обстановке был новичком. …Усилием воли мне удалось сбросить минутное оцепенение. Жесткими командами, свирепыми взглядами я дал понять, что каждый должен делать то, что надо, без суеты и многословия.

— И прежде всего — спокойствие! — закончил я.

По мере приближения цели к нашей воздушной границе обстановка еще больше накалялась.

Я потребовал от штурмана штилевой прокладки маршрута и ориентировочное время подхода цели к границе.

— Цель вижу, — докладывает штурман.

— Азимут, расстояние?

Смотрю на планшет воздушной обстановки. Пунктирная линия, показывающая полет цели, приближается к нашей границе. Кто там на борту воздушного пирата? Зачем ему ночью по-воровски подкрадываться к чужому очагу?

— Цель идет: азимут… расстояние… — громче, чем обычно, доложил штурман.

Меня словно током пронзило, знакомое чувство боевой обстановки овладело мною. Мне захотелось оказаться вблизи врага и скрестить с ним огневые трассы, но положение обязывало быть на своем месте и направлять усилия других для решения боевой задачи. Первое для меня легче и при удачном завершении — приятнее. Второе — труднее, я впервые буду руководить боем с земли.

Голос начальника КП дивизии, повторившего доклад о цели, прервал мои размышления. Надо действовать… Еле успел отдать необходимые распоряжения, как потребовал к аппарату генерал Степичев.

— Цель видите? — услышал я голос командующего авиацией.

— Так точно. Цель подходит к нашей границе… Азимут… расстояние… Одиночные экипажи вывожу на расчетные рубежи.

— Решение одобряю, желаю успеха.

— Спасибо.

— Где цель? — обращаюсь к штурману.

— Идет с потерей высоты к границе.

— «Сотый», цель пошла со снижением, она, очевидно, хочет пройти по лощине и затем проскочить границу через горное ущелье, разворот вправо на 40 градусов… удаление до цели десять километров, — подал я команду командиру лучшей эскадрильи нашей дивизии опытному воздушному бойцу майору Кононову.

— «Сто четвертому» и «Сто пятому» продолжать поиск в заданных районах.

— Вас понял, — был ответ от истребителей.

Вызываю Кононова, не отвечает.

— Я «Сто третий», «Сотый» вас не слышит, докладывает: следует с заданным курсом, но цель не видит.

— «Сто третий», вас понял, передать «Сотому»: следовать на заданной высоте с прежним курсом, вам внимательно слушать мои команды и ретранслировать их «Сотому».

— Вас понял, — был ответ.

— Товарищ командир, цель, не доходя до границы пять-шесть километров, развернулась на девяносто градусов и идет вдоль границы, — слышу голос штурмана.

И тут же последовала команда в эфир:

— «Сотому» разворот влево на… курс… Следовать с этим курсом и быть в готовности к перехвату, если цель нарушит границу.

— Товарищ командир, — слышу голос подполковника Полякова, — вас вызывает маршал Конев.

— Товарищ Скоморохов, доложите обстановку.

— Товарищ командующий, цель на подлете развернулась и идет вдоль границы, истребители находятся в готовности к перехвату, если она рискнет нарушить воздушную границу.

— Решение правильное, — был ответ командующего, а затем последовал вопрос: — Почему? Что заставило этот самолет свернуть с курса?

— Очевидно, наши умелые действия, товарищ командующий, — выпалил я и густо покраснел.

— С одной стороны, это верно, а с другой — подумайте, какие допущены вами ошибки, и не спешите радоваться. Летящий вдоль границы самолет может в любую минуту изменить курс, будьте к этому готовы.

— Вас понял, товарищ командующий, принимаю меры.

Отдав необходимые распоряжения, я сосредоточился на анализе обстановки, а пунктирная линия продолжает удлиняться.

Сколько так будет продолжаться, что замышляет супостат — эти и многие другие вопросы волновали меня тогда.

Мои размышления прервал начальник командного пункта дивизии: «Командующий войсками округа на проводе».

— Какие изменения произошли в воздушной обстановке?

— Цель следует…

— Неизвестный самолет нарушал границу?

— Никак нет, товарищ командующий.

— Хорошо, действуйте по обстановке.

— Слушаюсь, товарищ маршал.

Едва перевел дыхание после разговора с командующим войсками округа, как последовал доклад.

— Товарищ полковник, цель замедлила скорость.

— «Зачем, — размышлял я про себя, — что ее заставило замедлить скорость? »

Следующий доклад дал ответ на многие вопросы.

— Цель отвернула от границы.

— Курс?

— Двести градусов.

— Начальнику КП уточнить правильность доклада и запросить истребителей.

Через несколько минут последовал доклад: цель находится от границы более тридцати километров, все экипажи ответили и ждут дальнейших указаний.

— Ждать команды и следить, чтобы они не вышли из заданных районов полета.

Сам вышел на связь с командующим авиацией округа и доложил обстановку.

— Находиться в прежнем режиме работы, об изменении обстановки докладывать мне.

— Вас понял, выполняю.

— Всему расчету КП продолжать наблюдение за воздушным пространством. По выработке горючего экипажи направлять на посадку. Очередные поднимать по моей команде…

Отдав необходимые распоряжения, облегченно вздохнул, посмотрел на своих соратников: по их лицам можно было прочесть, что они переживают огромное внутреннее напряжение. В подобных условиях возбуждение, полученное от различных источников информации, только у старшего выливается полностью в различные действия, а у большинства членов коллектива лишь частично превращается в действия, остальное остается внутри…

Так состоялось мое первое боевое крещение в роли командира, управляющего авиацией с земли.

На следующий день состоялся разбор у командующего авиацией округа. Подробно проанализировали воздушную обстановку, действия экипажей в воздухе, боевых расчетов на земле… Вывод: с задачей справились, вместе с тем последовал ряд конкретных указаний, что, где и когда делать.

Дежурство продолжалось, накапливали опыт. К обычным тренировкам летчиков добавились тренировки всего личного состава, который участвует в управлении, но находится далеко от основных мест событий (то есть на земле).

Как показали частные разборы, малые, на первый взгляд, упущения перерастали в большие неприятности, могли привести к срыву учебно-боевых задач. После каждого разбора я подолгу беседовал с «неудачниками», пытаясь выяснить причину той или иной оплошности. Большая часть причин заключалась в незнании и неумении, а отдельные — в недооценке личной роли в таком огромном коллективе.

Все эти беседы наводили на мысль: как бы ни был велик коллектив, он силен усилиями каждого члена. Отсюда вывод: чтобы этот сложный механизм работал четко и бесперебойно, надо, чтобы каждый человек знал, умел и в любую минуту мог выполнить возложенный на него круг обязанностей. Насколько это сложно, я прочувствовал на себе, командуя полком… Коварные действия врага заставили нас с большим напряжением трудиться, чтобы в совершенстве овладеть реактивной техникой.

Шли месяцы интенсивной летной работы. Подразделения и части овладели искусством ведения воздушных боев и уничтожения наземных целей. К этому времени получаем команду: «Быть готовыми участвовать в крупном учении! »

Маршал Конев готовил учение тщательно, мне было приказано участвовать в его подготовке. Здесь у меня была возможность встречаться с ним почти ежедневно, что позволило глубже изучить этого крупного военачальника, о полководческом таланте и подвигах которого рассказывали легенды. Коснусь лишь одной черты его характера: он внешне непритягателен и не сразу к сердцу допускает, но уж если убедился в человеке однажды, не отвернется от него никогда.

За два дня до начала учений получаю команду от начальника штаба округа возглавить авиацию «южных». Я ко многому был готов. Замысел, все этапы учения, разработанную документацию, мишенную обстановку знал на память, но командовать всей авиацией «южной стороны» не готовился. Обращаюсь со своими сомнениями к командующему. На все мои доводы он сказал порученцу: «Подготовьте указание за моей подписью».

Итак, я «старший», приехал в штаб «южных», представился командующему. Как мне показалось, он был не в восторге, но вслух своего мнения не высказал, только спросил:

— Все знаете? — Я ответил:

— Да.

А сам подумал: «Я знаю даже больше, чем мне положено в моей новой должности по учению, но не знаю, как командовать таким количеством авиационных частей».

— Тогда идите работайте и докладывайте.

Прибыл в свой штаб, там тоже от «калифа на час» был не в восторге. Это меня угнетало. Правда, надо отдать должное начальнику штаба ВВС «южных». Эту должность исполнял заместитель начальника штаба части, который отнесся ко мне очень хорошо, как, впрочем, всегда относился.

Зная, где, когда и что должно делаться по замыслу, я точно знал, и к чему должны быть готовы наши части. Решил узнать, как они готовы. Звоню. Командиры отвечают как-то нехотя.

Задаю вопросы поглубже — молчат. А мой прямой начальник даже назвал меня «товарищем командующим». Это меня обидело, я назвал его по имени и отчеству и сказал:

— Некоторые ваши коллеги, не зная толком дела, подсмеиваются надо мной, хотя бы вы меня поддержали.

Он понял и после этого шуток не допускал. Но этот разговор меня расстроил. Рассказал все откровенно начальнику штаба.

По всем вопросам я готовился тщательно, хотя мне и было все известно. Свои тезисы я переписывал трижды, успокоился только тогда, когда довел их до одной страницы. Только после этого я позволил себе отдых. Вздремнул. Через два часа проснулся, доложил командующему авиацией, как идут дела, но ни слова не сказал о «строптивых» подчиненных, затем заслушал их, дал указания.

На этом учении мне довелось докладывать маршалам Г. К. Жукову и А. Г. Василевскому, которые тогда были первыми заместителями министра обороны. Докладывая маршалу Жукову, я волновался, хотя и знал все. Его громадная воля подавляла меня. Замечаний не было, улыбок тоже.

Доклад маршалу Василевскому я делал с большим удовольствием.

Он узнал меня, вспомнил и рассказал присутствующим о нашем полете и эпизоде с курткой. Я был так рад, что не сразу уловил последовавший за этим переход к делу.

Маршала интересовали многие аспекты действия авиации. К моему стыду, на некоторые вопросы я не смог ответить. Пришлось за несколько ночных часов исправляться… Учение прошло хорошо, и министр обороны дал высокую оценку действиям войск и полководческому искусству маршала Конева.