Б. СЕДЕРХОЛЬМ. 12 страница

Все вышеизложенное не особенно меня обрадовало, так как ничего определенного о возможности моего освобождения пока не было известно Единственным утешением было то, что удалось добиться от Наркоминдела распоряжения задержать отправку меня на Соловки. В какой мере явится это распоряжение обязательным для Чеки — никто не мог сказать Надо было вооружиться терпением. На этом и закончилось мое первое свидание с моими соотечественниками. Благодаря любезности дежур

ного по приему надзирателя, мне удалось получить привезенную мне корзину с продуктами и теплым бельем. Ужасно было тяжело расставаться в друзьями и в особенности было неприятно обшаривание и ощупывание всего тела дежурным надзирателем. Как нарочно, мои друзья задержались в толпе выходивших по ту сторону загородки. Я видел какой болью исказились их лица, когда, взглянув на меня в последний раз и посылая мне прощальные улыбки, они сделались невольными свидетелями этой унизительной процедуры. Я с поднятыми руками старался смотреть куда-то в пространство и заметил, как мои друзья быстро отвернулись и начали смотреть прямо перед собой.

В тысячный раз задавал я себе вопрос: , 3а что я терплю все эти мучения, и почему? Невольно вспоминался когда-то в детстве прочитанный рассказ под странным заглавием: „В плену у обезьян. "

—,, Вы теперь начинаете обрастать пухом, " — сказал мне Клейн, глядя как я разбирался в содержимом корзины и переодевался в шерстяное белье. —„А вот ваше белье я советую вам закрывать тщательнее халатом, так как на ношение собственного белья надо иметь особое разрешение, и вам, как административному заключенному, такого разрешения наверное не дадут. Вы дали что-нибудь надзирателю в приемной? "

— „Дал. 1 кило сливочного масла. "

— „Ну, тогда все понятно. Вы я вижу ученый. А все-таки на Шпалерной у вас не прошел бы этот номер и за такую попытку „смазать” вам прибавили бы годика два Соловков. Там Чека выдрессировала свой персонал. Чуть что-нибудь не так — пуля в лоб, а за донос — повышение. "

Замечание Клейна по поводу отменно выдрессированного персонала Чеки было вполне справедливым. В нашей же больнице в одной из камер верхнего этажа находились четыре больных цингою чекиста, присланные с Соловков для лечения. Их поместили всех вместе в одну камеру. Положение

чекистов или агентов уголовного розыска, попавших, по игре случая, в тюрьму в качестве заключенных — очень трагично. Хотя тюремная администрация старается группировать их так, чтобы изолировать, по возможности, от остальной массы заключенных, но все же не всегда удается оградить их от издевательств, побоев и других жестоких проявлений ненависти со стороны ненавидящих Чеку озлобленных преступников. Заключенные интеллигенты, разумеется, не принимают участия в травле „лягавых". Самое лучшее, что может сделать интеллигентный заключенный — это как можно скорее уйти в сторону и подальше от места самосуда, так как потом следует очень тщательное расследование эпизода под руководством агентов Чеки. Случайно замешанный в такую историю „интеллигент, " хотя бы как свидетель, жестоко пострадает, так как, по мнению Чеки, интеллигенция вообще всегда и во всем виновата.

Подходящих случаев для совершения самосуда, в особенности в тюремной больнице, более чем достаточно. Лягавых выслеживают в темных закоулках коридоров, где их обливают кипятком с различными едкими жидкостями. При удобном случае, стараются им сбросить на голову чай ник с кипятком, когда они идут по лестнице. Колют булавками во время массовых сборищ на лекциях, о которых я скажу ниже, причем булавки отравляются гноем венерических больных.

Истинных виновников такого самосуда не всегда удается найти, так как администрация больницы часто сама скрывает эти случаи от Чеки. Но рано или поздно все становится известным Чеке или по жалобам потерпевших, или в случае смертного исхода самосуда. Многие участники такового успевают уже выйти из больницы и разбрестись по разным тюрьмам. но это не мешает Чеке, с присущей ей стремительностью, хватать первых попавшихся и „для примера" жестоко наказывать, — включительно до расстрела.

Чекисты, находившиеся в нашей больнице, были приговорены к заключению в Соловецком лагере на 10 лет и успели пробыть на Соловках один

год. Ходя на перевязку в хирургическую комнату, я имел возможность убедиться, во что превращаются люди после года пребывания в Соловецком лагере. Скелеты, обтянутые кожей, с беззубым ртом, слезящимися глазами и сведенными ногами, были когда-то здоровенными парнями и служили надзирателями в тюрьме Чеки на Шпалерной. Каждый из них был приговорен к расстрелу с заменой 10-ти летним заключением на Соловках. Что сделали эти люди, чтобы заслужить такое жестокое наказание? Один из них получил от какого то заключенного взятку в 5 рублей и записку для передачи родным „на воле”. Записку обнаружили у надзирателя, так как кто-то из заключенных, желая отличиться, донес о подкупе надзирателя. Приблизительно в таком же роде были преступления остальных трех „чекистов".

Помимо явных чекистов, среди больных находилось всегда несколько, так называемых, „сексотов", т. е. секретных сотрудников Чеки. Обычно во время допросов следователи вербуют тайных агентов из среды своих подследственных и за доносы на товарищей им обещаются различные льготы, включительно до сокращения срока наказания.

Большая часть сексотов и до тюрьмы состоят секретными сотрудниками Чеки, одновременно служа в том или ином советском учреждении или предприятии на какой-либо должности. В одной из камер нашего коридора находился некий инженер Лугин, до тюрьмы служившей на Путиловском заводе Он был приговорен административным порядком к высылке на вольное поселение в Нарымский край. „Преступление" Лугина состояло в том, что он переписывался со своим родным братом. проживавшим где то на Кавказе под чужой фамилией, так как он был в 1920 и году офицером в одной из „белых" армий Лугин мне говорил, что высылка в Нарымский край — большая милость, так как сначала инженер был приговорен к заключению в Соловецком лагере, и приговор был потом смягчен, благодаря коллективномѵ ходатайству рабочих завода и благодаря служебным эаслугам Лугина. Инженера Лугина,, про

далъ" его же подчиненный, один из чертежников технического бюро — Громов, который по иронии судьбы вскоре сам попал под суд за торговлю кокаином. Теперь Громов тоже находился в тюрьме.

Этот Громов был вселен в квартиру инженера Лугина вместе с несколькими другими самыми разнообразными жильцами, так как инженер занимал квартиру в 5 комнат, т. е. в 4 раза больше того, чем ему полагалось по советскому законодательству. Комната Громова была рядом с комнатой супругов Лугиных, и сквозь тонкую дверь он, вероятно, подслушивал разговор мужа с женой. В результате всего Чека нагрянула однажды ночью в квартиру инженера с обыском, было найдено письмо брата и. дело* заварилось. Брат Лугина был расстрелян, а супруги Лугины арестованы за „недоносительство". Инженер Лугин ничего не знал о судьбе своей жены, кроме того, что она выслана на Урал. Он попал в больницу с воспалением слепой кишки и недавно ему сделали операцию. Громов, вероятно, пребывает в должности „сексота" в месте своего заключения и имеет все шансы выйти скоро на свободу.

Как-то, медленно прогуливаясь по коридору вместе с бывшим банкиром Гольдманом и беседуя с ним о превратностях человеческой судьбы, я обратил внимание, что около дверей моей камеры подозрительно часто прохаживался вор рецидивист, по тюремной кличке, — „Слон”. Я познакомился с ним, так как он однажды обратился ко мне с просьбой проредактировать прошение „на Высочайшее имя" — как он выразился, т. е. на имя председателя совета народных коммиссаров. Все прошение было составлено им в очень витиеватых выражениях и так и пестрело фразами вроде: „честное пролетарское слово", ,, честная трудовая жизнь* и даже что то на счет „в поте лица есть хлеб свой". Совместно с Клейном, мы облекли всю эту витиеватую чушь в литературную форму и на трех страницах попытались убедить народных коммиссаров

в полном и чистосердечном раскаянии „Слона". Благодаря этому „Слон" привязался ко мне, как собака и каждый вечер таскал мне в камеру чайник с горячей водой для мытья.

Заметив, что я с удивлением смотрю на его прогулку перед моей камерой, он галантно расшаркался и сказал: „Гуляйте, гуляйте гражданин. Я здесь стерегу, чтобы шпана ваших вещей не унесла ненароком, а то Александр Артурович и Антимоний совсем нанюхавшись, а цинготный спит. "

Такая заботливость и внимание были очень трогательны. Я вообще должен сказать, что, встречаясь в тюрьмах с различными профессиональными преступниками, вне их обычного ремесла, я часто замечал, сверх всякого ожидания, в них очень много симпатичных черт: верность данному слову, отсутствие наглости, всегда вежливое отношение и неиссякаемый запас юмора. Однажды, показывая на солидно прохаживающегося в коридоре Гольдмана, „Слон" сказал: „Вот, Исаак Григорьевич, также как и я — жертва капиталистического строя. Ему и мне без банков плохо. "

Положение Гольдмана было из рук вон плохо. Какими-то хитроумными комбинациями ему удалось припрятать при национализации банков очень солидную сумму денег в золоте и с появлением „Нэпа" он занялся торговлей. После нескольких лет военного коммунизма все пришло в упадок и разрушение и дома не избегли той же участи. Все недвижимости перешли в собственность отдела коммунального хозяйства — „Откомхоза", и на это учреждение легла непосильная обязанность привести все разрушенные здания в порядок. Не было ни знающих людей, ни средств для надлежащей организации ремонтных работ. Поэтому решено было призвать на помощь частную инициативу. Гольдман был одним из первых, уверовавших в солидность Нэпа, и заключил с Откомхозом арендный договор на продолжительный срок. По договору он обязывался привести в полный порядок три пятиэтажных дома в самом бойком месте торгового Петербурга, — в районе Сенной площади. По приведении домов в порядок, Гольдман получал

право сдавать квартиры и торговые помещения в арендуемых им домах, кому угодно и по какой угодно цене. С затратой больших средств и энергии все три дома были приведены в блестящее состояние, и развивающийся „Нэп” дал Гольдману возможность очень выгодно сдать все помещения в наем. Но благополучие Гольдмана продолжалось недолго. В один прекрасный день его вызвали в экономический отдел Чеки и задали вопрос: „Кому и сколько именно вы дали взятки в Откомхозе, чтобы заключить такой выгодный для вас договор? "

Никакие доводы Гольдмана не помогли, и его оставили на свободе только под залог в 100 000 рублей. Чека принялась за энергичное расследование „дела". На неоднократных допросах следователь намекал Гольдману, что самым простым средством прекратить это неприятное дело было бы махнуть рукой на дома и расторгнуть добровольно арендный договор с Откомхозом. По словам следователя выходило, что все равно Чека решит все дело не в пользу Гольдмана и, так как в деле отсутствуют явные улики против Гольдмана, то следователь вынужден направить все дело административным путем, т. е. на рассмотрение центральной коллегии Чеки... Согласно ст 114 уголовного кодекса за дачу взятки полагается наказание от 3х лет тюрьмы до расстрела включительно, с полной конфискацией имущества виновного. Гольдман пре» красно понимал, что, если дело его пойдет в Чеку, то он погиб, так как Чека всегда выносит максимальные приговоры. Так как надежды на передачу дела. в суд не было, раз Чека решила не выпускать добычу из своих рук, то Гольдман решил... дать взятку следователю Чеки. деньги были приняты а на следующий день Гольдмана, несмотря на залог арестовали. Теперь была улика на лицо и все дело было направлено к прокурору суда. Был создан, так называемый, „показательный процесс" для пролетарских масс, на котором наглядно демонстрировались зловредность буржуазии и неподкупность Чеки. Цель была достигнута. Гольдмана приговорили к смертной казни с полной конфиска

цией всего имущества, но потом, в виде особой милости, смертный приговор был заменен 10-ю годами строгой изоляции в тюрьме „Кресты". Так-так эта тюрьма переполнена так же, как и все другие тюрьмы, то Гольдману пришлось 3 месяца сидеть вместе с 5 ю человеками в камере, рассчитанной на одного человека. Пожилой человек 58 ми лет,. страдающий расширением сердца, он в конце концов не выдержал пытки и заболел. Отремонтированные Гольдманом дома перешли опять в ведение Откомхоза. а на конфискованные у Гольдмана деньги была заново отремонтирована тюрьма на Шпалерной улице.

— „Ну, скажите же мне пожалуйста, кому мне жаловаться? Где мне найти справедливость? " — спрашивал меня неоднократно старик, заканчивая свои бесконечные расскаэы.

За три дня до моего ухода из больницы Гааэа, Гольдман внезапно умер от разрыва сердца.

Глава 29-я.

Как и во всех тюрьмах, состоящих в ведении Наркомюста, т. е. Народного Комиссариата Юстиции в нашей тюремной больнице имелась, так называемая, „воспитательная часть. " Как и все в советской России, кроме Чеки, дело ограничивалось лишь одним названием.

Воспитательная часть возглавляется, так называемым, „воспитателем", и он сам и через своих помощников ведет образовательные беседы с заключенными, следит за их постепенным исправлением и ведет на каждого заключенного особый журнал — характеристику. Так должно обстоять дело воспитания преступников по теоретическим советским предначертаниям.

А вот, как обстоит все в действительности: На всех нас заключенных больных, т. е. на 400 человек, полагался один воспитатель и никаких помощников. Человек, призванный исправлять наши преступные души и сделать из нас полезных граждан, С. С С. Р. был Сергей Афанасьевич Котомкин. Сей почтенный муж являлся раза два в неделю по вечерам в больницу, всегда в изрядном

подпитии и встречаемый громкими возгласами шпаны: „Сак, Сакъ*) пришел! " он всегда неизменно произносил громким басом: „Преступный элемент, молчать! Буржуазию прошу не интриговать! " Сак был мужчина довольно плотный, высокого роста, на вид лет 40—45-ти Он был одет в темно-синюю тюремную форму Наркомюста, причем фуражка всегда лишь сидела на затылке, а пальто было наброшено только на одно плечо. Обойдя все этажи, наш воспитатель собирал всех, способных двигаться, больных одного какого-нибудь этажа в плотную массу и начинал их „воспитывать. " Приводить дословно все, что говорилось Котомкиным в назидание нам, я затрудняюсь. Это был совершенно бессвязный набор слов. Помню только стереотипное начало каждой „речи. " Вся аудитория обводилась взглядом, Котомкин откашливался и начинал: „Вы все тут, товарищи, жулики и дармоеды. Положим, которые тут есть интеллигенты, они может и не жулики, но что дармоеды — это уж обязательно. А надо трудиться, потому, что раз мы пролетариат, то надо это доказать на деле'... и. т. д. Такая речь продолжалась минут 10, после чего беседа принимала более интимный характер с отдельными лицами, преимущественно со шпаной, к который наш воспитатель питал особую склонность.

Во время таких воспитательных бесед, наши камеры и наши вещи находились без присмотра, и предприимчивая шпана из других этажей совершала набеги в наши камеры и очищала дочиста все,, передачи. " Дважды был обворован и я, пока не догадался относить все имущество, в дни лекций, в верхний этаж, под охрану „уважаемого Яшки".

Мое положение вошло в ту стадию, о которой можно было бы сказать языком военных реляций: „На фронте тихо. Положение без переменъ. ”

Я получал регулярно еженедельные свидания с представителями нашего консульства. Устно мне пе

•). Сакъ", сокращенное слово от начальных букв именн, отчества и фамилии.

редавали известия о моей семье и советовали запастись терпением. Переговоры о моем освобождении протекали крайне медленно, и все осложнение заключалось в том, что я числился за Чекой, как административно приговоренный. Благодаря этому, народный комиссариат иностранных дел был связан в своих действиях.

Так как я страдал хронической болезнью, предусмотренной списком тех болезней, которые давали право на досрочное освобождение, то мне надо было, во что бы то ни стало, получить акт медицинской комиссии больницы Гааза и копию этого акта передать в консульство. Такой документ значительно облегчил бы хлопоты нашего посольства о моем освобождении

Медицинское освидетельствование для досрочного освобождения заключенных больных происходило раз в месяц. В докладной записке на имя главного врача больницы я изложил историю моей болезни и просил включить меня в список больных, подлежащих освидетельствованию судебно медицинской комиссией. После предварительного очень подробного освидетельствования меня главным врачом и его помощником, мое ходатайство было удовлетворено.

Настал, наконец, и день освидетельствования и все, назначенные „на комиссию”, были собраны на круглой площадке верхнего этажа около комнаты, где заседала комиссия.

Каких только не было тут разновидностей болезней. Доминировали туберкулез, эпилепсия и различные острые формы неврастении. Я казался самому себе, среди всей этой массы полутрупов, невыгодным исключением. Чуть ли не месячное пребывание в больнице на собственном иждивении, почти уничтожило все следы перенесенных страданий. Но я не считал нужным притворяться или, как говорят, в тюрьме „филонить”. Филонили почти все. Филонили наивно, глупо и неумело. Не притворялись только туберкулезные. так как на комиссию представляются лишь безнадежно больные этой болезнью. Обычно, добрая половина из них умирает, не дождавшись досрочного освобождения, так как

акт комиссии проходит несколько бюрократических инстанций и это берет от 2х до 3х месяцев. Многие из „неврастеников” были совершенно „нанюхавшись” кокаина или, ,, наглотавшись" веронала. Они топтались на площадке с одурелым видом и идиотски бессмысленной— жалкой улыбкой. Из,, интеллигентов" было несколько туберкулезных и я. Меня очень удивило, что среди представленных на комиссию не было полупаралиэованного старика священника, которого я видел в одной из камер 3го этажа. Он так же, как и я, был предназначен к высылке на Соловки, т. е. числился за Чекой, а не за судебным учреждением.

Объяснение этому, казавшемуся мне странным обстоятельству, я получил несколько позже.

Наконец дошла очередь и до меня, и я предстал перед очень многочисленной комиссией врачей и представителей советской юстиции. После бесконечных расспросов и освидетельствования председатель комиссии сказал: ,, досрочно. "

Я вышел из комиссии в радостном возбуждении. Теперь оставалось лишь получить копию акта комиссии и передать ее в консульство. Тогда мои шансы на освобождение будут почти верными, так как даже у Чеки не хватит нахальства и цинизма отказать нашему посольству в моем досрочном освобождении, раз сама советская врачебно-судебная комиссия признала меня подлежащим освобождению на основании советских законов.

Так я думал, но вышло все, сверх ожидания, далеко не так. Перед вечером в мою камеру вошел очень взволнованный главный врач, и в весьма повышенном тоне обратился ко мне со словами: „На каком основании вы явились на комиссию? Ведь вы административно осужденный, вы числитесь за Чекой, а не за судом, вам не полагается никаких освидетельствований и никаких досрочных освобождений. Вы хотите, чтобы я тоже оказался тут в качестве административного заключенного? "

Единственно, что я мог возразить взволнованному и перепуганному врачу — было: „Откуда я могу знать все ваши советские законы? Ведь вы меня сами осматривали и сами представили на освидетельство

вание комиссии. Мне казалось, что все больные заключенные страдают и умирают одинаково. независимо от того, за каким учреждением они числятся”.

—„Да, да, но вы мне все таки не сказали, что вы приговорены административным порядком... Я ничего не могу для вас сделать. Нс имею права”.

Таким образом я был и вне советского закона. Теперь мне стало понятным, почему полупарализованный старик священник не был на освидетельствовании комиссией.

По каким-то высшим соображениям, меня перевели в один прекрасный день в другую камеру в том же коридоре. Здесь нас было 7 человек. Кроме меня, из „интеллигентов" было трое: старик, бывший полицейский пристав, полковник Матвеев. Приват-доцент политехнического института Долгин и командир какой-то советской пограничной бригады Кольцов. Остальные трое были: красноармеец солдат, студент комсомолец *) и мелкий вор рецедивист по прозвищу „Шило". —Как говорится, небольшая, но теплая компания Комсомолец и, Шило" страдали падучей болезнью в очень тяжелой форме, и припадки повторялись ежедневно. Гак как двери в корридор были открыты. и там тоже часто падали на пол эпилептики и бились в судорогах, то в нашей камере это было слышно. Комсомолец и, Шило", слыша крики и шум припадочных в коридоре, падали одновременно и тоже начинали биться в судорогах. В эти моменты весь этаж представлял собой сплошной сумасшедший дом, так как почти во всех камерах находились эпилептики, на которых заразительно действовали припадки товарищей.

За припадочными ухаживали их же товарищи, т. е. один прижимал к полу плечи больного, а другой держал за ноги. Потом, когда эпилептик успокаивался, его относили на кровать. Было не

*) Прим. авт. Комсомолец—член союза коммунистической молодежи.

мало и симулянтов, доходивших в своем притворстве до виртуозности. Обычно они отращивали себе длинные волосы, тан как при падении получался очень чувствительный удар головой о каменные плиты пола.

История злоключений моих новых сожителей для знакомого с советским бытом очень стереотипна.

Полковник Матвеев находился еще под следствием, т. е. за Чекой. Он обвинялся в том, что служил в полиции при царском режиме. Дело его было направлено в Москву. Было ему 67 лет, и он страдал удушьем и язвой желудка. Ожидал он смертного приговора, но относился к этому совершенно безучастно, так как физически очень страдал и устал жить.

Приват-доцент Долгин был высокий, красивый мужчина и попал в больницу из второго исправительного дома, в котором он должен был отбыть 3 года заключения. по приговору суда. Он уже почти оправился после перенесенного плеврита и его должны были скоро отправить в тюрьму.

Это был типичный представитель того направления мыслей некоторой части русского образованного общества, которое носит название. смена вех", т. е. непоколебимая вера в эволюцию большевизма и признание за ним исторической необходимости, обусловливающей дальнейший здоровый прогресс России.

Долгин попал под суд по доносу на него одного из студентов. Дело было так: по советскому законодательству могут получать высшее образование только лица пролетарского происхождения. Только этим путем. по мнению советской власти. можно в конце концов получить новую интеллигенцию, проникнутую пролетарской идеологией и не оторванную от рабоче-крестьской массы. Поэтому, все молодые люди, имеющие несчастье происходить из семей чиновников, купцов, дворян, инженеров, врачей, священников, офицеров и т. п., не принимаются в высшие учебные заведения. Если случайно удается такому представителю „социально опасного элемента" проникнуть в высшее учебное

заведение, то при ежегодной контрольной „чистке", его удаляют и наказывают, как за мошенничество.

У приват-доцента Долгина был брат—полковник, убитый на войне в 1915 м году. После смерти брата остался сын круглый сирота и Долгин взял племянника к себе. Мальчик был очень способным и блестяще сдал конкурсные экзамены в горный институт. Но в институте пришлось недолго пробыть, так как произошла очередная чистка и комиссия доискалась, что студент Долгин—сын полковника. Молодого человека исключили и продержали 3 месяца в тюрьме. Но мальчик оказался настойчив и, раздобыв себе фальшивые документы на вымышленную фамилию. опять поступил на электромеханический отдел Петербургского политехникума, где его дядя состоял приват-доцентом. Все шло хорошо и, чтобы не вызывать подозрений, племянник жил отдельно от дяди и даже не бывал у него. Как-то во время спортивного состязания между петербургскими высшеучебными заведениями, один из студентов горного института, секретный сотрудник Чеки, узнал молодого Долгина и донес Чеке о своем наблюдении. Началось расследование и, в конце концов, приват-доцент Долгин сел на скамью подсудимых за „соучастие и недоносительство, а его племянник за подделку документов. После многих " смягчающих вину обстоятельств" и пр., оба получили 3 года тюремного заключения

Когда Долгин рассказывал мне всю эту вопиющую страницу советского быта, я не мог удержаться от возмущения. Но мой собеседник эпически спокойно возразил мне: „Ничего не поделаешь. Лес рубят—щепки летят. И большевики, по своему, правы. Им нужна пролетарская интеллигенция. не связанная с прошлым ни традициями, ни наследственностью. Все обойдется с течением времени, и через несколько лет, когда страной будет управлять новая интеллигенция, —будет лучше. Тогда исчезнет это озлобление, сопровождающее революционный экстаз нынешних деятелей, вышедших из революционного подполья".

Сколько раз мне приходилось слышать от

русских интеллигентов, приспособившихся к советскому режиму, это полное смутной надежды „через несколько лет"...

Меня, как бывшего офицера, особенно интересовали личности двух советских военнослужащих: солдата красноармейца и красного генерала — начальника стрелковой бригады.

Солдат носил громко звучащую для русского уха литературную фамилию—Гаршин, а красного генерала, как я уже упоминал, звали Кольцов.

Гаршин был низкорослый, коренастый блондин с одутловатым бледным лицом, поросшим светлым пухом. Ему было 22 года, но на вид он казался еще моложе. От полученной во время гражданской войны сабельной раны в голову, он страдал мучительными головными болями и нервными припадками. В нашу больницу его прислали на испытание из псковской тюрьмы Чеки, куда он попал как дезертир. В промежутках между припадками это был очень словоохотливый и бойкий на язык парень, с типичными для псковского крестьянина хулиганскими манерами. Он исправно понюхивал кокаин и, по-видимому, был при деньгах, так как, не стесняясь, платил за кокаин по 8 —10 рублей за несколько грамм, которые ему доставали какие-то приятели, лежавшие в камерах другого коридора. Он мало придавал значения своему аресту, так как, по его словам, у него было боевое революционное прошлое и он дважды был награжден орденом красного знамени. Еще семнадцатилетним мальчишкой он уже сражался в составе красной армии с белыми войсками на Украине. Потом он принимал участие во всевозможных карательных экспедициях по усмирению крестьянских бунтов и по отбиранию от крестьян продовольственного налога. С окончанием периода военного коммунизма, Гаршин вернулся к себе в Псковскую губернию, где в одном из сел его старший брат занимался земледелием и держал лавку, 1923-м году ему исполнился 21 год и поэтому его вновь призвали на военную службу в красной армии. Порядки, которые

он застал в армии при вторичной службе, резко отличались от привольной жизни, которую он вел в красной коннице во время гражданских войн и периода военного коммунизма. Теперь с утра до позднего вечера была военная муштра, теоретические занятия. политическая грамотность и подчиненность старшим. А в 1919 м году под Ромнами, он самоличнозарубил шашкой своего эскадронного командира, по постановлению эскадронного комитета, так как командир—из бывших царских офицеров, показался комитету не надежным. Я спросил Гаршина: —„А почему, именно, было решено зарубить командира. Разве не проще было застрелить его, раз уж все равно было решено лишить его жизни? "

— „Да, видишь, я сам вызвался охотником, — ну, эскадрон, значит, мне и предоставил его, на мое распоряжение".

Гаршин был недоволен современными порядками в красной армии и считал себя обойденным. Несмотря на два ордена красного знамени, его не произвели в взводные командиры и сместили с должности отделенного начальника, так как он не выдержал установленного экзамена по строевому уставу и политической грамотности. Тогда он уехал в отпуск м решил больше не возвращаться в армию. которая не оценила его революционных заслуг. Не знаю дальнейшей судьбы этого „красного героя", так как его от нас вскоре перевели в военную центральную тюрьму.

С советским красным генералом Кольцовым я сошелся довольно близко. Это был очень приятный, умный и воспитанный человек. Несмотря на резкое расхождение наших взглядов на многие вопросы, я вспоминаю о нем с чувством большой симпатии.

Кольцов был „настоящей военной косточкой", и рваный, грязный халат не мог скрыть старой военной выправки и отчетливой точности движений. Революция застигла Кольцова в чине капитана одного из армейских пехотных полков, на русско-германском фронте. Популярность среди солдат спасла ему жизнь в первый период революционной бури а потом, как и многие из уцелевших офи

церов, ой приспособился к обстановке, пережив последовательно развал армии эпохи гражданскйх войн и, наконец, новую организацию краcной армии, в которой он занял должность командира одной из стрелковых бригад, расквартированных у русско-польской границы. Кольцов только что оправился от перенесенного воспаления легких, и со дня на день ожидал суда в высшем военном трибунале. Он должен был предстать перед судом в качестве центральной фигуры процесса, как обвиняемый в шпионаже в пользу Польши. Материалом для обвинения послужила пропажа из канцелярии бригады нескольких секретных пркказов и инструкций, а также приятельские отношения Кольцова с несколькими,, бывшими" царскими офицерами, задержанными на русско-польской границе. Хотя сам Кольцов донес о пропаже секретных документов, как только обнаружил пропажу, но над ним висело крайне тяжелое обвинение и он был уверен, что трибунал вынесет ему смертный приговор.