Сигбьерн Хельмебак 6 страница

Не понять, в чем тут причина — в коньяке, в злости или в каких-то других, не поддающихся контролю ощущениях, но при виде Сальвесена на газоне пульс участился.

Сальвесен подходил к изгороди с ножницами в руке. Постоял, глядя на изгородь, прямоугольную, ровную, как скамья. Раза два щелкнул ножницами в воздухе, прежде чем приступить к работе. И стал обрезать не маленькие зеленые побеги, а приставил ножницы к корням и резанул — раз, два, три; и вдруг изгородь укоротилась на один куст, закончилась неровной линией, похожей на сломанную балку. Он отбросил куст в сторону и принялся за другой. Работал он спокойно, создавая впечатление, что действует обдуманно, с глубоким смыслом.

— Я ему сейчас помогу, — прошептала фру Хермансен. И так заспешила в сад, что позабыла поставить рюмку и подошла к Сальвесену, держа бутылку в руке.

— Я вижу, ты изгородь подстригаешь, — сказала она очень тихо, чтобы не помешать работе.

Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Злость, бушевавшая в обоих, вызвала чувство общности, совсем не похожее на прежний флирт возле той же изгороди.

— Ты делаешь полезное дело, — сказала она одобрительно. Коньяк настраивал на несколько торжественный лад. — Тебе нужно подкрепиться.

Твердой рукой она налила полную рюмку.

— Необычайно полезное, — он взял рюмку и поглядел в небо. — Думаю, господь бог рад этому делу. Ему ведь никогда не пришло бы в голову заставлять живое расти таким образом! — и выпил рюмку до дна, а когда вернул ее, фру Хермансен снова налила.

— Теперь ваша очередь. Твоя очередь, — оба перешли на «ты», не заметив этого.

— Я уже выпила две рюмки. Попробуй догнать меня. — Он выпил еще, а чтобы ему не пить в одиночку, она налила и себе. И почувствовала себя молодой и сильной, как никогда. Злость вдруг исчезла, хотелось чего-то более конструктивного, соответствующего на строению. — Если мы возьмемся вдвоем, то, может, выдерем тут все с корнем! — бодро сказала она и поставила бутылку на землю.

— Это восстание. Вы должны вмешаться, Хермансен! — сказала фру Сальвесен.

— Не могу же я драться с собственной женой!

— Вы можете драться с моим мужем! — Она знала, что Хермансен прав, и это бесило тем больше. Ничего нельзя поделать. Соседи уже стали обращать внимание на то, что происходит у изгороди. Оставалось только бессильно стоять за гардиной и глядеть на разрушение. А те двое на газоне вели себя все более возмутительно — выдергивали с корнем кусты, помогая себе вилами, и без смущения весело покрикивали, чтоб тащить в такт. На газоне росла куча искалеченных веток и торчали черные бахромчатые корни. Время от времени разрушители чокались. Они уже не наливали в рюмку, а пили прямо из бутылки. Некоторые кусты не поддавались. Тогда на помощь приходили соседи, им тоже предлагали выпить.

— Обычная партизанская тактика, — мрачно сказал Хермансен. — Привлечь население на свою сторону.

— Во всем виноват Андерсен.

— Да, — уже одно это имя заставило его вскочить с дивана. Он беспокойно заходил взад и вперед по комнате, но старался не подходить близко к окну. — Не по шевельнув пальцем, всех их с толку сбил. А теперь еще эта женитьба!

— Мы должны помешать людям пойти на свадьбу, — твердо сказала фру Сальвесен. Но даже ее энтузиазм не помог вернуться боевому настроению.

Снизу, из сада, доносились снова смех и крики.

— Непостижимо! — пробормотал Хермансен и рухнул на диван. Теперь они сидели рядом. — Помните, как мы создавали жилищный кооператив пять лет назад? — грустно спросил он. — В столовой нашего банка?

— Вас единогласно выбрали председателем. — Ей тоже вдруг стало грустно.

— Не единогласно. Два голоса против.

— Я не могу ошибиться. Одну минуту... — она посмотрела в протоколы, лежавшие на полке. Какое чувство уверенности они придают, когда держишь их в руках, переплетенные в коричневую кожу и на каждом листе печать.

Теперь между ними были протоколы. Она быстро листала их.

— Это на первой странице, — сказал Хермансен и улыбнулся улыбкой обиженного человека. — Первое общее собрание.

— Вы помните, какого числа?

— Двадцатого июля, — он внезапно вспомнил число и с какой-то сладострастной болью констатировал, что чаша страданий еще не испита до дна. — Я не думаю, что мы все это заслужили.

Фру Сальвесен, наоборот, оживилась.

— Нам нужно устроить юбилейное торжество.

— Вы считаете, что есть основания для праздника?

— Неужели вы не понимаете? — она захлопнула книгу протоколов, прикосновение к которой придало ей новые силы.

— Мы их побьем их собственным оружием! Торжество. В убежище. Ни одна душа не пойдет на свадьбу.

На мгновение в его глазах затеплилась надежда, но сразу же погасла.

— Нельзя. Он сумел привлечь на свою сторону даже церковь. Женщины вздыхают от умиления.

— Мне стыдно за свой пол!

Даже и ее боевой задор иссяк, слишком сильное испытание выпало на их долю. В затылке и склоненной спине было что-то настолько трогательное и беспомощное, что он инстинктивно протянул руку, чтобы ее утешить. Но снова обнаружил проклятую молнию и отдернул руку. И больше не мог на себя положиться.

— Я пойду, — прошептал он.

Он вышел через черный ход, ибо не мог себя заставить пройти мимо изгороди, где по-прежнему продолжалось бесчинство. Не было сил идти и домой. Тошнотворно было подумать о встрече с женой: он видел ее перед собой взвинченную, потерявшую над собой контроль, пьяную. Непостижимо!

Хермансен быстрыми шагами шел по поселку. Начал накрапывать дождь, стало темнеть, и соседи не смогут его заметить. Впервые он шел по своему поселку, желая только одного — остаться незамеченным. То, что произошло у изгороди, и то, чего не произошло на диване фру Сальвесен, надрывало душу и заставляло бежать и бежать.

Чтобы успокоиться, он судорожно сжал в кулаке лежавшие в кармане пробки. Но это не помогло, а только вызвало новые ассоциации — о молнии фру Сальвесен, о ее затылке...

Теперь его дом погружен во мрак. Люди начнут говорить об этом, да они, наверное, уже сидят и болтают во всех этих кухнях и гостиных, мимо которых идет он. Через открытые окна лился свет, в отблесках можно было различить почти светящиеся белые шарики одуванчиков, которые пышно распустились на газонах. Пример Андерсена оказался заразительным. Но кое у кого газоны в порядке, трава подстрижена. Он знал, кто против него и кто по-прежнему на его стороне.

Он миновал кооперативный магазин и вышел на поляну между строениями и лесом. Дождь усилился, но не было сил повернуть назад. Не было сил и идти дальше. Около тропинки стояла ель, он пролез под низкими хвойными лапами и сел, прислонившись спиной к стволу. Сквозь ветки виднелись огни поселка. Моросил дождь, вокруг раздавался тихий шелест. Он не мог вспомнить, когда чувствовал себя таким одиноким. Он всегда был занят, всегда заседал в каких-то комиссиях, на собраниях, всегда был среди людей и в хлопотах. Зачем же старался? Пусть бы все шло как шло, самотеком.

А теперь он сидел, прислонившись к ели. Неужели все прахом? Даже последнее решение правления не помогло. Андерсен безответственно сорил деньгами, на сад и дом смотреть было страшно. А может, это на пользу — постоянное напоминание, как хорошо живется другим? Им никогда не жилось так хорошо, как теперь.

Все это были простые люди, вышедшие из низов. Так и он сам: отец был водителем грузовика и не имел возможности дать своим детям образование, лишь он сам сумел выбиться, окончить среднюю школу, потом торговую школу и наконец поступить в банк. Было нелегко этого добиться. Так и другие, кто приехал с мелких хуторов, из маленьких городков, с дальнего севера, а теперь живет здесь, у каждого свой дом, палисадник, машина, холодильник.

Может быть, им на пользу напоминание о том, что не зря трудились? Однако Андерсен становился примером чего-то противоположного. Делай как Андерсен! Это уже не веселая шутка, а нечто глубоко серьезное. Случай с кустами пугал своей стихийностью, разрушительным духом. Если к тому же люди пойдут на свадьбу, положение усугубится. Это будет уступкой, одобрением всего андерсеновского, того, против чего нужно бороться.

Он снова подумал о фру Сальвесен, но теперь увидел перед собой не молнию на платье, а несгибаемую, непоколебимую женщину, верного соратника в течение пяти тяжелых лет. Она боролась так мужественно, и нельзя ее разочаровывать. Он ее председатель, она — его секретарь!

Он почувствовал, как уныние сменилось решительностью. Он рывком вскочил и пошел напролом, как лось, продираясь сквозь мокрую чащу. Лил дождь, вода потоками стекала с волос за шиворот,, одежда промокла почти насквозь. Ну да все равно, и раньше приходилось встречаться со стихией.

Вернувшись домой, он заметил слабое мигание света за гардинами в спальне и включил свет. Двуспальная кровать по-прежнему стояла на своем месте, но постельного белья на половине жены не было. Промокший до костей, он стоял у кровати, испытывая несказанное облегчение. Как в общем разумно построены эти дома и как предусмотрителен был он сам, убедив строительный комитет в необходимости оборудовать подвальную часть дома как гостиную с камином!

Он бродил по верхней гостиной, согревшись, ходил босиком, в халате. Какое наслаждение смотреть на окружающие тебя вещи. Немного рассердило отсутствие бутылки с коньяком, но и то хорошо. Ему не нужны стимулирующие средства, он обойдется без допинга. Хермансен чувствовал себя в великолепной форме, И начал планировать военный поход. Хлопнула входная дверь, и на мгновение он испугался, что это жена. С выяснением отношений лучше подождать до завтра.

Но это был Эрик. Он шел крадучись, а увидев отца, остановился.

— Привет, Эрик! — сказал Хермансен и встал.

— Привет! — Эрик немного поморгал глазами. — Где мама?

— Спит в каминной гостиной.

— В каминной гостиной?

— Да, так холодно, что она решила затопить камин.

— Да ну? — Эрик посмотрел на лестницу, ведущую в подвал, и двинулся было к перилам.

— По-моему, она спит. Садись, Эрик!

Эрик недоверчиво смотрел на отца — голос у того звучал совсем необычно.

— Говорят, мама выкорчевала всю живую изгородь?

— Да, мы решили это сделать. Сальвесену очень хотелось избавиться от изгороди, и мы не стали возражать. Хочешь стакан пива?

— Пива?

— Я тоже выпью стакан!

Эрик сел на краешек дивана и не шевелился до тех пор, пока Хермансен вернулся с бутылкой пива и двумя стаканами.

— Твое здоровье, Эрик!

— Твое! — Эрик выпил стакан до дна и украдкой бросил взгляд на мокрый пиджак отца.

— Где ты был?

— Я немножко прогулялся, — просто ответил Хермансен.

— В такую погоду?

— Мне нужен моцион. А ты где был?

— У Андерсенов, — сказал Эрик и уставился на отца упрямым взглядом.

— Правильно, — невозмутимо сказал Хермансен — Я видел тебя, когда проходил мимо.

— Я хожу куда хочу, — сказал Эрик.

— В твоем возрасте я делал то же самое. А куда вам еще ходить, хотел бы я знать? Здесь молодежи и пойти некуда.

Эрик налил себе второй стакан, остатки из бутылки.

— Когда я был молод, мы ходили в клуб. Во всяком случае, по субботам.

— А что вы там делали? — судя по выражению лица, беседа начинала интересовать Эрика.

— Танцевали!

— Танцевали?

— Но тогда танцевали другие танцы. Вальс, фокстрот, танго. А что вы танцуете?

— Всего понемножку, — Эрик выпил до дна.

— Кажется, есть какой-то танец, который называется свинг?

— Что-то не слышал, — уклончиво ответил Эрик.

— А твист?

— Шейк, — сказал Эрик.

Хермансен перелил остатки из своего стакана в стакан Эрика.

— Шейк? А как он танцуется?

— Ну, определенных правил нет. Танцуешь как хочешь.

— Вот как? — произнес Хермансен, как бы обдумывая ответ. — Да, теперь все иначе, песни и музыка то же другие. В мое время пели «Золотое колечко» и «Следи хорошенько за своим сердечком, Маргрете! ».

— Я слышал эти песни в концерте по заявкам.

— А теперь «Битлз», да?

— У нас много хороших ансамблей и в Норвегии!

— Какие же?

— Например, «Четыре черта», — глаза у Эрика не много затуманились, может, подействовало пиво. — Но сейчас они вообще-то уже не в форме. На сегодня популярны «Билли Дилли».

— «Билли Дилли», — повторил Хермансен и записал в свой блокнот.

— А почему ты спрашиваешь? — подозрительно спросил Эрик.

— Мы просто хотели устроить маленький вечер, юбилей.

— Здесь, в поселке?

— Да, в убежище. И конечно, нам хотелось подобрать такое, что нравится молодежи.

На первый взгляд ничего сенсационного в ближайшие дни не произошло. Каждое утро караван машин выезжал из поселка, женщины занимались домашними делами, ходили в магазин.

Сбыт в кооперативном магазине значительно повысился, об этом по крайней мере свидетельствовал наплыв покупателей. И в самом магазине, и перед ним всегда было полно людей — верный признак того, что назревает какое-то событие. Конечно, комментировался и эпизод у живой изгороди. А когда позже стало известно, что обе жены перебрались в подвальные гостиные, соседи не могли не сделать того вывода, что отношения в супружеских парах не таковы, как бы следовало.

— Но жителей поселка занимало не только это. Пошли слухи о юбилее, который будет отмечаться в убежище. Там за закрытыми дверями стучали молотками, столярничали. Шестнадцого июля днем на столбах и на специальной доске были расклеены объявления. С необычайной точностью Хермансен и фру Сальвесен назначили время — в половине шестого, за полчаса до свадьбы Андерсенов, рассчитав, что даже тот, кто решил пойти на свадьбу, сначала заглянет в убежище, чтобы послушать «Билли Дилли», которых Хермансену после долгих переговоров удалось-таки пригласить.

Беспримерно: «Билли Дилли» выступят в поселке! Объявление о празднике висело символом раскола, вокруг собирались люди и высказывались за и против. Одни ругали Хермансена и правление, что выбрали такое время, другие — Андерсена за вызывающее поведение, нельзя же устраивать свадьбу в день юбилея поселка.

Естественно, сам Хермансен не принимал участия в таких дискуссиях. Он действовал за кулисами. Лето ведь вообще трудное время. Комиссии полностью прекратили работу, к тому же кое-кто вышел из их состава, чтобы оказаться в оппозиции. Акции протеста зашли так далеко, что два члена кооператива — Вольд и Гростэль — не стали красить свои дома. А ведь члены кооператива обязались это делать каждый третий год. Иные предались лени и загородным семейным прогулкам.

Хермансен сидел все и молчал, зная, что большинство по-прежнему на его стороне. Внезапная симпатия к Андерсену заглохнет сама по себе, в особенности если вечер в убежище будет иметь успех. Даже безответственная трата денег Андерсеном теперь не возмущала, наоборот, было приятно узнавать о новых бессмысленных покупках. По расчетам Хермансена, выигранные деньги скоро иссякнут, наступит банкротство, и Андерсен станет еще более устрашающим примером, чем раньше. Поэтому Хермансен взирал на события в поселке почти спокойно. Неустанно занимался организацией вечера и делами кооператива. И работал над собой. Последние события словно лучом прожектора осветили тайники его собственной души. Он знал, что сам не безгрешен. Знал свои слабые стороны — скрытые, неукротимые силы, которые постоянно нужно держать в узде с помощью силы воли и самодисциплины. Поэтому всегда следил за тем, чтобы, по крайней мере, один из членов правления присутствовал на его совещаниях с фру Сальвесен.

Но по вечерам и ночью было сложнее. Он лежал на большой двуспальной кровати, которая казалась огромной, когда ты один. Ночи стояли теплые и тихие, бархатно-мягкий мрак производил впечатление вакуума, какое-то томление заставляло вскакивать с постели и подходить к открытому окну. Он часто стоял у окна, стараясь остыть и умерить волнение. Напротив, у Сальве-сенов, была видна подвальная гостиная с открытым окном. Гардины трепетали на ветру, хотя ни один листик не колыхался на молодом тополе, росшем под окном.

Ночь за ночью, стоя у окна, он наблюдал это загадочное явление природы.

Весь июнь и первые дни июля стояла хорошая, теплая погода, но потом сменилась неустойчивой — с градом и грозами, К середине месяца погода снова как будто установилась. Двадцатого июля по синему небу плыли маленькие, кудрявые, словно овечки, облачка, предвестники хорошей погоды. Это прекрасный фон для флагов, колыхавшихся на летнем ветерке. Каждый дом в по'селке вывесил флаги, и Андерсен был глубоко взволнован.

— Смотри, мать, весь поселок придет!

— А может, это из-за юбилея? — она обратила внимание на то, что и Хермансен вывесил флаг.

Юбилейный вечер, естественно, вызывал у нее некоторое беспокойство. Разве забудешь горькую обиду в тот памятный вечер три недели назад? С другой стороны, многие жители поселка выказали им столько симпатии, что становилось тепло на душе. Приходили соседки, она получала цветы и письма. Письма, правда, часто были анонимные, а некоторые из них совсем не симпатичные. Но в большинстве шли поздравления соседей, которые сообщали, что лишены возможности нанести визит.

Андерсен был исполнен оптимизма, который всегда является наградой за любую творческую деятельность. Несмотря на то, что он оставил работу, забот было хоть отбавляй. Никогда еще не приходилось так торопиться. Одни только покупки — уже огромный труд. В дом вереницей тянулись продавцы — пылесосов, жалюзи, представители страхового общества, агенты по продаже книг. Все они отличались невероятной любезностью, не нужно было даже платить наличными. Все можно взять в рассрочку, заплатив лишь небольшой первый взнос.

Но, естественно, больше всего забот требовала подготовка к свадьбе. У Андерсена не было времени думать о волнениях в поселке. Он вряд ли даже подозревал, что сам был их причиной.

Все устраивалось как нельзя лучше, единственное, что беспокоило, — это погода. После полудня небо стало за^ волакивать, темные нагромождения туч скапливались где-то на юге, но пока еще большая часть неба оставалась голубой. Солнечный свет превращал дом и сад в настоящую сказку. Сарайчики для игр сияли веселыми красками в зеленых кустах. В саду между деревьями были развешаны бумажные фонарики и гирлянды и накрыты три длинных больших стола.

Чтобы не загружать жену, Андерсен заказал сервировку одному из лучших ресторанов города, и четыре кельнера хлопотали с раннего утра. Два сарайчика они использовали как буфетные, а теперь украшали цветами празднично накрытые столы.

Кельнеров забавляло празднество, и за спиной Андерсена они слегка над ним подшучивали. Но их поставил на место метрдотель, пожилой, аристократической внешности человек, безукоризненно одетый, обходивший стол и все проверявший. С изысканным тактом он всем своим поведением давал понять, что данное ему поручение — это оскорбление и его достоинства, и репутации ресторана. Но полное отсутствие у Андерсена способности воспринимать тонкие намеки создавало горькое ощущение того, что мечешь бисер перед свиньями.

— Херр Андерсен! Я хочу посоветоваться с вами о празднестве! — медленно, словно ведя кинокамерой, он скользил надменным взглядом по лаковым ботинкам Андерсена, по брюкам от смокинга, на которых болта лись подтяжки, по нижней рубашке и гриве, завитой по случаю наступающего события. — Не найдется ли у вас несколько минут до того, как, гм, вы пойдете одеваться?

— Давай! — добродушно ответил Андерсен. Они шли рядом, оглядывая накрытые столы.

— Что касается меню, то мы сначала подадим Consomme Vendoum.

— Прекрасно!

— А к супу я предлагаю Jeres Grande Reserve.

Андерсен, запинаясь, попробовал повторить.

— К рыбе...

— А будет что, семга?

— Семга, — подтвердил метрдотель. К ней мы предлагаем Clos des sorcieres.

На этот раз Андерсен повторил бойко, а метрдотель тихо скрежетнул зубами.

— А теперь главное блюдо.

— Мясо!

— Конечно! К нему красное вино и портвейн к десерту, — быстро проговорил метрдотель, чтобы прекратить этот бессмысленный разговор. Андерсен остановился.

— Какой марки? .

— Ferreiras Superior Tawny.

Иностранные слова вылетали из носоглотки метрдотеля, как звуки чудесной музыки.

— А нет ли у вас Робертсена?

— Какого прикажете?

— Робертсена 1842 года. Это хорошее вино. Метрдотель украдкой взглянул на бензиновый насос, где Сильви качала воду в блюдо. Откашлялся.

— А вы знаете, что называете самое редкое вино в мире? — Андерсен кивнул. — Когда наш ресторан организовал обед в честь визита персидского шаха, мы обращались в посольства в Париже и Лондоне, чтобы раздобыть это вино, но ничего не достигли.

— Вот как, и шаху оно нравится? Эти ребятишки знают, что хорошо, — просто проговорил Андерсен.

Голос метрдотеля повысился на целую октаву.

— В последний раз Робертсен 1842 года подавали во время визита Черчилля в сорок седьмом, когда муниципалитет Осло устраивал ленч в вилле Хефтюе. Откуда взяли эти бутылки, для нас остается тайной.

— Это я их раздобыл, — сказал Андерсен. — Извините!

Он оставил метрдотеля и поспешил к воротам, у которых остановилась машина. Длинноволосый бородатый молодой человек высунулся из машины. За ним Андерсен углядел еще троих юношей со столь же пышной растительностью.

— Вечер здесь будет?

— Это «Билли Дилли»! — благоговейно прошептала Сильви.

Андерсен решил, что это кто-то из приглашенных женой, но когда один из приехавших сказал, что хочет поговорить с Хермансеном, стало ясно, что произошла ошибка, и машина умчалась.

Пастор Аяксен, сойдя с автобуса, от остановки пошел пешком. От шоссе до поселка четверть часа ходьбы, и эта прогулка была ему очень нужна и потому, что он любил ходить пешком, и потому, что нужно было время, чтобы подготовить проповедь. Он прочитал четыре сборника свадебных проповедей, но оказалось, что ни одна из них не годится. Случай слишком своеобразный. Венчание происходит в саду, к тому же статут брачую-щихся таков, что будет ошибкой взять за исходный пункт слова апостола Павла, величайшего авторитета в области брака. Апостол Павел тоже тут не годится. Он слишком строг, его изречения слишком однозначны и категоричны. Лучше всего обратиться к Иоанну, апостолу любви; то, что он был взят живым на небо, также дает простор для более свободного толкования.

Пастора тревожило и то, что горизонт затягивался сизыми тучами, вдалеке уже слышался слабый гром. Поэтому Аяксен почувствовал облегчение, подойдя к магазину и увидев здесь толпу.

Дети и взрослые были празднично одеты, а площадь украшена флагами и транспарантами. Аяксен решил, что венчание из-за погоды состоится под крышей, он был новичком в поселке и ничего не знал о юбилее, поэтому уверенно направил свои стопы к входу.

Хермансен тоже обрадовался, увидев пастора. Оркестр был давно на месте, «Билли Дилли» уже тут, и теперь ждали только фокусника. «Это, наверное, он», — подумал Хермансен.

— Вам надо переодеться, — сказал он, бросив взгляд на маленький чемоданчик Аяксена. — Первая дверь налево.

Аяксен прошел через убежище — большое, длинное помещение с побеленными известкой стенами, напоминавшее церковь, если б не противогазы и широкий ассортимент висевших повсюду огнетушителей, топоров и электрических фонарей. Здесь тоже все было разукрашено, на невысокой трибуне маленький джаз уже подбирал мелодию. Аяксен прислушался к электризующим ритмам ударника и удовлетворенно кивнул. Он сам при всей смиренности любил джаз и с успехом использовал в работе с молодежью; музыка была фоном, на котором декламировались отрывки из нового издания Библии.

Он несколько растерялся, войдя в тесную раздевал ку и увидев четырех длинноволосых юнцов. Они меня ли элегантные белые сорочки и темные костюмы на брюки из дерюги, рубашки с блестками и ботфорты на высоких каблуках, тщательно причесывали свои гривы издавая при этом некую смесь хриплых гортанных звуков и пения.

— А это что за тип? — спросил один из парней, явно руководитель. Он подошел к пастору, делая какие-то странные гимнастические упражнения ногами, чтобы влезть в узкие штаны.

— Нам не совсем ясно, что тут будет, карнавал или еще что?

Пастор только что надел ризу через голову и бросил на юнца удивленный взгляд.

— У меня, вероятно, есть основания задать тот же вопрос, — сказал он, протягивая руку. — Мы, кажется, незнакомы?

— Билли Дилли!

— Разрешите спросить, это имя вам дали при крещении?

— Вы что, тоже о нас не слышали? — сердито спросил молодой человек.

— Не имел чести.

— С чем выступаете в этом наряде?

— Это моя официальная одежда, форма.

— А это моя, — сказал Билли Дилли и затянул ремень.

— Кажется, я попал не по адресу, — сказал Аяксен и, поклонившись, вышел.

— Нас не узнают уже во второй раз! — со злостью проговорил Билли Дилли, глядя ему вслед.

— Не обращай внимания. Здесь, в восточном районе, публика некультурная, — заметил кто-то из товарищей.

Пастор шел по поселку в полном облачении. Шел против людского потока широким, быстрым шагом. Недоразумение разъяснилось, и уже виден большой ясень в саду Андерсенов. Гроза приближалась, тяжелые массивные тучи заслоняли солнце, и раскаты грома заставляли ускорять шаги.

Сомнений больше не было. Людской поток двигался в противоположную сторону — к кооперативному магазину и юбилею Хермансена. Там будут петь «Билли Дил-ли». Люди слышали их выступления по радио, видели по телевидению, у каждого подростка пластинки с их песнями, все читали о них в газетах под рубрикой «Поп-музыка». Эти певцы — герои нации, астронавты музыки. Все желали услышать и увидеть их вблизи, а этому Андерсен мог противопоставить только свадьбу.

Однако кто-то шел и в обратную сторону, в том же направлении, что и Аяксен. Это были Сальвесен, фру Хермансен и еще несколько семейств.

Изо всех домов выходили празднично одетые люди. Одни шли пешком, другие ехали на машинах. В убежище ведь не будут подаваться алкогольные напитки, вечер задуман как большое семейное торжество, в котором все могу принять участие и где не может произойти никаких эксцессов. Хермансен придавал особое значение тому, чтобы найти то, что он называл «общим знаменателем». Только единственная пара — супруги Сэм, которые принципиально были против танцев, не захотели принять участия в торжестве.

Когда время приблизилось к половине шестого, упали первые капли дождя, и затем разразилась гроза. Она бушевала с невиданной силой, сверкали молнии, громыхал гром. Однако большая часть жителей не заметила грозы, поскольку они уже сидели в убежище, где за толстыми стенами не слышно было даже раскатов грома.

Организация праздника у Андерсенов была гораздо более уязвимой. Под умелым руководством метрдотеля кельнеры и гости мужественно попытались спасти то, что можно было спасти, но гроза разразилась слишком неожиданно.

Метрдотель стоял в одном из сарайчиков с раскрытым зонтом, чтобы оградить суп от воды, лившейся из протекавшей крыши. Во втором сарайчике четыре кельнера играли в покер. И здесь крыша протекала, но старший кельнер был достаточно остроумен, чтобы подставить под струйку бокал. Для верности он налил в него немного виски и с интересом ждал, достаточно ли продлится дождь, чтобы смесь обрела правильную крепость.

Это было единственное, что его интересовало, ибо он работал в ресторане так долго, что удивляться уже ничему не мог. И все же вынужден был признать, что это событие выходило за все рамки. Бумажные фонарики и гирлянды, висевшие над столами, намокли. Вода сочилась сквозь цветную бумагу и создавала сложнейшие узоры на белой льняной скатерти. Тарелки и стаканы были полны воды, и голубые молнии отражались в маленьких круглых озерцах.

Связь между домом и сарайчиками прервалась, и Андерсен ухаживал за гостями. К счастью, у него сохранился поднос с коктейлями, и он обносил гостей, говоря им «добро пожаловать». Всего гостей набралось одиннадцать человек, включая пастора. Дождь застал Аяксена по дороге, и пришлось теперь сидеть в рубашке, пока фру Хермансен в верхней комнатке досуха выгладит облачение. Пастор держал в руке бокал шерри Это действовало на него успокаивающе и несколько уменьшало страх перед раскатами грома. К тому же он завел очень интересную беседу с Сельмером, товарищем Андерсена по работе.

Гости переминались с ноги на ногу, разглядывая цветы и телеграммы; большинство стояло у окон, глядя на бушевавшую грозу. Сальвесен отнес фру Хермансен бокал. Прежде их разделяла изгородь, а теперь пасторское облачение, и может быть, именно оно заставляло говорить почти шепотом.

— Никто больше не придет! — грустно проговорил Сальвесен. — Можешь себе представить, как они теперь злорадствуют.

— Ты имеешь в виду моего мужа?

— Нет, свою жену.

— Я не хочу думать ни о ком из них! — только риза помешала ей выругаться. В ту же минуту молния ударила в электропроводку, и свет погас. Не впервые фру Хермансен лишали света, но на сей раз она так громко выругалась, что Аяксен подскочил.

— Не беда, — успокоительно сказал Сальвесен. — Можно и без света.

Более ошибочного мнения он высказать не мог. Для торжества в убежище это обстоятельство имело решающее значение. И если «Билли Дилли» не имели того успеха, на который рассчитывали, то по причине рокового выключения тока. Они только начали свой первый номер — песню, весь текст которой состоял, в общем-то, из трех слов: «аи лав ю». Тонкое психологическое чутье подсказало Хермансену, что этот блестящий номер нужен перед его речью, чтобы поднять настроение. Как всегда, он думал главным образом о детях и о молодежи. И все убеждало его в том, что он по-прежнему хорошо знает свою публику. Уже с первых строф начались истерические выкрики молодежи. Но зал внезапно погрузился в кромешный мрак, и заглохли звуки со сцены. Оказалось, что, когда ток исчез, пение и звучание электрогитар потеряли многое из своей магической силы. В сущности, выступление потонуло в тревожном шуме, который не уменьшился и когда Хермансен сообщил, что отсутствие света объясняется техническими неполадками, возникшими из-за грозы.