Мари Мартина 14 страница

– Раньше ты мне говоришь, что Йоширо не хочет строить корабль, потому что близко нет земли, где живут ваши соотечественники. Ты никогда не говоришь, что он считает невозможным добраться до островов Рождества. А я никогда не говорю, что возможно добраться до твоей Японии.

Я должна признать это правдой.

Тогда Фредерик говорит:

– Мы смотрим этот проект после сезона дождей. А все время, пока он держит нас в доме, будем довольны нашей судьбой.

Так мы и делаем, кушая еду, и играя с камушками и картами, и разговаривая о наших жизнях. Эсмеральда строит музыкальный инструмент из бамбуков, и мы поем всякие придуманные вещи. Я учу двух моих спутников японскому, но они думают, что он слишком трудный, и после я уже не учу. Ночь мы спим вместе, чаще всего под дождливый шум. Мы показываем Эсмеральде семь бельевых прищепок, и она сначала выходит вся из себя, а потом сильно смущается, но, когда мы просыпаемся, она говорит мне в шею, что довольна. Она очень хорошо знает дни, которые нужны для детей, я не так хорошо, так что она часто ради шутки обманывает меня, говоря:

– Сегодня, Йоко, с Фредериком ни на что не нужно соглашаться.

Но она еще и очень хорошая женщина для него и для меня, и никогда не внимает на мелочи, и очень крепко держит дом. У Фредерика характер живее и изменнее. Иногда он шутливый и очень ласковый в словах. А иногда сидит в своем углу и дуется, и мы не знаем, что такое мы говорим раньше для его неудовольствия. Правда в том, что он все чувствует лучше, чем понимает. А еще иногда, выпив слишком много спирта, который он готовит и топит свое горе оттого, что он так далеко от своего дома, он говорит вслух всякие гордые и путаные сны, что он входит в большой океан и выходит победителем, что он кладет все свое терпение и мужество и мастерит такую хорошую вещь, что каждый видит своими глазами, на что он, Фредерик, способен, а под конец он всегда говорит:

– Да идете вы все к чертовой матери!

Когда на остров возвращается солнце, мы еще плаваем и живем наши дни, но лучшее в нас далеко, и остается только грусть оттого, что мы забыты. Я не хочу рассказывать, как Эсмеральда первой теряет надежду и я тоже. Хочу рассказывать только последние дни, когда мы живем на острове трое.

Давно раньше Эсмеральда много говорит об этом огне на пляже австралийцев, потому что боится, что мы с Фредериком думаем, что это она его зажигает, и она говорит – нет, она не зажигает. А после она говорит, что, может, и хочет его зажигать, чтобы Фредерику нельзя убегать по океану, так что никто так никогда и не знает, что же она делает с нами в ту ночь, после того как он вытаскивает самолет.

Тогда Фредерик ей говорит:

– Я хорошо знаю, кто зажигает огонь и почему. Так что не бери в голову.

И, конечно, я думаю, что он считает, что это я. Я говорю:

– Да как я могу? Всю ту ночь я провожу у тебя в руках и ни разу не выхожу из дому.

Он на то отвечает:

– Разве я говорю, что это ты? Ты все еще видишь во мне теки?

Это значит враг. Я говорю – нет, и бегу далеко, чтобы не слышать глупости, которые делают больно всем.

После Эсмеральда хочет поставить в хижине материю одного австралийского парашюта, натянутую на веревку. Так она отделена от нас, когда я с Фредериком. Он говорит: «Делаем как она хочет», – и мы делаем.

После она больше не хочет, чтобы Фредерик приходит на ее сторону поговорить и видит ее голую. Он поднимает плечи и говорит:

– Ладно, когда хочешь еще – говоришь.

И потом никогда уже не приходит на ее сторону.

После, на пляже, она одна, и грустная, и поет, как он раньше, когда привязан. На любое мое слово она отвечает: «У меня нет неудовольствия против тебя, Йоко. Мне хорошо так». И Фредерик единственный раз приходит с ней поговорить, сидя рядом с ней на песке, и она ставит свою голову ему на плечо и плачет. А я далеко и потому не слышу их слов.

После, в ночи, когда она сидит по ту сторону парашютной материи и у меня горячее желание дрючиться, стоит мне только влезть на Фредерика или ему на меня, как она кошмарит. Она кричит, чтобы нам помешать. Я знаю, что она делает так нарочно, потому что и у меня бывают иногда плохие сны, но я никогда не рассказываю их так хорошо своим голосом в ту самую минуту, когда они приходят, да еще с такой точностью, как она:

– Боже мой, вот я на многолюдном приеме! И все эти мужчины на меня смотрят! Боже мой, мое замечательное платье зажимает дверью, а я забываю надеть трусы! Они меня видят! Они все могут видеть мой голый зад!

Я с неудовольствием говорю Фредерику:

– Не слушай, ну пожалуйста, не слушай!

Но попробуйте ка дрючиться вот так – сами увидите, как это.

Другим днем Фредерик вкусно кушает раковины, которые я беру под океаном. И, как это часто, находит жемчужину. Мы все три в хижине, Эсмеральда лежит в гамаке. Тогда он говорит:

– Йоко, ты берешь много таких жемчужин?

Я иду на место в полу, где прячется мое богатство, и поднимаю доску, и достаю мешочек, который мастерю из носка Акиро по прозвищу Батяня, когда нас выбрасывает на этот остров. И я сильно сотрясаю мешочком, чтобы показать вес, а после открываю его перед Фредериком, и он своими глазами видит все прекрасные жемчужины, которые я держу для родителей, или для доброго супруга, или для кого угодно, не знаю. Тогда он, очень удивленный, говорит:

– Черт побери! Да это, может, поценнее, чем наследство моей бабушки!

А я говорю:

– Я даю тебе три жемчужины за каждый раз, что ты крепко целуешь мои губы, и пять – за каждый раз, что ты крепко целуешь мои кончики грудей, и десять – за каждый раз, что ты соглашаешься быть моей резвой лошадкой, и все все – за один раз, что ты их хочешь, ничего мне не делая, потому что они твои.

Тогда он ржет, и я тоже, но Эсмеральда говорит:

– Что это еще за наследство вашей бабушки? Мне вы никогда про это не рассказываете.

Тут молчание, и Фредерик отвечает:

– Это вас не касается.

И без других слов ест раковины.

Наконец наступает та ночь Меня дрючит Фредерик по нашу сторону материи, а Эсмеральда говорит во сне, чтобы нам помешать. Он делает так, будто у него нет ушей, и она по моим радостным стонам понимает, что может снить себе какие угодно сны – мне на это плюнуть и растереть. Тогда она придумывает вот это, хотя слова могут быть и не совсем точными:

– Боже мой, вот я в крестьянском доме, мои родители где то на деревенском празднике! Этот синий солдат рвет руками мое платье и швыряет меня на пол! Ах, теперь он мнет мою грудь и мой голый зад! Боже мой, он входит в меня и получает во мне удовольствие! Как мне больно! Как замарано мое тело! Я хочу умереть! Господи Боже мой, прости меня, я бросаюсь вниз!

И все то время, что эта безумная орет, Фредерик орет тоже:

– Прекратите! Вы не имеете права! Прекратите, или я встаю и заставляю вас замолчать!

Конечно, он отделяется от меня и садится сидеть на матрасе, держа голову в руках, а Эсмеральда этим временем обманно просыпается и говорит:

– Ах, какой ужасный сон!

Тогда я, Йоко, говорю Фредерику:

– Какой же ты дурак! Ты ведь понимаешь, что эта женщина не спит, она говорит нарочно, чтобы нам помешать!

А он отвечает:

– Даже во сне она не имеет права! – А ей орет: – Слышите? Вы не имеете права!

Тогда она со смехом говорит с той стороны материи:

– Помилуйте, дорогой мой, это же неуправляемо! Такова дурость людей на этом острове, да и в любом другом месте.

Фредерик выпрямляется без капельки крови под кожей лица и говорит:

– Стерва!

И после никогда, вы слышите, никогда он никому ни разу не говорит ни слова – ни ей, ни мне.

Рассказываю вам его дело много дней и недель после: молчаливый, как без языка, он рубит бамбуки и деревья топором. Когда усталый, курит сигарету и пьет воду или спирт из плодов. Иногда плавает в океане, один. Я иду к нему. Говорю:

– Я, Йоко, ничего не делаю против тебя, и я несчастна, что ты со мной не говоришь. Умоляю тебя говорить со мной!

Ничего. И Эсмеральда просит его прощения за свою вину, и я своими ушами слышу, что она говорит, и ее слова скромные и прекрасные, и они гонят слезы на мои глаза. Он – ничего Рубит бамбуки.

Память о ране в этом человеке такая же длинная, как и его терпение. Я часто иду к нему, когда он рубит топором и с лица и тела его течет пот. Я ставлю на землю еду, но он ее не ест. Он готовит свою еду из плодов, и корней, и раковин, а иногда из яиц джунглей. Спит он на песке под хижиной. Его борода растет и волосы. Тогда мы видим, что он собирает вместе бамбуки крепкими веревками и строит стену другого дома у желтых скал. После он строит пол. После – большую циновку из сильно сильно сжатых трав. Я говорю Эсмеральде:

– Когда он кончает свой дом, мы каждую ночь идем внутрь, показывая ему наши тела и танцуя, как в фильмах, и он влюблен, как раньше.

Но я долго живу с Фредериком, а совсем не знаю его.

Одним вечером он, задумчивый, сидит на песке, куря сигарету и глядя в красное солнце на конце океана. Я иду спать. В утро после я иду в джунгли поймать птицу или грызуна. Возвращаюсь, когда солнце самое высокое. И уже не вижу своими глазами постройку Фредерика на пляже. Но тут я вижу поднятый на обрезанном дереве вместе с моим флагом синий, белый и красный флаг французов с четырехруким крестом, и я рада, что Фредерик таким способом говорит мне, что он выбирает мир Когда я бегу в хижину, ноги у меня слабые, а сердце сильное сильное.

Поднимаюсь по лестнице. Вхожу. Эсмеральда одна в своей солдатской рубашке, с красными глазами, но с хорошо устроенной прической. Она говорит мне:

– Бедная Йоко, бедная дура. Он строит не дом, он строит корабль с парусом.

И теперь он далеко.

Тогда я бегу наружу и бросаю глаза везде по большому океану. И не хочу верить. Тогда я иду по песку и ору. Ору Фредерику вернуться. Тогда я опять бегу в дом. Эсмеральда все у окна. И я двигаю головой, показывая, что не верю. Она говорит мне:

– Смотри!

И показывает рукой на место, куда я кладу мешочек с жемчужинами, и на вскрытый пол.

Тогда я с мутной головой иду на веранду и ору большому океану вернуть моего Фредерика. А после сижу в кресле, плача, не в силах сдержаться, и Эсмеральда подходит сзади меня, и кладет свои руки мне на плечи, и говорит:

– Не плачешь, не плачешь, Йоко. Мы выживаем. Женщины всегда выживают. Позже мы можем спокойно думать о нем и держим в памяти только одно: что он нас любит и уходит за помощью.

Так кончается моя история на этом острове.

Есть, конечно, и другая часть, но я думаю, что для вас она малоинтересна. Так что я говорю быстро. Мы с Эсмеральдой живем там вместе еще четыре недели, и тогда нас приходит брать крейсер США. Когда мы спрашиваем, кто устраивает нам спасение и где он, капитан не знает. Крейсер идет в пути на Гавайские острова, и по радио приходит приказ нас брать. Война проиграна для моих соотечественников, и моя бедная страна ранена, как каждый знает.

После меня долго допрашивают в Сан Франциско про смерть американского летчика и двух австралийцев, и я говорю то, что вижу своими глазами. Я подписываю много бумаг и живу свободной в Лос Анджелесе с Эсмеральдой, которая дает свое поручительство. Время, что я с ней, – это почти четыре месяца, и она всегда очень добрая и богато со мной обращается, и люди ослицы говорят в ее спину, что мы влюбленные, но ей плевать и растереть.

После я объявлена невиновной в смертоубийстве, и покидаю эту замечательную подругу, обещая быстро вернуться, и наконец еду в свою страну на самолете, насчитывая почти двадцать пять лет.

У меня хорошая судьба иметь еще мать и отца в живых, а еще – бабушку за бабушкой моей матери, которая теперь насчитывает сто шестнадцать лет. Одним днем я пишу ей письмо в Талькауано, Чили. Она отвечает, используя чью то руку, потому что никогда не учится писать:

«Я вижу всех подруг моего детства, как они умирают, одна за другой. О них никто ничего уже не знает. Никто не дает им даже один цветок на могилу. Так что я не дура. Я не умираю».

Толедо

После идиотского крушения «Пандоры» я вернулась во Флориду и встретила там Бесси, которая успела вполне оправиться от своих африканских ран. Какое то время мы держали с ней на Ки Уэсте рыбный ресторанчик, но потерпели очередное крушение. Расстались мы с ней, однако, добрыми друзьями, и я поступила медсестрой в Военно морские силы США.

Последний день войны застал меня в полевом госпитале на берегу Бенгальского залива, в Бирме, в сотне километров от Рангуна. Исполнилось мне тогда двадцать семь, и я была в чине, соответствующем лейтенанту флота.

До тех пор я всегда плавала в Тихом океане. Мы сопровождали флот, когда он отвоевывал Филиппины, потом на Иводзиму. Раненых и мертвых вывозили оттуда целыми грузовиками.

А в Бирме после всего этого нам показалось, что наступили мирные времена. Британцы уже взяли Рангун и очистили от японцев почти всю территорию страны. Из пяти больших палаток нашего госпиталя в дельте Иравади три пустовали. Раненые, что еще оставались на нашем попечении, – в основном американские летчики и моряки, пополнявшие запасы оружия и продовольствия наших союзников в ходе зимней кампании, – быстро шли на поправку и только и ждали, что их вот вот отправят на родину.

Капитуляция Японии привела их в полный восторг – мол, возвращение домой не за горами. Но не тут то было. Слишком много военных приходилось репатриировать со всех концов света. «Наберитесь терпения, – говорили нам, – буквально в считанные дни…» Вот мы и считали их, считали… Самые большие оптимисты насчитали триста шестьдесят пять в году.

Август перевалил за средину. Вовсю дули муссоны. Даже если не было дождя, мокрая насквозь одежда противно липла к телу. Да и от дождя никакого облегчения – теплый, мерзкий. Горные речки – а их было много вокруг нашего лагеря – сплавляли в Иравади рыжую грязь, а иногда дохлых буйволов. В это расчудесное времечко и привели к нам человека в полузабытьи, с капельницей, о котором было известно только, что пережил он что то невероятное, едва остался жив и бредит по французски.

Главный врач нашего госпиталя Кирби осмотрел больного, а затем его перенесли в одну из пустовавших палаток, именуемую у нас «Карлейль», по названию нью йоркского отеля. Четыре других носили громкие названия: «Плаза», «Дельмонико», «Пьер», «Святой Реджис». Уложили его под москитник, он не проснулся, и я подставила ему в изголовье капельницу. Ухаживать за ним поручили мне, поскольку я одна говорила по французски.

Когда санитары с носилками ушли, доктор Кирби сказал мне:

– Пока мы не получили относительно него никаких распоряжений, никого не подпускайте к нему, Толедо. И немедленно поднимайте тревогу, если он вздумает бежать.

– Бежать? В таком состоянии?

– Ну, этому все нипочем. Если верить всему, что он говорил в бреду, ему пришлось переплыть Тихий океан на плоту.

Я проводила доктора до выхода из палатки, и тут он подал мне матерчатый мешочек цвета хаки величиной с ладонь.

– Висел у него на шее. Посмотрите. Внутри еще один. Похоже, старый носок. Но носок, набитый жемчугом. К нему приложен сертификат военно воздушной базы Соединенных Штатов на острове Джарвис. Эти юмористы даже число жемчужин указали. Пересчитайте на досуге.

На пороге он обернулся и еще раз взглянул на спящего:

– Да, в войну чего только не насмотришься.

Я потом сосчитала жемчужины. Считала целую вечность. Получилось 1223. В военно воздушном документе было указано 1224. Уж не знаю, кто ошибся – может, я, а может, означенный в документе сержант Дж. К. Даун, считавший их до меня. Ясно одно – даже самый дикий скупердяй не подарит своей подружке ожерелье из одной жемчужины, так что кто мог на нее польститься?

Пять дней я не отходила от кровати больного, строго следуя предписанию: следить за тем, чтобы он крепко спал, и наполнять капельницу. Палатка «Карлейль» находилась дальше всех от нашего барака, и, чтобы не бегать туда обратно, я стала там ночевать. Освободившись, я помогала другим медсестрам и, если прекращался дождь, вместе с ними плескалась в море. Правда, эти купания нисколько нас не освежали.

Как то поутру я завтракала в столовой, и ко мне подсел со своей чашкой кофе доктор Кирби.

– Мы кое что узнали о французе. Его подобрал вертолет на островке, затерянном в океане. Он лежал на берегу без сознания. Поскольку никто не знал, что с ним делать, его направили к нам на грузовом самолете, летевшем в Рангун транзитом через Джарвис.

– А кто он, неизвестно?

– Подождите. Очнется, сам скажет.

Очнулся он только к вечеру. Огромные вентиляторы вяло взбалтывали духоту. Я скинула халат. Мне было невмоготу даже в самой легкой белой рубашке, какую мне только удалось найти.

Когда он открыл глаза, я стояла к нему спиной – наводила порядок в аптечке, разложив лекарства на соседней кровати. И вдруг слабый голос у меня за спиной отчетливо произнес:

– Толедо!

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Он лежал и, удивленно улыбаясь, смотрел на меня сквозь москитник. Надо сказать, что и я была удивлена не меньше.

– Вы меня знаете?

– Видел вас на «Пандоре».

Я приподняла сетку, чтобы получше рассмотреть его. Нет, лицо совершенно незнакомое.

– Бы тоже были на «Пандоре»?

– Тайно, – сказал он все с той же улыбкой, – но т с с с!

Теперь ясно, кто это был! На яхте я каждое утро убирала каюту мисс Фру Фру. Только слепой бы не заметил, что она тайком расточает кому то свои милости.

Так, так! А я то грешила на экипаж или на того актера, что с нами ехал. Ладно, это, в конце концов, не мое дело. Терпеть не могу совать нос в чужие дела. Можно и без носа остаться.

– Вот это встреча! А знаете, Толедо, вы нисколько не изменились.

Забыв, что болен, он попытался было встать, но я быстренько уложила его, сунула в рот градусник и стала объяснять, что поневоле, мол, растеряешься, если кто то, оказывается, так хорошо знает твою спину, что он как нибудь непременно мне все расскажет, что Толедо – это мое прозвище (я родилась в городе Толедо, штат Огайо), а на самом деле меня зовут Дженнифер Маккина. Наболтав с три короба, я извлекла градусник. При его состоянии температура вполне сносная. Я спросила, как его зовут.

– Морис, – ответил он. – Можете, конечно, звать меня Момо или Рики, как звали меня в детстве, но лучше, наверное, Морис.

– Морис, а дальше?

– Морис и Морис. Ведь вот в чем шутка: окликните Рики Момо или Момо Рики, я все равно буду знать, что речь идет обо мне.

– Вы француз?

– Гражданин Свободной Франции. Знаете, генерал де Голль и все такое…

– Теперь уже вся Франция свободна – Германия капитулировала еще весной, а Япония совсем недавно, как раз в день вашего прибытия.

– А сейчас я где? – вдруг спросил он.

– В Бирме. Вас доставил один из наших самолетов.

Он порывисто схватил меня за руку.

– Вот черт! И сколько же я тут нахожусь?

В глазах у него мелькнуло беспокойство.

– С неделю.

– Боже мой! Ведь там, в океане, на острове остались две женщины! Нужно немедленно сообщить, чтобы их забрали.

Так я узнала, что мисс Эсмеральда жива.

Доктор Кирби вызвал двух офицеров из Рангуна и направил их к Морису, беседовали они больше часа. Выходя из палатки, один из них буркнул:

– Либо этот лягушатник вконец окосел от ваших снадобий, либо мир перевернулся и мы, сами того не подозревая, ходим на головах. Вы что, тоже были на этой сраной посудине, когда она накрылась?

Я подтвердила, что «Пандора» на самом деле потерпела крушение и во время его мы потеряли молодую женщину, психоаналитика из Лос Анджелеса. – В каком месте?

– Где то в тысяче миль на юго восток от островов Рождества. Плыли мы тогда в Гонолулу.

– Ну и дела! – воскликнул офицер. – Поверьте, это самая невероятная из историй, которые я когда либо слышал! Бельевые прищепки, а!

Когда они с товарищем уходили, вид у него был растерянный.

Наконец я принесла Морису настоящую еду – стейк, гороховое пюре и фруктовый салат из консервной банки, – и он набросился на нее с аппетитом. За последние дни он так хорошо отоспался, что ему теперь спать не хотелось, он много говорил, но ни слова о том, что с ним было после крушения. Сообщил только, что мисс Эсмеральда жива и вместе с ней там, на острове, находится молодая чилийка – весьма привлекательная особа, окончившая Академию изящных искусств в Париже и прекрасно говорящая по французски. Я поняла, что никаких других подробностей из него клещами не вытянешь. Зато он рассказывал мне о своем детстве, о Франции, о Марселе, где родился, о бабушке, которую очень любил, об иезуитах, у которых учился. Рассказал и о своей семье. Будто женат он на самой прекрасной, на самой очаровательной из женщин – мечте любого мужчины. Но вот уже двенадцать лет как они в разлуке, и его очень мучает, что жена все эти годы ждет его и ждет. Он, правда, очень хочет послать ей какую нибудь весточку. И тут Морис вспомнил о жемчужинах. Я достала мешочек и честно призналась, что считала их и одной недосчиталась. Сам он жемчуг не пересчитывал, но полагал, что во время его странствия из Джарвиса в Рангун у него непременно украдут все или по крайней мере добрую часть. Я положила мешочек ему под матрас, и больше мы с Морисом к этому не возвращались.

Я отправилась к своей кровати – стояла она у меня у самого входа и раньше я спала голышом, по такой духоте мне с избытком хватало москитной сетки. Но теперь, когда Морис пришел в себя, я даже халата снять не могла. Решив, что завтра же попрошу принести мне сюда ширму, я улеглась на постель прямо в халате и долго еще слушала его болтовню. Сперва он спросил:

– Толедо, вы спите?

– Непробудным сном.

Тут он пошел чесать языком, пересказал мне содержание всех фильмов, которые они смотрели с мисс Фру Фру. Поговорил о жаре, о том, что в Мозамбике есть место под названием Крутящееся Колесо, об обезьянках уистити, карабкающихся по деревьям…

Утром он крепко спал. Я отправилась принять душ и выпить кофе. Когда я вернулась, его нигде не было. Я уже готова была поднять тревогу и вдруг увидела Мориса на пляже – Мориса или его двойника, похожего на него как две капли воды, только Морис все время лежал, а этот стоял, завернувшись в простыню. Ветер нес с моря брызги, длинные волосы Мориса намокли, залепили все лицо, и я видела один только его глаз.

– Вы что, с ума сошли? – крикнула я.

– Должно быть, раз очутился в этой дыре! Неужели это Бирма? Я решил было, что это Сент Мари де ла Мер на следующий день после потопа.

Я заставила его вернуться и лечь. Я чувствовала: угрозами тут не поможешь. Просто сказала, что, если он сам не будет благоразумен и не дождется, пока за ним приедут его соотечественники и во всем разберутся, отвечать за все последствия буду я. Меня выгонят. Мне будет не на что жить. Он притих и некоторое время недоверчиво меня рассматривал. Оглядел мой халат и пренебрежительно фыркнул:

– Разве женщина может так одеваться! А вообще то вы ничего, миленькая, и хорошо сложены.

Вечером, когда я была уже без халата, в кофточке, он только молча вздохнул. Принесли ширму. Я отгородила ею кровать. Мы долго играли в шашки, но пора было и поспать, и я погасила лампу Мориса. У себя за ширмой я скинула то немногое, что на мне еще оставалось, и сейчас же услышала:

– Толедо, гасите и вы свою лампу! Я вас вижу как в театре теней. Нельзя же так!

Мы долго еще болтали в темноте в нескольких шагах друг от друга. Он смешил меня, и должна вам сказать, что, когда хихикаешь голяком совсем рядом с мужчиной в большой темной палатке, чувствуешь себя весьма своеобразно. Ясное дело, он тебя не видит, но тебе все же как то неуютно и потому хохочешь во все горло над чем попало. На следующее утро в столовой я поймала себя на том, что, вместо того чтобы пить кофе, то и дело поглядываю на себя в оконное стекло. Конечно, я и раньше в него смотрелась, но теперь я поняла, что понемножку влюбляюсь в Мориса.

С начала моей службы на флоте у меня было трое любовников. Первый – капитан медицинской службы, когда я проходила практику в Сан Диего. Красавец был мужчина. Второй – лейтенант, совсем мальчишка. Не знаю, что уж он выделывал на трапе, только угораздило его сломать ногу. И когда я с тысячью предосторожностей устраивалась сверху, чтобы хоть как то его утешить, он только и знал, что повторял: «Тише, тише, ты сместишь мне коленную чашечку! » В общем, ясно, что я не за чинами гонялась, все и дальше у меня шло по нисходящей, и третьим оказался матрос. В ночь перед высадкой в Лейте мы с еще одной медсестрой решили хорошенько развлечься и напрочь забыть о войне.

Можете себе представить, в каком состоянии вернулась я в тот день в «Карлейль». Но Морис ни с того ни с сего пустился в ужасное занудство. И суп то ему плох. И рыба никудышная! Сперва он потребовал, чтобы я подстригла ему волосы, а потом ныл, что подстригла слишком коротко. Я стала его брить, а он сжимал кулаки так, будто терпел пытку или готовился меня стукнуть, если я хоть раз его порежу. Мне то показалось, что после всех этих процедур он стал выглядеть вполне прилично, насколько может выглядеть прилично француз, но он заявил, что никогда не видел более гнусной рожи и что таким его могла сделать только встреча с американцами. В конце концов я не выдержала:

– Да что вы ко мне привязались? Никто здесь еще так со мной не разговаривал! Не нравится – стригитесь сами!

Я стояла в ногах его постели и вдруг глупейшим образом разревелась как последняя дура (как будто можно разреветься по умному) и выбежала вон из палатки, уверенная, что теперь он все про меня понял. Возвращаться к нему я не собиралась. Ужин по моей просьбе ему отнесла другая сестра, хорошо бы всыпать в этот ужин еще и какой нибудь порошочек, чтобы избавиться от него на веки вечные. А ночью его охранял часовой.

Сама я вернулась к себе в барак, и там меня радостно встретили товарки, и я могла наконец спать голой – голой, хоть пляши от радости, и, если не считать обычных в таких случаях слез из за всяких глупостей, спала я в ту ночь по королевски.

На следующий день – то же наказание. С обедом к нему отправилась Падди, брюнетка коротышка с пластинкой для исправления прикуса и добродушием добермана, которому только что отрубили хвост. Когда я ее спросила, как там Морис, она ответила:

– На вид ничего, симпатичный, а башка дурная. Я и упрашивала, и сукиным сыном обзывала – ноль внимания. Пишет и пишет кетчупом на простыне: «Толедо».

О том, как подействовало на меня это сообщение, рассказывать излишне. Но я дала себе слово помучить его до самого ужина. Я заботилась обо всех и обо всем, но только не о Морисе. А потом извела гору мыла, зубной пасты, шампуня. Надела новую кофточку, новую шапочку, новые трусики, новые туфельки. И побрызгалась новым дезодорантом.

При затуманенном закатном солнце обворожительная кукла блондинка, которую только только вынули из коробки, несла негодному мальчишке изысканнейшие блюда, которые только может изобрести гастрономия специально для французов: соевый суп с красным перцем, жаркое из мяса буйвола, макаронную запеканку, яблочный пирог и роскошное украшение стола, в знак дружбы и прощения, – орхидею. Если бы вы могли прочитать ее мысли (представим, что куклы способны думать), вот что бы вы узнали. Кукла думала: она входит. Он, сраженный ее красотой, молит о прощении, а потом… ну что ж! Хотя они, конечно, из совсем разных миров и она еще в детстве в своем родном Толедо, штат Огайо, тысячу раз слышала, что французы все чокнутые, одно их парля ля ля чего стоит, она отдается ему на измятой, разворошенной постели в невыносимо влажной духоте периода муссонов.

Но ничто (он сам любил это повторять) не кончается так хорошо или плохо, как предполагаешь. Я вошла. Морис обернулся. Скрестив руки, он полулежал на подушках. Я видела, что он дуется, но, сделав вид, будто его не замечаю, поставила перед ним поднос. Он его оттолкнул. И на здоровьице. Оставила поднос с чудесным ужином на соседней кровати и вышла.

Ночью я вернулась. Уже не куклой, а обыкновенной медсестрой, совершающей обход, насквозь промокшей, начисто не понимающей мужчин. Зажгла над ним лампу. Он смотрел на меня печально печально. Запеленавшись в измазанную кетчупом простыню, он как будто хотел сказать, что находится еще в том нежном возрасте, когда капризы позволительны. К ужину он так и не притронулся.

– Шеф повар рассердится, – сказала я, – он негр из Вашингтона и очень ревниво оберегает свое профессиональное достоинство. Вдобавок он куда крупнее вас, и я нисколько не удивлюсь, если он разукрасит вам физиономию, как только вы поправитесь.

Морис пожал плечом. Не помню, левым или правым. И сказал без тени улыбки:

– Ах, если бы вы знали, Толедо, что делает с человеком война! Долгие годы без женщины…

– Знаю, знаю. Мне это говорил каждый, за кем я ухаживала.

– Нет, вы представить себе не можете, что делает война с человеком.

– Кажется, вы были не один на этом острове?

– На острове? Да я там пробыл меньше часу. Понял, что Эсмеральда жива, и пообещал, что позабочусь об их спасении. Надвигался тайфун.

Он протянул руку, приглашая меня подойти поближе. Я взяла ее. Другую руку он запустил мне под халат. Я осторожно высвободилась.

– Как вы неразумны, Морис. Почему вы ничего не ели?

Он приподнялся и бросил на меня яростный, насмешливый взгляд:

– Есть? А зачем? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел.