Б. СЕДЕРХОЛЬМ. 13 страница

—„Вы понимаете, Седерхольм, что ни один советский судья не будет ни минуты сомневаться в моей виновности, так как я бывший царский офицер. Нас, приспособившихся и десятки раз своей кровью доказавших нашу лояльность по отношению к советской власти, нас только терпят до поры, до времени. Нас иногда даже награждают, дают нам сравнительно высокие посты, но малейшее подозрение —и мы всегда оказываемся виновными. Дальше будет еще хуже, так как по мере притока в армию новых комсоставцев (комсоставец—командный состав—понятие отвечающее слову „офицер" ) советской выучки и пролетарского происхождения в нас, старых офицерах, встречается все меньше и меньше необходимости Мавр сделал свое дело и мавр должен удалиться".

Студент комсомолец, кровать которого была рядом с кроватью Кольцова, счел момент п6дходящим, чтобы вмешаться в наш разговор.

—,, А что, вы думаете" —начал студент, —„что советская власть должна вам слепо верить. Да на каком основании? Вот вы говорите, что вы своей кровью запечатлели вашу лояльность. Я, разумеется,

не говорю сейчас лично о вас, а так, как пример беру. Хорошо, допустим, что вы сражались за интересы пролетариата и честно ему служили. Но все равно. вам нельзя доверять, так как, в лучшем случае, вы это делали благодаря принудительной службе, благодаря привычке подчиняться, благодаря тому, что военное дело это ваше ремесло, которое вас кормит и вне которого большинство из вас ничего не умеет делать. Никогда я не поверю, что в глубине вашей души вы преданы интересам пролетариата. До поры до времени, пока за вами следят, пока вам платят и пока вы чувствуете, что советская власть сильна, — вы все лояльны, а чуть потянуло бы другим ветром, и явилась бы возможность удрать, — все вы разбежались бы и перекинулись бы в чужой лагерь. Нет, что уж тут говорить про вас, царских офицеров, когда среди нашего брата—пролетарского студенчества и то следить приходиться! Пока человек у станка стоял ему и интересы рабочих были близки и партийными делами интересовался, а протащили его через рабфак (рабочий факультет — трех-четырех летние образовательные курсы для рабочих), дали ему образование—он уже „в лес смотрит", и постепенно отходит от рабочей массы.

—„Значит, по вашему выходит", —спросил я студента, — „что образование и интересы пролетариата несовместиыы, то есть, как только рабочий, или крестьянин делается инженером, врачом, офицером, или адвокатом. то он отходит от пролетарских масс и воспринимает буржуазную идеологию. Так я вас понял? "

Комсоыолец, чувствуя, что попал впросак, начал с горячностью возражать.

—,, Я совсем не хотел сказать, что образование, получаемое пролетариатом, вредно для интересов революции. Я хочу только сказать, что ваша буржуазная закваска еще настолько сильна, что слабовольные и нестойкие среди наших товарищей иногда поддаются и воспринимают буржуазные привычки, взгляды и вкусы. Все это, разумеется, со временен исчезнет, по мере пролетаризирования капиталистических государств, а пока мы должны строго наблюдать друг за другом".

Продолжать нашу дискуссию становилось неинтересным, бесполезным и опасным занятием, так как шансы собеседников были неравны: студент мог говорить свободно все, что он думал, а Кольцов и я не могли этого сделать, так как все содержание нашей беседы могло стать известным Чеке.

Глава 30-я.

В тот же день, сидя вместе с Кольцовым в амбразуре окна в коридоре, мы продолжили нашу беседу на ту же тему. Начал Кольцов смотря задумчиво на видневшиеся сквозь окно дальние купола Александро-Невского монастыря.

— „А вы, как говорится, все 100 проц. попадания дали, с этим нашим комсомольцем. Это верно, что образование несовместимо с пролетарской идеологией в той форме, как она понимается и проводится в жизнь у нас, в данный момент. Мне много пришлось иметь дела с молодым комсоставом новой формации, так как у меня в бригаде почти 60 проц. офицеров советской выучки. Несмотря на то, что все они, исключительно, пролетарского происхождения и что их всех основательно пичкают в военных училищах, так называемой, политграмотой (политграмота — курс советской конституции, экстракт учения Маркса и экстракт учения Ленина), все они очень быстро сливаются со старым офицерским составом и очень многое воспринимают от нас.

От всей советской школы остается только известная демократичность во взглядах, но к политическим вопросам — полное безразличие и мне даже приходилось неоднократно напоминать им об обязательном посещении клубов, во время общих собраний и лекций на политические темы Вы, вероятно, знаете, что в каждом полку имеется военный комиссар, испытанный. партийный работник, и на обязанности этого комиссара лежит политический контроль всех чинов полка, и организация в полку партийной работы В каждом полку имеется клуб для всех чинов полка, где происходят лекции, спектакли, шахматная игра. Тут же библиотека. Все, разумеется, очень просто, даже примитивно. Специаль

яого клуба для комсоставцев не полагается и командный состав предпочитает проводить свободное время от службы, вне полка. Холостые комсоставцы, столуются совместно в одном из помещений полка и, хотя в некоторых полках, комиссары косо смотрят на такой сепаратизм командного состава, но ничего поделать с этим не могут, так как было бы значительно хуже, если бы комсоставцев принудить столоваться вместе с красноармейцами. Как показал опыт, сейчас начались бы недоразумения из за разницы в пище, количестве блюд, сервировке и тому подобное, так как, новое советское офицерство, несмотря на прививаемую им пролетарскую идеологию, откуда-то воспринимает потребность в хорошей сервировке, хорошей кухне, франтоватой одежде и тому подобное.

И, заметьте, что солдатский паек, более, чем удовлетворительный и не хуже старорежимного. Во многих полках, которые так сказать,, на виду", в особенности в войсках Чеки, солдатский паек даже лучше, чем в старой армии. Но чего совершенно нельзя привить русскому солдату, — это есть из отдельной посуды. Несмотря на все принимаемые меры: снабжение полков оловянными тарелками, ножами, вилками, и металлическими ложками — европеизация не имеет успеха и все эти атрибуты культуры мирно лежат на полках, для смотров, а красноармейцы предпочитают есть, сообща, из общих мисок деревянными ложками. Но обслуживание казарменных хозяйственных потребностей красноармейцами буржуазного происхождения, разумеется, не встречает неудовольствия и принято, как должное. Вы, знаете, что по закону лица буржуазного происхождения и буржуазных профессий призываются на военную службу только в хозяйственные команды и к оружию не допускаются Они чистят казармы, приготовляют пищу, накрывают на стол и убирают со стола, работают в полковых мастерских и все в этом роде. Что сказать о солдатской массе? По моему, сравнивая нынешнего красноармейца с дореволюцюнным солдатом, я не вижу большой разницы в сторону прогресса. Я не говорю об отборных частях, о войсках Чеки, так как

таы идет специальная фильтрация, но в „глубокой” армии, по-моему, незаметно особенного прогресса, который можно было бы отнести на счет советского режима. Солдат стал, пожалуй, культурнее, сознательнее относиться к своим обязанностям, но неизвестно, каких солдат мы имели бы теперь, если бы не было войны и революции. Я вступил в армию в 1909-м году и поэтому я знаю, какая громадная культурная работа и какие реформы во всех областях военной жизни были начаты, но к сожалению прерваны войной. Поэтому я могу сказать лишь одно: нынешний красноармеец — только только не хуже дореволюционного солдата. Об интеллектуальном развитии красноармейцев следует судить с большой осторожностью, так как их пичкают свыше меры и пользы всякими брошюрами, лекциями, партийными газетами, и красноармейцы нахватываются обрывков самых разнообразных сведений без прочной основы. По моему, такой поверхностный дилетантизм только вреден и не способствует правильному духовному развитию молодых людей, взятых на службу непосредственно от плуга. Внешний вид красноармейца, уступает значительно старому дореволюционному солдату. Но в этом вопросе надо сделать поправку, так как большую роль играет форма обмундирования и иные требования, которые теперь предъявляются к солдату современными условиями войны. У командного состава имеется полная возможность поддерживать дисциплину и полковые. комиссары этому всемерно содействуют. Все воспитание солдат вне строевой службы ведется полковым комиссаром и, так называемыми, коммунистическими ячейками, состоящими из прошедших особый курс партийных солдат. Они совершенно не вмешиваются в строевую жизнь полка, и, ведя политическую работу и пропаганду, они вместе с тем следят за дисциплиной вне строя. "

—„Значит, вы полагаете, что красная армия организована на вполне здоровых началах и представляет собой надежную опору для советской власти, " — спросил я Кольцова.

—,, Надежную опору против кого? ”—и, сказав это, Кольцов лукаво на меня взглянул. Потом,

прияв свой прежний серьезный вид, он продолжал: — „Видите ли, армия, — это всегда и во всех государствах, была есть и будет до тех пор в своей массе лояльна, пока твердо держится правящая власть. Ведь вы меня спрашиваете, именно о лояльности армии по отношению к советской власти? Ради Бога не торопитесь возражать, я еще не кончил и вы увидите, что я, не меньше вашего, не строю себе иллюзий о могуществе и долговременной прочности советской власти. В армии так же, как и всюду в советской России, есть недовольные, эти недовольные, так же, как и их штатские собратья, своего неудовольствия явно не обнаруживают, а тот, кто рискует это сделать, немедленно же обезвреживается или, по выражению Чеки, ликвидируется. Много ли недовольных в армии? Во всяком случае в процентном отношении, значительно меньше, чем недовольных среди населения Во первых, армия вся состоит из молодежи, которая не помнит дореволюционной России, и те, которые помнят царскую Россию, помнят лишь отрицательные стороны быта, совпавшие с военной разрухой. голодом и гражданскими войнами. Молодежь не трудно обработать так, чтобы убедить ее в том, что вся вина за гражданские войны и голод всецело лежит на совести буржуазии. Во вторых, большинство солдат из крестьянской среды, а советская власть теперь кокетничает с деревней, и мужики, хотя и ноют но свою линию гнут, продвигая своих кандидатов в местные советы и под красной звездой понемногу строят свой собственный, мужицкий быт Мужики, что называется, приспособились, и бунтовать не станут, так как они уже поняли. что рано или поздно все будет „по ихнему”. Чтобы недовольные в армии осмелели и подняли головы, нужно, чтобы у них была хотя бы слабая уверенность в успехе протеста, то есть надежда на безнаказанность. Это чувство безнаказанности могло бы явиться, если бы в стране началась разруха и анархия, то есть, если бы мы были втянуты в затяжную войну с материально и духовно сильным противником.

Теперь позвольте мне вам задать вопрос: какому черту придет охота ввязываться с нами в

войну, по крайней мере в ближайшее время? Ведь, для того, чтобы такая война привела нас к государственному перевороту, война должна быть продолжительной. Как мы ни бедны, но все таки у нас в мирное время, в данный момент больше миллиона штыков и есть кое-какие запасы. А что мы можем обойтись без многого, того, без чего ваш солдат не пойдет воевать, то мы это уже доказали в период военного коммунизма и гражданских войн. Ну, так вот, скажите мне, пожалуйста, кто в Европе захочет воевать с нами и ради чего? И так ли уж все обстоит благополучно у вас самих, чтобы кому-нибудь из вас пришло в голову начинать войну. Ну а мы сами никогда не начнем воевать — потому что такого козыря мы никогда не дадим в ваши руки. Ах, все эти разговоры о войне тошно слушать! Да, для чего вам с нами воевать, что вы с нас получите даже в случае внезапного переворота? Ведь что же, вы думаете, что вот произойдет переворот, все сразу наладится и пожалуйте получать денежки из кассы. Я уверен, что ваши политики давно поняли, что гораздо выгоднее для вас я вернее для успеха мирового равновесия, это взять нас измором. Я выражаюсь фигурально, конечно, но вы понимаете, что рано или поздно Коминтерн сдаст свои позиции, так как Коминтерн должен опираться на советы и на штыки. Я уже говорил вам, что как в стране, так и в армии есть недовольные, и нынешние вожди знают об атом и понимают, что террором можно бороться успешно только с интеллигенцией, но для умиротворения мужиков нужны, кроме террора, другие меры. Поэтому вы можете наблюдать постепенный и постоянный ряд уступок крестьянам и чем дальше, тем все больше. Советы с течением времени совершенно изменять свою физиономию и идеологию, так как будущее в России принадлежит мужикам и их никакими Марксами и Ленинами не переделать...

Мне осталось жить, вероятно, не больше двух недель, так как не сегодня, завтра суд, потом смертный приговор. Вероятно. дадут несколько дней для кассации приговора и для прошения о помилова

нии, но все это для соблюдения формы, и я знаю, что меня расстреляют..

И вот я теперь часто думаю, какой я был бы счастливый человек, если бы я с самого начала революции, подобно многим, скрылся за границу. Нужда, эмигрантские лишения, необеспеченность существования — что значит все это в сравнение с тем, что я перенес и что меня ожидает! Но, верьте мне, я говорю вам это перед лицом стоящей около меня смерти, что тяжелее всего мне мысль, что я не увижу хотя бы на склоне моих дней той России. настоящей, подлинной, народной России, которая нарождается теперь в страданиях и муках, и в которую я непоколебимо верю. Вот, вы, как то, очень осторожно, спросили меня, чувствую ли я озлобление против той власти, которая меня посылает на смерть. Я тысячу раз задавал себе этот вопрос и, можно сказать, перерыл все тайники моей души. Говорю вам по чистой совести: нет, не чувствую озлобления. Ни они. ни я не виноваты в том, что они. я и подобные мне встретились как раз на грани двух эпох. Через пару десятков лет, а может быть и дольше, Россия выправится, и весь ужас теперь переживаемый нами, будет казаться через 20—25 лет каким-то кошмаром отдаленного прошлого.

Сейчас мы с вами пойдем к себе в камеру, где мы не можем свободно говорить, так как в каждом из наших товарищей мы подозреваем агента Чеки, и все-таки здесь в тюремной больнице мы находимся в большей безопасности от секретных агентов и провокаторов, чем на воле. Ведь нет ни одного учреждения, ни одного предприятия, ни одного дома, где Чека не держала бы своего секретного агента, и любой из граждан каждый момент может сделаться или жертвой провокации или доноса. Но и это пройдет, по мере проникновения в советы более трезвых элементов, которые будут думать, прежде всего о прочном строительстве России, а не о временной передышке во имя интересов мировой революции. Дайте время мужикам укрепиться, а главное подучиться, и они доберутся и до Чеки, так же, как добрались уже до многого, о чем и подумать нельзя было в начале коммунизма".

Появление нашего „воспитателя" и команда: ,, На собеседование" —прервали наш разговор.

Глава 31-ая.

Во второй половине ноября я получил известие, что советское правительство требует в обмен на меня 15 человек коммунистов, заключенных в финляндских тюрьмах. Большая часть этих коммунистов, замешанных в красном восстании 1918 года в Финляндии, были финляндскими гражданами. Поэтому мое освобождение зависело прежде всего от того, захотят ли эти заключенные финские коммунисты принять советское гражданство. В противном случае, согласно финляндским законам, их нельзя было отправить принудительно в советскую Россию. Так или иначе у меня являлась опять надежда на освобождение, и это облегчало тяжесть неволи.

За два дня до суда Кольцова перевели в Центральную военную тюрьму. Из советских газет я узнал, что ему был вынесен смертный приговор и в кассации ему было отказано. Я полагаю, что и его прошение о помиловании постигла та же участь.

Как и во всех советских тюрьмах, в нашей тюремной больнице была библиотека, которой заведовали два члена, так называемой, „коммунистической ячейки" больницы. Такую ячейку обязаны иметь каждое учреждение и предприятие в советской России. В состав ячейки входят наиболее видные и надежные коммунисты из числа служащих каждого данного учреждения. Количество членов таких ячеек различно, и зависит от величины персонала учреждения, но во всяком случае не должно быть меньше 3-х членов. Назначение в члены ячейки происходит под контролем районного комитета партии и, если в данном учреждении или предприятии собственный комитет не может, по малочисленности состава, выделить в ячейку надежных партийных работников, то районный комитет пополняет состав данного учреждения надежными коммунистами, за счет увольнения беспартийных служащих.

В коммунистическом коллективе нашей больницы тоже не хватало надежных, испытанных коммунистов для „ячейки", и потому из районного комитета был назначен коммунист провизор, еврей, сменивший старичка, больничного аптекаря, тоже еврея, но беспартийного и обремененного большой семьей. Новый аптекарь был назначен председателем коммунистической ячейки. Так как ведение пропагандой и просветительной работы лежит на обязанности ячейки, то новый аптекарь имел ближайшее наблюдение за больничной библиотекой.

Каждый заключенный имел право получать для прочтения еженедельно три книги. Библиотека была большая и прекрасно составленная, даже с иностранным отделом. В этом нет ничего удивительного, так как библиотека перешла к большевикам, так сказать, по наследству от того времени, когда больница Гааза была еще арестным домом для „привилегированных сословий", а потом офицерским лазаретом. За годы большевизма, разумеется, состав библиотеки пришел в упадок, но взамен многих пропавших книг старого каталога, появилась масса книг современных, преимущественно узкопартийного направления. Каждый раз, когда я выписывал, по особой книжке, полагавшиеся мне три книги, я либо совсем их не получал, либо мне давали только одну отмеченную мною книгу, а остальные две были всегда коммунистической литературой. Сначала я думал, что это или случайность, или просимых мною книг не было в библиотеке. Оказалось, что это было не совсем так. Все происходило благодаря тому, что аптекарь, товарищ Цвибак, решил заняться моим коммунистическим воспитанием. Не желая осложнять моего положения. и без того скверного, я предоставил „товарищу” Цвибаку снабжать меня книгами по его вкусу, а моих приятелей — жуликов „Слона" и,, Шило” мне было не трудно уговорить выписывать книги по моему выбору, так как и тот, и другой были совершенно равнодушны к литературе. Таким образом я имел достаточно интересных книг для чтения, „Слон" и „Шило" получали от меня табак и сахар, а товарищ Цвибак пребывал в счастливой уверенности,

что он направляет меня на путь истины. Однажды я чуть-чуть не попался, благодаря моей ужасной рассеянности Меня угораздило выписать по заборной книжке „Слона", — Киплинга, на английском языке. Товарищ Цвибак пожелал лично познакомиться с заключенным, говорящим по-английски, и пришел в камеру „Слона". Не помню, что наплел бедняга „Слон" товарищу Цвибаку, но могу только лишний раз подтвердить, что. Слон" был честный жулик и не подвел меня. Не думаю, однако, чтобы объяснения „Слона" удовлетворили нашего библиотекаря, так как один взгляд на „Слона" был достаточным, чтобы заставить усомниться в его литературных наклонностях.

В начале декабря, в понедельник, поздно вечером, я узнал от одной, расположенной ко мне сестры милосердия, что меня собираются во вторник выписать из больницы, так как получена какая то секретная бумага из Чеки. Узнав об этом, я принял немедленно меры, чтобы нелегально известить консульство о моем переводе. Куда меня собирались отправитья разумеется, не знал, но об этом должно было узнать консульство. Помимо посланной нелегально записки у меня была еще одна возможность дать знать о себе моим друзьям, так как во вторник должна была быть принесена передача для меня Не вызывая подозрений администрации я оставил одному из приятелей доверенность на получение передачи. Расчет мой был тот, что консульство получив расписку о приеме передачи, подписанную чужой фамилией, немедленно заподозрить что-нибудь неладное со мной и начнет разыскивать мои следы.

Во вторник утром пришел в мою камеру старший дежурный надзиратель и приказал мне собираться. В той комнате, где хранятся сданные на хранение собственные вещи заключенных, царить невообразимая грязь и всякие паразиты ползают по полу Все вещи и арестантские лохмотья свалены в одну общую кучу, откуда их и вытаскивает среди туч пыли, заведующий кладовой. Разыскивание вещей и переодевание меня очень утомили, поэтому я, категорически заявил, что ни в каком случае не пойду

пешком. Мне разрешили нанять извозчика за собственный счет. Наконец все было готово, извозчик приведен и, усевшись в пролетку, вместе с двумя конвоирами, мы тронулись в путь. Старший из конвойных приказал извозчику ехать на Шпалерную, следовательно, я возвращался опять под непосредственное наблюдение Чеки.

День был ясный, солнечный, чуть морозный, и после больничного спертого воздуха я чувствовал какое то опьянен е от массы света и бодрящей свежести. Мои стражи разместились один рядом со мной, а другой напротив на скамеечке. Оба, перед тем как вывести меня из больницы. поставили курки на предохранительный взвод и исследовали мои карманы. Это делается для того чтобы лишить возможности заключенного бросить в глаза конвоиров махорку или табак, с целью их временно ослепить и убежать.

Извозчик попался на редкость дрянной и мы ползли еле-еле, чему я был очень рад Конвойные оказались словоохотливыми ребятами. Оба были одеты очень аккуратно и опрятно. У старшего конвойного были на воротнике шинели особые значки, отвечающие по старой терминологии званию ефрейтора, а по нынешнему отделенного начальника. Оба солдата были из крестьян средних губерний и дослуживали уже 2й год в составе одного из четырех конвойных полков, расквартированных в Петербурге. О количестве арестованных в тюрьмах Петербурга и окрестностей и о количестве отправляемых из этого города по различным этапам заключенных могут дать понятие нижеследующие слова старшего конвойного, которого я расспрашивал о его службе.

— „Каждый день дежурит два конвойных полка. Весь состав дежурных полков целыми днями в разгоне, так что некогда прибраться в казарме. Вот я только позавчера вернулся с дальнего этапа со своим взводом, — из Вологды. Сегодня вот вас сдадим, и надо идти в Кресты, оттуда будем конвоировать заключенных на вокзал. Послезавтра опять в какой-нибудь наряд, а там опять дальний этап "

Это значит, что ежедневно в одном только Петербурге занято внешней сторожевой службой в тюрьмах, и сопровождением заключенных при переводах и различных перемещениях — 4000 солдат.

Вывод из сказанного я предоставляю сделать самим читателям.

Когда мы пересекали Невский проспект, извозчик остановился, так как проходила какая-то большая демонстрация со знаменами и плакатами По надписям на плакатах я понял, что демонстрация была протестом против английского займа. Из советских газет я уже знал, что налаживавшиеся переговоры о займе в Англии 3. 0С0. С 00 фунтов стерлингов не увенчались успехом. Вся газетная кампания в пользу займа велась удивительно примитивно, так как имелось в виду обработать мнение рабочих и крестьян, а с мнением интеллигенции никто не считался. Сначала вся печать, разумеется, по инструкциям свыше, доказывала, что советское правительство ловко обошло англичан, убедив их дать 3. 000. 000 фунтов стерлингов с рентой 10 проц. Но газетная кампания все таки была не в силах убедить даже некультурную русскую рабочую массу в выгодности такого займа На многих петербургских заводах, на митингах раздавались речи не в пользу займа. Даже в советских газетах, эти речи, приводившиеся в сокращенном и смягченном виде, говорили за то, что народ понимает всю опасность и невыгодность такого займа. Тогда была двинута „тяжелая артиллерия" и заводы начали объезжать сами вожди: Каменев, Бухарин, Сталин, Рыков, Калинин. Судя по газетам, усилия ораторов из Кремля, повернули мнение толпы в пользу займа. Но тут вдруг вышло совершенно непредвиденное недоразумение: зловредные англичане передумали и отказались дать деньги. Как советское правительство, так и печать были вынуждены начать вести обратную кампанию, усиленно крича о непомерных требованиях англичан, об их желании закабалить пролетариат грабительскими процентами, теми самыми десятью процентами, которые еще 4 недели тому

назад, преподносились рабочей массе, как шедевр дипломатического советского искусства.

Судьбе было угодно, чтобы я—„интернациональный шпион" сделался невольным зрителем всей этой комедии протеста во время моего перевода из одной тюрьмы в другую.

Когда я спросил конвойных об их мнении о демонстрации, то полученный мною ответ, превзошел своим подлинно народным остроумием все до сих пор мною слышанное в тюрьмах. Привожу этот ответ с некоторыми цензурными изменениями.

Лениво зевнув и равнодушно сплевывая, старший из конвойных сказал: „Да что там особенного? Когда собаке делать нечего, так она себе.., хвост лижет".

Извозчик на козлах обернулся к нам, одобрительно захохотал и произнес: , В самую точку. Совершенно правильно, уважаемый товарищ военнослужащий".

Медленно проехав Знаменскую улицу, мы повернули налево по Шпалерной. Уже чувствовалась близость тюрьмы: попадались отдельные группы заключенных в сопровождении конвоя, пронеслось несколько автомобилей с молодыми людьми в зеленых фуражках — следователи и уполномоченные Чеки Наконец, мы подъехали.

Расплатившись с извозчиком, не преминувшим мне сказать: „Счастливого пути, ваш сиясь", — я вытащил с помощью конвойных свои вещи, и мы направились в ворота, на которых следовало бы написать: „Оставь надежду навсегда". Для громадного большинства входящих в эти ворота, надежды на возвращение не было.

Мы вошли.

Г л а в а 32я.

Я входил в тюрьму уже опытным и повидавшим виды „преступником".

Войдя в ворота, мы миновали небольшой передний двор и через парадную дверь вошли в главный корпус тюрьмы. Нужно было подняться по

лестнице, и один из конвойных, видя, что я с трудом несу чемодан и сверток с постельными принадлежностями, взял у меня и то, и другое со словами: „На тюремных харчах не очень-то поздоровеешь".

Перед решетчатой дверью во втором этаже конвойные предъявили пропуска, и дежурный у входа нас впустил во внутрь. Мы вошли в довольно широкий и длинный коридор, по обеим сторонам которого было несколько дверей с различными надписями; одна из них мне особенно бросилась в глаза: „Кабинет начальника тюрьмы". — В этом кабинете меня неоднократно допрашивали. Оставив меня с одним конвоиром, старший конвойный солдат вошел в одну из ближайших дверей с надписью: ,, Прием арестованных”.

Я и мой конвоир уселись на стоявшей у стены скамейке и я закурил папиросу. Неподалеку от нас стояла большая группа людей в студенческих фуражках и молодых девиц, окруженная вооруженными солдатами. Как студенты, так и девицы вели себя весьма непринужденно и очень громко разговаривали, как друг с другом, так и со стоявшей против них другой группой, несколько меньшей, но более пестрого состава. Эта небольшая группа состояла из нескольких студентов, двух священников, двух довольно пожилых дам и пожилого господина, по-видимому, бывшего военного. По обрывкам фраз, доносившимся до меня, я догадался, что обе группы предназначены к высылке на Урал и в Северо-Восточную Сибирь. Мой конвоир, сидевший рядом со мной, держа винтовку между коленями, лениво позевывал и с чисто крестьянским равнодушием посматривал на волнующуюся, экспансивную молодежь и на окружавших обе группы высылаемых конвойных, лица которых ничего, кроме тупой скуки не выражали.

,, И что они разоряются? ” — лениво произнес мой страж кивая головой на студентов. — „Небось, как доберутся до Екатеринбурга, так сомлеют. Это, брат, тебе не кот начихал, без малого 2 недели трепаться в арестантском вагоне. Нам конвоирам, все же лучше, чем им, а и то, как

обмахаешь весь этап, так ходишь два дня, как очумелый".

Только что я собрался задать моему собеседнику какой то вопрос, как к нам подошел дежурный по коридору надзиратель и повел нас в комнату для приема арестованных.

После грязной и запущенной тюремной больницы, бросались в глаза царившие здесь, в тюрьме Чеки, чистота и порядок. Заметно было, что ремонт был произведен недавно, так как стены блестели свежей краской и во многих местах на полу видны были пятна несмытой извести. Я уже выше упоминал, что для ремонта тюрьмы, Чека воспользовалась деньгамиконфискованными у бывшего банкира Гольдмана, который умер при мне в тюремной больнице Гааза

В приемной комнате мне предложили сесть на стоявший у стены деревянный диван. Барьер разделял комнату на две неравные части. Там где сидел я, не было никакой меблировки, кроме двух диванов, а за барьером помещалась самая канцелярия, обставленная с большим комфортом американской конторской мебелью. Две нарядных девицы сидели за пишущими машинками, а за письменным столом сидел дежурный по приему и что-то вписывал в книгу. Он был одет в форму Чеки: в фуражке. при шапке и револьвере.

Против него стоял пожилой священник, а на полу лежал раскрытый чемодан с вещами, которые подробно пересматривал очень юркий и маленький человечек, тоже в форме Чеки. Когда священник вместе с вещами был уведен, то сидевший за столом крикнул вдогонку уходящим: „Если в двадцать третьем окно закрыто, то в пятнадцатую”.

Я внутренне пожалел бедного батюшку, так как я уже знал, что как 23-ья, так и 15-ая камера принадлежали к, так называемому, , особому ярусу", и находились в подвальном помещении.