Глава XII 3 страница

Идет штурм Берлина. Мы с нетерпением ждем вестей о его падении. Нас неожиданно перебрасывают в Фишемендорф — восточнее Вены. Это населенный пункт прямо на берегу Дуная, возле которого расположился отлично оборудованный аэродром.

Отсюда стали летать на прикрытие наших войск, действовавших в Чехословакии, под Брно. Именно здесь на наших картах был проложен последний боевой маршрут. Именно на этом маршруте я закрою свой счет сбитых фашистских самолетов. Мы с Дмитрием Сохой сопровождали штурмовиков. Недалеко от Брно нас встретила группа ФВ-190, попыталась помешать «илам» выполнить задание. А снизу к «горбатым» стали подбираться «мессеры». Ими занялась ударная группа, а мы с Сохой набросились на «фоккеров». Они вниз. На бреющем, ища спасения, входят в лощину. Мы за ними. Вот между нами 100, 50 метров. Впереди — небольшая возвышенность. Ведущий ФВ-190 стал огибать ее, ведомый — следом.

— Смотри, Усы (так мы звали Соху — обладателя густых усов), сейчас открою огонь.

Как только ведомый стал набирать высоту, я дал короткую очередь, «фоккер» врезался в возвышенность, взорвался. Потом предоставил Сохе возможность самому испробовать свое умение. Он долго пристраивался к цели, с большой затяжкой прицеливался, невпопад выпускал очереди.

Неужели и я когда-то был таким?

Конечно, был. Ведь били меня «фрицы», еще как били! Разве это можно забыть? Зато теперь я могу позволить начинающему воздушному бойцу пройти огневое крещение, не опасаясь за исход поединка, за его жизнь.

— Смелее, Дмитрий, решительнее, за прикрытие не беспокойся! — Ободренный Соха, увидя, что я никого к нему не подпускаю, стал действовать норовистее, энергичнее и в конце концов одержал первую победу.

Итак, я сбил последний, сорок шестой, самолет, Соха — первый. Я закрыл свой боевой счет, он открыл его.

Это было символично. Вступающее в жизнь новое поколение воздушных бойцов как бы подхватило и несло дальше эстафету боевых дел летчиков-фронтовиков.

…Все войны кончаются миром. Даже самые жестокие и кровопролитные, какой была Великая Отечественная.

В ночь с 8 на 9 мая улеглись спать. А на рассвете нас подняла на ноги стрельба. Мы соскакиваем с коек, одеваемся, хватаем оружие, вылетаем на улицу. Смотрим: кругом светло от ракет.

— Товарищ командир, победа! — радостно кричат летчики.

Победа!!!

После короткого молчания последовали вопросы:

— Сколько сбил самолетов?

— Когда и за что присвоили звание дважды Героя Советского Союза?

Пришлось держать ответ по всей форме. За время Великой Отечественной войны произвел 65[2] боевых вылетов, сбил 54 самолета врага, из них 8 в группе. Звание дважды Героя СССР присвоено 18 августа 1945 года.

Глава XI

Беседа затянулась допоздна. На следующий день на райкомовской видавшей виды «эмке» мы направились в родное село.

Мои родители и односельчане, предупрежденные о приезде, ожидали у нашего дома. Машина остановилась, я выскочил стрелой, обнял и поднял на руки маму. Какая же она легкая! Как изменилась за два с половиной года! Сколько пережила… Смотрю на родное, омытое слезами лицо, целую, целую и не могу оторваться. Подняв голову, встретился взглядом с отцом. Он ожидал, когда придет его очередь, чтобы обнять сына.

Отец, когда-то крепкий дубок, тоже сдал. Время и события не прошли мимо и оставили след в душе и внешнем облике отца, которому шел седьмой десяток.

Из одних объятий перехожу в другие, а потом вспомнил: надо же представить Машу. Мама ее знала, отец — нет.

— Дорогие родители, — говорю я им, — это Маша, моя жена, прошу любить и жаловать.

Наша деревянная изба стала словно резиновой. Туда вместилась почти половина села.

Разговоров было много. Все говорили, перебивая друг друга, желая что-то выяснить или высказать. За столом люди задерживались недолго, выпив стопку, закусив чем бог послал, переходили в другое место, чтобы выкурить папироску, благо земляк научился к этому времени курить и имел солидный запас папирос. Почетные гости задерживались за столом подольше.

Я как мог отвечал на все вопросы, стараясь удовлетворить любознательных земляков. Пришлось кое-что повторить из сказанного в Золотом минувшей ночью.

Отец и мать, с любовью и лаской глядя на меня, проверяли, нет ли где шрама, все ли ребра целы. Неоднократно задавали один и тот же вопрос: ранен я или нет? Выясняли мельчайшие события, вспоминая злополучное фото, после получения которого разнесся слух, что я погиб. Слушая меня, отец и мать спрашивали:

— Как же тебе, сынок, удалось благополучно вырваться из такого пекла?

— Я, мама, не вырывался, я воевал. Да, на мне ни одной царапины, но это, мои дорогие, благодаря тому, что со мной вместе были настоящие друзья.

Я снова и снова рассказываю им о героях войны: Толе Мартынове, Сереже Шахбазяне, Васе Овчинникове, Иване Филиппове, Василии Калашонке, Борисе Горькове и многих других, которые в трудную минуту своими меткими ударами по противнику отводили вражеские огненные трассы от моего самолета.

У меня ни одной царапины, но зато сколько царапин на сердце у матери и отца. Им война обошлась намного дороже, чем мне. «Морщины на лице, — думаю я, — еще, может быть, разгладятся, а сердечные — нет».

— Наше пребывание в селе прерывалось частыми поездками по району. Мне хотелось своими глазами посмотреть те места, где я родился, рос, откуда уехал мальчишкой.

Обычно к вечеру мы возвращались домой. Тут снова люди, и только глубокой ночью мать, убедившись, что я не сплю, иногда задавала вопросы, а перед отъездом отец спросил о том, что его, видимо, волновало больше всего:

— Как, сынок, снова едешь служить? Когда будешь возвращаться? Война-то закончилась.

— Да, папа, этот вопрос меня также волнует, — ответил я. — Давай вместе обсудим, как быть? Как бы ты считал?

— Мне трудно, я многого не знаю. По былым временам знаю одно, что после войны люди возвращаются к мирному труду. Но ты офицер, а вот как с офицерами поступают — я не знаю.

Мы обстоятельно поговорили с ним. В заключение отец сказал:

— Я уже старею, не могу держать штурвал судна и управлять им. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом.

Он получил очень тяжелую травму во время войны при швартовке судна и чуть не погиб. Это тоже наложило отпечаток на состояние здоровья и резко ухудшило зрение, из-за этого он был вынужден уйти с судна.

— Но если окажется, что ты нужен там, в армии, оставайся, мы с матерью проживем одни в родном селе.

Позже, в очередной мой приезд, мы вернемся к этому разговору и будет окончательно поставлена точка. Моя жизнь теперь уже накрепко связана с армией, с авиацией.

Трогательная была встреча, а расставание — тяжелым. Уж очень ветхими тогда казались мои родители, еще более ветхим было их хозяйство. Они вернулись из Астрахани в заброшенный пустующий двор и, конечно, в таком возрасте не смогли привести в порядок хозяйство, да и времени было немного. Выехав на «Шишкин взвоз», как у нас называют гору на западе села, окинул взором село. Маша и я еще раз обнялись с родителями, родными, односельчанами и двинулись в дальний путь, цель которого — дальнейшее служение своей Отчизне.

В Саратове мы зашли к Павлу Тимофеевичу и рассказали о том, кого и что увидели, что услышали. Для него это не было новостью, но прозвучавшие из наших уст слова вызвали чувство гордости за людей области, за партийную организацию.

В разговоре он задал вопрос:

— А Саратов-то вы посмотрели?

К стыду своему, я был вынужден признаться:

— Нет.

— Тогда обязательно перед отъездом поглядите город.

И тут же сделал необходимые распоряжения. На следующий день мы знакомились с городом.

Павел Тимофеевич дал нам гида, который прожил всю жизнь в Саратове, знал великолепно город, его историю. Проезжая по улицам, он бегло рассказывал об истории возникновения Саратова, его достопримечательностях. Мы осмотрели Троицкий собор, университет, здание консерватории, Государственный художественный музей имени А. Н. Радищева, здание бывшего Гостиного двора, а потом подъехали к скромному домику, где родился и жил великий ученый-мыслитель, революционный демократ, пламенный патриот Родины Николай Гаврилович Чернышевский.

Мы стояли около дома и думали об этом гениальнейшем человеке. Чернышевский служил для прогрессивно мыслящих людей того времени примером мужества, твердости характера, горячей любви к своей Родине, к своему народу, служению которому он посвятил всю свою жизнь. На его делах училось молодое поколение, его труды и мысли сейчас являются ценнейшим достоянием нашего народа.

Осматривая город, мы оказались у городского кладбища, где наше внимание привлекла женщина, стоявшая у могилы. Весь ее вид, поза говорили о большом и тяжелом горе. Мы стеснялись спросить о ее душевном состоянии и в то же время не могли пройти мимо. Когда немножко отошла в сторону сопровождавшая ее женщина, мы спросили:

Похоронили кого-нибудь?

— Да, — ответила она, — седьмого и последнего.

И рассказала, Что здесь похоронен ее последний сын, умерший недавно от ран. Шесть сыновей и мужа отдала эта русская женщина Родине, отдала, чтобы победить.

Это потрясло нас. Женщина что-то еще говорила, я ее плохо слышал, но понял, что здесь похоронены муж и сын, погибшие от ран, а женщина откуда-то эвакуировалась и жила здесь с 1942 года. Она не назвала свою фамилию, а нам спросить было неловко…

Позже я узнал о другой женщине… На экране кубанская степь, на переднем плане стоит старая, много повидавшая в своей жизни женщина, а за ее спиной волнуются, как морская волна, колосья пшеницы. Уходит вдаль пыльная дорога, по которой ушли в бой ее сыновья…

Так начинается волнующая кинолента-баллада о суровом военном времени, о судьбе простой крестьянки с Кубани Епистимии Федоровны Степановой. Девять сыновей вырастила она, и все они в разное время в суровый для нашей страны час ушли из родного дома, чтобы защитить от врага Родину. Ушли и… не вернулись. Трудовые руки матери бережно перебирают солдатские треугольнички писем — последние свидетельства сыновьей любви. Из этих писем да по старым фотографиям узнаем мы о судьбе братьев Степановых, отдавших свои жизни за Родину.

В гражданскую погиб старший, Александр, на Халхин-Голе в боях с японцами — Федор, в самом начале Великой Отечественной войны был убит Павел, пал смертью храбрых под Курском Илья, казнили фашисты партизанских разведчиков Василия и Ивана. Сложил голову под Харьковом Филипп, умер от ран Николай. В грозную минуту взорвал себя гранатой над днепровской кручей под Каневым самый младший — Александр. И поражаешься силе духа этой русской женщины. «Страшные рубцы оставила война на ее сердце, горе иссушило, но не согнуло ее. Уважают на селе Епистимию Федоровну и молодые и старые. Низкий поклон ей, русской матери, от всех нас, от многонациональной Советской России.

И сколько их, матерей, отдавших своих сыновей и дочерей за светлое будущее человечества! И если есть у человека что-то святое, то он прежде, чем совершить зло, должен вспомнить мать…

Молча мы возвратились в гостиницу, где гостеприимные земляки подготовили проводы, а через несколько часов поезд мчал нас в столицу нашей Родины Москву, а затем самолетом мы вылетели в Одессу.

Первая попытка пробраться в Бухарест не увенчалась успехом. Погода не благоприятствовала, и мы вернулись обратно. Возвращение в Одессу не сулило ничего хорошего. Большой город требует денег, а у нас их было в обрез. Невесть откуда появившийся циклон продолжал свирепствовать, заваливая Румынию снегом. Пять дней мы прожили в гостинице на голодном пайке. На шестой день, возвращаясь с аэродрома, мы не смогли воспользоваться удобствами гостиницы: нечем было платить. Мы пошли в заводской поселок. На пороге одного дома встретил девочку лет семи-восьми, спросили, где мама.

— Ее нет, — ответила девочка, — а зачем она вам.

— Скажи, пожалуйста, нельзя ли у вас переночевать?

— Наверно, можно, мама придет, скажет. Заходите.

Мы вошли и остановились у порога, нам было неудобно: как на это посмотрит мать девочки. Наше беспокойство было напрасным. Хозяйка оказалась очень гостеприимной, внимательной, заботливой женщиной. Мы сразу сказали, что привело нас к ним.

— О чем разговор, — сказала она, — сама перебиваюсь с копейки на копейку, поэтому мне это знакомо.

Она угостила нас кукурузными лепешками с молоком. Вкус их я чувствую и сейчас и до сих пор не встречал более вкусного блюда. Где эта славная, добрая женщина сейчас?

Наутро, распрощавшись с гостеприимной хозяйкой, мы наконец вылетели и долетели без особых приключений, но сесть на свой аэродром Пипера мы не смогли и приземлились на аэродроме Отопени. Циклон натворил бед. Некоторые дома занесены снегом, его толщина доходила местами до метра. Прорвавшийся холодный воздух с севера сделал свое дело. Бухарест замерзал. Это для Румынии было равносильно катастрофе. Люди южного города не привыкли к подобной чисто русской сибирской зиме. Я позвонил на аэродром Пипера Петру Якубовскому, и тот явился встречать. На чем бы, вы думали? На танке, правда, без башни. Вот как в нашем полку встречали молодоженов.

Встреча друзей… Всем моим однополчанам хотелось посмотреть, кого же привез Скоморох, кого привез их «батя». Маша быстро освоилась и вошла в полковую семью. Потом стали прибывать другие семьи, и образовалась своеобразная колония — полковая семья.

Каждый выбирал себе подругу по сердцу. Как правило, выбор был удачен. Жены оказывали благоприятное влияние на своих мужей. В нашей большой боевой дружной семье стали появляться маленькие, но имеющие огромную силу ячейки. В этом мы скоро убедились.

Постепенно обычная жизнь авиационного полка вступила в свои права, полным ходом шли плановые занятия, летная подготовка, и продолжались еще разговоры о том, служить или не служить.

Возвращающиеся из отпусков однополчане стали точнее определять свои позиции, некоторые желали продолжить службу, другие более твердо убеждались в намерении оставить армию.

Пришло и мое время определиться. После долгих раздумий я обратился к командованию с вопросом: как они думают использовать летчиков эскадрильи в дальнейшем?

— Здоровым — служить, — был ответ.

— Как быть с желающими демобилизоваться?

— Если очень желают, пойдем им навстречу, но только позже. Что же касается вас, то командующий рассмотрел вашу кандидатуру на выдвижение, — сказал командир полка, упредив мой вопрос.

Я не очень был рад этому ответу, но если начальство говорит служить, то надо служить. Тогда я изложил единственную просьбу: если я должен оставаться в рядах Советской Армии, то вместо выдвижения прошу меня направить на учебу в академию, и получил согласие. Командующий армией генерал В. А. Судец при встрече охотно поддержал мою просьбу.

Эскадрилья стала твердо становиться на мирные пути-дороги, а ее командир засел за учебники. Надо было повторить и углубить знания по физике, математике и другим предметам, которые выносились на вступительные экзамены в академии.

Трудно было в этот период перестраиваться. Ребята вечером идут на танцы, в гости, а я — за учебники…

Как-то зашли боевые друзья, а их командир эскадрильи диктант пишет. Посыпались шутки.

— Спряжениями да склонениями и местоимениями занимаешься, — говорит Вася Калашонок, глядя в учебник.

— Зачем они вам, батя? — спрашивает Горкин.

— Как зачем? — отвечает за меня Петя Якубовский, — это не «мессера», с которыми мы были на «ты» и объяснялись с помощью огненных трасс. Сейчас другое время, надо вежливо, деликатно обращаться с подчиненными, а с начальством тем более…

Смех, шутки…

— Я вот только не пойму, — продолжал он, — зачем ты тратишь время на физику и математику? Я думал, ты в этой области «профессор».

Слушая мои ответы, они загадочно улыбались, а сами, очевидно, думали: пропал наш командир, засосала его наука…

В заключение Якубовский бросил:

— Вы думаете — учеба? Нет, это повод, главное — жена. Отсюда вывод: умрем холостяками! — Толкнув дверь, он выпроводил веселую компанию и, озорно подмигнув, удалился вслед за ними. Я посмотрел им вслед и подумал: вот она, свобода-вольница. Не будь Маши, я тоже не удержался бы, несмотря на твердое решение учиться. Маша перехватила мой взгляд, улыбаясь, сказала:

— Перерыв слишком затянулся, времени мало, а сделать надо много.

Надо! Сколько этих «надо», «должен» еще будет впереди. И я буду следовать их зову непреклонно, хотя не знаю твердо, всегда ли «надо» было поступать так, как делал я.

Ученик и учительница, посмотрев друг другу в глаза и прочитав в них «за дело», продолжили прерванную работу.

Маша, окончив физико-математический факультет, очень любила эти науки и всегда с увлечением объясняла любую тему. Хорошо знала русский язык и литературу. Она стала моим репетитором. Но ученик оказался ершистым, непокладистым, и когда та или иная задача не получалась, я злился. И только благодаря ее выдержке и ровному характеру удавалось направлять меня на путь истинный.

Работал я много. Часто засиживался допоздна, до трех, а то и до четырех часов ночи.

Так в заботах на работе и дома быстро летело время. Наступила весна, а потом незаметно и болгарское лето. У всех было доброе настроение. И вдруг как гром среди ясного неба речь Черчилля в Фултоне. Мы читали газеты и своим глазам не верили. Сначала думали, что это ошибка. Как можно? Почему он так делает?

Прошел год с небольшим после того, как в ответ на его просьбу советские войска на две недели раньше срока перешли в наступление, чтобы оказать помощь союзникам. И вот этот человек сейчас так вероломно призывает к походу против коммунизма. Это не укладывалось в голове.

Не помню, как и по чьей инициативе (замполита Резникова или секретаря партийной организации) у нас произошел митинг. Мы были очень взволнованы. Никто никого не готовил, подполковник Резников выступил с краткой речью, потом творилось невероятное. Выступали летчики, техники, мотористы, оружейники…

Выступления по накалу, по силе гнева, пожалуй, превосходят предыдущие: фашист — враг, зверь — это ясно, к этому привыкли. Черчилль — союзник, значит, друг. А речи его предательские.

Позже из документов мы узнали многое и убедились в истинном лице этого прожженного политикана, верного слуги своего класса. И тогда многие из нас задумались над тем, нужно ли всем нам оставлять боевые части и уходить, не рано ли втыкать штык в землю?

Мы поняли, что нужны Родине в боевом строю. И подавляющее большинство из тех, кто хотел уходить в запас, сказали командованию: «Просим нас оставить на своих местах, возможно, наш опыт пригодится». И они не ошиблись, через несколько лет обстановка в мире осложнилась…

После этого учеба приняла более предметный характер. Мы стали внимательнее относиться к методике боевой подготовки, к обучению и воспитанию. Стали размышлять: что и как мы делали и что должны сейчас делать, ведь уже прошел год после войны. Вскоре в нашей газете «Защитник Отечества» замелькали статьи — одна, вторая, третья. Выступали Виктор Кирилюк, Олег Смирнов, Иван Быстров, летчики и техники из других частей.

В своих статьях фронтовики делились боевым опытом и отдельными крупицами того, что было приобретено в мирные дни. Стали больше внимания уделять молодым летчикам. Вели учебные воздушные бои, стреляли по мишеням («конусам»). Каково же было наше удивление, когда даже бывалые летчики только одной-двумя пулями попадали в «конус». Это заставило нас взяться за теорию. На занятиях, которые проводил начальник воздушно-стрелковой службы, снова и снова разбирали: как занимать исходное положение, когда открывать огонь…

Я слушал и вспоминал Адлер и своего учителя майора Микитченко:

— Летчики — это искренний, честный народ, но они беспощадны к должностям и званиям, за словами они ждут дела, им подай мастерство и личный пример, то, что ты говоришь, — хорошо, мы тебя внимательно слушаем, но ты покажи, вот тогда мы тебя признаем и оценим, чего ты стоишь.

В конце занятий летчики поблагодарили начальника воздушно-стрелковой службы за науку и попросили, что бы он показал это в воздухе.

На очередных полетах (я руководил ими) буксировал конус Вася Калашонок, а начальник воздушно-стрелковой службы (ВСС) вылетел на стрельбу.

…Слышу по радио:

— Захожу слева, захожу справа. — Огонь, даже очереди слышны были, а потом:

— Ах, ты… — и тут последовало крепкое словцо. — Я тебе покажу…

В чем дело, кто кому покажет? Запрашиваю — молчат. Спрашиваю второй раз, третий — ответа нет. Запрашиваю каждого по индексу. Все ответили. Снова спрашиваю:

— Кто бранился? — Отвечает Калашонок:

— Сейчас прилечу, доложу.

Смотрю, на бреющем с запада на восток поперек старта проскакивает на полных газах «лавочкин». По номеру самолета узнал начальника воздушно-стрелковой службы.

Вслед за ним несется еще один.

— Калашонок, покачай.

Качает. Дал команду обоим заходить на посадку. Сели. Спрашиваю у начальника ВСС: в чем дело?

Он весь красный, руки трясутся, слова сказать не может. Калашонок злой, я его никогда таким не видел. Просит посмотреть самолет. Подхожу, смотрю: один снаряд попал в фюзеляж, а второй — в плоскость. Оказывается, вот в чем дело.

Все произошло так. Начальник воздушно-стрелковой службы хотел обязательно попасть, увлекся, ракурс свел почти к нулю и дал очередь тогда, когда мишень была в створе с самолетом-буксировщиком. В результате вместо «конуса» по самолету Калашонка врезал. Вот ему Калашонок и сказал: «Я тебе покажу сейчас… как по своим стрелять! »

Я закрыл полеты, разобрал этот случай. Хорошо, как говорится, что хорошо кончается, но могло быть и хуже.

По дороге в штаб встретил Якубовского, рассказал о случившемся.

— Бедный Калашонок, и в мирное время ему не везет, — сказал Петро и продолжал: — А этот орел с каргиными перьями и на фронте неметко стрелял, но ты особенно не расстраивайся. Расскажи, как у тебя дела с подготовкой к сдаче экзаменов в академию?

— Это ты к чему задаешь вопрос?

— Сейчас узнаешь: твои документы до Москвы не дошли.

— Почему?

— Не знаю, видимо, у начальства на тебя другие виды…

Это известие ошеломило меня, посмотрел на Петра. По моему взгляду он понял, чего я от него хочу, и подтвердил:

— Коля, я не шучу.

В его словах было столько искренности и сочувствия, что других объяснений не потребовалось.

— Спасибо, — ответил я и зашагал к штабу. Он за мной.

— Ты куда?

— С тобой.

— Зачем?

— Ходатайствовать за тебя и за себя.

— А ты при чем здесь?

— Я тоже решил ехать учиться.

— Когда?

— Вчера, когда получил письмо от девушки, с которой познакомился в Москве…

Командир к нашей просьбе отнесся с сочувствием, но твердо отказал. Мы попросили разрешения обратиться к вышестоящим начальникам, но и они ответили отказом. Сожалели, что уехал в Москву наш бывший командующий В. А. Судец. Долго искали выхода из создавшегося положения и нашли: под видом отпуска едем в академию. Сказано — сделано. Просим отпуск, дают, но как быть с документами? Снова загвоздка. Идем к начальнику отдела кадров.

Петя Якубовский с порога дипломатично бросает:

— Здравствуй, друже!

— Здравствуйте, — отвечает капитан Поздняков, человек, который всю войну, наряду со многими заботами, занимался составлением наградных реляций на наших ребят.

Он писал и на нас не раз и, конечно зная наши боевые биографии не хуже, чем мы сами, уважал нас.

— С чем пожаловали к штабной крысе, орлы боевые?

— К другу, — поправил Якубовский.

— Не хитри, Петр Григорьевич, говори.

— Хватит, Петя, паясничать, — вмешался я и изложил нашу просьбу, закончив словами: — Тебе, кроме выговора, ничего не дадут, а нам доброе сделаешь.

Он задумался. Петя говорит:

— Мы расписку дадим.

— При чем тут расписка.

Посмотрел на нас и полез в шкаф за личными делами. Мы стоим и не дышим. Через несколько минут пакеты с личными делами в наших руках. Сердечно благодарим и уходим.

— Петя, ни гугу, — бросаю я на ходу.

— Коля, зачем предупреждать, я хорошо усвоил: не говори, что знаешь, но знай, что говоришь, — заверил он.

«Вот язык, всегда найдется», — позавидовал я ему.

Подходим к дому, открываю дверь и слышу знакомые голоса: мои старые боевые друзья — Толя Мартынов, Вася Овчинников, Валя Шевырин.

— Вот оно, наше начальство, женился, забрался в райскую страну и молчит. Слышали: в академию собрался? Слух прошел, ты должен был приехать к нам, ждали, но не дождались. Вот и решили перед отъездом на Родину заехать к тебе попрощаться, — строчили они, перебивая друг друга.

— Братцы, — взмолился я, — я все расскажу, как на духу, и трижды извинюсь и покаюсь, но только отпустите, а то у меня от ваших чувств ребра болят.

Вошли мы в комнату, а там Маша уже стол накрыла. Пошел разговор о делах мирских, затем вспомнили Адлер, Нижнюю Дуванку и другие события минувших дней.

Поздно ночью закончилась наша встреча.

На следующий день я проводил их и направился в штаб, навстречу мне — посыльный с пакетом.

— Это вам, товарищ майор, — ловко щелкнув каблуками, отрапортовал он, передавая пакет.

Я взял весь в сургучных печатях пакет, повертел его в недоумении, а затем спросил:

— Служебный?

— Начальник штаба сказал — личный, — ответил солдат.

— Спасибо, — бросил я и пошел к себе, размышляя по дороге, от кого это послание. Смотрю и глазам своим не верю: Министерство государственной безопасности. Стал вспоминать, вроде бы деловой переписки с этим адресатом не поддерживал, друзей тоже там нет. Я-то им зачем понадобился?

Мои догадки были разрешены сразу же, как только я вскрыл пакет, в котором было два письма. Одно из министерства, а второе из Югославии. В первом письме препровождался перевод письма югославской девушки. Второе письмо — от Марички.

Читая письмо, я вспомнил Стапар, аэродром на болоте, наше необычное перебазирование и гостеприимную югославскую семью, которая состояла из четырех человек: хозяина, его жены, матери и 16-летней девушки. На квартире разместились Витя Кирилюк, Петя Якубовский, Миша Куклин, наш новый штурман полка и я. С первых же дней мы быстро сдружились с нашими хозяевами. Нас объединяло многое и самое главное — совместная борьба с ненавистным врагом. По вечерам, собираясь все вместе за столом, мы подолгу беседовали, а затем дружный коллектив делился на группы с учетом интересов и способностей. Хозяин, Витя Кирилюк и я обычно выходили на веранду покурить; Миша Куклин, обладая огромным талантом в области кулинарии, уединялся с женщинами на кухне, а Петя Якубовский рассказывал Маричке о подвигах товарищей и своих. Это привело к тому, что Маричка привязалась к Петру и часто спрашивала меня: «Колья, зашто Петро не любит Маричку? » Я отвечал: «Любит! » Но она сомневалась и просила, чтобы я помог ей в этом. А Петро знал, что «первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом». Видя, что я плохой помощник, она привлекла на помощь бабушку, которая сразу же приступила к делу. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы мы не улетели в ближайший же день. Вскоре Петя получает письмо, другое, но не отвечает Маричке, тогда она и решилась написать мне.

Письмо заканчивалось просьбой передать привет Вите, Пете и «Чёрчелю». Так женщины этой семьи звали Мишу Куклина. Вот, оказывается, откуда столько сургучных печатей и обратный адрес на конверте.

Только закончил читать, а тут Петя — легок на помине.

— Слушай, милый друг, — набросился я на него, — ты голову крутишь девушке, а мне за тебя отдувайся…

Петя и тут нашел выход из положения:

— Пора получать документы, заказан самолет в Софии.

На следующий день состоялось прощание с боевыми друзьями 31-го истребительного полка. У жизни свои правила, ее законы неумолимы.

Стоим у машины, обнялись, попрощались и никак не можем решиться на главное — сесть в машину. Оттягиваем это мгновение, будто предчувствуя, что со многими видимся в последний раз. Рукопожатия, объятия, на лицах слезы, но мы не стесняемся их. Пусть текут, за годы войны на наших глазах не было ни слезинки, их сушил тогда гнев к ненавистному врагу.

Подошел к нам бывший командир эскадрильи 164-го истребительного авиационного полка подполковник Дмитриев, недавно назначенный к нам на должность командира полка, спросил:

— В академию?

Я кивнул. Он обнял одной рукой меня, второй Петра.

— Бросаете? Два комэска и одновременно уходят… Ладно, выдержим, только учитесь так, как воевали, чтобы нам не было стыдно за вас.

Мы расцеловали его и — в машину. Последние взмахи рук, и за поворотом скрылись провожающие.

Наш путь лежит на Софию. От Пловдива до Софии около 200 километров. Машина бойко идет по извилистой дороге, несколько раз пересекает реку Марицу с одного берега на другой. Разговаривать после расставания не хочется, и мы молча любуемся Балканским хребтом, который на солнце сияет каким-то золотистым отливом. Слева нависают Родопские горы, у подножия которых мы проезжаем. Вскоре на горизонте появляется София.

Я раньше бывал в Софии и полюбил этот хороший зеленый город, расположенный у подножия горных цепей. Болгары любят свою столицу, как и каждый народ.

Нам повезло, через час после приезда на аэродром Враждебное мы были уже в воздухе. На борту видавшего виды Ли-2 взяли курс на Бухарест и там переночевали.

На следующий день с восходом солнца вылетели в Москву и во второй половине дня приземлились на аэродроме Внуково. С аэродрома Петя Якубовский пригласил нас поехать к его знакомым. Приезжаем, смотрим: молодая, интересная, чернявая дивчина довольно смело берет в объятия Петю. А он и не краснеет. Узнаем: оказывается, хитрый Петя женился и скрывал, выдавая себя за женоненавистника. В Болгарии на девчонок и не смотрел. Так вот в чем причина, а наши полковые девушки все голову ломали, отчего это весельчак Петя вдруг таким пай-мальчиком стал. Мы познакомились с семьей Бурмистровых: Татьяной Никитичной, Петром Федоровичем, Людмилой — женой Петра и Наташей (младшей в семье Бурмистровых). Я потом неоднократно буду злоупотреблять их гостеприимством и, проголодавшись на казенных харчах, заглядывать на огонек в эту семью.