Б. СЕДЕРХОЛЬМ. 15 страница

Через два часа сионисты в полном порядке были выведены из камеры. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.

Самым маленьким советским преступником, был несомненно, карлик Ваня. Он был ростом 86 сантиметров. Ему было 24 года, и несмотря на свой миниатюрный рост, он был вполне пропорционально сложен и вполне нормально развит в интеллектуальном отношении. Он родился и жил в

городе Ямбурге, вблизи эстонско-русской границы, где его родители имели небольшой дом и лавку. Ваня окончил среднее коммерческое училище и вовремя гражданской войны служил рассыльным при канцелярии одного из штабов белой армии. При отступлении белой армии, Ваня вместе со своей замужней сестрой, ушел с остатками белой армии на эстонскую территорию. В Эстонии ему пришлось претерпеть ряд обычных эмигрантских лишений. Неоднократно он говорил мне, рассказывая про свои приключения: ,, 3наете, господин Седерхолъм, иногда хотелось покончить с собой. Ходишь, ходишь. ищешь работу, а никто не принимает. Видят„. что ребенок пришел ну, и нет доверия. Очень трудно жить на свете маленьким людям". В 1924-м году, соблазненный перспективами Нэпа, Ваня решил воэвратиться к своим родным. Визирование паспорта было ему не по карману, и он решил перейти эстонско-советскую границу нелегально. Явившись на советский пограничный пункт, Ваня подробно изложил свою историю советскому чиновнику, после чего его арестовали и отправили по этапу в Петербург. Когда я встретился с ним в тюрьме, то шел уже седьмой месяц его тюремных скитаний. Однажды ранним весенним вечером, Ваню вызвали из камеры и объявили, что он высылается в Соловецкий лагерь на 5 лет, за шпионаж и контрреволюционную деятельность. Этап уходил через час и у бедного маленького существа, не было не только теплого платья, но даже целых сапог Кое-как мы снабдили его, чем могли, из нашего скудного гардероба, и он ушел от нас на дальний Север, обреченный на верную смерть.

„Трудно живется на свете маленьким людям! "

Со мной в одной камере довольно долго сидел мальчишка 12-ти лет, эстонец. Оставшись у себя на родине, круглым сиротой, мальчуган решил ехать к своему старшему брату, который работал на одном из петербургских заводов. Не имея денег, чтобы оплатить визирование паспорта, маль

чишка перешел границу нелегально. На сторожевом советском пограничном пункте его арестовали и в конце концов он оказался в тюрьме Чеки, на Шпалерной улице. Его обвиняли в шпионаже в пользу Эстонии и Англии. Мальчишка был полуграмотен, почти не говорил по-русски и целыми днями или пускал мыльные пузыри или строил из газет и черного хлеба аэропланы. Однажды ночью он вернулся с допроса весь в слезах и на наши расспросы, рассказал нам на своем эстонско-русско-немецком языке трагикомичный эпизод. „Следователь очень кричал. Следователь ругал. Следователь сказал, что я какой то чемпион. Это так плохо, это ужасно плохо. Всех чемпионов убивают. ” Весь рассказ прерывался горькими рыданиями мальчугана, и мы с трудом его утешили.

Оказывается Чека, в своей патологической подозрительности, видела шпиона буржуазии даже в полуграмотном ребенке. Мальчишка переиначил слово „шпион” в „чемпион", но значения ни того, ни другого слова не знал, чувствуя лишь, по угрозам следователя, что его обвиняют в чем-то очень серьезном. Вскоре, после самоубийства Карлуши я был переведен в лазарет и потерял из виду маленького эстонца.

В мае месяце в тюрьме настало некоторое затишье. Камеры были менее переполнены и по четвергам увозили на расстрел не более 10 —12ти человек. Об этом можно было догадываться, так как за смертниками приезжал только один полутонный грузовик. Из нашей камеры в течение всего мая месяца было взято на расстрел только два человека: какой-то еврей контрабандист и бывший мастер экспедиции заготовления государственных бумаг Эппингер.

В конце мая отправили на Соловки моего большего друга, бывшего капитана артиллерии барона Шильдера, племянника старого генерала Шильдера, сидевшего со мной в 13-ой камере по процессу лицеистов и умершего в тюрьме. Капитан Шиль

дер, хотя и не был воспитанником лицея, но все-таки был привлечен к делу лицеистов, так как бывал иногда у своего дяди, и Чека обвиняла его в „недоносительстве". Во время пребывания в тюрьме, капитан Шильдер работал в тюремной слесарной мастерской, и благодаря его содействию, я после его отправки на Соловки, попал в канцелярию слесарной мастерской. Это был один из лучших периодов моей тюремной жизни. С утра и до обеда я уходил из камеры в мастерскую, возвращался обедать в камеру, а в 2 часа я опять уходил в мастерскую до 6-ти часов вечера. Убежать из мастерской на волю не было никакой возможности. благодаря тому, что мастерская находилась в самой центральной части тюрьмы и отделялась от свободного мира 8-ю воротами, охраняемыми часовыми и надзирателями. Из мастерской можно было под разными предлогами выходить на центральный тюремный двор, греться на солнце и иногда встречаться с заключенными разных отделений тюрьмы, во время их прогулок. Мастерской заведовал всегда полупьяный мастер тюрьмы Иван Иванович. Через него и я иногда доставал немного коньяку или водки, которую в одиночестве выпивал в моей „канцелярии”. В мастерской работало 12 человек инженеров, арестованных по громкому делу о взяточничестве на Путиловском заводе. Я избегал посвящать их в мои одинокие оргии, так как не доверял их скромности и боялся подвести Ивана Ивановича. На мастера я имел серьезные виды, и мне казалось, что рано или поздно мне удастся, несмотря на все трудности, убежать из тюрьмы. Исподволь и крайне осторожно я расспрашивал Ивана Ивановича о тюремных порядках, о формах пропуска и т. п. Понемногу в голове смутно назревал план побега

В июне месяце в тюрьме стало заметно опять оживление и в нашей камере. рассчитанной на 35 спальных мест набилось свыше 60 человек. Опять по четвергам стали увозить смертников десятками, и сотнями отправляли высылаемых на Соловки и в Сибирь. Днем было совершенно невыносимо сидеть в набитой битком людьми душной

камере, и я с радостью уходиbл в свою темную, тихую каморку при мастерской.

Глава 35-я.

В июле мне внезапно прекратили свидания, без всякого объяснения причин, и это меня чрезвычайно огорчило. Передачи я продолжал получать регулярно, но их досмотр начал производиться еще тщательнее, чем раньше. В начале августа меня неожиданно сняли с работ в мастерской и тоже самое сделали с моими компатриотами финнами, работавшими в столярной мастерской. Эти финны, плотники, перешли нелегально финско-русскую границу, думая в советской России найти более выгодные условия работы, чем в Финляндии. Вместо работы их обвинили в шпионаже и посадили в тюрьму.

В советской „Красной Газете” я прочел, что в Петербурге открыта какая-то шпионская организация в пользу Финляндии, и будто бы наш генеральный консул был сильно скомпрометирован всем этим делом. Как отголосок этой фантастической истории, все финны, находившиеся в это время в советских тюрьмах, подверглись репрессиям.

26-го августа 1925-го года около 7 часов вечера, надзиратель громко выкликнул мою фамилию и мне было приказано, как можно скорее, собрать мои вещи. Сборы мои были недолги, так как я при себе не держал почти никаких вещей, кроме туалетных принадлежностей и постели. Все необходимое я получал регулярно из консульства раз в не делю. В моей корзинке были уложены 4 носовых платка, 2 пары тонких носков, пижама, туалетные принадлежности, кружка, чайник и кое какие продукты. Последних было очень мало, так как была среда. а передачу мы получали по пятницам. С корзинкой в одной руке и со свертком постельных принадлежностей в другой, я вышел в коридор, откуда меня повели в канцелярию.

В коридоре перед канцелярией стояла большая группа людей с вещами, по-видимому, готовые к отправке на дальний этап. Начальник тюрьмы прочитал мне постановление „особого совещания" централь

ной коллегии Чеки о заключении меня в Соловецкий лагерь на 3 года. Выслушав это постановление, я заявил, что мне уже 10 месяцев тому назад объявляли его, и что моя отправка на Соловки была отставлена, так как между финляндским и советским правительствами идут переговоры об обмене меня на заключенных в финляндских тюрьмах коммунистов. На это начальник тюрьмы сказал: „Я ничего не знаю про это. Мне приказано сегодня вас отправить на Соловки. " На это я, резонно, возразил: „Вы обязаны меня сначала отправить на медицинское освидетельствование. Кроме того, у меня нет ни денег, ни вещей, ни продуктов, ни белья. Позвольте мне, по крайней мере, телефонировать в консульство, чтобы мне прислали все необходимое на вокзал. " На это заявление я получил ответ: „Теперь уже поздно для медицинского осмотра. Вас осмотрят в Кеми. По телефону в консульство мы сами передадим вашу просьбу. На Соловках вы получите полное обмундирование и обувь. Вы напрасно беспокоитесь. " Много спустя, уже в Финляндии, я узнал, что никто не думал сообщать в консульство о моей внезапной отправке и о моей просьбе о помощи.

Нас всех выстроили в одну шеренгу, начальник конвоя проверил нас по списку, и каждому выдали по 1 кило черного хлеба и по три небольших, соленых рыбы — судака.

Хлеб я взял, а рыбу отдал, стоявшему рядом какому-то старику, по-видимому, крестьянину. В нашей партии было несколько женщин, принадлежавших, с виду, к образованному классу, четыре священника, несколько крестьян, несколько бывших военных, один очень дряхлый старик и человек 15 студентов. Всего было в партии, 43 человека.

Во дворе стояли две телеги. На одну положили наши вещи, а на другую сели женщины, больной старик и хромой священник. Перед отправлением партии, конвойные солдаты начали заряжать ружья и конвойный начальник громко скомандовал: ,, Курки на предохранительный взвод” Стоявшая рядом со мной маленькая, худенькая женщина, с утомленным.

лицом, испуганно вскрикнула. Смотря на меня расширенными от ужаса глазами. она схватила меня за руку и нервно спросила: , Что они хотят делать? Вы видели? Они патроны вставили в ружья. " Как мог, я успокоил бедное, испуганное, маленькое сознанье, объяснив, что это,, так полагается" и что это очень хорошо, что винтовки на предохранительном взводе. Разговаривая с дамой, я невольно обратил внимание, что из под расстегнутого ворота, английского пальто, виднелась приколотая овальная, миниатюрная брошь фотография ребенка лет 5-6. Сердце мое болезненно сжалось при мысли о моей собственной семье.

„Женщины, — садись в телегу и Телеги вперед! Заключенные не отставать! "

Конвойные солдаты заняли свои места, а мы, по четыре человека в ряд, тронулись на дальний север, на остров „горя и слез".

Накрапывал мелкий дождь. В сумерках августовского вечера понуро шли обыватели советского Петербурга, бросая на нас испуганные взгляды. Мы подвигались довольно медленно, так как старик военный и два старых священника не поспевали. Не доходя до Невского проспекта, на Знаменской улице, начальник конвоя приказал нам остановиться и окружавшие нас конвойные, взявшись за руки, образовали цепь. Трех стариков вывели из цепи и посадили в телегу с вещами. Мы опять двинулись вперед, уже более скорым шагом. Подойдя к Николаевскому вокзалу, мы взяли влево от главного входа, прошли ворота и пошли вдоль полотна около одного километра, пока не пришли к одиноко стоявшему на запасном пути вагону, окна которого были забраны частными, железными решетками. Всех нас ввели в какой-то досчатый загон, без крыши, и у входа расположились конвойные. Загон был довольно просторный с досчатым полом, и мы все расселись на наших вещах в ожидании дальнейших приказаний. Рядом со мной опять оказалась та худенькая, маленькая дама, которую так испугали заряженные ружья. Слева от меня сидел

на мешке, высокий, стройный с сильной проседью господин, в черкеске и маленькой барашковой шапке, так называемой, „кубанке". Заметив, что моя соседка сильно озябла, он снял, висевшую у него через плечо, свернутую бурку, развернул ее и сказал с едва заметным восточным акцентом: „Позвольте вам предложить эту бурку. Успеете замерзнуть, пока эти мерзавцы нас посадят в наш слипинг кэр. " Дама замялась, но черкес ловко накинул ей бурку на плечи, засмеялся и, обращаясь к группе дам, сказал: , Бурка большая. Не угодно ли еще комунибудь ее разделить? На предложение откликнулась очень молоденькая, болезненного вида девушка в черном платке и совсем тонком черном пальто. Она уселась рядом с худенькой дамой, и обняв ее за талию, нежно к ней прижалась. Черкес недовольно кашлянул, закурил папиросу и, обращаясь ко мне, показывая на девушку, сказал: ,, Ведь, этакие мерзавцы! Детей посылают в этот ад. Ну разве не негодяи? Сколько вам лет, барышня? ' Девушка сконфузилась, а её соседка, ласково погладила девушку и сказала, обращаясь к нам: „Катя—молодец. Она сильный духом человек. Уже пятый год сидит в тюрьме и в разное время она отголодала, в общей сложности, 78 дней " Черкес и я с удивлением взглянули на Катю, как на своего рода „чемпиона" тюремной голодовки.

История тюремных скитаний Кати заслуживает внимания. Отец её был дьяконом в одном из южных русских городов. В период гражданской войны её брат был офицером белой армии. При отступлении армии отец и дочь были захвачены большевиками. Дьякона расстреляли, а дочь посадили в одесскую тюрьму Чеки, но вскоре выпустили и Катя, кое-как добравшись до Харькова, поселилась у старухи тетки. В 1920 года Чека перехватила на почте письмо брата Кати, который ей писал из-за границы. Катю арестовали, так как по сведениям Чеки её брат играл в русской эмиграции очень видную контрреволюционную роль.

В Москве, в Бутырской тюрьме, девушке предложили написать брату, что она сидит эалож

ницей из-за него в тюрьме и что, если он вернется, то ее выпустят на волю, а брата подвергнут небольшому наказанию и обяжут „п о д п и с к о й" не выезжать из пределов России. Катя знала цену обещаниям Чеки и с негодованием отвергла предательское предложение. Эту хрупкую, мужественную девушку держали сначала во внутренней тюрьме Чеки в Москве на Лубянке а потом в том же городе в Бутырской тюрьме, пока не решили сослать на Соловки „без срока", или вернее до возвращения брата в Россию. Катя в течение пятилетнего пребывания в тюрьме, семь раз объявляла голодовку и в общем итоге отголодала 78 дней. Последних три года пребывания в тюрьме, Катя за смертью тетки, не имела со стороны никакой помощи и существовала исключительно благодаря отзывчивости своих различных подруг по заключению.

История той худенькой дамы, о которой я уже упоминал в начале, ничего интересного не представляет: муж эмигрировал нелегально за границу, писал жене письма, Чека их перехватила, несчастную женщину обвинили в недоносительстве и шпионаже, и результатом была ссылка на Соловки на пять лет.

Уже сильно стемнело, я совсем продрог и, чтобы согреться, начал ходить вдоль вагона Ко мне присоединился маленький, толстый еврей — биржевой маклер, присужденный к высылке на Соловки за спекуляцию с иностранной валютой. Он очень волновался, так как носились слухи. что к нашей партии будет присоединена партия высылаемых которая должна прибыть из Москвы, и в этой партии будто бы, было много уголовных преступников. Этот слух имел основание, так как еще в ноябре месяце был издан декрет, в котором поручалось Чеке принять меры к искоренению растущей преступности и хулиганства, и Чека со свойственной ей безответственной энергией, начала высылать на Соловецкие острова и в Сибирь всех лиц с уголовным прошлым.

Под уголовным прошлым в советской России понимаются две судимости, то есть двукратное отбывание наказания по суду за уголовные преступления. Таким образом, согласнонового декрета,

всякий, только что отбывший наказание в тюрьме, если это наказание было вторым по счету, автоматически подвергался чрезвычайно жестокому наказанию, — заключению в Соловецком концентрационном лагере, что для большинства заключенных было равносильно смерти. Эта мера административной борьбы с преступностью привела к тому, что всякий, только что отбывший тюремное заключение, преступник, старался немедленно по выходе из тюрьмы совершить, как можно скорее, несколько преступлений, дабы при захвате его облавой, сослаться на эти преступления и попасть вновь под суд и в тюрьму, избежав таким образом ужасов высылки.

В присоединившейся к нам партии, приведенной из пересыльной тюрьмы было 51 человек. К счастью для нас, среди вновь прибывших было не более 20 человек уголовных преступников и, так как они были в значительном меньшинстве, то это обеспечивало нам, по крайней мере, внутренний мир.

Я все время с ожиданием посматривал на силуэт одинокого тюремного вагона, предполагая, что с минуты на минуту подадут еще один вагон. К моёму великому удивлению начальник конвоя приказал всей нашей партии 94 человека, садиться в один вагон

Весь вагон был разделен вдоль железной решетчатой перегородкой, отстоявшей менее чем на метр от одной из вагонных стенок. Таким образом получался узкий коридор, в котором все время находилось пять вооруженных часовых, сменявшихся каждые два часа

Все пространство вагона позади решетки было разделено поперечными перегородками на ряд отделений. Нас разместили по 15—16 человек в каждом отделении, вместе с нашими вещами. Каждое отделение состояло из трех этажей, образуемых подъемными скамейками так, что на каждый этаж отделения пришлось по 4—5 человека с вещами. Ни сидеть, ни двигаться было немыслимо. Можно было только лежать, и по требованию конвойных лежать нужно было головой к решетке, так как каждые

пол часа конвойные, при свете свечки считали наши головы. Скамейки, разделявшие этажи, тесно соприкасались одна с другой, образуя сплошной помост и мы лежали по 4 человека в каждом этаже, совершенно вплотную друг к другу. Каждое изменение положения тела вызывало протест соседей. Со стороны решетки скамейка не доходила до неё на 1½ фута, и благодаря этому промежутку, можно было протискиваться в уборную, которая находилась в конце вагона, на той же стороне, что и наши отделения, то есть за решеткой. Уборная не закрывалась и оттуда все время шел отвратительный запах. Протискиваться в уборную было чрезвычайно трудно, а для лежащих на верхних двух этажах больных и стариков это было почти невозможно. Всех женщин поместили в одно отделение и у них было все-таки лучше, чем у нас, так как их было всего 12 душ, то есть по четыре женщины на этаж. В моем отделении, к счастью, подобрались хорошие попутчики, и не было ни одного уголовного преступника. Рядом со мной лежали два крестьянина обвинявшиеся в контрреволюции, и один чех, бывший коммунист, инструктор физической культуры. Его обвиняли в сношениях с чехословацким консульством, исключили из партии и сослали на пять лет на Соловки.

Судя по толчкам, наш вагон прицепили к поезду. Через вагон прошли какие-то высшие чины Чеки, так как начальник конвоя к ним подошел с рапортом, и все время стоял на вытяжку. За несколько минут до отхода поезда к решетке подвели какого то очень молодого человека высокого роста, в спортивном костюме. Молодой человек о чем то тихо переговорил с начальником конвоя, после чего оба медленно пошли по коридору вдоль решетки и начальник конвоя со свечей в руке, внимательно осматривал лежащих. Все отделения были еще больше переполнены. чем наше, поэтому один из конвойных отодвинул дверь решетки против нашего отделения и молодой человек залез к нам на помост. С ним был ручной саквояж и ничего больше. Было так тесно, что становилось. жутко при мысли о трех дневном путешествии. От

духоты, зловония уборной и человеческих испарений меня начало тошнить, но нельзя было даже повернуться.

Когда поезд медленно тронулся, в наше отделение посадили еще одного молодого человека и по приказанию начальника конвоя, один из лежащих рядом со мной крестьян полез на второй этаж. Наверху началась перебранка, но моментально утихла, так как начальник конвоя вынул револьвер и крикнул: „Сейчас же замолчать"

С каждым оборотом колеса, я, как мне казалось, навсегда рвал с малейшей возможностью вырваться из когтей Чеки. Теперь я был в „их" полной власти. Казалось, для меня была потеряна. всякая надежда вернуться на родину. Впереди ждала медленная, ужасная, мучительная смерть.

Глава 36-я.

Первую ночь путешествия я провел настолько ужасно, что даже о секретке № 26, я вспоминал, как о недосягаемом отныне блаженстве.

Сжатый со всех сторон лежащими людьми, в пропитанном зловонием воздухе, я не мог ни на минуту забыться сном. Один из моих соседей, старый крестьянин, все время кашлял мне прямо в лицо и под утро у него пошла горлом кровь. Клопы и вши положительно атаковали нас и от движения лежащих людей на верхних полках, сыпались на лицо эти отвратительные насекомые и пыль. В довершен е всего старый хромой священник, страдавший недержанием мочи, лежавший на верхней полке, не мог попасть в уборную и благодаря щелям наверху, мы ужасно страдали. Ко всему этому надо прибавить, что наши вещи были свалены тут же, и это еще более увеличивало тесноту и грязь. Многие прошли несколько этапных пересыльных тюрем, прежде чем попасть в Петербург, а эти тюрьмы всегда переполнены свыше нормы и кишат всевозможными насекомыми.

С рассветом стало еще хуже. Темнота отчасти скрывала ужас окружающего, но при бледном свете занимавшегося северного осеннего утра, моим глазам открылась не поддающаяся описанию картина

человеческих страданий. Измученные бледные лица,. груды грязных разбросанных вещей, лужа крови< от моего чахоточного соседа, плевки на полу и капающая сверху моча несчастного старика.

— Я и молодой человек но фамилии Калугин, кое как выкарабкались из груды лежащих тел и согнувшись в три погибели сели на краешек скамейки, поставив ноги в промежуток между ней и решеткой. Калугин был ярко выраженный тип дегенерата: несимметричное лицо, выпуклые глаза, толстые и почти без подбородка бесформенные губы. В полах его куртки у него было зашито довольно много кокаина, и он довольно ловко отправлял то одну, то другую порцию порошка в свой нос.

У меня было с собой около семи рублей—весь мой наличный капитал, который мне удалось скопить в тюрьме от еженедельных выдач мне, с моего личного счета, на покупку газет и папирос. Остальные деньги, оставшиеся на моем счету, мне не выдали, а сказали, что переведут их на мой личный счет в Соловецком лагере.

Около часу дня мы остановились на какой-то станции и я уговорил конвойного купить мне белого хлеба, яиц и молока, так как корзинка моя была облита кровью и какой-то жидкостью и весь хранившийся в ней мой небольшой запас продуктов потерял для меня значение Однако соседи мои были менее избалованы и с готовностью все съели, даже мой паек черного хлеба, совершенно грязный и мокрый, валявшийся на скамейке среди остальных вещей. Конвойный сначала не хотел исполнить моей просьбы, но Калугин вызвал конвойного начальника, о чем то с ним пошептался и мне на два рубля (1 доллар) было принесено: литр скверного молока (в моем чайнике), 6 крутых яиц кило серого хлеба и 100 грамм свиного сала. Я обратил внимание, что Калугина и другого молодого человека, по фамилии Костина, конвойные выпускали за решетку и водили их в свою уборную. Все эти привилегии и разговоры шепотом с конвойным начальником объяснились вскоре: и Костин, и Калугин были чекистами, приговоренными к расстрелу, но приговор им был заменен десятью годами заключения в

Соловецком лагере. Их обоих специально посадили в наше отделение, так как в других отделениях сидели или уголовные, или прибывшие из Московской Бутырской тюрьмы, которые знали и Костина, и Калугина, так что могли произойти какие-либо эксцессы на почве мести чекистам за их прошлое. Так как в нашем отделении сидело много пожилых людей, было свободнее, чем в других отделениях, и наше отделение было крайним, то бывшие чекисты были в относительной безопасности.

На вторую же ночь Калугин, который был все время под кокаинным наркозом, рассказал мне несколько эпизодов из своей прошедшей деятельности.

Ему было 24 года и вот уже 6 лет, как он состоял секретным агентом Чеки. За это время ему пришлось служить в десятках различных специальных отделах Чеки: то разъездным заграничным курьером, то тайным ревизором деятельности железнодорожных служащих, то в так называемом инсценировочном отделе Московской Чеки.

Мне не удалось узнать за что именно он был приговорен к расстрелу с заменой заключением в Соловецком лагере. Насколько можно было понять из его отрывочных рассказов, Чека не церемонится со своими сотрудниками, и никто из них не застрахован от интриг, доносов и провокации. Обычно проштрафившимся чекистам коллегия Чеки выносит смертный приговор, который почти всегда заменяется десятилетним заключением в Соловецком лагере, где все отбывающие наказание чекисты назначаются на административные должности, стараясь своим служебным рвением заслужить себе прощение или сокращение срока заключения. На всей территории Соловецкого концентрационного лагеря, куда входит, кроме островов также и пересыльный пункт на материке— Кемь, имеется только три свободных человека: начальник Соловецкого лагеря, его помощник и начальник пересыльного пункта Кемь. Все остальные должности в администрации и надзоре заняты исключительно заключенными чекистами. Состав заключенных чекистов самый разно

образный: сыщики, провокаторы, палачи, начальники всевозможных провинциальных отделов Чеки, следователи, чины тюремной администрации и тому подобное. Естественно, что весь этот аморальный сброд, в своем старании заслужить прощение творит над доверенными их надзору заключенными неслыханные зверства, и вот одна из многих причин, почему Соловецкий концентрационный лагерь приобрел такую славу, что многие предпочитают мгновенную смерть, чем долгое заключение в атом аду.

Как голод лучшая приправа к еде, так и усталость—лучшее снотворное средство. Воспользовавшись тем, что трое из моих попутчиков не могли больше лежать и уселись, скорчившись и выставив ноги в пространство между скамейками и решеткой, я попытался улечься и сверх всякого ожидания заснул. Проснулся я, когда уже стемнело и клопы невыносимо стали кусать. Калугин был совершенно невменяем и бледный с бессмысленной улыбкой, по-видимому, совершенно ошалел от кокаина. Я опять уселся на краешке скамейки, упираясь коленями в решетку и рядом со мной пристроился чех-коммунист. Это был славный парень спортсмен, весельчак и очень деликатный человек Фамилия его была Сага. Заметив, что он с сожалением выбрасывает перепачканный мякиш черного хлеба и с жадностью грызет корочку, я предложил ему яйцо и кусок полубелого хлеба, который я подвесил в носовом платке к решетке. —,, У вас у самого мало" — сказал Сага, —„ничего, как-нибудь проживу. Невпервое голодать".

Сага попал в Россию вместе с чешскими легионерами, во время гражданской войны и, соблазнившись щедрыми обещаниями советского правительства, остался в Москве, получив должность инспектора физической культуры. Хотя и искренний коммунист. Сага вскоре увидел, что все, происходящее в России, ничего общего с коммунизмом не имеет. Поэтому он решил выбраться к себе на родину— в Прагу, и отправился в Чешское консульство в Москве, для визирования паспорта. По-видимому, Сага был неосторожен в разговорах, или его высле

дили, так как на следующий же день, после визита в консульство, он был арестован и чешская виза в паспорте послужила достаточной уликой для Чеки, чтобы обвинить Сагу в шпионаже и дискредитировании советской власти. В результате пять месяцев под следствием в Бутырской тюрьме и заключение на три года в Соловецком лагере.

Как ни утомительно было сидеть скорчившись, все же эго было лучше, чем лежать среди грязи и луж зловонной жидкости, капавшей сверху.

На мое заявление и просьбу, куда-нибудь убрать старика священника, страдавшего расстройством мочеиспускания, конвойный начальник, смерил меня взглядом и сказал. — „Не ваше дело, не на прогулку едете. В других отделениях еще хуже, однако, никто не жалуется".

По-видимому, в других отделениях было действительно хуже, так как на рассвете, когда мы стояли на каком-то полустанке, в одном из отделений поднялся шум. Заключенные просили убрать труп, только что скончавшегося их товарища, чахоточного татарина из Крыма. Шум все увеличивался и началась перебранка с конвойным. Во время этой перебранки, американский инженер Шевалье, в состоянии истерики бился о решетку и что то кричал. Начальник конвоя выстрелил в него и прострелил ему плечо.

Я поэнакомился с этим американцем много

времени спустя после этого случая, в лазарете в Кеми, где ему ампутировали руку. Шевалье был во время гражданской войны в составе английских легионов на Кавказе и остался в Тифлисе, не желая покинуть одну русскую женщину, которой он был увлечен. Он происходил из штата Луизианы.

После многих хлопот, ему удалось оформить свой брак и выхлопотать для себя и жены право выехать из России. Незадолго до отъезда его арестовали за шпионаж и сослали на Соловки Ему всю ночь пришлось пролежать вплотную с трупом скончавшегося татарина, а до этого он совершил путешествие по этапу с Кавказа в Петербург, которое продолжалось три недели с короткими остановками в переполненных провинциальных пересыльных

тюрьмах. Естественно, что нервы не выдержали и в истерическом состоянии, обезумев, он. начал буянить После того, как начальник нашего конвоя прострелил ему плечо, Шевалье оставался без медицинской помощи почти десять часов, так как лишь к вечеру вторых суток нашего путешествия, на станции Сороки, пришел фельдшер и сделал ему надлежащую перевязку. На этой же станции вытащили татарина.

Чех Сага скоро улегся спать, а я остался сидеть один и сидел до рассвета. Вскоре ко мне присоединился чекист Костин. Он производил очень болезненное впечатление и страдал эпилепсией, в чем мы убедились в исходе третьих суток путешествия, когда с ним случился припадок. Но все ограничилось тем, что мы его держали во время судорог. а потом он так и остался лежать вместе с нами, пока мы не приехали в Кемь. Этот Костин был по-видимому, не в ладах с Калугиным и, разговаривая со мной, пользуясь невменяемостью Калугина, поторопился меня „предупредить" относительно своего коллеги, сообщив мне по, секрету", что Калугин чекист и проходимец О том, что Костин был сам чекист, — он, разумеется, умолчал.