Глава XII 5 страница

По моему приказу командиры эскадрилий, некоторые командиры звеньев и летчики проделали то же самое. Результаты оказались неожиданными. Самые умелые взлетали в два с половиной раза медленнее меня, самые нерасторопные — в шесть-семь раз. Пример оказался поучительным и наглядным. Летчиков задело за живое. Урок запал им в душу. Пошли тренировки.

Замполит еще более оживил эту работу, мобилизовав в авангард коммунистов. Постепенно стали вырисовываться результаты: вначале небольшие, затем удовлетворительные, а потом и хорошие. Тотров призывал летчиков и техников побить мой рекорд. Но это никому не удалось, хотя я и меньше других тренировался в то время.

— Наверное, так рекорд и останется непобитым, — улыбаясь говорил замполит.

Дело здесь, очевидно, в том, что многое из приобретенного ранее не забывается, если периодическими тренировками поддерживать былое мастерство.

Параллельно с тренировкой я показывал пилотаж над аэродромом, воздушные бои со взлета, с приходом в заданную точку, в заданное время и на заданной высоте, при заходе на посадку. Провел несколько показательных воздушных боев. Одни я выигрывал за счет внезапности, другие — в сочетании внезапности с максимальным использованием возможностей техники, знанием законов аэродинамики, тактических приемов…

Летчики следили за всем этим с огромным интересом. Живая, целеустремленная напряженная боевая учеба всегда захватывает душу настоящего воздушного бойца. После каждого полета мы с удовольствием наблюдали за их жестами, за горящими глазами, которые искрились радостью, чувством собственного достоинства, что вот он сделал что-то хорошее, чем-то овладел, то есть стал более умелым, чем был раньше.

После одиночных взлетов перешли на групповые взлеты звеньями, потом составом эскадрильи. Летчики-истребители знают, что такое «лавочкин» на взлете и посадке.

Однако мы взлетали с лагерного аэродрома одновременно эскадрильями в составе 12 самолетов, а садились — звеньями.

Все шло хорошо. Теперь все поняли, что надо использовать очень много резервов, чтобы действительно владеть боевыми самолетами по-настоящему, мастерски.

…Хорошее настроение было омрачено уходом в июле моих ближайших помощников: подполковников Карпова и Макогона.

Я очень сожалел, что командование поторопилось с заменой. При расставании со своими заместителями выразил им сердечную признательность за науку и большую помощь, которую они оказывали мне, молодому командиру полка, в период становления.

Пётр Андреевич Карпов, человек тонкой натуры, заметил при этом:

— Товарищ командир, вы преувеличиваете наши заслуги. Я уже на третьем месяце понял, что вы полк знаете не хуже меня, в руководстве полетами тоже никому не уступите.

Я понял, на что он намекал. Как-то, руководя полетами, Карпов не среагировал на ошибки летчика при заруливании самолета. Я ему подсказал раз, два. Карпов предупредил летчика, но нерешительно.

— Я в третий раз обратился к нему. Тогда он, разводя руками, сказал: «Ну что я поделаю, раз он не понимает».

Я взял у Карпова микрофон и стал руководить полетами в течение этого и последующих дней. Спустя некоторое время Карпов извинился, признав ошибку, и мы по-товарищески поговорили. Инцидент был исчерпан.

Сожалел я об уходе Карпова и Макогона не напрасно. Мало того, что я был вынужден взять на себя некоторые обязанности заместителей, но еще должен был отвлекать свое внимание на их обучение на земле и в воздухе, причем процесс освоения «лавочкина» у них затянулся и перешел на следующий год. Все это время мне приходилось почти каждый летный день летать на учебно-боевом самолете для показа тех или иных элементов полета и боевого применения.

Несмотря на все эти трудности, тренировки продолжались. Полк по сигналу взлетал в полном составе буквально за считанные минуты, внезапно появлялся в заданном районе, проводил боевые стрельбы, воздушные бои, скрытно подходил к своему аэродрому, в короткий срок садился звеньями днем и парами ночью. На «лавочкиных» подобного мастерства ни один полк не достигал. Однако из-за ошибок летчиков подломали три самолета: один — днем при посадке звеном и два — ночью при посадке парами.

Через некоторое время меня пригласили на Военный совет. К тому времени командующим у нас стал генерал-полковник авиации К. А. Вершинин. Находясь на посту Главнокомандующего ВВС, он, очевидно, привык по несколько раз в месяц проводить Военные советы. Поэтому и у нас он проводил их часто. На очередной Военный совет ехали все командиры полков нашей дивизии. Мои коллеги были старше меня по возрасту и имели пяти-восьмилетний опыт командования полками. Они неоднократно выступали на Военных советах. Поэтому в пути они поучали меня, как себя вести.

Командир соседнего полка, с которым мы стояли на одном аэродроме, между прочим, сказал:

— Ты, Скоморохов, не увлекайся новаторством. Кого хочешь удивить? Французы в тридцатых годах при выполнении виража описывали внутренней консолью круги на земле и то не удивили мир. А ты?

Я ответил, что удивлять никого не собираюсь, а учить буду, так как быстрый взлет полка сулит большой выигрыш.

— Не знаю, — отпарировал подполковник, — когда он тебе посулит выигрыш, а вот то, что тебе посулят на Военном совете, ты почувствуешь завтра на своей голове.

Потом он, улыбаясь, дал еще несколько советов:

— Во-первых, садись в первый ряд, чтобы тебе смотрели в затылок, а то сядешь в задние ряды, когда тебя поднимут, то все будут оборачиваться, смотреть и своим взглядом выражать: «О, какой же ты… простых вещей не умеешь». Это выбивает из равновесия. Во-вторых, у тебя есть наброски?

— Есть, — ответил я.

— Как выйдешь на трибуну, так и читай их. Тебе зададут вопрос, выслушай со вниманием и снова читай…

В зале Военного совета было людно. Выступил докладчик, затем еще несколько человек, и подошла моя очередь. Вышел на трибуну и, следуя совету опытного коллеги, начал читать. Но меня перебили, задавая один вопрос за другим. Так продолжалось несколько раз. Я понял, что наука мне впрок не пошла: то ли опыта у меня не было, то ли характер не тот, но частые вопросы сбивали и злили меня. Особенно возмутило то, что задавший мне вопрос один из членов Военного совета не понимал, что значит для авиации сократить время взлета в два-три раза. Я пытался объяснить ему, почему я делаю так и что это дает.

— Когда-то даст, — перебил он меня, — а пока дали три поломки.

Не выдержав, я заявил:

— Если вы считаете, что я не готов командовать полком, снимите меня…

Мое заявление подогрело страсти. Выступавшие сосредоточили на мне весь огонь критики.

Товарищи в перерыве шутили:

— Скоморохов вызвал огонь на себя и спас коллег.

Все улыбались. Только мне было не до улыбок.

Генерал Вершинин выступил очень строго. В заключение он сказал: «Я побываю у вас в полку. Очевидно, решил, что надо разобраться на месте: уж слишком ершист командир полка. Вернувшись с Военного совета в свой полк, я начал готовиться к приезду командующего. Его прибытие ускорило одно событие.

К этому времени я сосредоточил внимание больше на ночной подготовке, так как наш истребитель «лавочкин» мог решать задачи дальнего сопровождения, а дальние сопровождения в одиночку не делаются, нужна групповая слетанность. Летали парами, звеньями, а затем и эскадрильями. И вот однажды я повел эскадрилью по маршруту часа на три с половиной. При возвращении шел над Львовом, где в это время был Вершинин. Трудно сказать, как он увидел, что летит группа самолетов. Позвонил в штаб: «Кто летает ночью строем? » Ему доложили: полк Скоморохова.

Назавтра звонок — летит командующий. К этому времени мы успели отдохнуть после ночных полетов, технический состав заканчивал приведение в порядок материальной части. Летчики готовились к очередным полетам.

Я тут же собрал своих заместителей и объявил им, что командующий будет у нас через два часа, добавив:

— Известно, что Вершинин летит к нам не чай пить, хотя и это не возбраняется. Я твердо уверен, что он решил проверить, что это за часть и какие мы с вами командиры.

Откровенно говоря, до сих пор подобного начальства за время моего пребывания в полку еще не было.

Что же можно сделать за оставшиеся два часа?

Посоветовавшись, мы решили показать готовность полка к боевым действиям. Инженеру полка я поставил задачу: к прилету командующего на всех самолетах работа должна быть закончена, техникам находиться у самолетов, у каждого самолета должен быть воздушный баллон для запуска. Как только будет дан сигнал, техники должны запустить моторы — мы сразу прибудем. Собрал летный состав, уточнил их задачу, подчеркнув, что, действовать будем так, как это было у нас в последнее время.

Едва мы закончили эти приготовления, как над аэродромом появился самолет командующего и с ходу пошел на посадку. Из самолета вышел Вершинин, я доложил ему, чем занят полк. Я знал его по Кубани. Мне запомнился стройный, подтянутый, элегантный генерал. Сейчас он отяжелел, стал седой, чего я на Военном совете не заметил. Но, несмотря на перемену, Вершинин был крепок и бодр.

Поздоровавшись, он задал несколько вопросов, затем мы пошли в штаб полка, где я ему доложил о положении дел. В заключение Вершинин задал занимавший его вопрос:

— Зачем вы ночью составом эскадрильи летаете?

— Для того, чтобы сопровождать дальнюю авиацию, — доложил я и обосновал это. Выслушав детали, он сказал:

— Да, пожалуй, вы правы.

Затем спросил:

— Какие задачи может выполнить полк?

— Любые, товарищ командующий, свойственные истребителям. Полк готов уничтожить противника в воздухе и на земле.

— Хорошо, через какое время вы сможете поднять полк?

Я доложил, зная, что названное мною время в несколько раз меньше того, что отводилось согласно плану из положения в лагерях.

— Это верно? — переспросил он.

— Так точно, товарищ командующий, — твердо повторил я.

— Тогда действуйте.

Я подал сигнал, и летчики бегом устремились к автобусу, поданному расторопным комбатом, сели в машины и — быстро к своим самолетам.

Я попросил разрешения у командующего лично возглавить полк, с земли управлять должен был командир дивизии (мы этот вопрос предварительно согласовали перед прилетом Вершинина). Получив разрешение, я прыгнул в «газик» и помчался к самолету.

Техники, видя, что летчики приближаются к самолетам, стали запускать моторы, и к нашему приезду все винты вращались. По отработанной методике с машины — в кабину, застегнули лямки парашютов, привязные ремни, осмотрели оборудование, надели шлемофоны и начали выруливать. Я расставил полк так: звено управления впереди, затем три эскадрильи по 12 самолетов выстроились в колонну. Грунтовой аэродром позволял выполнять взлет одновременно эскадрильей. Вскоре полк был в воздухе. Нормативы были перекрыты в несколько раз.

Каждая эскадрилья выполняла свое задание. Со своим звеном я провел воздушный бой: пара на пару над аэродромом, чтобы показать мастерство летчиков. Затем провели одиночный воздушный бой, и тройка пошла на посадку, а я выполнил высший пилотаж над аэродромом на малой высоте, произвел посадку и доложил Вершинину.

— Очень хорошо! — сказал он. — Но может быть, не следует так низко проходить над аэродромом?

— Ничего страшного нет, но я учту ваши замечания, — ответил я.

Настроение было приподнятое. Я понял, что первое впечатление о полке хорошее. Наша задача — не испортить этого впечатления. И вот эскадрильи после выполнения разных заданий пришли на аэродром почти одновременно. Мы продумали их роспуск на таком месте, которое позволило бы в короткое время произвести посадку. Первая эскадрилья пошла на посадку, за ней вторая, а третья прикрывает. В нужное время два звена третьей эскадрильи идут на посадку, одно прикрывает и затем, срезав круг, садится последним. Перед заходом на посадку командир дивизии спросил меня:

— Как будете садиться: парами или одиночно?

Я ему ответил:

— Звеньями!

Полк организованно произвел посадку в два с половиной раза меньше по времени, чем это выполняется обычно, когда садятся парами, а некоторые самолеты одиночно.

Вершинину действия полка очень понравились. Он с большой теплотой высказался о действиях личного состава, высоко оценив летный, технический состав, разумную сметку инженера и командира батальона, начальника штаба полка. В заключение объявил благодарность и улетел, сказав на прощание:

— Рад и доволен. Стоите на верном пути, но следует ли производить посадку в составе звеньев? Уж очень норовистые у вас кони.

— Вас понял, товарищ командующий, — ответил я. — Мы подумаем. — А про себя улыбнулся: «Хорошо, что Вершинин еще не знает, что мы ночью садимся парами».

После отлета командующего у нас состоялась беседа с командиром дивизии полковником Федором Никитичем Черемухиным. С добрым, хорошим чувством он поздравил меня и сказал:

— Смотрел я на твою работу, Скоморохов, радовался и боялся. Радовало то, что ты берешь основные вопросы и решаешь их быстро, смело, со знанием дела. А волновало то, что они решались на пределе возможностей человека и техники. Наблюдая твой пилотаж ранее и сегодня над аэродромом от земли, я обратил внимание, что при выполнении нисходящих вертикальных фигур ты шел к земле почти на полных оборотах мотора с вертикальной скоростью сто тридцать-сто пятьдесят метров в секунду. Умело и вовремя брал ручку управления на себя и затем прижимался к земле под острым углом на высоте десять-двадцать метров; снова вертикально с превосходным запасом мощности мотора самолет круто, но плавно описывал кривые и ни разу не выходил на критические углы атаки. Но стоит летчику промедлить только одну секунду, как самолет вертикально понесется к земле, и тогда может не хватить высоты…

Слушая его, я мысленно следовал за его словами, как будто находился в самолете, и у меня мурашки пошли по спине…

— Пойми, люди разные, — продолжал он, — сдавшие на «отлично» зачетные упражнения не станут от этого одинаковыми летчиками. Имей резерв, не работай на пределе возможности. Не измеряй всех своей меркой… Я воевал очень мало, выполнил всего несколько боевых вылетов. Но все то, что ты делаешь для боя, я считаю абсолютно правильным и могу только перенимать все лучшее у тебя, а не учить. Но вот в летной практике, методической подготовке я кое-что понимаю. И поэтому запомни: методика боевой подготовки — это наука тонкая, ее нужно постичь и умело ею пользоваться.

Да, действительно, командир дивизии был превосходный методист. В этом я неоднократно убеждался.

Итак, получив серьезный сигнал, я задумался. Внутри у меня продолжалась борьба. «Как же так, почему? Если летчики отработали до совершенства все упражнения, они должны их выполнять все одинаково», — думал я. Но пройдет время, и у меня будет возможность убедиться, что я был не прав. К сожалению, это будет доказано ценой жизни одного из летчиков.

Проводив командира дивизии, я направился к своим заместителям. Они не скрывали радости и хорошего настроения. Действительно, личный состав полка показал себя блестяще.

Сейчас я чувствовал, что мои заместители ждут от меня похвалы, доброго слова, а у меня на душе был неприятный осадок от разговора с командиром дивизии. И не то чтобы я с ним не был согласен. Нет! Я с ним был почти полностью согласен. Но мне было досадно, как это я и мои славные заместители упустили эту тонкость, эту важнейшую деталь в методической подготовке, которая имеет решающее значение.

Что же нас загипнотизировало? Очевидно, успехи. И пожалуй, вера в необходимость и возможность действий. Что же я должен им сказать? Сразу все, что меня волнует, или вначале — доброе слово, а потом, поразмыслив, высказаться детальнее.

Имел ли я право обойти молчанием титанический труд, который проделал летный и технический состав полка? Не среагировать на высокую оценку нашего труда и благодарность, объявленную нам генералом Вершининым, я не мог.

— Поздравляю друзья мои, с высокой оценкой нашего труда, — первое, что я сказал, подойдя к ним, поддерживая хорошее настроение.

Подошли командиры эскадрилий. С шутками, смехом мы пошли на ужин…

После ужина Тотров спросил меня:

— Какой червь сомнения гложет командира?

Это был душевный, наблюдательный, умный человек. Он и заметил мои мгновенные отключения от общего радостного настроения.

— Все в порядке, Захарий Бембулатович, — ответил я. — Но в авиации всегда нужно быть озабоченным, когда дела идут очень хорошо.

Он понимающе улыбнулся и ушел, бросив на ходу:

— Утро вечера мудренее.

Назавтра я рассказал, что меня волнует, и передал наш разговор с командиром дивизии. Тотров с пониманием отнесся к этому, однако сказал, что прежде всего надо решать главные задачи, а главная задача у нас — высокая боевая готовность, которую полк решает успешно. Те три мелкие поломки не должны останавливать правильного направления, не должны помешать порыву личного состава.

— Вы только посмотрите на людей, Николай Михайлович, — сказал Тотров. — Как они преображаются в такой живой работе! Вы очень заняты, часто летаете, у меня больше возможности наблюдать как бы со стороны. Я этих людей давно знаю. И могу утверждать: такого хорошего настроения, такого подъема у них никогда не было.

В душе соглашаясь с ним, я в то же время искал подходящие аргументы, оправдывающие мои сомнения.

— Вы что же хотите сейчас? Остановиться? Зачеркнуть то, чего достигли? — продолжал замполит.

— Нет, я этого не хочу, Захарий, но вот над чем я всё время думаю: предел возможностей человеческих и технических. Вот что мне не дает покоя. Эта фраза, сказанная командиром дивизии, лишила меня покоя.

— Напрасно. Не принимай близко к сердцу.

— Я к сердцу не принимаю, но сказанное Черемухиным не выходит из головы.

Долго мы с ним беседовали. Подошли начальник штаба и инженер. Услышав, что командир с замполитом ведут разговор на очень важную тему, присоединились к нам. Как бы стихийно началось совещание, на котором мы стали обсуждать дела в полку, все, что меня беспокоило.

В конце обсуждения пришли к выводу: продолжать так, как мы работали. Все сделанное в полку закрепить, но одновременно искать эти грани возможного и невозможного. Договорились более глубоко заняться методикой обучения.

И снова мелькнула мысль: «Как жаль, что ушли Карпов и Макогон. Вот здесь бы пригодился их опыт, особенно Карпова, он очень внимателен, смел и в то же время осторожен. Он, пожалуй, нашел бы, наверное, эту границу возможного».

В заключение я высказал мнение, что надо ликвидировать появившуюся у некоторых летчиков неуверенность при выдерживании направления на посадке. Мы не можем зачеркнуть того факта, что сломали на посадке один самолет днем и два ночью.

Через несколько дней перед началом ночных полетов я построил летный состав полка и рассказал им, что самолет Ла-9, как и любой другой, если им управляет настоящий летчик, своевременно реагирующий на отклонения, не разворачивается… Сел в самолет, вырулил, все свои действия комментирую по радио. Нажимаю тормоза, даю почти полностью газ, отпускаю тормоза, самолет ринулся вперед, немного отклоняясь влево, удерживаю от разворота, оторвался, зашел на посадку, сажусь, начинаю тормозить, останавливаюсь. В следующем полете повторяю то же самое.

Присутствующий на полетах заместитель командира дивизии полковник Якименко передал:

— Достаточно! Всех убедил. — Я ему в ответ:

— Еще один полет выполню. Бог троицу любит. — Он не ответил.

Я взлетел, сделал заход, произвел посадку точно против посадочных знаков и даже сам не слышал, как самолет покатился. Чистая посадка, «притер у «Т», как говорят летчики.

Я был доволен. Самолет заканчивал прямолинейный пробег. Повернулся посмотреть на летчиков и упустил контроль за пробегом самолета. Глянул на капот и горизонт. О, ужас! Увидел луну не справа сзади, а перед собой. Я понял, что мой самолет вращается и уже развернулся на 100 с лишним градусов. Меня бросило в холодный пот. Мгновенно дал левую ногу, нажал тормоза — самолет продолжал вращаться вправо. Заскрипели подкосы, самолет затрясся… Вот сейчас и командир полка сломает машину. Этого еще не хватало.

Отпустил. В подобных случаях у нас была «теория»: «Бросай «лавочкина», то есть отпускай тормоза, и не мешай самолету: он покрутится и перестанет, но ног не подломает. И я был вынужден отпустить тормоза. Самолет продолжал разворот, правда, с меньшей угловой скоростью. Улучив момент, я снова нажал тормоза, самолет опять задрожал, но слабее: энергия уменьшилась. Отпустил, он еще довернулся вправо и, замедлив вращение, остановился.

Таким образом, развернувшись на 260 градусов, порулил на стоянку.

Рулю, а сам думаю: вот чего, оказывается, не хватало, чтобы я окончательно убедился в правильности слов командира дивизии. Но что же произошло? Почему я развернулся?

Оказывается, ветер с наступлением темноты изменился: перешел на попутно-боковой справа и усилился до трех-четырех метров. Все смотрели на мои полеты и не обратили на это внимания. И еще: я допустил небрежность при выдерживании направления: после посадки отвлек внимание, повернувшись влево назад, незаметно для себя чуть-чуть дал правую ногу. Вот что значит «чуть-чуть» в авиации.

Да, повезло все же мне. Зарулил, пришел к летчикам.

— Видели?

— Видели.

— Вы все видели?

— Все. Здорово!

— Спасибо, товарищи! А сейчас вам вопрос на внимание. В какую сторону я разворачивался при заруливании?

— В левую…

И только помощник штурмана полка поднял руку и говорит:

— Товарищ командир, мне кажется, что вы развернулись вправо на двести семьдесят градусов, а потом зарулили.

— Спасибо. Вы определили правильно. А вот почему я развернулся так, сейчас вам расскажу.

И рассказал все, что со мной произошло, предупредив их:

— Товарищи, будьте внимательны при выполнении любого полета, как бы вы ни овладели самолетом: от запуска до заруливания и выключения мотора.

Летчикам было приятно, что командир просто и откровенно рассказал о допущенной ошибке.

От моих правдивых слов, честного признания авторитет мой не понизился, но я урок запомнил на всю жизнь.

Пошли мы с Якименко к самолету, посмотрели: подкос немножко подогнулся. Он говорит:

— Я же тебя предупреждал, а ты со своим «богом» лез. Была бы тебе «троица», смеху было бы на весь округ.

Что я ему мог сказать в оправдание? Полушутя, полусерьезно сказал:

— Виноват, исправлюсь.

Наряду с большими служебными задачами по боевой подготовке в мою жизнь все больше стали вторгаться другие дела, в том числе прием по личным вопросам.

С офицерами мы встречались все время на службе, и у них как-то редко возникали личные вопросы, а вот их жены чаще приходили на прием, который проводился еженедельно. Я старался во все вникнуть, внимательно разобрать каждый случай, тратил по часу, потом по два-три, а затем и этого времени не стало хватать. Кроме приема я очень внимательно занимался другими вопросами, службой войск, хотел все знать, все видеть, своевременно реагировать.

Времени мне не хватало. Домой приходил поздно, наскоро ужинал и ложился спать. Вначале на это не обращал внимания, а потом почувствовал: что-то не так. Раньше я имел возможность и подумать, и почитать, побыть с семьей, погулять, сходить в кино, а сейчас? Словно разгадав мои мысли, как-то зашел ко мне Тотров по делам, а потом спросил:

— Что-то опять командира волнует, снова какие-то сомнения или поиски?

Нет, — ответил я, сомнений нет, а вот поиск, пожалуй, надо организовать.

Что искать? — сощурился он.

— Время.

— О-о-о, позволь, командир, и я быстро найду.

— Готов выслушать все критические замечания комиссара, — в тон ему ответил я, — если они мне добавят время.

— Во-первых, у командира появилась привычка всюду совать свой нос. Все знать — это, пожалуй, хорошо, но самому все делать — это плохо. Раньше этого не замечалось… Во-вторых, эти приемы по личным вопросам. Вместо того чтобы решить вопрос за три-пять минут, вы тратите на него двадцать-тридцать минут. Я интересовался, с чем к вам идут. Девяносто процентов этих вопросов должны решать командиры эскадрилий, ваши заместители, в том числе и я…

«А он прав! » — подумалось мне. Я тоже замечал, что хочу решить все сам, тем более, когда ко мне обращались люди по личным просьбам: стеснялся направить их к тем, кому следовало решать эти вопросы.

«Эх, закрутился, забыл мудрые советы, полез красть из собственного кармана». Поблагодарив Тотрова за совет, стал иначе планировать свою работу. На очередном приеме мы были рядом, и он скоро в значительной степени разгрузил меня, освободив время для решения тех задач, которые мне предписаны по должности.