Мари Мартина 2 страница

– Я выковырял из него все дробины, какие обнаружил, – сообщил он. – Парень крепкий. Через пару дней поднимется на ноги.

Мне показалось, что доктор хотел добавить еще что то, но передумал: человек он очень осторожный. А хоть бы я и укрывала упорхнувшую из крепости птичку, ему то что?

– Да ты не переживай, дробь мелкая, – вот и все, что он сказал:

Когда он ушел, я закрыла за ним дверь и, прислонившись к косяку, повернулась лицом к балдахину. Глаза раненого были открыты, голова покоилась на двух подушках, обнаженная грудь перевязана широкими бинтами, а взгляд повеселел.

– Кто вы такой? – строго спросила я.

– Сообщник Красавчика, – ответил он.

Тогда я, раздвинув занавески, подошла поближе и спросила уже мягче:

– Вы с ним виделись?

– Он уже три дня как сбежал, – ответил он, опустив на свои черные глаза бахрому ресниц.

Я села на край ложа, ожидая услышать продолжение. Как сейчас помню его лицо: красивое, с правильными чертами. Он долго долго смотрел на меня, прежде чем заговорил снова. Я почувствовала, что передо мной какое то прекрасное и недоступное существо. Ей же ей. В конце концов, не выдержав, я первой отвела взгляд.

«В прошлую пятницу, когда тюремные сирены завыли на всю округу, – начал рассказывать этот сильный парень, – я, разрезав надвое камеру от футбольного мяча, натянул половинку себе на голову, чтобы походить на обритого каторжника. Затем, надев кожаную куртку, мотоциклетный шлем и очки, я оседлал свой мощный английский мотоцикл, который приобрел две недели назад, а бредил им с пятнадцати лет, и помчался в сторону полуострова, чтобы найти вашего возлюбленного раньше его преследователей.

Вы, конечно, спросите, как я узнал о его побеге. А вот как. Дело в том, что туманными ночами меня тянет посидеть за кружкой крепкого пива под грустные воспоминания об ушедшем детстве, о котором так хорошо рассказывала моя бабушка, или послушать, как о нем тоскуют другие. И до чего же знакомы мне эти речи! Я безошибочно узнаю – даже если не могу сосредоточиться, как, похоже, сейчас, – по шепоту историю о клятвопреступлении, по бормотанию – о предательстве, по вздохам – о бесчестии.

Однажды вечером, особенно тоскливым, одиноко сидя в заднем зале «Нептуна», круглосуточно открытого портового бистро, я невольно подслушал тайное совещание двух подвыпивших незнакомцев. Нас разделяла лишь тонкая перегородка из зернистого стекла, но они не обращали на меня никакого внимания, а я не мог разглядеть их лиц. Единственное, что я могу сказать: у того, кто изливал душу, голос был заунывный, а шея обернута чем то ярко красным – это было видно через стекло, – наверное, косынкой. Он говорил о побеге, об украденной лодке, о подкупленных охранниках. А еще – о заключенном с безобразной, как шрам, улыбкой. Говорил он и о вас. «Необыкновенная девушка: глаза цвета моря, тело нежное, как персик; такие делают нашу жизнь сказкой – силою наших денег и своей любви», – так он сказал. А вообще он злился на себя за то, что пообещал помочь какому то типу по кличке Красавчик, и добивался от своего собутыльника лишь одного – согласия на нарушение уговора. Вот и вся история. Когда же в пятницу завыли сирены, я сделал то, что должен был сделать тот, которого я совсем не знал, но знал, что он этого делать не станет.

Я домчался на своем метеоре до опушки леса, о котором упомянул незнакомец. Этот лес стоит среди равнины, в окружении виноградников и пастбищ. Воздух был свеж, закатные лучи пронзали листву деревьев. Опершись о мотоцикл, я прождал около часа, терзаемый сомнениями: а вдруг я ошибся и место встречи совсем не здесь? Но вот тишину наступавшего вечера нарушил какой то шум – поначалу до того слабый, что я даже не мог понять, откуда это, но шум, нарастая, начал очень быстро приближаться к лесу. Это лаяли собаки.

И почти тут же под треск раздвинутой сухой поросли, окаймлявшей опушку, передо мной возникла фигура беглеца. Голова его была обрита наголо. Он обливался потом, задыхаясь так, что его скрючило. Увидев меня, он упал на колени без сил. Насколько я понял, это отребье и гнавшуюся за ним свору разделяло минуты две, не больше. Я бросил ему свою кожаную куртку, шлем и очки.

– Снимай свои шмотки и надевай мои. Быстро! – велел я ему.

Мы молча переоделись, поменявшись всем, вплоть до носков. Лай приближался. Когда я окончательно принял вид беглеца, а он – мотоциклиста, я сказал ему:

– Теперь бери мотоцикл, я отвлеку преследователей.

И только тогда, переведя дух, Красавчик одарил меня невероятно благодарным взглядом.

– Никогда не забуду, что ты для меня сделал! Никогда! – воскликнул он.

– Я сделал это не для тебя, тварь! – ответил я с гневом в голосе. – А для Белинды – той самой, которую ты называл своей, а отдал в бордель, другим!

От этих слов он окаменел, открыв рот от удивления; но страх взял свое, и мгновение спустя беглец уже сидел на мотоцикле. Однако, прежде чем нажать на газ, он обернулся ко мне и, сверкнув налившимися кровью глазами, бросил: – Тогда она твоя, парень. Ты ее заработал. И он на всей скорости помчался по лугу. Куда? К первой попавшейся дороге – хоть проселочной, хоть шоссейной, лишь бы увела подальше отсюда. А я, в мокрой от пота рубашке, в едва доходивших до щиколотки брюках и ботинках тюремного образца, подождал, пока он скроется из виду, а затем, пожелав себе удачи, ринулся изо всех сил в обратную сторону, вдоль леса; вслед мне уже несся лай собак».

Когда бедняга закончил свой рассказ, я ей же ей и без того была слегка ошарашена, а он еще, как на грех, вперился в меня влюбленными глазами.

– Значит, ты меня знаешь? – спросила я, тая от его взгляда.

Сама то я его той ночью первый раз в жизни видела – это уж точно. А он мне на это, как то смущаясь, ответил:

– Я часто ходил за вами следом, когда вы бывали в центре города, но всегда тайком, не решаясь подойти и заговорить.

Тут я совсем растаяла. Я взяла его за руку. Ладонь была горячая и мягкая.

– А кто в тебя стрелял? – спросила я.

– Одна новобрачная. Она как раз отправилась в свадебное путешествие, – тихо вздохнул он. – Целые сутки прятался я на болоте, а потом остановил ее фургон и попросил подвезти, но тут…

Но тут с нижнего этажа раздались шум и крики, и мы оба всколыхнулись. Незнакомец приподнялся на кровати, не сводя тревожного взгляда с двери комнаты. Я подала ему знак не двигаться, а сама вышла на лестницу посмотреть, что там такое внизу. Вот ужас! Большую гостиную заполонили солдаты в серой форме и касках до самых глаз. Держа винтовки обеими руками, они сгоняли наших обитательниц и посетителей под сверкающие люстры зала под зычный голос командовавшего ими скота – лейтенанта Котиньяка: он взирал на зрелище страшными глазами, скрестив руки на груди. А зрелище напоминало переполох в курятнике.

Никогда еще – то есть никогда еще на памяти проститутки, почившей или ныне здравствующей, – на «Червонную даму» не обрушивался такой позор. Мадам была готова рвать и метать. Я видела, как она вцепилась в рукав офицера с криком:

– Лейтенант, в чем дело? Бы же знаете нашу репутацию!

А он, сбросив ее руку, крикнул в ответ еще громче:

– Вот именно!

Мадам бессильно упала на диванчик, не отпуская от себя, однако, верного Джитсу: ему и десяток головорезов нипочем. «Ну ну, Мадам, не надо доводить себя до такого», – успокаивал он ее, как мог.

Услышав приказ Котиньяка: «Обыскать весь сарай! », я не долго думая в три прыжка очутилась снова в комнате, вытащила беглеца из своей постели, сгребла в охапку его тенниску и мокасины, пока он натягивал брюки, и, забыв о его ране, погнала в единственное во всем доме место, где можно надежно спрятаться такому верзиле, которому продырявили шкуру только за то, что однажды он увидел меня на улице. К счастью, убежище было не на краю света: пересечешь коридор – и ты у цели.

На другой стороне этого коридора, почти напротив моей комнаты, висела красивая картина. Художник подписал ее именем другого, ранее жившего живописца; на картине была изображена женщина, то есть «Истина, вылезающая из колодца» – это название было выгравировано прописью на золоченой табличке на случай, если кто не знает. Отодвинув шедевр, я повернула ключ в замке потайной двери комнатушки. Из мебели в ней – ничего, четыре шага – и уже стенка. Этот закуток окрестили «карцером», потому что туда сажали строптивых – во всяком случае, раньше, когда таковые имелись.

Ни в одном языке не найдется слов, чтобы описать панический страх, овладевший моим подопечным при виде этой камеры. Понятно почему. Ну а кому нет, тот вообще нулевка. Я схватила его за руку и втолкнула внутрь. До моего слуха уже донесся стук тяжелых ботинок на лестнице. Мне стало жалко моего узника – он глядел, словно приговоренный к погребению заживо, – и, прежде чем запереть дверь и завесить ее девкой с бочкой, я, переведя дух, шепнула ему:

– Ну чего ты? Это же минутное дело!

Он просидел там всю ночь. Утром, без одной минуты восемь, все мы, включая Мадам с Джитсу, все еще оставались в большой гостиной, куда нас согнали накануне; кто лежал, кто сидел с открытыми глазами: к ночным бдениям нам не привыкать. Посетителей отпустили, люстры погасили. Выстроившись в ряд, опершись о винтовки, наши охранники спали стоя. А ужасный Котиньяк ходил взад вперед, погрузившись в мрачные раздумья; лишь сапоги его поскрипывали в тишине. Ровно в восемь он обеими руками раздвинул занавески на окне. Там, на воле, было погожее летнее утро. Глубоко вздохнув, Котиньяк признал свое поражение:

– Ладно, пошли. Построение в саду.

В те времена нас, обитательниц, было десять – прямо как десять заповедей; девять из нас уже отправились на боковую, когда войско Котиньяка покинуло нашу территорию. Я же, вместе с Джитсу, осталась рядом с Мадам. Прежде чем последовать за своими солдатами, лейтенант, остановившись перед ней, показал свою правую ладонь, испачканную чем то грязно бурым.

– Это кровь, только не моя! – крикнул он в ярости. – Одна надежда, что эта сволочь уже подохла от своей раны! – Затем, смерив Джитсу взглядом с головы до ног, добавил: – Погоди же, попадешь ко мне в полк, будешь у меня кругами бегать.

Когда он все таки убрался вместе со своим войском, я наконец смогла выпустить своего узника. Он еще не дошел до состояния, какого пожелал ему Котиньяк, но был на грани. В лице – ни кровинки, губы серые. Когда я его, прямо в одежде, опять уложила в постель и накрыла тремя одеялами, он все равно весь дрожал и стучал зубами. Я попросила Джитсу принести ему кофе. Мне пришлось поить его – сам бы он чашку не удержал. Он вперился куда то в пустоту совершенно безумным взглядом. Наконец, успокоившись, выдавил жалкую улыбку: извини, мол. На мне был все тот же пеньюар из черного шелка. Приникнув головой к моему бедру, он глубоко вздохнул и прошептал:

– Мне необходимо объяснить вам…

И, забывшись, с хрустом надкусил намазанную маслом тартинку.

«Когда мне было лет шесть или семь, теперь уже не помню точно, папаша мой, варвар, бросил мою мать, не оставив ей ни гроша, – с горечью начал свой рассказ этот парень. – Мы жили тогда в том же доме, где я и родился: в Марселе, на Национальном бульваре. Мать устроилась на работу, а меня пришлось сдать в пансион.

Он находился неподалеку, в пригородном местечке под названием Труа Люк, но мне это вспоминается как край света. Вероятно, вообще все мои впечатления окрашены горечью разлуки с матерью. Я виделся с ней по воскресеньям, всего несколько часов, но уже первый из них был отравлен неминуемостью последнего. Она приезжала за мной в полдень, на трамвае, а отвозила назад перед заходом солнца. Когда мы расставались у ворот пансиона, я плакал, словно прощался с ней навсегда. Другого такого чувства отчаяния – сильного, неотвязного, ведь оно жило во мне день и ночь – мне, думается, уже не испытать. Даже теперь стоит вспомнить то время, как все оживает перед глазами. Я вижу деревянную арку над воротами и слышу ее скрип в дни, когда дул мистраль. Надпись на ней – «Пансион Святого Августина» – облупилась, и из оставшихся на поблекшем фоне серых букв получилось «Пиво вина ». От ворот к зданиям взбирается посыпанная гравием дорожка, вот и двор, окруженный платанами. А вот и я сам, светловолосый мальчуган. Ростом я как раз по ручку входной двери. В правой руке я держу чемоданчик, в нем мое нижнее белье, проштампованное цифрой 18. Где то рядом есть огород, и я зажимаю себе нос, чтобы избавиться от запаха помидоров. С тех самых пор я и ненавижу помидоры – сам не знаю почему. Могу съесть что угодно, но только не помидоры: от них сразу блевать тянет.

Вот мой класс: два окна по обе стороны от печки, которую топят дровами, черные парты с фарфоровыми чернильницами: на помосте – стол и плетеный стул учительницы, поскрипывающий при каждом ее движении. Я сижу в первом ряду, где все маломерки, почти напротив учительницы. Она – жена директора интерната, но намного моложе его и скорее годится ему в дочки. Одета она всегда строго; лицо у нее приятное, но тоже строгое, а глаза голубые, глубоко посаженные. Длинные черные волосы собраны на затылке шпильками в пучок. Иногда непослушная прядь выбивалась и падала ей на щеку. Учительница поднимала руки, поправляя прическу, и тогда в вырезе блузки просматривалась ее грудь – округлая и пышная. Ребята прозвали ее Титькой, а еще Ляжкой, потому что снизу она была еще заманчивее, чем сверху, и большинство пользовалось второй кличкой.

Пока мы выполняли задания, она читала, подперев лоб ладонью. Поверхность стола разрезала ее тело надвое, и ноги, казалось, были не ее, а чьи то еще. Они постоянно двигались: то одна перекинется через другую, потом наоборот, потом встанут вровень. А в классе тишина – только попискивают перья фирмы «Сержан Мажор» да поскрипывает стул. Чулки у учительницы были туго натянуты – так и хотелось поглядеть на них до самого верха. Скорее всего в том возрасте меня влекло к ним только любопытство, но, так или иначе, я не сводил глаз с ног учительницы, попутно похрустывая припасенной от завтрака тартинкой. Мне хотелось увидеть, что там дальше, и нередко это удавалось благодаря ее узкой юбке и движениям: иногда приоткрывалась голая ляжка, иногда краешек белых трусов. Я сидел как зачарованный: ткни в меня сосед пальцем, я бы повалился на парту и заснул.

Но мои наблюдения не всегда кончались мирно. Порой Ляжка, на мою погибель, поднимала взгляд от книги, и этот свирепый взгляд – мрачный, как морские глубины, – мгновенно перехватывал направление моего. И тогда она, поменяв позу и одернув юбку, выносила мне приговор:

– После уроков дождешься меня в коридоре. Как тебе не стыдно!

Коридор – тот, что вел от входной двери, – был выложен черными и белыми плитками и напоминал шахматную доску. Почти рядом с парадной дверью, напротив кабинета директора, был закуток – о нем всегда говорили шепотом: карцер. Туда то около пяти вечера, когда остальные гоняли мяч во дворе, заталкивала меня учительница, шепча на ухо:

– Ну что, нравится тебе глядеть мне под юбку? Нравится?

И перед тем как захлопнуть за мной дверь, она – уже всего лишь зловещая тень на фоне светлого дня – грозила:

– Ладно, утром посмотрим – может, разонравится.

Карцер был совсем маленький, метр на метр, похожий на ваш; ни слухового окошка, ни лампочки, ничего – одна тьма, – рассказывал дальше парень, с грустью доев тартинку. – Я никогда не плакал, не просил, чтобы выпустили: гордость не позволяла доставить Ляжке такое удовольствие. Вспоминаю – а кроме плохого, мне вспомнить нечего, – как скорчившись сидел в углу, стараясь думать о хорошем: о маме, о бабушке и о папаше варваре, который меня бросил, но, знай он о моей беде, он, конечно же, вернулся бы и вызволил меня из плена. Пробовал я утешать себя и по другому: всю ночь я буду расти, расти и, став великаном, всем на удивление разрушу эти стены и сам себя вызволю из тюрьмы. Ведь бывают же чудеса: например, волосы за ночь седеют. А чтобы стать выше дверной ручки, нужно много дней и ночей – это каждому известно.

Вот так он и заработал эту чертову – как там ее? – клаустрофобию. Я жалела его всей душою, которую он разбередил еще больше, прибавив:

– И ведь она каждый день наказывала кого нибудь Она же нарочно сверкала ляжками.

– А еще учительница! – возмутилась я. – Бедненький ты мой! Сокровище мое!

И я, помнится, прижала его к себе, гладила по голове – как ласкала бы ребенка. «Но ведь ему уже за тридцать, да и мне двадцать четыре», – твердила я себе, но напрасно. Может, это и странно, что убаюкивать его стала я, однако мне такое занятие понравилось – так бы и просидела все утро.

Немного погодя я заметила, что он задремал; я осторожненько подсунула ему под голову подушку и погасила светильник около нашего ложа. В синеватом свете, пробивавшемся сквозь жалюзи, он протянул мне руку – возьми, мол, – прошептав:

– Как вы добры ко мне, Белинда.

Привыкнув к полумраку, я разглядела его глаза и в них – волнение Не особо взвешивая все «за» и «против» – к чему мелочиться? – я ответила на молчаливый вопрос просто:

– Раз Красавчик передал меня тебе, я твоя.

Этим мы на тот раз и ограничились. Он, не отпуская моей руки, почти сразу же заснул сном сильно уставшего человека. А я долго смотрела на него, спящего. Во внешности дружка я при случившейся замене ничего не потеряла – да и возможна ли была замена на худшее? Что касается остального, то я вообще знала о нем только, что он родился в Марселе, не любит помидоры и носит на левой руке обручальное кольцо, широкое и плоское, однако оно не мешает ему засиживаться в ресторанчиках в одиночестве до самого утра и подслушивать исповеди подставных рыболовов. В отличие от Красавчика он не вертелся как заведенный, но напасти явно не оставляли его и во сне – судя по судорожным вздохам и гримасам. Я откинула одеяло, чтобы чмокнуть его в грудь, прямо над повязкой. Кожа у него была гладкая, запах приятный. Я провела рукой ниже, к талии. Честно говоря, мне хотелось опустить ее еще ниже и пощупать там осторожно, чтобы не разбудить его, а может, и не только пощупать, но чтобы он ничего не понял, – а потом я бы, глядя на его лицо, посмотрела, что ему снится. Но нет ничего хуже колебаний – можете себе представить, что со мной творилось; я заставила себя подняться. Укрыла его одеялом, старательно поправила постель и отправилась спать на софу.

Но тем не менее с того дня, как я уже говорила, я стала его подругой.

В два часа пополудни, когда он и не думал просыпаться, я спустилась в кухню, где все уже были в сборе. Мадам еще не отошла от ночных событий и бесновалась при одной только мысли, что этакое стадо побывало в ее заведении. Но когда я дрожащим голосом заявила ей, что Красавчика нельзя выгнать на улицу – вмиг схватят, она, глядя мне прямо в глаза, ответила:

– Хоть Красавчик, хоть еще кто – всякий скрывающийся от полиции в моем заведении неприкосновенен, как в храме. Ты за кого меня принимаешь?

Надо сказать, что и вправду до самого конца не только Мадам, но и все остальные – девять обитательниц дома, не говоря уже о Джитсу, – держали язык за зубами.

Вечером того же дня, перед тем как спуститься в гостиные к первым посетителям, африканка Зозо, Мишу, Магали и двойняшки пришли посмотреть сцену ужина раненого на ложе с балдахином: все расфуфыренные и трещат как сороки – для них ведь наступил наконец волнительный момент знакомства с тем, кто доставил мне столько страданий. Я ему по этому случаю нашла пижаму из черного шелка – с пуговицами, украшенную серебряными шнурами. Побрила его, причесала, подстригла ему ногти – и он восседал прямо как князь среди своих придворных. Без отрыва от ужина, который мой подопечный поглощал с такой жадностью, что сердце щемило от жалости, он отвечал на все вопросы с неподкупной искренностью в голосе: рассказывал о тюрьмах, в которых никогда не сидел, так, словно и впрямь побывал там. Меня прямо распирало от гордости: как голубь дутыш стала, только еще и разрумянилась. Одно беспокоило: на обращение «Красавчик» он кривился, и они могли заметить неладное.

Когда все ушли – каждая, конечно, с прощальными кривляньями и выпендрежем, – я поинтересовалась, как его настоящее имя.

– Антуан, – ответил он и, проглотив кусок, добавил: – Но мне больше нравится Тони – это как то колоритнее.

Сейчас самое время задать ему вопрос, который мучит меня с самого утра, решила я и спросила:

– Так ты женат?

Он взглянул на свое кольцо:

– А а, нет. Это обручальное кольцо моего деда. После его смерти бабка отдала кольцо мне.

Я возликовала, не скрою.

– Предупрежу всех, чтобы впредь не называли тебя Красавчиком – якобы из осторожности, – сказала я ему.

Когда постель была приведена в порядок после трапезы, я, усевшись с ним рядом, обняла и поцеловала его уже по настоящему. И мне тут же захотелось, чтобы он довел меня до кайфа. Но я была уже одета для выхода, а снизу уже доносилась музыка; к тому же я вовсе не собиралась доконать Мадам новыми причудами.

– Мой дорогой, милый мой, Тони, любовь моя, будь умницей, не губи меня, ты помнешь мне платье, ну прошу тебя, подожди, пока я вернусь, сжалься же надо мной, – выдала я тираду.

Ну и кривляка – такую даже на все согласный герой какого нибудь романа Делли давно бы бросил. Кончилось тем, что я вырвалась из его объятий и побежала вниз по ступенькам парадной лестницы – не знаю только, чьи ноги несли меня, потому что своих я под собой не чуяла.

Той ночью я не работала: не успела оборудовать для себя новое место работы – моя то комната была занята. Впрочем, после скандала накануне я не одна протирала стены в гостиной. Несмотря на радушный прием, наши гости решились вновь посетить нас лишь через несколько недель. Я потанцевала раза три, послушала советы по части биржи – их дал мне банкир, что отдыхал в Сен Трожане на острове Олерон, – выкурила пачку турецких сигарет, поглядывая на большую стрелку часов над стойкой бара, – короче говоря, всеми силами ждала и жаждала продолжения своего праздника. В полночь – такого, по наблюдениям Мадам, не случалось ни в одном из наших заведений со времен матча между командами «Карпентьер» и «Демпси» – лавочку закрыли, даже не окупив расходов.

Я пошла в ванную, разделась, освежилась и проскользнула под одеяло на своем брачном ложе, не потревожив сна суженого. Осторожно расстегнув одну за другой пуговицы на куртке и брюках его пижамы, я отдалась своему заветному желанию. Не знаю, притворялся ли он спящим из уважения к моим слабостям или же впрямь крепко спал и там, во сне, почувствовал прикосновение моей руки и губ, но не успел он открыть глаза и пошевельнуться, как я уже билась в любовных муках. А потом он сжал меня в своих объятиях, перевернувшись на спину: и, когда первые лучи пробились сквозь жалюзи, я не раз сгорала от него в сладком изнеможении – и даже обессиленная все еще кайфовала. Хотите верьте мне, проститутке, хотите нет, но, когда немного погодя мы пили вместе кофе, сидя друг напротив друга за столиком у окна, я смущалась и стеснялась при ярком солнечном свете, словно расставшаяся со своей невинностью скромница. А когда он повернул меня лицом к себе, чтобы я смотрела только на него, я увидела его сияющие глаза, его улыбку и поняла: это у меня не шуры муры, не блажь, не заскок, это та самая штука, о которой знают только понаслышке: тетя золовки одной из моих подружек верила, что повстречала ее, – верила, пока не встретила новую. И вот эта штука случилась со мной, видавшей виды Жожей. Да, с этими шлюзами надо быть начеку: как откроют, так – кап, кап – Ниагарский водопад получается. Ей же ей. Мой суженый, разволновавшись не меньше меня, не догадался отодвинуть чашки, и кофе мы пили соленый.

А потом я целых три недели летала как на крыльях. Доктор Лозе снял с него бинты. Джитсу свозил меня в Руайан – чтобы приобрести для идущего на поправку одежду и обувь. Я битком набила покупками багажник и заднее сиденье «шенара». Смокинг черный и смокинг белый: оба ему необходимы, а почему – скоро объясню. Сорочки – дюжина. Тенниски из джерси. Пуловеры Made in England. Туфли Made in Italy, шесть пар. Два спортивных костюма, три выходных, причем один – из роскошного белого альпака, чтобы никакая из завистниц не сказала, что я забочусь о нем хуже, чем о Красавчике. Затем галстуки, носки, носовые платки – все, конечно, шелковое. Затем шляпы, причем одна – канотье, как у Мориса Шевалье. Затем пижамы, домашние халаты – простые и купальные, толстые, что твой ковер; наручные часы, портсигар и зажигалка фирмы «Картье», запонки, булавка для галстука, перстень с печаткой – сорок карат. Джитсу объездил со мной уйму магазинов, выходя из каждого нагруженный свертками. Чем больше становилось покупок, тем счастливее я себя чувствовала. Отправляясь в магазины, я взяла с собой мешок денег, но и их не хватило: пришлось брать в кредит, подписывать чеки.

Вот была умора то – тащить все это потом ко мне на второй этаж, у всех пупки от смеха развязались. Весь следующий день Тони провел, демонстрируя моды. Одна из наших, Красотка Лулу, притащила к нам в комнату свою машинку «Зингер» и подгоняла, что надо, по фигуре. Мы из него такого франта сделали, доложу я вам, и все ему понравилось, кроме перстня, который я в конце концов перепродала Мадам – пусть подарит Джитсу.

А теперь объясню вам, для чего Тони нужны были смокинги. В первый же день, едва встав на ноги, Тони спустился вместе со мной вниз, пока там никого не было. Он обошел гостиные, захлебываясь от восторга при виде такой роскоши и интерьера в стиле барокко, но что его сразило наповал – так это рояль. Тони сел перед ним так, будто это чудо из чудес, и, с хрустом размяв пальцы, начал играть. Я сказала «играть», потому что язычок у меня нежный, дамский, для мягких выражений предназначен: на самом деле у меня от этого грома мурашки по телу побежали. Наши – те, кто еще оставался у себя, – стали одна за другой появляться на верхней площадке лестницы, на лицах – блаженство; остальные тоже прискакали – снизу, из кухни. Несмотря на то что исполнял он классику вроде «Турецкого марша» и модные песенки приходилось ему напевать, дальше последовало нетрудно догадаться что. Прежде за рояль садилась лишь Магали – она с грехом пополам барабанила по клавишам, – да еще двойняшки баловались в особенно духарные вечера. А нормальную музыку мы слушали, заводя патефон тумбу: последний крик моды, с целой батареей динамиков за обивкой; но Мадам, зациклившаяся на интерьере, заявила, что в приличном заведении обязательно должен быть шикарный рояль: тогда хоть знаешь, куда поставить вазу с гладиолусами.

Так что Тони стал у нас пианистом и головоломка с комнатой разрешилась – теперь в мои рабочие часы она была свободна. Все, включая Мадам, остались очень довольны, не говоря уже о Тони: ему уже надоело мотаться без дела, не зная, куда приткнуться. Тони уродился занозистым, а еще – очень совестливым; жить за мой счет ему было тошно, поэтому, став артистом, он был в придачу доволен тем, что окупает свой стол и кров. А счет у меня стал немалый. В то счастливое время, когда я вся сияла от любви, у меня каждую ночь было по трое, а для души – мой жокей, так что ни одной машинистке из Управления за мной было не угнаться. У нас тогда оседали остатки косяка, уплывавшего в веселые заведения поклевее, и я пласталась вовсю, лишь бы хоть этих заловить.

Труднее всего было удерживать Тони от прогулок.

– Разыскивают то не меня, а Красавчика, – твердил он.

Его послушать, так получалось, ему и лейтенант Котиньяк – он его называл Скотиньяк – не страшен, столкнись они нос к носу у наших ворот: лейтенант, мол, и внимания бы не обратил на очередного отдыхающего, который урвал свой кусочек блаженства или же – что более вероятно – которого выставили за дверь, не сказав «до свидания».

– Ну а новобрачная, которую ты умыкнул? – напомнила я. – Вдруг она еще где то здесь?

В ответ он, глядя в потолок, назвал меня глупой:

– Убить меня она способна, но выдать – никогда.

Допустим, что так. Но во всяком случае Мадам и мои подружки слепо верили, что он и есть Красавчик; однако вряд ли они захотят играть в дурака и дальше, когда Тони, откозыряв указательным пальчиком, бросит им на прощание: «Пока! Пойду прогуляюсь». Даже если у пятерых из десяти хватит ума подыгрывать, а у двух других вообще ни на что ума не хватит, остаются еще Зозо, Мишу и Мадам, и как они себя поведут – неизвестно. Но попробуйте втолковать это жертве клаустро какой то там фигни.

Первое время он довольствовался балконом: считал облака на небе и Лодки на отмели, вентилировал легкие. А спустя пять минут возвращался в комнату: ложился на кровать и, обхватив голову руками, страдал пуще прежнего. Ему тогда ничего не хотелось: ни курить, ни пить, ни читать журналы со статьями о фильмах, ни разговаривать, ни тем более громко возмущаться. Бирюк бирюком.

И вот однажды вечером, когда солнце багровым диском скатилось к горизонту, Тони перемахнул через перила и завис над зеленью сада.

– Не надо, тут же высоко, все кости переломаешь, – умоляла я.

А он, пробормотав что то – я так и не поняла что, – разжал пальцы – и вниз. Он слетел на край клумбы с ловкостью кошки – цел и невредим; потом, вскинув голову и глядя на меня, приложил палец к губам и, прижимаясь к стене, двинулся в город – предаваться радостям свободной жизни.

Мигом накинув плащ и сунув ноги в туфли, я – прямо без трусов, тут уже не до них – ринулась с лестницы, перепрыгивая через ступеньки. По Сен Жюльену я бежала наугад, повернула в гавань, заглянула в «Нептун» и другие ресторанчики – может, он там. Увы. Обегав полгорода, я продолжала метаться по улицам с исступлением больной, моля о помощи Пресвятую Деву.