Саймон Лелич 8 страница

А уж после этого Ти-Джей шлепал Мэгги по заду всякий раз, как она и Сэмюэл вместе оказывались в учительской. Дошло до того, что она раньше Ти-Джея и из кресла-то вставать перестала. Впрочем, Ти-Джей и тут ухитрялся проделать выпад, или там бросок, или нырок и все-таки дотянуться до ее попы. Она кричала на него, пыталась отбить его руку, но, понимаете, для Ти-Джея это уже стало игрой, спортивным соревнованием, проиграть которое он просто не мог. Он и не проигрывал. А, глядя на Сэмюэла, я видела — каждый раз, как это происходило, он терпел новое поражение. Внешне он никак не реагировал, но я ведь как раз об этом и говорю. Ти-Джей издевался над ним, и Сэмюэл думал, что Мэгги тоже над ним издевается, и понятно было, что долго сносить это он не сможет. Я не говорю, что история с Донованом тоже была частью этого, просто Сэмюэлу было тяжело, вся ситуация была для него тяжелой, а то, что сделали дети, стало просто детонатором. Он ведь застрелил Донована по пути к сцене. А убить-то хотел Ти-Джея. Ти-Джея или Мэгги. В общем, вы меня понимаете. Сэмюэл любил, Сэмюэлу изменили, Сэмюэл этого не вынес. Самая древняя повесть во всей истории.

— С меня хватит.

— Люсия.

— Я уже все решила.

— Люсия.

— Я серьезно, Филип. Мне вообще не следовало туда поступать.

— Но тогда мы с тобой так и не познакомились бы. А это означает, что никогда не познакомились бы ты и Набоков. А это означает, что ты и сейчас читала бы детективы. Полицейские инструкции. И прочую чушь.

— Я и сейчас читаю детективы.

— Нет, не читаешь.

— Читаю. Иэна Рэнкина, Патрицию Корнуэлл, Колина Декстера — я даже «Код да Винчи» прочла.

— Люсия!

— И мне понравилось.

Филип взял Люсию под локоть и подвел ее к краю тротуара.

— По крайней мере, не говори об этом так громко, — он кивком указал на здание, мимо которого они проходили. — Там есть люди, которые меня знают.

Люсия прочитала вывеску:

— Тебя знают в «Сотбис»?

— Ну, не так чтобы. Я все-таки барристер, а не нефтяной барон. Однако охранники видели, как я шныряю мимо, и мне не хотелось бы, чтобы их подозрения на мой счет подтвердились. — Он повел подбородком вбок: — Пойдем туда.

Они свернули на Бонд-стрит и Филип почти сразу резко остановился. Люсия прошла два шага, прежде чем поняла, что ее спутника рядом нет, и остановилась тоже.

— Что с тобой? На что ты смотришь?

— Вон на тот костюм.

— А, — она подошла поближе. — Симпатичный.

— Не этот. Вон тот, синий.

— И он тоже симпатичный.

— Он не симпатичный, Люсия. Приглядись к его крою. К ткани. Приглядись к стежкам на обшлаге.

— А что? Что с ними не так?

— С ними все так. Это само совершенство. Назвать такую вещь симпатичной — все равно что назвать алмаз «Звезда тысячелетия» блестящим.

— Это всего лишь костюм, Филип. Чтобы ходить в нем на работу.

Филип, покачав головой, отвернулся от витрины магазина.

— Вот так оно и бывает, — сообщил он. — Так и бывает с людьми, которые забрасывают литературу и читают на ночь Дона Брауна. Словарь их сужается, вкусовые луковицы чахнут.

— Дэна. Его зовут не Доном, а Дэном.

Филип помахал по воздуху ладонью — словно разгоняя смрад, исходящий от этого имени.

— Ты чего-то не договариваешь, Люсия?

— Нет. Что? Ты это о чем?

— Что-то произошло? Почему ты вдруг заговорила об отставке?

Люсия приостановилась, чтобы дать только что приодевшемуся в «Барберри» японцу возможность сфотографировать свою жену у входа в этот магазин. Филип прошел между японцем и женой и знаком велел Люсии последовать за ним.

— Ты знаешь, что произошло, — сказала Люсия. — Что произошло, то и произошло. И довольно.

— Ты разошлась во мнениях с начальством. Если бы этого было довольно, Люсия, поувольнялась бы половина наших трудящихся. Здесь налево. Теперь уже близко.

— У тебя что, нет подчиненных, которые могли бы сделать это вместо тебя?

— Увы, — ответил Филип. — Ни у одного из моих подчиненных длина штанины по внутренней стороне не совпадает с моей. Так что с визитами к портному мне приходится мучиться самому. Впрочем, все связанное с внутренней стороной ноги доставляет мне немалое наслаждение.

Люсия неодобрительно поцокала языком, округлила глаза, заставила себя улыбнуться. Некоторое время они шли в молчании, потом Филип снова остановился.

— Что теперь? — спросила Люсия и повернулась к витрине очередного магазина В витрине красовалось дамское белье, ночные сорочки и несколько не поддающихся определению вещиц, по преимуществу розовых и ворсистых. — О нет, похоже, этого мне лучше не знать.

— Давай найдем место, где можно посидеть, — сказал Филип.

— Посидеть? А как же твоя примерка? И потом, ты говорил, что у тебя назначена встреча.

— Примерка подождет. И встреча тоже. Туда.

Он взял Люсию за руку и повел назад. Они пересекли Бонд-стрит, миновали боковую улочку, облюбованную художественными галереями и автомобильными салонами, и дошли до Беркли-сквер. И, перейдя улицу, оказались в парке. Трава там была желтоватая, колючая, усеянная телами офисных клерков, стаканчиками из «Старбакса» и пакетами из-под сэндвичей. Большая часть скамеек несла на себе примерно тот же груз, однако Филип подвел Люсию к свободной, лишь частично изукрашенной птицами, скакавшими в ветвях над нею.

— Садись, — сказал Филип.

Люсия села.

— Говори, — сказал Филип.

Люсия молчала.

Филип с опаской обозрел птичьи следы. Провел ладонью по самому чистому участку скамейки, взглянул на ладонь. И сел рядом с Люсией.

— Говори, — повторил он.

Люсия чувствовала своей ногой ногу Филипа. Ощущала нажим его костлявого плеча. Она сдвинулась вправо, так что поручень скамьи впился ей в ребра, однако и Филип, взглянув, на грязь, которая покрывала скамью рядом с Люсией, сдвинулся тоже. Люсия вспомнила об Уолтере и сделала над собою усилие, стараясь подавить нервную дрожь. Она отвернулась и тут же увидела мужчину в замызганном черном костюме, делившегося хлебными крошками с таким же неряшливым, как он, голубем. Одну крошку мужчина бросал голубю, другую себе в рот, затем одну себе, другую голубю.

— Дело не во мне, Филип. Я думала, что во мне, но нет.

— Что именно? Какая часть этой истории?

— Да вся она. Люди. Служба. Выбор, который мне постоянно приходится делать.

Филип испустил усталый смешок.

— Это жизнь, Люсия. Так уж она устроена — везде и во всем. Не только в полиции.

Люсия покачала головой, вздохнула, подняла глаза к небу и вдруг почувствовала, как сильно раздражают ее тучи, висящие над головой. Стояла душная, знойная тишь, а гроза, которую сулило небо, походила на чих, пощекотавший тебе нос, да тем и ограничившийся. Напряжение, нерешенность, подумала Люсия. Напряжение, из которого нет выхода.

— Нет, — сказала она. — Есть и еще кое-что. Я ошибалась. Насчет Сэмюэла. Насчет школы, ее директора. Думаю, что я ошибалась.

— Ты не ошибалась.

— А я думаю, что ошибалась.

— Нет, — сказал Филип с уверенностью, которой так желала, но больше не чувствовала Люсия.

— Откуда ты можешь знать это, Филип? — Люсия встала, принялась расхаживать перед скамейкой взад — вперед. — Тебе известно лишь то, что я тебе рассказала.

Филип кивнул:

— Верно.

— А тебе не приходило в голову, что я, может быть, что-то и утаила? Что я могла рассказывать тебе только то, что помогло бы мне возбудить дело?

— Сколько раз я должен напоминать тебе об одном и том же, Люсия? Я барристер. Разумеется, приходило.

— Ну и вот. Именно. Я ошиблась. А ты не можешь знать, что я не ошиблась.

Филип встал. Обмахнул ладонью штанину, снял с нее пылинку, которой там не было.

— Ты сделала то, что приходится делать всем нам, Люсия. Чем бы мы ни занимались. Столкнувшись с дилеммой, мы обязаны рассмотреть все обстоятельства и вынести суждение. Я знаю, что ты не ошиблась, потому что доверяю твоим суждениям. Не тем, быть может, что относятся к литературе, но, в целом, я твоим суждениям доверяю.

Люсия отмахнулась от его попытки сострить.

— Ну и зря, — сказала она, так и продолжая расхаживать.

— Люсия. Я же тебя знаю. Ты сейчас сомневаешься в себе только потому, что тебе легче поверить в твою ошибку, чем игнорировать факт твоей правоты.

— Ты не знаешь меня, Филип. Ты, вообще-то говоря, друг Дэвида, а не мой. Сколько раз мы с тобой встречались? Дважды за шесть месяцев.

— И это в два раза больше числа моих встреч с Дэвидом. Он был коллегой. И стал моим другом автоматически. Стал потому, что мы подружились с тобой.

Люсия опять покачала головой.

— Ты же не знаешь, о чем я думаю. Да тебе и не хочется знать, о чем я думала, почему делала то, что делала.

— А ты расскажи мне, — сказал Филип. — Расскажи, почему, на твой взгляд, ты делала то, что делала.

Люсия остановилась. Прикусила губу, взглянула Филипу в глаза.

— Расскажи, — повторил Филип.

— Хорошо, — согласилась Люсия. — Расскажу, если тебе так хочется. Причина в том, что я жалею его. Жалею человека, который убил троих детей. Я могу поставить себя на его место и вообразить, как делаю то же самое.

С ответом Филип не замедлил:

— Чушь.

— Я рассказала, — Люсия снова пришла в движение.

— Ты жалеешь его. Не могу сказать, что я солидарен с тобой, но понять тебя могу. Однако тем все и кончается. Ты никогда не смогла бы сделать то, что сделал он. И никто из нас не смог бы. Может быть, один человек на сто миллионов. — Филип взял ее за плечо, заставив остановиться. — Люсия. Послушай меня. Твое суждение основано вовсе не на жалости. Если я хоть немного знаю тебя, ты принимаешь решения вопреки чувствам, а не исходя из них. Ты была права, а твой шеф неправ. В нравственном плане. Ты была права.

— Его бросили, Филип. Женщина, которую он любил, оттолкнула его и залезла в постель к типу, которого он презирал больше всех на свете. Вот тебе и мотив. Я ведь не говорила тебе об этом, верно?

— Привходящее обстоятельство, — ответил Филип. — И не более того. Я об этом мужчине. Почему Зайковски презирал его? Потому, что тот мучил его, ведь так? А роман с той женщиной? Ниоткуда же не следует, что он не был спланирован, как часть тех же самых мучений.

Люсия снова принялась расхаживать — три шага вперед, три назад.

— Сестра Зайковски рассказала мне о Сэмюэле, о том на какую жестокость он был способен. Он и сам умел издеваться над людьми.

— Детское соперничество, — парировал Филип. — Предвзятость, необоснованная и потому неприемлемая. Да и к делу, скорее всего, не относящаяся, потому что все братья дерутся с сестрами. Прошу тебя, Люсия. Не могла бы ты остановиться хоть ненадолго?

Люсия остановилась. Позволила Филипу взять ее за руки.

— Сара Кингсли, — сказала она. — Убитая девочка. Я поговорила с ее отцом. Он сказал что-то о потребности наброситься на кого угодно. Обратить страдание в грев. Это сказано обо мне, Филип. Именно это я и делаю.

— Его травили, Люсия. Травили, и школа знала об этом, но предпринимать ничего не желала. А это пренебрежение принятыми ею на себя обязанностями. Как работодатель, как организация, несущая ответственность за благополучие своего персонала, школа своими обязанностями пренебрегла. Таковы факты.

— Но разве ты сам не говорил мне, Филип? Разве не говорил, что я не права? Не советовал закрыть дело?

— Дело закрыть я советовал. А что ты не права, не говорил никогда.

— Ну значит, ты просто злорадствовал. Радовался возможности сказать мне это. Наслаждался своей правотой.

— Это оскорбительно, Люсия. Тебе хочется оскорбить меня. А кроме того, как раз я-то прав и не был. Я советовал тебе не слушать того, что говорила твоя совесть. С каких это пор такие советы считаются правыми?

Люсия снова прикусила губу, отвернулась. Она почувствовала, что в уголке глаза набухает слеза. И прежде, чем успела высвободить руку и смахнуть ее, слеза скатилась по щеке к краю рта. Люсия провела по щеке плечом, отняла у Филипа ладони и, шагнув мимо него, опустилась на скамейку.

— Что я делаю? — спросила она, обращаясь к своим туфлям. — И что должна сделать?

— Если ты о своей отставке, отвечаю: нет. Не сейчас. Не в то время, когда тебя мучают такие чувства. — Филип положил ладонь на спинку скамьи. — Если же речь идет о том, что ты должна сделать в связи с Зайковски… Тогда… — Он выдохнул через ноздри. — Я не знаю, Люсия. Говорю тебе честно, не знаю.

Люсии вдруг стало смешно. Она и засмеялась, однако получилось у нее рыдание. Она прижала к глазам подушки ладоней, словно стараясь загнать слезы обратно в глаза.

Филип откашлялся:

— Люсия. Может быть, сейчас и не лучшее время. Однако я должен тебе кое в чем признаться.

— В чем?

— Ты только не сердись.

— Как? На что?

— Просто не сердись, когда я тебе все расскажу.

— Что ты сделал, Филип?

— Я… — он снова кашлянул. — Я поговорил с Дэвидом.

Люсия вскочила на ноги.

— Что?

— Имени твоего я не назвал.

— Да уж надеюсь!

— Но он все равно догадался.

— Ох, Филип!

Филип поднял перед собой ладони.

— Это же не моя область права, Люсия. Я имею дело с главами корпораций. С финансовыми директорами, с бухгалтерами. Что я знаю об уголовном праве?

— Так ведь это и не область Дэвида.

— Его. Ну, почти. Он же пришел к нам из Королевской прокурорской службы. А в своей нынешней фирме занимается гражданскими процессами.

— Дело вовсе не в этом, Филип. — Она покачала головой, чувствуя, как на ее вспыхнувших щеках просыхают слезы. — Ты же понимаешь, дело вовсе не в этом.

— Люсия, прошу тебя. Я думал, что это поможет. Что Дэвид сумеет тебе помочь. Ты приходила ко мне за юридическим советом, но с таким же успехом ты могла бы обратиться за ним и к своему нотариусу.

Люсия смерила его гневным взглядом и отвернулась. Однако спустя мгновение все же позволила себе встретиться с ним глазами.

— Что он сказал?

Филип виновато пожал плечами. Поморщился.

— То же, что говорил тебе я.

— То же, что говорил ты.

— Потому я и не хотел об этом упоминать. Он сказал, что прецедента не существует. Что единственное относительно схожее дело слушалось несколько лет назад, когда ученик судился со школой. Что даже если тебе удастся найти обвинителя, достаточно честолюбивого, чтобы взяться за это дело, до суда оно все равно не дойдет. И напомнил мне, что в этом году состоятся выборы.

— Совсем как Коул. Мой шеф. Все это мог бы сказать и Коул.

— Я с ним не согласен, Люсия. Просто рассказываю тебе то, что было.

Люсия встала. Вытерла глаза, оправила блузку. Прошла мимо Филипа, огляделась по сторонам, пытаясь понять, куда ей отсюда идти.

— В какой стороне метро?

— Возьми такси. Я заплачу.

Люсия покачала головой:

— Предпочитаю метро. Прости, Филип, ты человек занятой, а я трачу твое время. Я вообще только этим и занимаюсь — трачу чужое время.

— Не говори так. Прошу тебя. Мне очень хотелось бы сделать для тебя побольше.

— Ты сделал достаточно, — Люсия коснулась губами его щеки. — Спасибо. Ты сделал все, что мог.

Она повернулась, собираясь уйти.

— Люсия. Постой. Есть еще одно. Не важное, но я обещал сказать тебе это.

Люсия обернулась к нему. Она знала, что ее ждет, знала, что должна бы разозлиться, но не разозлилась.

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип.

— Просто позвони ему. Тебе же не придется идти и…

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип. — Она развернулась и направилась к выходу из парка. Она не знала, сможет ли Филип услышать ее, но все же повторила: — Не собираюсь.

Какое у вас самое первое воспоминание? Вот и я тоже не уверена. По-моему, я стою на борту корабля и на мне мой любимый джемпер. С вышитым цветком.

А хотите знать мое самое раннее воспоминание о Сэме?

Как он меня щиплет. Мне года четыре, может, пять, значит ему семь, наверное, или восемь. Я лежу на спине, а он стоит на мне коленями, и я освобождаю одну руку, бью его, но он не обращает на это внимания, потому что занят другой моей рукой, щиплет ее, здесь, здесь, здесь, поднимаясь все выше, щиплет и улыбается. Я это ясно помню. Как будто вчера вечером по телевизору видела.

Он меня ненавидел. Я его тоже, но он начал первым. Не выносил. Так говорит Энни. Она говорит, не ненавидел, а не выносил, но я посмотрела в словаре, что такое «не выносить» — в общем, то же самое и есть, «ненавидеть». Я, кстати, уже знала, что такое «не выносить». Я не тупица, просто проверить хотела. У меня есть словарь, Энни подарила, и я люблю проверять, что значат слова, потому что иногда они значат что-то совсем другое, не то, что ты думаешь, не так чтобы всегда, но достаточно часто, а это меняет то, что ты говоришь, хоть ты этого совсем и не хочешь. Вы меня понимаете?

Это хорошо, а то меня не все понимают. Некоторые пользуются словами, не думая о том, что они на самом деле значат. Просто произносят их, а о том, что они такое сказали, думают, когда уже все скажут.

Вот папа, он умел обращаться со словами. Он уже умер. Утонул. Мне тогда было десять. Так вот, у него были такие книжки с задачками — кроссвордами, головоломками «найди слово», и — как это называется, когда буквы все перемешаны и надо расставить их в правильном порядке? Вроде задачки, которую задают в конце игры «Обратный отсчет», я так ни одной и не решила.

Правильно. Анаграммы. Папа каждый вечер сидел с одной из таких книжек, иногда и мне рядом посидеть разрешал, если я вела себя тихо и не ерзала, и я помогала ему, вернее, пыталась помочь. Находить слова я умела, у меня это хорошо получалось, а кроссворды не любила, никогда не любила кроссворды. Вот Сэм с ними справлялся. Иногда папа, если застревал, спрашивал у Сэма, и Сэм говорил — это вот то или то, — иногда он просто пожимал плечами, но обычно знал. Сэм ведь все-таки поступил в университет. Папа говорил, что он поступит, он и поступил. Правда, Энни считает, что он не должен был это делать. Что должен был остаться со мной, так она говорит. Энни говорит, если бы Сэм остался со мной, так было бы лучше для всех: для меня, говорит, для Сэма, говорит, для нее и для тех детишек. Но я лучше бы с Энни была, чем с ним. Если бы они заставили меня жить с ним, я бы убежала.

Энни? Энни мне как мама. Она не моя мама, но заботится обо мне. С тех пор, как меня сюда перевели, Энни заезжает ко мне, проверяет, как я. Они сделали ей бесплатный проезд на автобусе, так говорит Энни. Чтобы она заезжала. Иногда она и в супермаркет заходит. В котором я работаю. Если Энни приходит, меня на время отпускают с работы, только приходит она не так уж и часто.

Хотите узнать, как умерла моя настоящая мама?

Нет, ничего, я расскажу. Ее мой брат убил. Не Сэм. Другой мой брат. Правда, он тоже умер, одновременно. Он убил ее осложнениями. Мне было восемь.

А хотите знать, что сделал Сэм, когда она умерла? Сжег ее одежду. Ее платья, брюки, джемпера, юбки. Вытащил их из шифоньера, свалил кучей в саду и поджег. Мы с папой нашли его. Вообще-то нашел папа, но, когда он раскричался, я их тоже нашла, обоих. Хотя, когда я их нашла, папа уже не кричал, а обнимал Сэма. А Сэм плакал. Я видела — он плакал и при этом бил папу. По спине, по рукам, а папа просто обнимал его. Я все видела. Огонь скоро погас, и Сэм перестал бить папу, но плакать не перестал. Они с папой просто стояли там. Дыму было. Очень много дыму.

Когда умер папа, нас забрали. Забрали из нашего дома, я думала, мы еще вернемся, но нас насовсем забрали. У меня были бусы, мамины, я оставила их там, а они сказали, что принесут их мне, но так и не принесли. Я о них плакала. Плакала об этих бусах почти так же часто, как о маме, хоть это и глупо — думаю, Энни так и сказала бы, если бы я ей про это рассказала. Теперь-то я, если плачу, то о маме или о папе, а не о бусах. Хотя плачу я теперь не так много, как раньше. У меня же есть Энни, а она все равно что мама. И бусы у меня тоже есть, другие бусы, правда, они все не такие красивые, как мамины.

Сэм и я, мы жили в одном доме, но спали в разных комнатах. Он спал с мальчиками, а я с девочками. Так что жили мы в одном доме, но как-то не чувствовали этого. Мы с ним почти и не разговаривали. По-моему, Сэм вообще ни с кем не разговаривал, если мог. Из-за этого с ним и случились неприятности. Из-за этого нас перевели. Перевести-то они хотели Сэма, ради его же блага, так они сказали, но раз уж он был мой брат, они перевели нас обоих. Я переезжать не хотела. Говорила им, переведите Сэма, а меня не переводите. Просто из-за того, что он мой брат. Из-за того, что он не может за себя постоять. Но они перевели нас обоих.

В следующем доме было то же самое. В каждом было то же самое. Сэм сидел, Сэм читал и Сэм всегда наживал неприятности. Он все портил. Ломал вещи. Я заводила подруг, но они меня всегда бросали, из-за Сэма. Я однажды сказала ему, говорю, почему ты все ломаешь, почему не можешь быть нормальным, а он обозвал меня придурочной, сказал, что я умственно отсталая, что это я ненормальная. Я ударила его и он меня тоже. Только он сильнее. Он вспыльчивый был. Обычно он этого не показывал, но мне показывал. В одном доме нам дали куколок. Они были резиновые, их можно было гнуть, скручивать, кусать, но сломать было нельзя. Они нам сказали, используйте их, когда сердитесь, когда расстраиваетесь. Но Сэм ими не пользовался. Он пользовался мной.

Хотите знать, что он один раз сделал? Проломил мне голову об стену, об угол. Это уже в третьем доме было. Мы были в моей комнате. Не могу вспомнить из-за чего, но мы поругались. Он снова обзывает меня придурочной, говорит, что не понимает, почему меня держат здесь, в этом доме. А я говорю ему, а чем тут плохо, по крайней мере, мы хоть где-то живем, по крайней мере, мы здесь, а не в каком-то доме, в который нас скоро отправят. А он говорит, перестань бессмыслицу нести, ты бы лучше вообще помалкивала, раз ничего кроме бессмыслицы сказать не можешь. Я говорю, это не бессмыслица, это здравый смысл. Говорю, мне здесь нравится, я не хочу никуда переезжать, и хочу, чтобы он хоть в этот раз ничего не разломал. Потому что у него уже начались неприятности, и мы уже думали, что нас опять куда-то переведут, я так думаю, мы, наверное, из-за этого в моей комнате и поругались. Я только слова говорила, ничего больше не делала, а Сэм, он решает меня стукнуть. И конечно, я его тоже бью, в ответ, а он бьет меня опять, в общем мы с ним начинаем драться, вцепляемся друг в друга, падаем на пол, боремся, совсем как по телевизору, и я вдруг ничего не помню. Прихожу в себя на кровати, а у нее стоит один из надзирателей и смотрит на меня сверху. Прикладывает что-то к моей голове, мне больно. И тут я понимаю, что теперь нас точно куда-то переведут, и от этого мне еще больнее становится.

Шрам остался. Пришлось накладывать швы, и от этого остался шрам. Его видно, если волосы убрать. Вот здесь. Нет, погодите, с другой стороны. Здесь. Видите? Это Сэм сделал.

Когда он уехал, я обрадовалась. Ему было шестнадцать, он хотел поступить в колледж, и они сказали, что все оплатят, но только он должен снова перевестись, в другой дом, а для меня там места не найдется. Его это устраивало и меня тоже. Он попрощался со мной, но случайно, просто потому, что наткнулся на меня, когда шел к двери. Я говорю ему, ты куда-то едешь, а он говорит, да. Я говорю, ладно, еще увидимся, и он говорит, увидимся. И все. На лето он возвращался, но через два года уехал совсем, уже в университет. Мне было все равно. Без него было лучше.

Когда мне исполнилось восемнадцать, меня перевели в другой дом. В общем, он был такой же, как все остальные, только мне дали в нем отдельную комнату. С замком на двери, мне от него ключ выдали. Сначала мне там не нравилось, я не могла спать одна. Потом привыкла. Я прожила там сколько-то времени, а после меня перевели сюда, потому что отсюда ближе до «Теско», в котором я работаю. Теперь мне приходится только на одном автобусе ездить, а по утрам в нем обычно даже сесть удается. И у меня есть Энни.

Не знаю. Наверное, недель шесть назад. Он пришел навестить меня — так, точно всегда навещал. Стоит в двери дома и говорит, здравствуй, Нэнси, а я говорю, это ты. Говорю, что тебе нужно? Он говорит, ничего, мне ничего не нужно, я просто хотел сказать тебе здравствуй, и улыбается, а мне эта его улыбка никогда не нравилась. Но я его впускаю. Он идет за мной сюда, садится там, где вы сидите. Какое-то время молчит, а потом говорит, у тебя нет чая, а я говорю, нет. Он говорит, о. Говорит, ну, ничего, на самом деле, я и пить-то не хочу. Говорит, как ты жила все это время? Я пожимаю плечами. Он говорит, это хороший дом. Я пожимаю плечами. Киваю. Он говорит, тебе кто-нибудь помогает? Я пожимаю плечами. Говорю, у меня есть Энни. Он говорит, Энни это замечательно, она хорошая? Я пожимаю плечами. Киваю.

Что тебе нужно? говорю.

Я же тебе сказал, говорит он. Я просто хотел сказать тебе здравствуй.

Почему? говорю я.

Почему? А как по-твоему, почему? Просто потому что ты моя сестра.

Нет, не сестра, говорю я. И думаю про Энни, про то, что она мне как мама, даже хотя у нас с ней разный цвет кожи, а у меня и Сэма цвет один, и кровь одна, и фамилия, но, по правде, мы с ним на брата с сестрой совсем не похожи.

Конечно, сестра, говорит Сэм. Что ты хочешь сказать?

Ты уехал, говорю я. Уехал и не навещал меня, вел себя так, точно меня нет.

Ты сама могла бы меня навестить. Тебе бы сказали, где я.

Ты уехал, говорю я. Это ведь ты уехал, а не я.

А он просто покачивает головой. Сидит и покачивает. Потом говорит, но у тебя ведь все в порядке. Верно? У тебя все в порядке.

Я киваю, а он говорит, вот и хорошо. Хорошо.

И опять умолкает. Я тоже молчу. Просто наблюдаю за ним. Он смотрит на свои руки. Говорит, Нэнси, я говорю, что? Он смотрит на меня. Говорит, я хотел тебе что-то сказать.

Я жду.

Я хотел тебе что-то сказать, повторяет он, о прошлом. О времени, когда мы были маленькими.

Я жду дальше.

О том, как я себя иногда вел. О тебе и обо мне, о том, как мы дрались…

Что? говорю я, а он смотрит на меня. Смотрит на меня, потом снова опускает глаза на свои руки.

Что? опять говорю я и начинаю злиться. Вот так он и делал. Всегда так делал. Начинал что-нибудь говорить, а когда тебе становилось интересно, замолкал и не говорил того, что собирался сказать.

Да ничего, говорит он. Не важно. Может быть, это действительно не важно. Теперь уже нет.

А я думаю, и хорошо. Как хочешь. Потому что раньше я попадалась на эту уловку, злилась на него ужасно, а на этот раз не буду. Так я себе говорю.

Не знаю. Вряд ли что-нибудь важное, верно? Иначе он это сказал бы. А он не сказал. Чем бы оно ни было, он этого не сказал, да и вообще почти ничего больше не сказал.

И скоро ушел. Чай-то у меня был, я могла угостить его, но даже если бы угостила, он бы его не допил, потому что пробыл здесь мало времени.

О господи. А вы-то чая не хотите? Я должна была предложить вам чая, верно? Если бы предложила сразу, вы бы сейчас его уже допили, так что мы можем притвориться, будто я предлагаю вам еще чашечку.

Хотите еще чашечку чая?

Вы уверены? Мне это не трудно. Мне для этого никакая помощь не нужна.

Ну тогда в следующий раз. Угощу вас чаем в следующий раз. Вот вам крест!

В общем, Сэм встает и я встаю. Он говорит, пожалуй, мне пора идти, а я думаю, лучше, если уйдешь ты, чем я. И не возражаю. Смотрю на него. Стою в сторонке. Он подходит к двери, а я наблюдаю за ним, потом подхожу поближе. Он говорит, ну что же, до свидания. Кладет ладонь на задвижку. Я скрещиваю руки. Он снова говорит, до свидания, открывает дверь и уходит. Я закрываю за ним дверь и больше я его не видела, пока его по телевизору не показали.

Машину Люсия поставила не там, где всегда. Не по необходимости, обычное ее место пустовало. Однако она остановилась поближе к выезду, в единственной выступавшей из-под здания части гаража. Остановилась, вылезла наружу и, почти дойдя до лестницы, вернулась назад, села в машину и снова включила двигатель. Сдала машину назад, развернулась и нажала на педаль акселератора с такой силой, что машина буквально прыгнула вперед и покрышки ее с визгом заскользили по бетону. В гараже никого не было, но Люсия все равно покраснела, почувствовав себя дурой, и отпустила педаль, отчего машина едва не встала. Она миновала выстроившиеся в ряд полицейские автомобили, развернула «фольксваген» по широкой дуге и, положив левую руку на спинку пассажирского сиденья, въехала задним ходом на место, которое весь участок считал принадлежавшим ей.

Да пошло оно, сказала себе Люсия. И он тоже.

На лестнице было темно, и Люсия заколебалась. Но только на миг. Она поднялась по лестнице, поднялась медленно, решив, что если ее страхи полезут наружу всем напоказ, то и ладно, и да поможет им всем Бог. Вестибюль она пересекла быстро, кивая сидевшим за столами ребятам. Те кивали в ответ. Люсия подошла к двойным дверям, ведущим в ту часть управления, куда допускались лишь полицейские, арестованные и школьные экскурсии. Набрала на панели под дверной ручкой код, дождалась, когда загудит зуммер, толкнула дверь и прошла в нее. Лифт в управлении имелся только один. Сегодня он работал и словно ожидал Люсию. Она вошла в него.

Из всей дневной смены Люсия появилась здесь первой. Так у нее и было задумано, хоть признаваться себе в этом она и не желала. Проходя мимо стола Уолтера, она увидела рядом с клавиатурой большую чашку и висевшую на спинке кресла куртку. Люсия остановилась, огляделась, но скоро поняла, что чашку просто-напросто проглядела уборщица, а куртка — никакая не куртка, а мягкая обивка спинки кресла. Она налила себе оставшегося от ночной смены кофе, уселась, сжимая чашку ладонями, за свой стол. Отпила кофе. Тот оказался обжигающим, однако Люсия пила его не ради вкусовых ощущений. Она сделала еще глоток и стала ждать начала рабочего дня.