Саймон Лелич 13 страница

— Но и не на деловой же встрече.

— Именно. Именно на деловой.

Улыбка Дэвида стала шире.

— Как скажешь, Лулу.

— И перестань называть меня Лулу. — Она отвернулась. — Мне от этого только труднее становится.

Официант принес Люсии воду, которую она попросила, засуетился, протирая винные бокалы, открывая для Люсии и Дэвида меню. Как только он отошел, Люсия свое закрыла и отложила в сторону.

— Мну нужно поговорить с тобой, — сказала она. — Я могу с тобой поговорить?

— Конечно, — ответил Дэвид. — Мы же для этого сюда и пришли, верно? Поговорить.

Он наклонился вперед, потянулся к Люсии. Она позволила ему коснуться ее пальцев, но тут же отдернула руку.

— Дэвид…

— Послушай, Люсия. Я был неправ. Договорились? Я совершил ошибку и с тех пор за нее расплачиваюсь. Пожалуйста, позволь мне все исправить.

Люсия покачала головой. Убрала руки под стол.

— Дэвид. Выслушай меня.

Однако продолжить она не смогла — появился другой официант, с карандашом и блокнотом в руках. Люсия снова открыла свое меню, и повела рукой в сторону Дэвида: заказывай первым. Он выбрал спагетти. Люсия поискала в меню супы, однако, найдя их, передумала.

— У вас есть шоколадный торт? — спросила она.

— Есть прекрасное пирожное «Валрона», подается с засахаренными апельсинами.

— Но оно шоколадное?

— Да, мадам.

— Вот его и несите, — сказала Люсия. — Спасибо.

И закрыла меню.

Официант удалился. Люсия подняла взгляд на Дэвида, сидевшего, слегка наклонив голову и прикрыв ладонью лоб. Она поневоле улыбнулась, поняв, что ее заказ едва не вогнал Дэвида в краску. Она совсем забыла об этой его черте: он побаивался официантов. Ни убийца, ни насильник, ни даже судья коронного суда не действовали на Дэвида так, как итальянец в галстуке-бабочке и с блокнотом в руке.

— Мне нужна твоя помощь, Дэвид, — сказала Люсия. — Потому я и здесь.

— Ты уже говорила это. Вчера ночью.

— Да. Я знаю. Но послушай. Это единственная причина, по какой я сюда пришла.

В улыбке Дэвида проступил оттенок сомнения:

— Но я думал, что ты говорила о… В общем, когда ты заговорила о помощи, я решил, что ты имеешь в виду…

— Секс.

— Нет! Черт. Не секс. — Уголок его рта чуть дернулся кверху. — По крайней мере, не сию же минуту.

Люсия сделала круглые глаза.

— Я пытаюсь говорить с тобой серьезно, Дэвид. Пытаюсь вести серьезный разговор.

— Я тоже, Люсия. Но посуди сама, что я должен был подумать? Ты же не станешь отрицать, что подавала мне определенные сигналы.

— Неправда, — ответила Люсия. — И ты знаешь, что это неправда.

— Ты обняла меня. Как только увидела, так сразу и обняла.

— Это был рефлекс! Платоническое объятие.

— Ты весь вечер смеялась над моими шуточками. А они и смешными-то не были.

— Я смеялась из вежливости, Дэвид. А особенно смешными твои шутки и вправду никогда не были.

— Ты даже позволила мне поцеловать тебя на ночь.

— Ты поцеловал меня на ночь? Когда это, интересно узнать?

— Когда ты лежала. На кушетке.

— Лежала? Закрыв глаза? И размеренно дыша? Это называется сном, Дэвид. Я спала. Ты, может, и поцеловал меня, но, поверь, без моего на то согласия.

Дэвид поерзал в кресле. Скатерть пошла морщинами. Он ладонью разгладил ее.

— Ну, так или иначе. Главное, что ты провела ночь в моей квартире. Одетой только в трусики и мою футболку.

Столик их располагался в углу, напротив стойки бара, вдали от входа. Сзади над Люсией нависали листья пальмы, — низко, кончики их касались волос на ее затылке. К тому же ей было не по себе от того, что люди, сидевшие за столиком напротив, посматривали на нее. Поэтому, заговорив снова, она постаралась, чтобы голос ее звучал негромко.

— Выброси все эти мысли из головы, — сказала она. — Потому что это было всего лишь моей ошибкой. Совершенно явной. Мне следовало подождать до утра. А может, и вообще не приходить.

Она попыталась встать. Но прежде чем ей удалось выбраться из-под пальмы, Дэвид, потянувшись через стол, положил ладонь на ее предплечье.

— Подожди, — сказал он. — Подожди. Прошу тебя, Люсия, сядь.

А тут еще официант принес заказанную еду, преградив единственный путь, каким Люсия могла убраться из ресторана. Она заколебалась. Взглянула на Дэвида.

— Ну, прошу тебя, — сказал он. — Сядь.

Люсия опустилась на краешек кресла, официант расставил по столу тарелки. Пирожное оказалось коричневым. И, насколько могла судить Люсия, это была единственная характеристика, какую оно делило с рисовавшимся ее воображению шоколадным тортом. Она отодвинула от себя тарелку и стала наблюдать за Дэвидом, ковырявшимся вилкой в спагетти.

— Знаешь, Дэвид. Прости меня. Если я внушила тебе какие-то ложные надежды, мне очень жаль. Но ведь не мог же ты ожидать… после того, как ты со мной поступил …

Дэвид кашлянул. Еще раз ткнул вилкой в спагетти, затем отложил ее и поднял взгляд на Люсию.

— Что я могу сделать, Люсия? Ты сказала, что нуждаешься в моей помощи. Что я могу сделать?

Люсия протянула через стол руку, просунула пальцы под его ладонь. Улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она. — Правда, спасибо.

Дэвид пожал плечами:

— Я пока ничего не сделал. Ты даже не объяснила мне, чего хочешь.

— Нет, — согласилась она. И убрала руку со стола. — Не объяснила.

— Ну так? Объясни.

— Пока мне нужна всего лишь информация.

— Информация? Какого рода?

Люсия оперлась локтями о стол — там, где следовало стоять ее тарелке.

— Для начала расскажи мне то, что рассказал Филипу. А потом… Ладно. Потом видно будет.

Он показал мне пистолет.

Ну, не то, чтобы показал, но пистолет я видел. За неделю до выстрелов. Мы были в учительской, я сидел рядом с ним и увидел пистолет, когда он открыл кейс.

Собственно, я всего лишь предполагаю, что пистолет был тем самым. Если честно, вид у него был такой, точно из него и выстрелить-то невозможно, хотя, конечно, то, что о нем рассказывают, ерунда. Старинный пистолет. Музейный экспонат. Времен Бог знает какой войны. Ведь о нем все так говорят, верно?

В общем, я полагаю, что это тот самый и был. Он лежал в кейсе между какой-то папкой и стопкой бумаг, лежал, точно плоский термос, или коробка с завтраком, или еще что. Как что угодно, но только не пистолет.

Я говорю, шутливо так, Сэмюэл. Надеюсь, эта штука не то, чем она кажется. Он отвечает, прошу прощения? И я киваю. Вон та, говорю. В кейсе. Это же не то, что я думаю.

А, произносит Сэмюэл. Вы об этом?

Он поднимает крышку кейса, достает пистолет, держа его за рукоять. Кладет палец на спусковой крючок и какой-то миг дуло пистолета смотрит прямо в мой лоб.

Я снова усмехаюсь. Полицейский из меня получился бы так себе, верно? Кто-то целит мне в лоб из пистолета, а я только и могу, что нервно хихикать. Так или иначе, именно это я и делаю. И говорю, Сэмюэл, я предпочел бы… ну, то есть, не могли бы вы… И все хихикаю, мне даже предложение закончить не удается.

Сэмюэл опять произносит, а. Говорит, нет-нет-нет, не беспокойтесь. И поворачивает дуло так, что теперь оно направлено на крышку его кейса, на стоящую вертикально крышку, за которой сидит, прямо напротив нас, Теренс, Теренс Джонс, Ти-Джей для тех, кто его близко знает, — вот прямо на него Самуил пистолет и наставляет. Ти-Джей этого не видит, потому что читает газету, да и пистолет загорожен от него крышкой кейса. А палец Сэмюэла так на спусковом крючке и лежит, и я просто вижу — сейчас он на него нажмет. Выстрелит. Из пистолета. В Ти-Джея.

И что я делаю?

А ничего я не делаю. Только смотрю. Это все, на что я способен. Я уже говорил, попади я в ваши ряды, вы бы очень сильно обрадовались.

Однако выясняется, что пистолет попросту не стреляет. Сэмюэл нажимает на крючок, а крючок заело. Он не двигается. Сэмюэл смотрит на меня и не то, чтобы улыбается, но видно, все же, что он собой очень доволен. Вы любите кошек, инспектор? Я люблю. У меня их три. Так вот, Сэмюэл выглядит точь-в-точь как моя Ингрид, когда она слопает и свою порцию гусиных потрошков, и порции Хамфри и Богарта тоже.

Сэмюэл, говорю я. Ну, честное слово. А придумать, что ему сказать, никак не могу. Потому что, ситуация-то отнюдь не из тех, которые ты уже успел обдумать заранее, так? То есть, если ты — человек вроде меня. Мне вот интересно, инспектор: как поступили бы на моем месте вы, как по-вашему? Если бы были мной? Я-то уверен, что поступили бы правильно, и не только потому, что вас этому обучили. Сейчас для меня очевидно, что мне следовало тогда сделать. Отобрать у него оружие. Сбить его с ног. Пойти к директору, сказать, чтобы он вызвал полицию. Вот что мне следовало сделать. И теперь я жалею, что не сделал. Естественно, жалею.

Но тогда я просто ждал объяснения. Так ведь и поступают нормальные люди, столкнувшись с чем-то, лежащим за пределами их повседневного опыта, верно? Не спешат с выводами. Исходят из презумпции невиновности. То есть, они, конечно, опасаются самого худшего, но в глубине души понимают, что у происходящего есть совершенно разумное объяснение. Ведь именно это они себе и говорят, так? Минуточку, говорят они. У всего этого наверняка есть совершенно разумное объяснение.

И Сэмюэл мне такое объяснение дает.

Он роняет пистолет в кейс, этак, небрежно. Закрывает крышку, щелкает замочками. И говорит, оружие настоящее, но не работает. С сорок пятого года не работает. Он принадлежал моему деду, говорит. Правда, не всегда. Дед просто стал его владельцем. Добыл его в бою. Но посмотреть на него стоит. Дед отнял пистолет у немца, у фашиста. В Италии. Он воевал в Италии.

Очаровательно, верно? Я учитель религиоведения, однако мой предмет и предмет Сэмюэла переплетены настолько тесно, что их можно было бы преподавать по одному учебному плану. Поскольку, что такое история религии, как не история общества? И что такое вера, как не умение проникаться прошлым? Мне говорят, правда, что религиоведение преподается вовсе не поэтому. На мой взгляд, тут все зависит от того, к кому ты обращаешься — к людям старомодным или к нацеленным в будущее. Что, по-моему, и правильно, я ни на что не жалуюсь. Впрочем, боюсь, я убрел куда-то в сторону от сути дела. А суть в том, инспектор, что сказанное Сэмюэлом заинтриговало меня. Его объяснение было и логичным, и очень интересным. Это реликвия войны, сказал Сэмюэл, а он сейчас рассказывает детям о Монтекассино. И хочет увлечь их. Показать им что-то такое, что все они шеи вперед вытянут, а не будут сидеть, отвалившись на спинки стульев. Собственно, именно таких слов и можно было ожидать от Сэмюэла, потому что сильнее всего на свете он хотел пробудить в детях интерес к тому, о чем им рассказывал. Конечно, такое стремление присуще каждому учителю чтобы он ни преподавал, но для Сэмюэла оно превратилось в миссию. Он был преданным своему делу человеком. Полным решимости добиться результатов. Да он и не мог быть другим, разве нет? Иначе как бы он справлялся со всем происходившим? Как являлся бы каждый день на работу после всего, что с ним тут творили?

В общем, он меня убедил, однако мне все же было как-то не по себе.

Вы полагаете, это разумно? — спрашиваю я. Как ни крути, вы носите с собой пистолет. А ведь мы с вами находимся в школе.

Он пожимает плечами.

Я говорю, нет, серьезно, Сэмюэл. Я действительно думаю, что вам следует быть поосторожнее. Родители, директор, ученики, Господи Боже ты мой… Вы только представьте, что они могут подумать.

И Сэмюэл улыбается, и вот эта улыбка мне уже совсем не нравится. Но она была как короткий проблеск света, искра, которая вспыхивает и гаснет и после этого ты не можешь сказать, а была ли искра-то. Может быть, вы и правы, говорит Сэмюэл. Может быть, и правы.

Рад, что вы так думаете, отвечаю я, потому что мне действительно кажется… Но тут раздается звонок и все встают, потому что это последний перед ленчем двойной урок. И разговор наш прерывается.

Это было в среду, то есть ровно за неделю. И после этого я стал довольно внимательно наблюдать за ним. Во всяком случае, настолько внимательно, насколько мог. Что было непросто, поскольку классы наши находились в разных концах школы, а в учительской мы оба старались подолгу не задерживаться. У каждого из нас имелась на то своя причина. Сэмюэл был человеком довольно одиноким, да и я, как мне представляется, такой же. Однако я тешу себя мыслью о том, что мне и собственного общества хватает. Естественно, и мне выпадают мгновения, когда я изнываю по людской компании, и приходятся они обычно на такое время, когда никакой компании днем с огнем не сыскать. Как это называется — закон Мёрфи? Так или иначе, когда я прихожу в учительскую, то обычно слышу в ней голоса взрослых людей. А после того, как ты провел целый день среди пронзительно вопящих детишек, даже Ти-Джей со всеми его недостатками как-то, знаете ли, успокаивает. Но Сэмюэл — ему его собственного общества никогда не хватало. Не сочтите это зазнайством, инспектор, но я всегда видел в себе что-то вроде духовного барометра нашей школы. Естественно, это не было ролью, которую я сам для себя избрал, скорее, продолжением моей преподавательской специализации. Хотя и это неверно. Просто мне интересны люди. Вот и все. Можете назвать меня любителем лезть в чужие дела. Мне нравится выяснять, как люди справляются с тем, что с ними происходит. Справляются внутри себя. Что ими движет. Что подрывает их силы. Великого мастерства тут не требуется. Нужно просто больше слушать, чем говорить. Вот вы, инспектор, слушать, похоже, умеете и потому, уверен, хорошо понимаете, что я имею в виду. А с Сэмюэлом все было ясно с самого начала. Не то, разумеется, что он сделает. Господи. Как может человек с уравновешенной психикой ожидать подобного от кого бы то ни было? Нет, очевидным было скорее то, что он неблагополучен. Опечален, вот верное слово. Опечален, одинок и никак не может выбраться из колеи, в которую загнала его жизнь.

И стало быть, уязвим. Очень уязвим. А, как вы, наверное, знаете, время он тогда переживал трудное. Но, хотя пистолет меня и встревожил, я, даже увидев его, не проникся уверенностью в том, что Сэмюэл и впрямь собирается воспользоваться им. Вы хотите спросить, почему же тогда он носил пистолет с собой, не так ли? До выстрелов я, чтобы объяснить это, просто повторил бы вам его историю. Я верил ему, главным образом потому, что хотел верить. Хотя насчет того, что пистолет неисправен, он определенно солгал. Может, когда он нажимал на спусковой крючок, пистолет просто стоял на предохранителе, оттого крючок и не двигался. Пистолеты ведь так устроены? Я в этом мало что понимаю. Впрочем, детям Сэмюэл его не показал. Мне это известно, потому что я расспросил — аккуратно, разумеется, — одного из наших общих учеников, Алекса Миллса, когда тот помогал мне прибираться после урока в классе. И услышав его ответ, я испытал облегчение. Решил, что Сэмюэл образумился, тем все и кончилось. Мне и в голову не пришло, что он вовсе не собирался показывать пистолет своим ученикам.

Так почему же он его носил? Могу сказать вам, что я об этом думаю. Вы ведь о выходках Ти-Джея слышали, так? О детях, о том, как они с ним обращались. И слышали, полагаю, о самом главном, о футбольном матче. Они сломали ему ногу, инспектор. Намеренно. О, я знаю, знаю, они уверяли, что это был несчастный случай, и директор поверил им, однако он был единственным, наверное, в школе человеком, который им поверил. Если он и вправду поверил. Но можете вы себе такое представить? Эти бандиты несколько месяцев травили Сэмюэла, и какое-то время ему, наверное, удавалось уверять себя, что все это безвредно — тяжело, но физически безвредно, — и тут они ломают ему берцовую кость.

Вы когда-нибудь ломали ногу, инспектор?

Ну, может быть, кость какую-нибудь? Руку?

Ладно, а я ломал и могу вам сказать, это больно. Мучительно больно. Я не очень хорошо справляюсь с болью — боюсь, и женщина из меня вышла бы никудышная! — да и Сэмюэл тоже не казался мне большим стоиком. Он испугался, инспектор. Я, собственно, это и пытаюсь сказать. И может быть, пистолет… он же сказал, что пистолет принадлежал его деду. Может быть, с ним Сэмюэл чувствовал себя увереннее. Чувствовал себя более защищенным. Менее уязвимым. Как знать, может быть, он начал носить его сразу после футбольного матча. Но, как я уже говорил, это вовсе не означало, что он собирался воспользоваться им.

И вдруг что-то изменилось. Как уже было сказано, я наблюдал за ним и в начале следующей недели, той, когда прозвучали выстрелы, понял: что-то явным образом изменилось. Я говорил вам, что он казался мне испуганным, но я считал также, что ему довольно хорошо удается скрывать это. Он словно бы разогревался, но не до кипения. Знаете, как вода в кастрюльке, стоящей на малом огне. И тут наступает понедельник. Да. И вода вдруг начинает бурлить. Все вылезает наружу. Довольно было поговорить с ним, чтобы это понять. Да просто понаблюдать за ним пару секунд. Впрочем, никто этого не делал. Никто не обращал на него никакого внимания. В конце концов, Сэмюэл, он и есть Сэмюэл. Единственным, кроме него человеком, которого учителя нашей школы старательно избегали, был мистер Тревис, однако на то и причины имелись совсем иные.

Впрочем, я-то с ним разговаривал. Я наблюдал за ним. И заметил, что в понедельник одежда на нем была той же, в какой он ушел домой в пятницу. Насколько я могу судить, костюмов у него было два — один бежевый, один коричневый — и по два дня кряду Сэмуюил ни одного из них не надевал. И рубашку он тоже менял каждый день. И галстук. Этого можно было не заметить, если… ну, если не обращать на него внимания, однако он строго придерживался своего рода кругооборота. В понедельник одно сочетание. Во вторник другое. Значительного разнообразия в стиле не наблюдалось. Подозреваю, что рубашки он покупал упаковками по пять штук. Как и галстуки. Я по этой части далеко не сноб. Конечно, по одежке встречают, так ведь принято говорить? Ну так, Аль Капоне носил гетры, а Иисус Христос лохмотья, что, на мой взгляд, и обращает споры на эту тему в бессмыслицу. Однако я знаю, насколько важны подобные вещи для других людей, для молодого поколения, в частности. Возьмите, к примеру, того же Ти-Джея. На нем, если не спортивный костюм, то итальянская спортивная куртка и галстук с узлом величиной в мой кулак. Как у футболистов, дающих интервью после игры. Потому-то я и обратил внимание на одежду Сэмюэла. Мне он всегда казался щепетильным в этом отношении, хоть и не по причинам эстетического порядка. Он словно бы принял определенную систему, чтобы больше ни о каких системах не думать. В понедельник он надевал костюм А, рубашку Б и повязывал галстук В. И точка.

Короче говоря, то, как Сэмюэл выглядел в понедельник, сразу меня насторожило. Он был в пятничном наряде с пятничными морщинами. К которым, судя по всему, добавились еще субботние и воскресные. Опять же, темные круги под глазами, — так карикатуристы изображают только что избитого человека, — кожа в паутине красных прожилок. Глядя на его одежду, я сказал бы, что спал он, если спал вообще, скорчившись в кресле, или на какой-то софе, или на сиденье своей машины.

В общем, заканчивается первая перемена, он собирается покинуть учительскую, и я кладу ему руку на плечо. Он резко оборачивается, почти отскакивает назад. Цепляется ногой за ножку кресла и едва не падает. Ти-Джей фыркает. Отпускает какое-то замечание, шуточку насчет лихо проведенных выходных, и уходит, и мы с Сэмюэлом остаемся наедине.

У вас все в порядке? — спрашиваю. Сэмюэл, говорю я. А он, знаете, на дверь смотрит. Сэмюэл, повторяю я. Все в порядке? Вид у вас какой-то… фразы я не заканчиваю.

Что? — произносит он. А. Да, все хорошо. Извините. И пытается проскользнуть в дверь, но я беру его за руку. Он опять вздрагивает. Опять отпрядывает. Что? — спрашивает он. В чем дело?

Ни в чем, отвечаю я. Но тон его меня уже напугал. Агрессивный тон. Настороженный. Сэмюэлу совсем не свойственный. Я хочу сказать, обычно он разговаривал вежливо. Даже слишком. Учтиво, но с учтивостью официанта из дорогого ресторана, который заведению своему, конечно, не хозяин, однако в выбранном вами столике отказать вам очень даже может.

Ни в чем, повторяю я. Я просто спрашиваю. Все ли у вас в порядке.

Он усмехается. Коротко, как только что Ти-Джей. О да, говорит. Все отлично. Все великолепно. И снова пытается проскочить в дверь.

Однако я его не пропускаю. Не знаю почему, но мне вдруг начинает казаться невероятно важным поговорить с ним, выяснить, что его мучает. Поэтому я протягиваю руку и упираюсь кулаком в косяк.

Сэмюэл смотрит на меня. Просто ест глазами. Опять говорит, извините, но уже с интонацией, означающей: уйди с дороги.

Сэмюэл, прошу вас, говорю я. Если что-то случилось, давайте поговорим об этом.

Он снова усмехается, на этот раз с издевкой. Разумное предложение, говорит. Вы, значит, полагаете, что разговор с вами мне чем-то поможет, не так ли?

Я говорю, виноват?

Он ничего не уточняет. Просто извиняется еще раз и теперь уж я его пропускаю. Поскольку мне кажется, что другого выбора у меня нет.

А о пистолете я вспомнил только потом. Подхожу к моему классу и у меня вдруг что-то вздрагивает внутри, как если бы я сообразил, что оставил дома включенную духовку. Я останавливаюсь, обдумываю все и говорю себе, что тревожиться не о чем. Его что-то расстроило, только и всего. Что-то личное, меня ничуть не касающееся. Никакого права совать в это нос я не имел, вот он и рассердился. А насчет пистолета он мне все объяснил. Показал, что тот даже и не стреляет. Однако, вспомнив об этом, я вспомнил и выражение, замеченное мной на его лице, когда он направил пистолет на Ти-Джея, этот промельк ликования, и мне поневоле стало тревожно.

Я порасспросил кое-кого. Учителей, даже одного-двух учеников, которым доверял, которые не разболтали бы все по школе. Однако никто ничего необычного не заметил. Как я уже говорил, большинство вообще на него никакого внимания, как правило, не обращало. Да нет, ничего странного, говорили мне те, кто успел увидеть его. Ничего сверх обычного. И усмехались, и я улыбался в ответ, и тем все и кончилось.

После полудня и у меня, и у Сэмюэла были свободные часы. Я знал об этом и все же заглянул в расписание, для верности. И пошел искать его. На сей раз, разговор у нас будет серьезный, сказал я себе. Я выясню, что его так расстроило. Еще раз спрошу насчет пистолета. Потребую, если придется, чтобы Сэмюэл отдал мне его, музейный это экспонат или не музейный. Однако найти Сэмюэла я не смог. Заглянул в каждый класс, в учительскую, на спортивные площадки, в девичью, Господи Боже ты мой, раздевалку. И наконец, добрался до кабинета секретарши — до комнаты рядом с кабинетом директора, той, в которой сидит Джанет, а мы держим классные журналы, расписания уроков и так далее, — даром, что знал: Сэмюэла я там не увижу. Это было последнее место, в какое я заглянул, а, поскольку Сэмюэла мне найти не удалось, я там задержался. Прислонился к шкафчику и принялся пощелкивать языком. Привычка у меня такая. Насколько я понимаю, сильно действующая людям на нервы.

Все в порядке, Джордж? По-моему, вид у вас какой-то расстроенный. Это Джанет говорит. Сидя за своим столом.

Я не отвечаю. Может быть, хмыкаю.

Джордж? Снова произносит она. Я взглядываю на нее и вижу, что она улыбается. Ждет.

Да, Джанет. Спасибо. Все хорошо. Я отталкиваюсь от шкафчика, собираясь уйти. Но потом говорю, вы Сэмюэла не видели, Джанет?

Сэмюэла? — повторяет она.

Сэмюэла. Сэмюэла Зайковски.

Нет, говорит она. И тут же, да. То есть, он домой ушел, говорит. Директор отослал его домой. Я… м-м… по-моему, он не очень хорошо себя чувствовал.

О, произношу я. О. И, задумавшись, направляюсь к двери.

Но Джанет останавливает меня. Спрашивает, а в чем дело-то? Строго говоря, тогда я не обратил на это внимания, но в ее «а в чем дело-то? » сквозило некое сомнение. Опасливость. С таким вопросом обычно обращаешься к знакомому, попросившему отдать ему все деньги, какие лежат у тебя в бумажнике.

Да ни в чем, говорю я. Не важно. И на этот раз ухожу. И знаете что, инспектор? Теперь я жалею, что ушел. После того, что случилось. Все мы крепки задним умом — и так далее. Потому что существовали еще кое-какие обстоятельства. Теперь я о них знаю и понимаю, что Джанет знала о них и тогда. А разговорить Джанет ничего не стоит. Я, собственно, потому и ушел. Она способна одним только взглядом и болтовней связать тебя по рукам и ногам, даже если ты стоишь на другом конце комнаты. Задай я ей вопрос, и она рассказала бы мне все, что знала. На самом деле, мне и вопроса задавать не пришлось бы. Достаточно было предоставить ей такую возможность.

А я вместо этого провел свободные часы, пытаясь сосредоточиться на письменных работах учеников. Потом у меня уроки были. На следующий день, во вторник, Сэмюэл в школе вообще не появился. Он все еще плохо себя чувствовал, только это мне выяснить и удалось. И увидел я его лишь в среду утром. Я сидел в учительской и, должен признаться, почти забыл, почему мне так отчаянно хотелось найти его. Не то чтобы забыл. Просто моя тревога улеглась, обратилась в подобие досужего любопытства. И только когда он вошел в дверь, — все остальные уже выходили, — меня опять охватила настоятельная потребность поговорить с ним.

Он был все в том же костюме, в той же рубашке, в том же галстуке. И теперь уже сомневаться в том, что одежда его измята, грязна, в пятнах, не приходилось. К тому же, от него пахло. Это я мог сказать, и не приближаясь к нему, — учителя, мимо которых он проходил, поеживались, морщили носы, отстранялись, чтобы не коснуться его. Время собрания — того собрания — уже наступило, но я все же попытался задержаться в учительской, поговорить с ним. Однако в меня, в мою руку, вцепилась Викки Лонг. Она тараторила на ходу и тащила меня к двери. Я попробовал вырваться, но и моргнуть не успел, как уже оказался в коридоре, а Сэмюэл остался в учительской. Тараторила Викки о мюзикле, который она ставила. Об «Оклахоме! », его должны были показать под конец учебного года. Ей не хватает ковбоев, и она надеется, что я соглашусь сыграть одного из них. Всего несколько реплик, говорит она, петь почти не придется. Пару танцев исполнить, ну да они не сложные. Джига. Тустеп. Я их за пятнадцать минут разучу. Ну, может, за тридцать — по пятнадцать минут на каждый. Так что я скажу? Я согласен? Будет очень весело, это она обещает. Так как? Что я скажу?

Я не говорю ничего, я уже в актовом зале, поднимаюсь по ступенькам на сцену. Сажусь на свое место, а внимание Викки привлекает кто-то или что-то еще и она уходит к стульям, которые стоят по другую сторону кафедры. Я смотрю в зал, на ряды детей. Они уже расселись. Кто-то перешептывается, кто-то посмеивается, хихикает даже, но большинство глядит хмуро. Ими уже владеет настроение, которое директор и намеревался создать, назначая общее собрание. Они знают — произошло что-то скверное. И знают, какой спектакль вот-вот разыграет директор.

Когда появляется мистер Тревис, я все еще продолжаю высматривать Сэмюэла. Директор входит в зал через дальние от сцены двери и закрывает их за собой со щелчком, почему-то отдающим большей угрозой, чем удар, с которым он мог бы их захлопнуть. Тишина. Дети сидят, глядя перед собой, на свои лежащие на коленях ладони, на свои ноги. Некоторые изображают безразличие, браваду. Два стула на сцене пустуют: один прямо за кафедрой, другой в конце того ряда, в котором сидит Викки. Похоже, однако, что никто из прочих учителей этого не замечает. Все смотрят на пересекающего зал директора. Он в сером костюме и черном галстуке. Туфли начищены до армейского блеска. Шаги его не громки, но звучны. Безжалостны и решительны, как обратный отсчет времени.

Дальнейшее, инспектор, вам, я полагаю, известно. Мне так и не выпало случая поговорить с Сэмюэлом. Я не создал этого случая. И теперь уже не узнаю, удалось ли бы мне что-нибудь изменить. Может быть, и удалось бы. А может быть, происшедшее через несколько минут, все равно произошло бы, но как-то иначе.

Но ведь это утешение слабое, верно? Да и вообще никакое не утешение.

У калитки Люсия помедлила. Дэвид уже вошел во двор и сделал несколько шагов к дому. Однако, сообразив, что ее рядом нет, обернулся.

— Что ты? — спросил он.

Люсия вглядывалась в дом. Он выглядел пустым. Почти заброшенным. Никакого движения ни в одном из окон. Все шторы на втором этаже задернуты, в том числе и в комнате Эллиота. За эркерным окном первого этажа Люсия различила пустую софу, кофейный столик со стопкой подносов, ковер, на котором не было ни игрушек, ни журналов, ни сброшенной кем-то обуви, ни домашних шлепанцев — ничего, что позволило бы счесть дом все еще обитаемым. Стоявший в углу гостиной телевизор был выключен.

Люсия вошла в калитку, задвинула щеколду. Почувствовала, проходя мимо Дэвида, что он не спускает с нее глаз.

— Ты не передумала? — спросил Дэвид.

Она не ответила. Из почтового ящика торчал номер бесплатной газеты. На коврике под ящиком валялось несколько высыпавшихся из газеты рекламных листков. Люсия поискала кнопку звонка и не нашла. Она взглянула на Дэвида, снова повернулась к двери, постучала по одной из матовых стеклянных вставок костяшками.

— Так тебя никто не услышит, — сказал Дэвид.

Однако миг спустя до них донеслись звуки шагов. Кто-то спускался по лестнице и, похоже, спешил. Шаги завершились глухим ударом, затем на пару секунд наступила тишина. И наконец, звякнула дверная цепочка, щелкнул замок и дверь отошла от косяка — кто-то потянул ее на себя изнутри. А затем на уровне подвздошья Люсии показалось лицо девочки.