Б. СЕДЕРХОЛЬМ. 4 страница

Это знаменовало бы, так называемый на языке Чеки, —„провал” двух видных, секретных сотрудников-провокаторов, т. е. конец их ответственной деятельности на пользу Чеки.

Глава 10-я.

В начале февраля я получил письма от моей фирмы из Южной Америки, пересланные мне из Гельсингфорса в Петербург по дипломатической почте, дабы избежать нескромной любознательности советской цензуры.

Из последнего письма, отправленного из Ю. Америки в начале января, я узнал весьма важную для моих дел новость. Оказалось, что прелиминарные и полуофициальные переговоры советских делегатов с правительством той республики, где помещалась наша фирма, о признании советского правительства де-юре и де-факто—не увенчались успехом. Одновременно с отъездом советских делегатов, были аннулированы намечавшиеся крупные сделки на каучук, сахар, *) хлопок и... наш дубильный экстракт.

*) Прим. авт. Удивительно, что Советское. правительство собиралось закупать в Южной Америке сахар. Этот продукт производится в России в достаточном количестве. Очевидно, переговоры о закупке сахара, велись для придания большего значения тем перспективам, которые открывались, благодаря официальным торговым сношениям с советским правительством.

Мне ничего другого не оставалось, как выразить моей фирне сожаление в том, что мои предположения и мои рапорты, оказались справедливыми, и просить освободить меня от обязанностей торгового представителя в советской России.

Не имело никакого смысла оставаться дольше в советской Росс и, так как случайная продажа небольших партий нашего товара, совершенно не входила в план деятельности моей фирмы. Предполагавшийся концессионный договор на постоянную, монопольную поставку, был при данных обстоятельствах совершенно невозможен.

Даже о единичных крупных поставках нашего товара, не могло быть и речи, так как я с неоспоримой ясностью видел, что всякая крупная сделка приурочивалась всегда советским правительством к известному политическому моменту и почти не зависела от действительных нужд и требований советской промышленности и интересов населения.

В период начала 1924 года для советского правительства было важно, в силу каких-то причин, занять твердую позицию в Южной Америке. Для этого оно выбрало одну из маленьких южноамериканских республик, откуда, утвердившись прочно, можно было бы распространять свое влияние и на другие соседние республики. На этот раз игра была проиграна. и советскому правительству не помогли щедро раздававшиеся обещания на громадные закупки в астрономических цифрах.

Я начал подумывать об отъезде, но сначала, мне надо было закончить дела моей собственной конторы. Полученные мною сведения, разумеется, нисколько не изменили внешне моих отношений с теми советскими учреждениями, с которыми я вел переговоры о концессии.

Со дня на день я ожидал, что с советской стороны не замедлит последовать ряд предложений, которые мне облегчат сведение на нет всех предыдущих переговоров.

В средине февраля в Петербург приехал Красин (народный комиссар внешней торговли) и начальник государственной торговли Лежава. Из

кожевенного синдиката мне позвонили по телефону к просили приехать на совещание.

Этого совещания я никогда в своей жизни не забуду, так как именно тогда решилась моя участь, и с момента этого совещания я был передан в руки Чеки.

В большом, уже знакомом мне, безвкусном кабинете директора синдиката, меня уже ожидали несколько человек.

Среди присутствовавших я заметил мефистофельскую фигуру Красина, вертлявого Эрисмана, топорного Лежава. Остальных трех я не знал, но из дальнейшей беседы выяснилось, что двое были видными чиновниками комиссариата внешней торговли. Личность третьего осталась мне в то время неизвестной, и я вновь встретился с ним лишь через полтора месяца после совещания, уже находясь в тюрьме. Этот третий был начальник отдела Чеки по контршпионажу—известный чекист Мессинг.

Едва я успел раскланяться с членами совещания, как экспансивный Эрисман, в нервно повышенном тоне, обратился ко мне словами: „Что же, Борис Леонидович, нам надо все-таки придти к какому-нибудь соглашению. Времени прошло довольно для раздумываний".

На это, я совершенно спокойно ответил, что в моем портфеле, находится вся переписка о наших переговорах и из них видно, что менее всего можно упрекнуть меня в медлительности и нежелании довести дело до благоприятного результата.

С этими словами я выложил на стол все документы, и обращаясь к Красину сказал: „Я надеюсь, что, может быть, ваше личное присутствие даст нам возможность договориться до чего-нибудь определенного”.

На это, Красин мне ответил: , Так как дело идет не о промышленной концессии, а о предоставлении вашей фирме монопольного права на постоянную поставку товара для советской кожевенной промышленности, то вопрос этот мог бы быть решен в желаемом для ваших доверителей направлении:.

лишь в том случае если бы государство, в котором находится ваша фирма, было бы с нами в официальных сношениях. Так как этого нет, то договор наш должен быть перестроен на иных началах, так же, как это сделано для других фирм, с государствами которых мы не находимся в официальных сношениях".

„Иные начала" договора заключались в том, чтобы мы поставляли наш товар на территорию Сов. России в склады Госторга (государственный торговый синдикат), и чтобы вся продажа нашего товара велась Госторгом, на условиях долгосрочного кредита, без иных гарантий кроме... самого договора.

Поэтому я счел момент, как нельзя более подходящим, чтобы отказаться от предложения мотивируя мой отказ необходимостью списаться с моей фирмой.

У меня гора свалилась с плеч, и я мог теперь уехать из советской России к себе на родину.

Совершенно неожиданно в наш разговор вмешался Мессинг, державшийся во время совещания в стороне, и лишь изредка бросавший на меня, острые, неприятные взгляды. Глухим голосом, с сильным эстонским акцентом, он мне задал вопрос: „Скажите пожалуйста, как вы переписывались с вашей фирмой? "

Этот вопрос так меня удивил своей неуместностью, что я мог только сказать в ответ: , Я не понимаю вашего вопроса, и мне кажется, что он не имеет никакого отношения к предмету нашего совещания. "

В этот момент Красин и Лежава встали, извинились неотложными делами, и, простившись со мной, вышли из комнаты.

Мой резкий ответ, по-видимому, нисколько не смутил Мессинга, и несмотря на знак глазами, сделанный ему Эрисманом, он усмехнулся, и вторично обратился ко мне с вопросом:

„Я думаю, что письма в Америку очень долго идут. Вы вероятно теперь уедете домой в Финляндию, так как здесь вам нет смысла ожидать от

вета вашей фирны. Да и переписываться из Финляндии гораздо удобнее. "

Последняя фраза звучала вроде вопроса, но я не счел нужным отвечать и, простившись со всеми присутствующими, я вышел из кабинета.

В вестибюле, надевая шубу, я несколько задержался, и в отражении зеркала вдруг заметил, как стоявший в коридоре Мессинг, сделал знак головой и главами в мою сторону, и прошел к выходу.

Тут же в вестибюле, почти у дверей я заметил двух человек, очень невзрачной внешности и почти одинаково одетых в короткие пальто с каракулевым воротником и таких же шапках. Я сделал вид, что не замечаю их и прошел мимо, чувствуя на себе противный, колючий взгляд сыщиков.

Когда ной автомобиль двинулся вперед, то, обернувшись я видел, как оба сыщика вышли из подъезда, и один из них что то оживленно говорил своему товарищу, показывая на меня рукой.

Глава 11-я.

Тот кто провел в советской России несколько месяцев, не станет портить себе настроение, обнаружив за собой слежку. Агенты Чеки следят за каждым иностранцем и к этому постепенно привыкаешь, Иногда слежка ведется или очень неумело или чересчур навязчиво, тогда ее начинаешь замечать и это раздражает. Я иногда и раньше замечал за собой сыщиков, но, по-видимому, слежка за мной на улице велась не постоянно, так как несмотря на мою осторожность и наблюдательность, я не часто обнаруживал за собой ”лягавых" (прозвище агентов Чеки).

С момента моего последнего совещания, я стал замечать усиленное внимание ко мне со стороны Чеки.

В последних числах февраля я понемногу привел в ясность все мои личные дела и телеграфировал моей фирне, что я в скором времени выезжаю в Финляндию. Во избежание нежелательного любопытства со стороны Чеки, телеграмма в Америку была послана из Гельсингфорса, куда я

переправил по дипломатической почте текст телеграммы и письма. Приблизительно в это же время мой секретарь, инженер Копонен, рассказал мне, что он встретил нёдавно одну свою старинную знакомую даму, которая просила его во имя старой дружбы выручить ее из беды. По словам дамы, её брат — служащий советской таможни у советско-финляндской границы, очень выгодно купил небольшой ящик с американскими лентами для пишущих машин, но она боится внезапного обыска и потому просит Копонена спрятать товар “в той финляндской конторе, где он служит", так как “эти мерзавцы, чекисты, не смеют производить обыска в доме консульства. "

Копонен очень резонно ответил своей приятельнице, что, во первых, контора принадлежит не ему, во вторых, экстерриториальностью пользуется лишь самое помещение консульства, а отнюдь не весь дом и, в третьих, ленты для пишущих машин настолько невинный товар, что он готов выручить даму и временно спрятать их у себя, на своей квартире.

Когда я услышал рассказ Копонена, то очень взволновался, так как я далеко не разделял его мнение, что „ящичек” с несколькими десяткам лент для пишущих машин — невинный товар. По моему, это было прежде всего контрабандным товаром, а, во-вторых, вся эта история с начала и до конца была, по моему глубокому убеждению, самой грубейшей формой провокации.

Поэтому я в самых решительных выражениях потребовал, чтобы Копонен немедленно уничтожил весь „ящичек", и, зная чрезмерную мягкость и деликатность Кононена, я предложил ему сейчас же взять у меня необходимую сумму, чтобы вознаградить его знакомую даму за тот убыток, который ей причинит мое решительное распоряжение. Копонен денег не взял, так как не знал стоимости лент, но сейчас же отправился домой с обещанием немедленно все уладить.

Весь остаток дня и вечер я был очень взволнован, так как какое-то смутное чувство говорило мне, что вся эта история с лентами должна иметь какое-то отношение ко мне.

Утром следующего дня, выходя из автомобиля, •я заметил у подъезда консульства две уже знакомых мне фигуры сыщиков.

Копонен меня встретил в конторе, как и всегда со своей приветливой жизнерадостной улыбкой и, шутя, сказал мне: „Вы всюду и везде видите провокацию и сыщиков. Успокойтесь: я все уладил и сохранил вам деньги. С вас бутылка шампанского. Я вчера отвез ящик обратно к госпоже Л. "

Это известие меня не особенно успокоило, но от бутылки шампанского я не отказался с условием, что Копонен сам сходит за ней в ближайший магазин. Когда Копонен, смеясь, собирался уже идти за вином я ему совершенно спокойно сказал: „Когда будете выходить из подъезда, обратите внимание, не торчат ли около него две фигуры, и я описал, как мог подробнее, моих сыщиков.

„Когда будете возвращаться, полюбуйтесь на них еще раз; а когда мы с вами вместе выйдем, то мы вместе будем любоваться ими. "

Когда вино было принесено, то Копонен несмотря на игристое шампанское, был почему то озабочен и больше не подшучивал над моей „манией преследования"...

8 го марта Копонен в контору не явился, а еще через две недели удалось выяснить, что он арестован и находится в тюрьме Чеки на Шпалерной улице.

Исчезновение Копонена меня чрезвычайно огорчило и обеспокоило. Мое собственное положение начинало также внушать мне опасения, так как я все больше и больше убеждался в том, что вся история с Копоненом и его арест являются лишь прелюдией моего собственного ареста.

Я тщетно старался уяснить себе те мотивы, которые так привлекли ко мне внимание Чеки, но, как я ни проанализировал всю мою деятельность за время моего пребывания в советской России, я не нашел ни малейшего формального повода, который давал бы право даже Чеки меня арестовать. По

мнению некоторых моих ближайших друзей, мне следовало, как можно скорей, уехать за границу.

Согласно советских правил никто не может покинуть пределов советской республики без особого разрешения на выезд. Процедура добычи такого разрешения для иностранцев не так длительна, как для советских граждан, но все таки проходить не менее трех четырех дней, пока выполняются все формальности необходимые для выезда за границу.

Так как в середине марта истекал разрешенный мне советскими властями срок моего пребывания в советском государстве, то мой отъезд не мог возбудит болезненной подозрительности Чеки, и никоим образом не мог быть поставлен в связь с арестом Копонена.

В начале марта я поручил служащему консульства исхлопотать мне разрешение на выезд из пределов советской республики и мой паспорт был отправлен в особый отдел „для иностранцев. "

Слежка за мной приняла совершенно откровенный характер, но наблюдение велось главным образом у дома на Невском проспекте. Сыщики, всегда двое, дежурили регулярно у остановки трамвая, как раз против парадного подъезда нашего консульства. Из окна моей конторы, в бинокль, я ежедневно рассматривал столь знакомые и опротивевшие мне физиономии советских пинкертонов.

В контору я старался ездить в консульском автомобиле в обществе консула и служащих консульства и таким же образом я возвращался домой.

При таком способе было все таки меньше риска исчезнуть внезапно, как это часто случается с жертвами Чеки.

Но я должен сказать, что искусство агентов Чеки оставляет желать многого.

Несколько раз я проходил из моей конторы внутренним коридором на другой подъезд нашего дома, выходивший на Малую Конюшенную улицу, перпендикулярную к Невскому. Чуть высунувшись из подъезда, можно было видеть, как прогуливались мои сыщики у остановки трамвая на Невском.

Улучив удобный момент, можно было вскочить быстро на извозчика или в ожидавший автомобиль, совершенно не возбуждая внимания наблюдавших за главным входом сыщиков, пересечь Невский и спокойно ехать домой. Однажды один из них заметил меня, когда я на извозчике уже поворачивал по Невскому в противоположную от консульства сторону. Как мне в то время ни было тяжело, я невольно засмеялся при виде растерянно удивленной глупейшей физиономии одного, и торопливо выхватившего из кармана пальто мою фотографию, другого сыщика. Оба тут же на улице стали по очереди сравнивать фотографию с оригиналом. А ведь эти два советских Пинкертона уже с месяц, по крайней мере, наблюдали за мной и не знали, что из консульства есть два выхода!

У дома на Екатерингофском проспекте явного наблюдения за мной не было, но это происходило, во первых, потому, что улица эта довольно малолюдна и фигуры сыщиков обращали бы на себя внимание.

Во вторых, наблюдение за мной велось, вероятно, через кого-либо из лиц, принадлежащих к низшему персоналу служащих дома, или членов их семейств, или через прислугу, так как вне всякого сомнения, Чека позаботилась иметь своего агента и в нашем доме...

Я чувствовал себя с момента ареста Копонена наполовину арестованным, так как по вечерам я не имел возможности выходить, да и не куда было, ибо я мог причинить моим знакомым массу бед.

В середине марта нашему консульству, наконец, удалось добиться через народный комиссариат иностранных дел, что Копонен находится в тюрьме Чеки на Шпалерной улице (бывший дом предварительного заключения) в „особо важном отделе" и что ему предъявлено обвинение в военной контрабанде, караемой по советским законам от трех лет тюремного заключения до смертной казни включительно.

Это было для меня большим ударом, но я менее, чем кто-либо, мог помочь моему товарищу в его беде. Даже, наоборот. кое вмешательство только

ухудшило бы его положение, так как один Бог ведает, в каких только преступлениях ни подозревала меня Чека.

Глава 12-ая.

Почти одновременно с официальным известием об аресте Копонена, служащий нашего консульства сообщил мне, что мое разрешение на выезд, все время задерживают, причем задержки не объясняют.

Тем временем я успел войти в сношения с надежными людьми, специально занимающимися перевозом через границу „живого товара", т. е. беглецов из советского рая. Профессия проводников через границу, в советской России очень прибыльна, и таких проводников великое множество. Они делятся на несколько специальностей: зимние, летние, сухопутные, морские. Некоторые из них занимаются одновременно контрабандой, некоторые шпионажем, а некоторые... провокацией. Самые дорогие по взимаемой плате за перевод через границу—это те проводники, которые работают исключительно по переводу „живого товара*. Они прекрасно осведомлены о дороге, имеют самые свежие сведения о пограничных патрулях, у них в разных потайных местах заготовлены землянки для временного приюта и они всегда налегке и прекрасно вооружены.

Март на севере—мало подходящее время для побега, так как начинаются светлые ночи и на подмороженном мокром снегу остаются заметные следы. Но выбирать мне было не из чего и надо было попытаться бежать. Проводников у меня было двое. Лучшей гарантией их благонадежности служили имена лиц, уже переведенных ими в разное время через границу. Двух их бывших клиентов я отлично знал, и с одним из них я до сих пор встречаюсь в Гельсингфорсе.

В силу необходимости я должен быть краток, так как один из моих проводников пока еще жив...

За два дня до предполагаемого побега, я с утра притворился больным и лежал в своей ком

нате. Как только мог, я постарался, чтобы о моей болезни стало известно всему населению дома. В первый день болезни я дважды вызывал врача, и на второй день опять его вызвал через прислугу.

В конце третьего дня, сильно волнуясь, я приступил к выполнению моего плана, так как медлить было нельзя.

Все вышло очень удачно и в толпе у находящегося невдалеке от нашего дома бывшего Мариинского театра, я замел все возможные следы.

Точно на мое счастье мела неистово метель и я с трудом разыскал в условленном месте того извозчика, который должен был доставить меня на квартиру, где меня ждали. Там я переоделся в подходящий для побега костюм и мы втроем на крестьянских санях покатили, несмотря на метель, резвой рысью. Оба моих спутника меня весьма удивили и поселили во мне большое к ним подозрение. Когда я переодевался, то переложил свой браунинг из кармана шубы в карман полушубка. Один из проводников, наблюдавший за моим переодеванием сказал: ”Это вы бросьте. У нас своих машинок, довольно, а вам это совершенно лишнее. Если вас схватят с оружием—пишите пропало, а без оружия еще, может, и подышите”.

Я запротестовал, так как лишний выстрел никогда не мешает в таких случаях.

“Ну, не говорите так”, —деловито ответил мне мой проводник, — „вот именно, вы все, не „спецы" (специалисты), можете сделать не нужный выстрел. С одним таким стрелком мы чуть не влипли. Впрочем, если не верите нам, так мы доставим вас обратно в город, а с машинкой ни за что не повезем. Такое у нас правило".

Делать было ничего; я уже сделал прыжок в неизвестность и, если меня хотели предать, то все равно уже выхода не было.

„Черт с ним, будь что будет", — и мы покатили...

В лесу казалось, что метель поутихла и, слава Богу, совсем стемнело. Валенки мягко ступали по наметанному свежему снегу. У самой опушки леса мы взяли чуть в сторону и мои проводники разгреб

ли снег и кучу хвороста, которой была прикрыта небольшая яма.

Один из проводников сошел вместе со мной в землянку, а другой, пошептавшись с товарищем, быстрым шагом пошел к концу опушки и скрылся в темноте.

Мы должны были ждать его возвращения, так как нужно было проверить, свободен ли путь. Четыре дня тому назад, по словам проводника, на этом участке застрелился начальник советского пограничного поста и теперь весь район охраняется новой частью, присланной из Петербурга.

Происшедшая сиена пограничников была для нас с одной стороны выгодна, так как новые люди не были хорошо знакомы с местностью, но с другой стороны, новый начальник мог установить новые порядки и изменить план и систему надзора за пограничным участком.

По спокойному виду моего проводника можно было полагать, что все обстоит превосходно, но я чувствовал себя отвратительно и горячо раскаивался, что не остался в том доме у X., который был нашим последним этапом перед этой лесной авантюрой. Я мог бы прожить там совершенно спокойно 2 дня, предоставив проводникам изучать новые порядки охраны, вместо того, чтобы сидеть теперь в яме в лесу и в довершение всего абсолютно безоружным. Нет ничего на свете ужаснее, чем сознание своей беззащитности и это чувство еще острее, когда рядом находится вооруженный товарищ телохранитель, потому что собственная безоружная беззащитность кажется невыносимо унизительной. Я простить себе не мог, что под влиянием минуты поддался уговорам моих проводников и не захватил браунинга.

Теперь, сидя в яме, было во всяком случае невозможно исправить эту ошибку, и можно было только сожалеть о ней, упрекая себя за легкомыслие.

Часы показывали два часа пополуночи и, по нашим расчетам, вскоре должен был вернуться с рекогносцировки наш товарищ. Подождав еще немного, мы решили выйти из нашего убежища и продвинуться ближе к опушке. Сделав несколько

шагов, мой провожатый решил, что мне лучше идти обратно в землянку и там выжидать, так как все еще мела метель, и мое присутствие стесняло проводника, желавшего встретить своего товарища, быть может блуждавшего около самой лесной опушки.

Я просидел в землянке не больше получаса, но мне казалось, что время остановилось. Вдруг на краю ямы показался силуэт громадных ног, обутых в валенки и вслед за этим, мой проводник спрыгнул в землянку.

“Беда, слышали выстрелы? Нарвался наш Тимофей”.

„Что же теперь делать? ”—спросил я, хотя признаться, я никаких выстрелов не слыхал; впрочем, слух у меня пониженный, и в землянке, за шумом метели, я мог и не слышать отдаленной перестрелки.

Проводник молчал, по-видимому о чем-то крепко задумавшись, или к чему-то прислушиваясь. Наконец, он решительно поднялся, и сказал:

“Думать тут нечего и время дорого. Если Тимофея прикончили, так скоро начнут рыскать по всему участку, а если забрали Тимофея живым, то пытать начнут. Он хоть и крепкий парень, ну, а все таки живой человек... Давайте скорей уходить отсюда".

Как я ни был взволнован, но я не мог примириться с мыслью, что, если Тимофей не пойман, то мы его бросаем на произвол судьбы. Когда я сказал об этом моему проводнику, то он иронически усмехнулся и проворчал, вылезая их ямы:

„Если Тимофей жив и на свободе, так он теперь от нас будет удирать, как черт от Ладана. Мы ему теперь только помеха. Ну, давайте давайте ходу! Идите за мной! "

В шестом часу утра мы въезжали на крестьянских санях в пригородную часть Петербурга. а часов около девяти утра, я, в моем обычном костюме, сошел с извозчика на углу Малой Конюшенной улицы и Невского. Никем не выслеживаемый, и никем не замеченный я прошел к себе в контору, через вход с Малой Конюшенной улицы.

В бинокль, через окно, я имел возможность рассмотреть две знакомых фигуры Пинкертонов", дежуривших у трамвайной остановки, против нашего подъезда, выходящего на Невский проспект.

Не получая никакого определенного ответа от “иностранного отдела" о разрешении мне выехать, я прибегнул к помощи нашего генерального консульства, которое в корректной письменной форме затребовало у советских властей объяснения причин, тормозящих выдачу мне выездной визы.

2-го апреля 1924 года, в Финляндии происходили выборы депутатов в риксдаг. Зная о моем затруднительном положении и желая меня легальным путем переправить за границу, наш генеральный консул внес мою фамилию в список финляндцев, проживающих при консульстве, с просьбой о выдаче общего разрешения всем, поименованным в списке, на кратковременный въезд за границу для участия в выборах в Финляндии. Кроме самого генерального консула и первого секретаря, в списке поименованных были еще две-три фамилии, в том числе и моя.

1-го апреля список был советскими властями возвращен с ответом, что коллективное разрешение на выезд за границу не может быть выдано и на выборы могут лишь ехать лица, имеющие дипломатические паспорта, т е. консул и его секретарь.

1-го апреля уехали генеральный консул и секретарь консульства.

Утром того же дня я получил повестку нижеследующего содержания. “Государственное Политическое Управление (прим. автора: „Чека" ) просит вас прибыть 2-го апреля в 12 час. дня, в помещение Управления, в комнату № 184, в качестве свидетеля по делу № 12506 ч. п. о. Явка обязательна”. Далее следовали неразборчивые подписи.

Прочтя эту повестку, я сразу понял, что моя игра безнадежно проиграна. Особенно неприятно действовали эти три буквы: „ч. п. о. " —чрезвычайный политический отдел.

Так как за мной не значилось никаких пре

стуолений и так как арестованный Копонен находился до ареста на службе в моей конторе, то для меня было очевидно, что дело № 12506 ч. п. о. касается Копонена, т. е. упомянутой мною выше провокационной контрабанды. Но почему были прибавлены сакраментальные буквы ч. п. о. —я не мог понять, и эти буквы не предвещали, во всяком случае ничего хорошего.

Один из моих друзей, — служащий нашего консульства, знаток советских порядков, убежденно сказал мне, прочтя повестку Чеки: „Вы совершенно напрасно волнуетесь, Вас, они не посмеют арестовать. Это пахло бы большим скандалом. Ну а как вам нравится номер дела, — 12506? Недурно для начала года, да еще только по одному отделу ч. п. о. "

Уверенный и шутливый тон моего приятеля не очень успокоили меня и я предполагал самое худшее. Весь день я приводил в порядок мои бумаги и документы: часть я сдал на хранение в консульство, часть уничтожил. Вечером я написал своей семье в Финляндии, прощальные письма и передал их в консульство с просьбой переслать их дипломатической почтой, в случае моего ареста.

Всякую дальнейшую попытку к бегству я оставил. С меня было достаточно одной неудавшейся авантюры. стоившей человеческой жизни. Думать о бегстве надо было месяца 2—3 тому назад, так как организовывать побег наспех, — это только зря рисковать чужими и своей жизнями. Впрочем были причины еще более важные, для меня неожиданные, делавшие мой побег невозможным. Но об этом здесь говорить не время и не место.

Во всяком случае я мог рассчитывать, что мой арест не будет долговременным, так как никаких улик против меня ни в каких преступлениях не могло быть. Единственный случай в котором Финляндское правительство не могло бы меня вытащить из тюрьмы, — доказанность моей виновности в политическом или уголовном преступлении.

Так говорили здравый смысл и логика. Но в жизни в особенности, в советской жизни, события

складываются далеко не всегда по законам логики и здравого смысла.

Глава 13-я.

2-го апреля, позавтракав в полном одиночестве, в нашей громадной столовой, я начал собираться в близкий, но неприятный путь.

В виду возможного ареста я предполагал взять с собой небольшой саквояж с необходимыми вещами, но в самый последний момент передумал, решив, что моя предусмотрительность может возбудить подозрение Чека. свидетельствуя о том, что я сам чувствую за собой какую-то вину.

День стоял довольно теплый, не более 3х градусов мороза, и поэтому я надел демисезонное пальто, а сверху английский дождевик с поясом. В мой портфель я положил бритвенный прибор, мыло, зубную щетку, гребенку и полотенце, полагая что с таким снабжением я кое как проживу 1—2 дня, а потом меня „очевидно" освободят. Не более чем через 2 часа я убедился, что ничего нет очевидного в этом лучшем из миров...

Почти у самого нашего дома стояли сани и старик извозчик, увидя меня, сразу засуетился на козлах, приговаривая: „Па а аажалте, ваш сиясь! Куда прикажете ехать, ваш сиясь? ”

Мрачно усевшись в сани, я бросил извозчику короткую, но столь красноречивую для русского уха фразу: „На Гороховую. Чека. "

Извозчик окинул меня испуганно недоверчивым взглядом, и только мог проговорить: „Эээ—эхъ! Н—ну и дела! ”

Мы ехали по залитым апрельским солнцем улицам, в чуть морозном воздухе чувствовалась уже весна, а на душе у меня тяжелым камнем лежало предчувствие, что дни моей свободы сочтены.

У громадного здания на Гороховой улице № 2, я расплатился с извозчиком, который очень сочувственно пожелал мне „счастливого пути"...

У дверей этого ”счастливого пути" стоял дежурный красноармеец в походной форме, и по его

указанию я поднялся в третий этаж, по широкой, отполированной до блеска лестнице.

Мимо сновали с портфелями молодые люди в зеленых фуражках и длинных кавалерийских шинелях. Всюду слышен был звон шпор, проходили смены часовых. Вся обстановка внутренности здания своей казенной, педантичной чистотой, и эти снующие во всех направлениях молодые люди в щегольской кавалерийской форме напоминали не мрачный застенок, а скорее юнкерское училище или главный штаб войск.

У двери комнаты № 184 я остановился и постучал. Тотчас же дверь открылась, и на пороге выросла фигура человека средних лет, среднего роста, с очень усталым, скучающим лицом. Всего здания, по-видимому, не отапливали, так как открывший дверь комнаты № 184 был в светло-зеленой фуражке и наглухо застегнутой длинной кавалерской шинели.