Б. СЕДЕРХОЛЬМ. 1 страница

Б. СЕДЕРХОЛЬМ.

В разбойном стане

(ТРИ ГОДА В СТРАНЕ КОНЦЕССИЙ и „ЧЕКИ”)

1923—1926.

Я знал страну, где правит самовластье, Где—дикий произвол, — где безпросветный гнет, Где—власть бесправия, жестокое пристрастье, Где—рабство, нищета, невежества оплот.

Я знал страну где властвует преступник, Где—пир разбойника, разнузданный грабеж, Где злобный лицемер, злодей богоотступник,

Плетет свою бессовестную ложь.

Я знал страну, где всюду—голод, холод.

Где вождь палач. кровавый изувер,

Где все крушит расправы тяжкий молот, Где—иго мрачное с клеймом: „С. С С. Р. ”

П. Я.

Р И Г А. 1934 г.

Печатано в типографии

„ STAR", Рига, Курмановская ул. № 15.

Глава 1-я.

В конце лета 1923 года я выехал в советскую Россию в качестве представителя одной Южноамериканской фирмы, занимающейся экспортом дубильных веществ.

Моя поездка не являлась случайной, а подготовлялась уже давно. Новая экономическая политика советского правительства, или по советской терминологии — „Нэп", привлекала внимание директоров нашей фирмы с самого начала своего зарождения. Многие иностранные коммерческие круги видели в „Нэпе" возрождение русской промышленности, рассчитывая что „Нэп" откроет широкие возможности для снабжения русского рынка сырьем.

Я, лично, относился весьма скептически ко всем слухам о блестящих выгодах торговли с советским правительством, но в конце концов я должен был уступить желаниям моих принципалов, довольно прозрачно намекавших на мою малую осведомленность в современном положении советского рынка и советской торговой политики.

По получении подробных инструкций от моей фирмы я начал переговоры с советским торговым представительством в Гельсингфорсе о возможностях заключения концессионного договора на монопольную и постоянную поставку нашего товара для советской кожевенной промышленности.

С первых же шагов я заметил, что советское торговое представительство было чрезвычайно стеснено в своих действиях инструкциями из. центра", т. е. из Москвы. Мои переговоры протекали крайне медленно, и по каждому самому незначительному поводу торговое представительство должно

было запрашивать Москву. Около двух с половиной месяцев потребовалось для того, чтобы выработать наш договор, заключавший 47 пунктов. В конце концов все таки наступил день, когда этот контракт был нами взаимно подписан, и мне лишь оставалось выждать, когда будет в одном из английских банков открыт советским правительством аккредитив. С этого момента наш контракт вступал в законную силу взаимно для обеих сторон.

Прошли обусловленные контрактом две недели для открытия аккредитива, но... он не был открыт. После бесчисленных телеграмм, переговоров и напоминаний торговое представительство сообщило мне, что из Москвы получено предписание ратифицировать наш контракт... в Петербурге, в правлении кожевенного синдиката. Для скорейшего проведения всего дела по разным инстанциям необходимо было мое личное присутствие в Петербурге. Итак надо было ехать.

Получение визы на въезд в пределы советской республики заняло около шести недель, но наконец виза была получена, и я выехал в конце лета 1923 года в Петербург.

Я покидал Финляндию с тяжелым сердцем, так как ехал в страну, в которой несмотря на “Нэп” и кажущуюся эволюцию царили неопределенность, террор и произвол. Несколько смущало меня и то обстоятельство, что до революции я был офицером Российского Императорского флота; но я не считал нужным скрывать моей прежней профессии. В данной мне в советском дипломатическом представительстве анкете, для получения визы, я написал: „Финляндский гражданин, торговый представитель такой то и такой то фирмы, бывший капитан 2го ранга Русского Императорского флота".

Скрывать мое прежнее звание было бы не умно и бесполезно, так как не подлежало никакому сомнению, что о моей прежней службе в Царском флоте было известно Чека. Если бы я не упомянул в анкете о моем прежнем звании, то это лишь вызвало бы обостренные подозрения Чеки. На мою прежнюю профессию и на мой офицерский чин я

давным-давно поставил крест, и после революции и отделения Финляндии от России я всецело посвятил себя коммерческой деятельности. Обо всем этом было, вне всяких сомнений, известно Чеке через своих агентов, так как обо всех лицах, въезжающих в пределы советской России, Чеке имеет самые подробные сведения.

После Выборга в вагоне, кроме меня осталось только два пассажира: голландский купец и его жена, —типичная русская дама.

Голландец был доверенным какой-то очень крупной голландской фирмы, заключившей недавно с советским правительством концессионный договор. Он провел в Петербурге почти весь 1922 и часть ]923 года. Несмотря на то, что ему удалось в конце концов добиться концессии, голландец был настроен весьма скептически и не верил в прочность договорных обязательств советского правительства.

„Поживем—увидим. Мое дело исполнять желания моих хозяев и, обращаясь с улыбкой ко мне, оy закончил свой рассказ:

„И вы поживете и увидите. А теперь давайте кончать разговоры, так как сейчас станция Териоки, и к нам сядут в вагон агенты финляндской разведки и тайные агенты советской Чеки. И вообще помните мой совет: поменьше говорите в России. За нами, как за иностранцами, Чека тщательно следит".

На станции Териоки в вагон вошло несколько новых пассажиров. Еще не искушенный опытом я, при всем моем старании, не мог различить кто из пассажиров шпион и где именно „наши" и где „их" агенты.

После станции Райяйоки наш вагон передали на другую ветку и мы покатили по пограничной зоне. В последний раз мелькнули в окне вагона нарядные и аккуратные здания финляндской станции, прошел через вагон бравый унтер офицер финляндской пограничной стражи, и „сдал" нас, т. е. меня и голландца с женой, какому то субъекту в неряш

ливой, наброшенной на плечи солдатской шинели и в русской фуражке с зеленым верхом.

На русской пограничной станции „Белоостров" очень неряшливой и запущенной, мы вышли из вагона. Предстоял таможенный осмотр наших вещей и контроль паспортов. Все стены станции пестрели плакатами, приглашавшими советских граждан бороться против взятки. Среди этих плакатов выделялись ярко раскрашенные воззвания о подписке на золотой крестьянский заем. На картине был изображен мужик таким, как его обыкновенно изображают на сценах провинциальных театров: аккуратно причесанный, в шелковой красной рубашке и плисовых шароварах, заправленных в высокие лакированные сапоги. Чья то благодетельная рука сыпала на мужика дождь золотых монет, а внизу значилось большими буквами: „отдай все сбережения на облигации золотого займа и, со временем, ты будешь богат".

Голландец иронически и незаметно подмигнул мне, показывая на золотой дождь, и я подумал: „недурно для коммунистического пролетарского государства это „со временем ты будешь богат... ”

После осмотра вещей и паспортных формальностей мы пересели в русский вагон. Из окон виден был печальный пейзаж русской северной природы с разбросанными там и сям покривившимся полуразрушенными избами и чахлыми деревьями.

В вагоне было довольно много пассажиров бедно и неряшливо одетых. Все лица какого-то грязно землистого цвета, с выражением сосредоточенной озабоченности. Нигде ни смеха, ни улыбки. Двое, сидящих в углу, бросают на меня, по временам, острые и внимательные взгляды. От этого противного сверлящего взгляда мне становится стыдно за мой элегантный костюм. Эти двое, несмотря на различие в их костюмах и во внешности, имеют между собой что то общее неуловимое, но делающее их похожими друг на друга. Я стараюсь дать себе отчет, что именно так делает этих двух людей похожими друг на друга и что их так отличает

от остальной серой массы пассажиров. Вдруг мое сознание пронизывает мысль: „агенты Чеки".

“Ну и черт с ними. Пусть себе смотрят”, — решаю я и углубляюсь в газету.

На платформе вокзала бывшей финляндской железной дороги, я простился с голландцем, и к своему большому удовольствию увидел шедшего мне навстречу нашего генерального консула в Петербурге, магистра X.

Мимо сновали небрежно и бедно одетые люди и всюду преобладала молодежь. Какая разница с прежней петербургской толпой!

Ни одного интеллигентного лица. У всех сумрачный, сосредоточенный взгляд, и у всех на лицах: „озабоченность”.

Мы едем в автомобиле по знакомым петербургским улицам, которых я не видал более семи лет. Петербург производит какое то обветшалое, полинявшее впечатление. Полинявшие серые люди, дома с пятнами наспех и кое-как набросанной свежей штукатурки, выбоины и ухабы мостовой, на которых наш автомобиль немилосердно подскакивает. Всюду обилие простонародной молодежи, На набережной Невы стоят дворцы и особняки с облупившейся краской. На некоторых красуются надписи и вывески, вроде: „дом отдыха рабочих" или „музей труда" и т. д. Доминирует впечатление запущенности и точно все сделано на спех, временно.

На Екатерингофском проспекте № 19, у дома, принадлежащего финляндскому правительству, наш автомобиль остановился. В этом доме живут генеральный консул и служащие генерального консульства. Свободные комнаты сдаются приезжающим в Петербург по различным торговым делам финляндцам.

Мне отвели комнату в одном из флигелей дома, выходящем окнами во двор.

Глава 2-я.

Жизнь в нашем доме шла размеренным регулярным темпом. С утра все служащие консульства уезжали на занятия. Консульство помещалось тоже в

финляндском доме на Невском проспекте № 26, в одном из этажей этого громадного дома. Свободные помещения в этом здания отдавались в наем под конторы различных финляндских коммерсантов.

К шести часам вечера мы все возвращались домой и сходились к обеду в большой столовой нашего общежития.

Вечерами, мы большею частью сидели дома, лишь изредка посещая оперу или балет Наши русские знакомые навещали нас редко, и такие посещения всегда вызывали в нас некоторое беспокойство за их судьбу, так как иногда Чека арестовывала кого либо из них по подозрению в шпионаже. После этого мы временно теряли всех наших друзей и знакомых, и при встречах на улице, ни они нас, ни мы их „не узнавали"... Так проходило несколько недель и... все начиналось снова, часто с теми же последствиями.

Наш дом с его изолированной жизнью, совершенно отличной от мрачной и подавляющей советской действительности, естественно являлся приманкой для исстрадавшихся людей, знававших когда-то лучшие времена. У нас они хоть на мгновенье забывали, среди культурной обстановки, весь ужас и убожество советской жизни.

Первые дни моего пребывания в Петербурге, я признаюсь, не замечал ничего ужасного. Мне даже казалось, что все рассказы наших знакомых и отзывы заграничных газет о ненормальностях советской жизни чересчур преувеличены.

Я начал прозревать по мере того, как, в хлопотах по делам моей фирмы, мне приходилось все теснее соприкасаться с советскими учреждениями и с советским бытом.

С первых же шагов подтвердилось мое предположение, что нельзя делать никаких серьезно обоснованных расчетов и предположений в коммерческих делах, связанных с советскими торговыми учреждениями. Успех любых торговых переговоров зависел исключительно от случая и поли

тического момента, так как монополизированная советским государством торговля направлялась интересами Коминтерна. Я убедился, что в торговле и промышленности советской России доминировал и доминирует политический момент, и совершенно отсутствует торговая политика.

В правлении кожевенного государственного синдиката я был встречен не только любезно, но даже с некоторой „помпой". Все правление этого учреждения состояло из случайных людей, как это вообще наблюдается во всех советских учреждениях. Председатель правления — заслуженный член коммунистической партии, очень подвижный и болтливый еврейчик Эрисман, в недавнем прошлом помощник провизора, принял меня в своем служебном кабинете, и часа полтора рассказывал мне о блестящем будущем национализированной промышленности

Громадный кабинет, устланный восточными коврами и обставленный сборной, но роскошной мебелью; сам хозяин в черной сатиновой толстовке. подпоясанной ремнем, и его наигранный энтузиазм советского красноречия, — производил на меня впечатлен е чего то временного, ненастоящего, лишенного прочного фундамента. Мне кажется, что и сам Эрисман смотрел на себя и на возглавляемое им учреждение, как на инсценировку, необходимую для требований данного политического момента.

Во время этого нашего первого делового свидания мы так и не коснулись в разговоре содержания моего контракта. По словам Эрисмана необходимо было запросить Москву об инструкциях. Пока что, в ближайшее время мы должны были обсудить, с принципиальной стороны, все пункты договора, и для этого на будущей неделе Эрисман распорядился назначить заседание синдиката.

„А теперь позвольте вас пригласить позавтракать", — обратился ко мне с любезной улыбкой, Эрисман. — „Вы в первый раз в Советской России, и воображаю, какого вы о нас представления".

В семиместном открытом „Бенце", в обществе Эрисмана и консультанта синдиката — профессора технолога Свенторжецкого, мы понеслись по

Невскому проспекту в Европейскую гостиницу, сохранившую свое прежнее название, но, разумеется, национализированную.

В большой зале ресторана было все почти как раньше — пожалуй, грязнее и запущеннее. Было заметно, что за годы революции здание сильно пострадало. Потускнела позолота. местами обвалились лепные украшения и потрескалась штукатурка. Официанты в поношенных фраках с чужого плеча, видимо старались создать иллюзию былого, но тщетно За столиками сидела самая пестрая публика, которую когда-либо мне приходилось видеть. Масса ярко и грубо накрашенных дам в несоответственно утрированных модных платьях; преобладающее количество молодых людей в серых, черных, коричневых и бархатных рубашках-толстовках, подпоясанных ремнями; иностранцы в общеевропейских костюмах, и несуразно модно одетые представители новой советской буржуазии, так называемые „нэпманы” — советские дельцы.

Мы заняли один из боковых круглых столиков, и мой любезный хозяин заказал завтрак и вино. „Профессор" — консультант синдиката, вероятно был приглашен, как лицо „буржуазного происхождения", специально для разговоров со мной.

Никогда не забыть мне той почти неуловимый, грустной иронии, с которой этот пожилой, умный и образованный человек, подавал реплики разговорчивому Эрисману.

Глядя мне в переносицу, профессор посвящал меня в организацию „стройной системы" советской торговли и промышленности, доказывая все неоспоримые выгоды для нас иностранцев, желающих торговать с советским государством.

Подогретое „Шамбертэнъ" отсвечивало кровавым рубином в хрустальных бокалах. С хор лилась томная, чувственная мелодия " en sourdine", и за соседним столиком, молодой человек в кожаной куртке, сосредоточенно говорил даме с коралловыми губами: „Да ты не бойся его. Что с того, что он твой муж? Мне только мигнуть, и его

в два счета ликвидируют. Пусть скажет спасибо, что еще дышит. Это я тебе говорю”.

На тарелках солидного, толстого фарфора красовался старый императорский герб — двуглавый орел. Один Бог ведает какую сложную кривую должна была описать судьба, чтобы соединить в одном месте чекиста с подругой, старого профессора технологии, помощника провизора — председателя синдиката, меня и тарелки из императорского дворца, в национализированной „Европейке".

Глава 3-я.

В ожидании назначенного через неделю совещания в кожевенном синдикате, я мог посвятить мой вынужденный досуг осмотру и изучению советского Петербурга.

По имевшимся у меня сведениям, некоторые из моих знакомых и друзей были еще пощажены террором Чеки, и влачили жалкое существование. бывших людей. Но, не ознакомившись с укладом советской жизни, было благоразумнее отложить встречи с друзьями до поры до времени, а пока заняться внешним осмотром города и его окрестностей.

Как раз против нашего дома высился среди запыленных деревьев сквера Никольский собор, бывший собор для морских частей расквартированных в Петербурге. Как снаружи, так и внутри собор очень обветшал за время революционных годов и церковных гонений.

На субботней вечерней службе было довольно много молящихся, все почти исключительно пожилые люди из „бывших". Еще задолго до революции я знавал одного из священников собора, и, заметив его во время всенощной, я решил пройти к нему в алтарь по окончании службы. Старичок священник очень удивился и обрадовался мне, но его повесть о событиях последних лет была не из веселых. Двое из его бывших сослуживцев были расстреляны в 1922 году, а третий был сослан в Соловецкий концентрационный лагерь, расположенный на островах Белого моря. Мой собесед

ник, хотя уцелел, но влачил полуголодное существование, под ежечасной угрозой внезапного ареста. Вся утварь собора, заключавшая, между прочим, много исторических предметов, была конфискована советским правительством, и обнищавшие прихожане были не в силах обеспечить существование причта собора.

„Вот посмотрите в чем хожу" —сказал мне старик, показывая свою рясу, заплатанную разноцветными кусками материи, и дырявые сапоги. " Вот дьякону хорошо, — он молодой и здоровый, подрабатывает на разгрузке барок, а иногда в театральном хоре поет. Я совсем пропал бы, если бы не жена и дочь. они обе на прядильной фабрике работают".

Дня через два после этой встречи со старым священником, я проходил вместе с одним из моих соотечественников по Троицкому переулку, мимо так называемой „залы Павловой", где устраиваются спектакли различных гастролеров и всевозможные лекции.

В стоявшую у подъезда щегольскую коляску, запряженную парой прекрасных серых лошадей, усаживался очень красивый и представительный священник, в шелковой белой рясе и в белом шелковом клобуке. Рядом с ним и напротив на скамеечке, поместились две молодых и нарядных дамы. Коляска тронула, лошади сразу пошли крупной рысью, а из парадного подъезда залы Павловой выливался на панель людской поток.

Я невольно вспомнил заплатанную рясу моего приятеля священника, и разгружающего барки с дровами дьякона. Мой спутник, с которым я поделился своими мыслями, сказал:

„Ну разве можно сравнивать положение того священника с этим артистом. Тот, кого мы сейчас видели — это так называемый „красный епископ" Введенский, ставленник советской власти, защитник и пропагандист идеи ”живой церкви”. Это блестящий оратор, циничный и беспринципный эпикуреец, не верующий ни в Бога, ни в черта. „Живая церковь" — это просто на просто вуаль, в которую облекается коммунистическая пропаганда и

апология советской власти, для тех слоев населения, которые еще цепляются за религию. Вы уже наверное слышали выражение “по стольку — по скольку”? сказав это, мой собеседник засмеялся. „Ну так вот, живая церковь, — это религия, по стольку — по скольку это требуется интересами данного политического момента. Совсем как,, Нэп”, — тоже торговля по стольку, по скольку. "

Мы вышли на Лиговскую улицу. Мимо нас шли сумрачные, озабоченные люди, изредка проносились автомобили с сидящими в них молодыми людьми в кожаных куртках и сдвинутых на затылок мягких спортивных фуражках. Десятки детей и подростков с ящиками и лотками продавали на панели папиросы, лакомства и.. самих себя. Девочки не старше 10—11 лет, сразу определяя нас по костюму, как выгодных клиентов, подбегали к нам, и быстро скороговоркой, делали нам самые циничные предложения.

Это было в конце августа 1923го года в центральной части коммунистического Петербурга.

Петербург и в особенности Москва поражают вновь прибывшего иностранца обилием хулиганов и беспризорных детей. Во многих советских общественных местах висят плакаты:

„Дети — цветы нашей жизни. "

В советских газетах, от времени до времени появляется под такой же рубрикой сладкоречивый трогательный фельетон — воззвание, приглашающее жертвовать на детские колонии и приюты. Все это лицемерие, лирика и теория. Как можно рассчитывать на пожертвования, если все население обнищало. Оттого и много беспризорных детей, что родителям не до них.

Колонии для малолетних преступников, и обыкновенные уголовные тюрьмы, битком набиты детьми преступниками. В Москве и Петербурге, я лично, среди белого дня, видел десятки маленьких девочек, занимающихся проституцией, и неоднократно мне приходилось видеть как мальчуганы 12ти—13ти летнего возраста нюхали кокаин.

Как то поздно вечером, я возвращался из Царского Села по пригородной железной дороге. Все

отделение было битком набито оборванными мальчишками не старше 12-ти лет, цинично и откровенно разговаривавшими между собою на эротические темы. Проходивший через вагон кондуктор, знаком пригласил меня выйти из отделения и предложил мне перейти в другой вагон, говоря: „там хотя и грязнее, но безопаснее. Мальчишки озорные и способны даже на убийство. Они все, нанюхавшись"

Я отнесся иронически к словам старика кондуктора, но вот что я прочел в советской газете („Красная Газета" от 18 го сентября 1923го года). „На заведующего пятым детским приютом имени Зиновьева, вчера днем в приютском саду, напали несколько малолетних воспитанников приюта, и подвергли его пыткам с нанесением ножевых ран. Заведующий вскоре скончался. Дознание производится".

На глухих улицах Петербурга и Москвы, маленькие преступники целыми бандами нападают на мало-мальски прилично одетых женщин, и под угрозой облить лицо едкой жидкостью или укусить с целью заражения венерической болезнью, вымогают деньги.

Около Александровского рынка в 11 часов вечера, на одну мою знакомую даму набросилась ватага маленьких девчонок и мальчишек, угрожая напустить в её меховое манто тифозных вшей специально хранившихся маленькими преступниками в коробочке.

Моя знакомая откупилась пятью рублями и она находит, что очень дешево отделалась...

По официальной статистике 1925-го года, в Советской России имеется около одного миллиона детей содержащихся в 2500 различных приютах и интернатах. Но эта статистика ничего не говорит нам о тех детях, которые хотя и имеют родителей, но предоставлены самим себе и возвращаются к родителям только на ночлег, и то не всегда.

Благодаря особенностям советского уклада жизни, большинство родителей не имеют возможности следить за детьми Как муж, так и жена с утра до вечера на службе или на работе. После службы

надо успеть принести дров, занять очередь в кухне у плиты, приготовить обед. Потом надо опять бежать на какие-нибудь предвыборные собрания, или на лекцию, или в партийную школу. Все связанное с коммунистической пропагандой, является обязательным для советских рабочих и служащих. Манкирование партийными и общественными обязанностями карается увольнением со службы. Кроме того, благодаря диктатуре коммунистической партии и ненормальным условиям советского быта, появилось много деклассированных людей без определенных занятий. Эти люди перебиваются случайными заработками, требующими длительной отлучки из дому. Если ко всему вышесказанному прибавить так называемое, жилищное уплотнение, т. е. проживание нескольких семейств в одной квартире, семейств совершенно различных по своему социальному положению и образовательному уровню, то становится понятным угрожающий рост количества беспризорных детей, детей преступников, впитывающих в свои детские души, грешное дыхание улиц развращенного революцией, анархией и террором города.

Все меры, предпринимаемые самим правительством, сводятся, главным образом, к периодическим полицейским облавам и водворением пойманных детей в исправительные колонии.

Как ни стеснена общественная инициатива в советском государстве, но все же благодаря ей учреждено ей несколько детских домов интернатов, не для сирот, а именно для, так называемых, беспризорных детей. Но что значат эти несколько приютов в сравнении с сотнями тысяч, беспризорных подрастающих преступников.

Специально для демонстрирования иностранцам и различным делегациям, в Москве и Петербурге имеются два так называемых коллектора, где содержатся осиротевшие дети (но не беспризорные). В этих коллекторах дети обставлены вполне удовлетворительно.

Мне рассказывал лечивший меня профессор В, в обязанность которого входит санитарный надзор за домами для беспризорных детей, что почти все дома не приспособлены для своего назначения. Не

хватает даже кроватей, и дети спят по два и по три на одной кровати. От этого масса больных трахомой и венерическими болезнями.

Из обследованных санитарной комиссией 10000 беспризорных детей, оказалось около 1500 ненормальных, 400 эпилептиков и 2000 кокаинистов. Обследование производилось в Петербурге в 1924 году, в течение 3-х зимних месяцев. Эти 10000 детей представляют собой сравнительно небольшую часть всех беспризорных Петербурга. Это наименее упорные маленькие преступники, испугавшиеся зимнего холода и сдавшиеся почти добровольно в руки надзора.

Ни время, ни место, ни специальные знания не позволяют мне осветить затронутый выше вопрос с надлежащей полнотой. Я написал лишь то, с чем меня случайно свела судьба. Но мне кажется, что и то немногое, что я описал, достаточно характеризует одну из сторон советского быта и кричащую советскую фразеологию: „Дети—цветы нашей жизни".

Глава 4-ая.

Во время первого „торжественного" заседания в кожевенном синдикате, я впервые познакомился с советским делопроизводством. В течение трех часов, которые заняло обсуждение контракта, суетливый „товарищ" Эрисман умудрился разогнать по разным отделениям синдиката, свыше десятка служащих. В конце концов весь стол, покрытый красным сукном, оказался заваленным горами всевозможных статистических сведений и диаграмм производства кожевенных заводов и бесчисленных декретов, предписаний и т. п.

Все свелось к тому, что оказалось необходимым затребовать от трестов и заводов новые сведения, так как имевшиеся уже в синдикате, были, по мнению „товарища” Эрисмана, не полными. По его же красочному выражению, он не получал „монолитного" впечатления о ежемесячных и ежегодных потребностях синдиката в дубильном экстракте.

Мои попытки подойти к вопросу с менее на

учной, но более коммерческой точки зрения, не имели никакого успеха. Все дело было отложено на две недели, впредь до получения всех необходимых Эрисману сведений.

При прощании, товарищ Эрисман с большим чувством пожаловался мне на свою перегруженность работой и на полное отсутствие надежных помощников. По его словам выходило, что вся кожевенная промышленность России лежала на его слабых плечах, и одновременно он состоял председателем массы партийных организаций.

Так как все дело осложнялось, а телеграммы из Америки требовали, чтобы я продолжал переговоры и выжидал благоприятного случая, то мое пребывание в России затягивалось на неопределенно долгое время. Поэтому я снял в доме нашего консульства на Невском проспекте небольшое конторское помещение я решил выжидать. Имея кое-какие технические представительства от английских и финляндских фирм, я решил попытаться их использовать, в ожидании какого либо определенного решения по моему прямому и главному делу, т. е. по заключению концессионного договора на монопольную продажу дубильного экстракта для советской кожевенной промышленности.

В организации конторы мне очень помог инженер Копонен, родившийся и получивший высшее образование в России и почти безвыездно проживший в этой стране. Копонен был финляндским подданным и встретился я с ним совершенно случайно в нашем консульстве. Этот молодой человек, с приятным, открытым лицом сразу произвел на меня крайне симпатичное впечатлен е. Так как он был без работы, а я нуждался в секретаре и помощнике, знакомом с советскими порядками, то после недолгих переговоров Копонен поступил ко мне на службу, и контора моя начала функционировать.

Рядом с нашей конторой, в том же коридоре пятого этажа, было еще несколько контор наших соотечественников. Они занимались небольшими, случайными делами, по товарообмену между Финляндией и советской Россией. Благодаря тому, что

в этой стране нельзя провести ни одного дела без помощи посредников, в коридоре и на лестнице толпилась масса самого разнообразного люда Кого, кого только не было в этой толпе. Евреи всех видов и возрастов, бывшие офицеры, бывшие банковские деятели, бывшие чиновники, светские львицы, маклера черной биржи, нэпманы, бывшие купцы и мелкие лавочники.

Несмотря на мое нежелание пользоваться услугами посредников, я вскоре увидел, что без них мне не обойтись. Всякая самая легальная и простая торговая операция, для выполнения которой в любой культурной стране было бы достаточно пятиминутного разговора по телефону, здесь, в стране всевозможных запрещений, регламентаций и национализаций, такая операция разрасталась в длительное и сложное дело. Начиналась бесконечная переписка, долгие часы ожиданий в приемных различных учреждений и частные разговоры, . по душам, с советскими чиновниками, с постоянным риском налететь на провокатора и быть арестованным за нарушение того или иного постановления.

Торговля с частными предприятиями была для меня совершенно исключена. Ни одно из них не имело права даже возбуждать ходатайство о получении лицензии на ввоз того или иного товара из за границы.

Немногие частные магазины и небольшие частные, оптовые предприятия имели право приобретать товары только от государственных организаций.