Саймон Лелич 7 страница

Люсии не спалось. Обычно эти слова означали для нее, что она спала, но урывками, по часу, может быть, по два за раз. Но в эту ночь, в ночь после поминальной службы, она не спала вовсе. Лежала на простыне, норовившей исцарапать ее, лежала, накрывшись углом одеяла, за который она держалась лишь потому, что ей нужно было за что-то держаться, вжималась потной головой в подушки, казавшиеся только что освободившимися от чьей-то головы, даже когда Люсия переворачивала их. Она пыталась убедить себя, что в Лондоне не спит сейчас никто, что вся страна бодрствует, что все в ней ощущают такое же неудобство, такую же усталость, что и она. Пыталась, но убедила лишь в том, что никогда уже больше не заснет, а люди, которые будут утром говорить «да мы вообще глаз не сомкнули», на самом-то деле спят сейчас, но урывками, по часу, может быть, по два за раз.

А на следующий день ни одного не выспавшегося на вид человека она в участке не встретила. Ее коллеги выглядели не более усталыми и взлохмаченными, чем обычно. Она же, глядя на свое лицо, отражавшееся экраном компьютера, стеклом в двери кабинета Коула, зеркалом женской уборной, видела какую-то подделку, написанную на истертом, растрескавшемся холсте и подмалеванную тушью для ресниц. Она пила кофе, зная что уже выпила его слишком много. Ее томила жара, раздражение и от кофе ей становилось жарче, а раздражение только усиливалось Тучи же так над городом и стояли.

Она старалась не думать о Зайковски. Не думать о школе, о Тревисе. Прибралась на своем столе, разложила бумаги по папкам. Очистила в электронной почте ящик входящих сообщений, убрала документы с рабочего стола компьютера. Но потом увидела Уолтера, услышала его гогот, учуяла запах его малосильного дезодоранта — и этого зрелища, звука, запаха хватило, чтобы напомнить ей обо всем. Она послала Коулу электронное сообщение. Ей хотелось увериться, что под отчетом — изуродованным отчетом, отчетом Уолтера — не стоит ее имя. Ей вдруг пришло в голову: такое вполне может произойти, и захотелось убедиться, что нет, не произошло. Она знала, это не имеет никакого значения, но убедиться все же хотела. Обвинила в этом желании кофе и отпила новый глоток.

Коул не ответил, а ожидание его ответа утомило Люсию еще сильнее. Впервые с начала службы в полиции, Люсия пожалела, что у нее нет никакой бумажной работы. Ей требовалось занять чем-то руки, — а чем их займешь? Коул, передавая ей дело Зайковски, освободил ее от всех остальных. Теперь он отнял у нее и это дело, и Люсия осталась ни с чем.

Она постаралась изобразить занятость. Трудно, однако, изображать занятость, одновременно поглядывая на Уолтера, прислушиваясь к его словам, да еще и стараясь усесться так, чтобы можно было краем глаза видеть дверь кабинета Коула, или проходя мимо этой двери и неприметно для других медля у нее. Чего ей хотелось сильнее всего, так это войти в кабинет, и задать несколько вопросов, и услышать ответы, узнать, что случилось с ее делом, что сказал суперинтендент, комиссар, министр внутренних дел. И пока она играла в эти игры, ей все сильнее хотелось отмотать время на двадцать четыре, на сорок восемь часов назад и написать свой отчет заново, написать его лучше, заново представить все дело, представить точнее. И вручить Коулу отчет попозже, когда ему только одно и осталось бы — принять его.

Люсия снова достала папки с посвященными делу бумагами, принялась перечитывать их. И, читая показания свидетелей, проникалась все большим сознанием своей правоты, все большей обидой. Она нашла в ящике своего стола желтый маркер, стянула со стола Гарри зеленый. И, читая, размечала документы — подчеркивая желтым то, что могло пригодиться обвинению, зеленым — то, чем воспользовалась бы защита. Желтая черта, снова желтая, никакой, потом опять желтая и еще желтая. Люсия пила кофе. И время от времени стягивала зубами колпачок с зеленого маркера и обводила предложение, иногда абзац — не потому, что считала это по-настоящему необходимым, но скорее из желания убедить себя в собственной честности.

В обеденный перерыв она купила сэндвич, съела половину. Выпила воды, чтобы избавиться от привкуса кофе, но, вернувшись на рабочее место, снова налила себе большую чашку.

Желтый маркер понемногу выдыхался. Люсии хотелось помахать размеченными документами перед носом Коула и сказать: ну, теперь вы видите? Я была права, а вы нет. Впрочем, маркер все не пересыхал. А она уже ждала этого. Проводила им двойные линии, рисовала на полях звездочки, а маркер не пересыхал. Всякий раз, берясь за зеленый, она оставляла желтый не закрытым. Люсия сознавала, что нарушает заданные ею же правила, но остановиться уже не могла.

Пока не добралась до конца одних показаний и не обнаружила, что разметила их только зеленым маркером. Она перечитала эти показания снова, держа наготове желтый, но обнаружила лишь еще одно место, которое, пожалуй, стоило бы обвести зеленым. То же самое произошло и со следующими показаниями, и с теми, что шли за ними. И хотя желтый маркер лежал на столе Люсии не закрытым колпачком, зеленый отказал первым. Люсия выругалась. Сначала она обвинила Гарри в том, что он купил какую-то дешевку, потом подумала, что, может, маркер просто уже отработал свое, а потом решила, что занимается пустым делом. Она сложила документы в неровную стопку, бросила их в ящик стола. И обвела глазами офис в поисках Коула. Или хотя бы Уолтера.

— Ты не меня ищешь, лапушка?

Оказывается, он стоял за ее спиной. Заглядывал ей через плечо, а она и не заметила.

— Размечтался, — ответила она. А следом, возненавидев себя еще до того, как произнесла первое слово, попросила: — Подожди минутку, Уолтер. Что происходит? Тебе известно, что стало с делом?

Ей хотелось задать этот вопрос тоном серьезным, профессиональным. Однако голос ее прозвучал слабо, просительно. Люсия услышала это, и Уолтер услышал тоже. Он улыбнулся, поэтапно: сначала приподнялся левый уголок рта, потом правый, потом верхняя губа. Губы разделились, из них выставился язык. Он изогнулся вверх, прошелся по желтой эмали зубов.

— Ладно, — сказала Люсия. — Ладно, забудь.

Она попыталась развернуться вместе с креслом, но Уолтер, ухватился за его спинку и не позволил ей сделать это.

— Лулу, Лулу. Зачем же так смущаться? Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

— Я же сказала, забудь. Забудь, что я вообще спросила об этом.

— Я все тебе расскажу, — пообещал Уолтер, — но сначала ответь мне на один вопрос.

Уолтер снял руку со спинки кресла. Теперь Люсия могла отвернуться, но не отвернулась. Сложила на груди руки. Приподняла брови.

— Скажи, — продолжал Уолтер. — Все дело в бороде?

— Ты это о чем?

— О бородах. Чем они тебе так приятны? Тем, как щекочут твою кожу, верно? Тебе нравится, как они щекочут ее. Там, внизу.

— У меня нет времени на такие разговоры, Уолтер.

— Потому как, я ведь тоже могу бороду отрастить. Если ты захочешь. Если борода тебя возбуждает.

Люсия округлила глаза и отвернулась. Пощелкала мышкой, чтобы добраться до входящих сообщений. Их не было. Открыла папку сохраненных. Выбрала наугад сообщение. Прочитала его.

— Это единственное, что мне удалось придумать. — Теперь Уолтер обращался ко всей комнате сразу. Люсия закрыла сообщение, открыла другое. И, даже не посмотрев, от кого оно поступило, нажала кнопку «Ответить» и начала вводить текст. — Это я о бороде. Единственное, какое я смог придумать, объяснение того, что ты так запала на Зайковски.

— Я не запала на него, Уолтер. Не говори глупостей.

Она произнесла это, обращаясь к экрану.

— В чем же тогда дело, Лулу? Если ты не запала на него, почему у тебя трусики на ляжки сползают? Почему тебе так хочется защитить его? И обвинить во всем школу. — Он снова взялся за спинку стула, развернул Люсию лицом к себе. — Ну давай же, признайся. Все дело в бороде? Чарли. Эй, Чарли! Тебе повезло, сын мой. Наша Лулу любит физиономии, которые смахивают на лобок.

Чарли ухмыльнулся, послюнявил палец и провел им по усам.

— Я занята, Уолтер. Отпусти мое кресло.

— Ты не походишь на занятого человека, Лулу. И весь день не походила. — Он стиснул спинку кресла, склонился к Люсии. — Я видел, как ты наблюдала за мной. Видел голод в твоих глазах.

— Отпусти кресло, Уолтер.

Он отпустил, Люсия резко повернулась и ударилась коленом о ножку стола. Впрочем, рванувшийся из горла крик ей сдержать удалось.

— Уолтер, иди сюда. — Это выглянул из своего кабинета Коул.

Уолтер поднял вверх палец.

— Ты застрелишь меня, Лулу? Только потому, что нам было так хорошо вместе? Застрелишь и скажешь, что я это заслужил, а? Что я спровоцировал тебя.

Люсия держалась за колено. Она не ответила.

— Ведь это примерно тоже, а? Ответь мне, Лулу. Застрелишь?

Люсия, игнорируя боль, встала.

— Нет, Уолтер. Не застрелю. Это было бы равносильно признанию, что я обращала на тебя хоть какое-то внимание.

Она шагнула вперед, толкнула его плечом в плечо.

— А кроме того, — сказала она. — Пуля слишком быстра. Ты ее даже не почувствовал бы. Я бы воспользовалась каким-нибудь тупым предметом.

Гараж, окаймленный толстыми бетонными колоннами, находился не так чтобы совсем под землей, но все же под зданием. Света в нем не хватало. Солнце еще не село, но уже потянуло за собой, опускаясь к горизонту, день. Люсия вглядывалась в нутро своей сумочки, пытаясь отыскать ключи. Потом сдалась, порылась в ней рукой. Встряхнула сумочку, снова заглянула в нее.

Домой она сегодня уезжала поздно, потому что решила дождаться ухода Коула. А потом и Уолтера. Она надеялась, что Коул скажет ей что-нибудь или что Уолтер проболтается. Ни тот ни другой ничего такого не сделали. Значит, придется прочитать обо всем в газете. Или услышать в выпуске новостей. Это было ее дело, а об исходе его ей придется узнавать из новостей.

«Фольксваген» Люсии стоял в самом дальнем от лестницы углу гаража, напротив ряда пустых машин. Она добралась до него, еще не успев отыскать ключи. Неисправная лампа на стене зудела, шипела и помаргивала, включаясь и выключаясь. Люсия наклонила сумочку так, чтобы в нее падал свет. Потом выругалась, присела на корточки и высыпала содержимое сумочки на пол. И сразу же увидела ключи. Выругавшись еще раз, взяла их, сгребла все остальное в сумочку. И, опираясь ладонями о неповрежденное колено, с трудом встала.

Уолтер схватил ее за горло еще до того, как она поняла, кто это. Сумочка полетела на пол, ключи тоже, он прижал Люсию к стене. В помаргивающем свете она увидела его лицо, потом силуэт, потом снова лицо и подумала: вот уже два раза, два раза я не услышала, как он подошел ко мне вплотную. Она почуяла его запах. Запах волос — так пахнут из-под наволочек гостиничные подушки; его дыхания — кислого, Уолтеру не мешало бы прополоскать рот. Запах апельсина. Он зажимал ей рот пальцами, и от них попахивало апельсином — так, точно Уолтер очистил один, пока дожидался ее.

— Каким-нибудь тупым предметом. Ты ведь так сказала? Тупым, — прошипел он. Изо рта его летели брызги слюны.

Люсия попыталась вырваться. Высвободить руку, но та была прижата к стене. Попробовала приподнять ногу и едва смогла шевельнуть ступней. Уолтер наваливался на нее, притискивая бедрами к стене, локти его вжимались в ее плечи, всем своим весом он придавливал ее сверху вниз.

— Как тебе вот этот? — спросил он, слегка поерзав, и убрал с ее горла ладонь, которая тут же скользнула вниз. — Этот достаточно тупой?

Он толкнул ее, и Люсия упала, проехавшись спиной по стене и врезавшись в свою машину. У нее перехватило дыхание. Она попыталась встать, но лишь подвернула лодыжку. Попыталась еще раз. Взглянула на Уолтера.

Ширинка его была расстегнута. Он сжимал рукой член.

— Как тебе вот этот? — снова спросил он и подступил поближе. Промежность его находилась как раз на уровне глаз Люсии. — Ты вот такую тупую штуку имела в виду?

У Люсии опять занялось дыхание. Она попыталась закричать, но лишь прохрипела:

— Отойди от меня. Отойди к долбаной матери.

Она подняла руку к горлу, выставив другую перед собой, согнув пальцы, чтобы вцепиться в него ногтями.

Уолтер замер в нескольких дюймах от ее пальцев.

— Ты особо-то губу не раскатывай, — сказал он. — Ближе я тебя все равно не подпущу. Я просто хочу показать тебе, что ты потеряла. То, что потеряла и чего тебе не хватает.

Она рванулась вперед, однако Уолтер ждал этого.

— Ишь ты! Полегче, тигрица. — Он фыркнул. И снова подступил к ней на дюйм ближе. — Видишь, Лулу? Понимаешь, что я хочу сказать? Что показываю? То, что требуется тебе для нашей работы. Плюс парочка вот этих.

Он приподнял свое имущество ладонью, качнул в ее сторону бедрами.

Люсия сжалась. И отдернула руку.

— Вот в чем твоя беда. Вот почему ты влипла в неприятности. — Он убрал свое хозяйство в штаны… Наклонился, застегнул молнию на ширинке. — Позволь дать тебе совет, Лулу. Отрасти яйца. Потому что, имея то и не имея этих, ты притягиваешь неприятности.

— Все? — просипела Люсия. Она так и сидела, скорчившись на полу, у ног Уолтера. — Больше ты мне ничего показать не можешь?

Уолтер усмехнулся. Пожал плечами.

— У меня это дело, может, и не такое большое, дорогуша. Но мне хватает его, чтобы не распускать нюни по поводу психанутого, убившего детей иммигранта. И если хочешь, — он снова положил ладонь на ширинку, — если хочешь, готов показать, каким большим иногда становится мой дружок.

— Уолтер! Эй, Уолтер!

Уолтер обернулся, Люсия тоже. Голос вроде бы принадлежал Гарри, однако Люсия видела только Уолтера да бетонную стену.

— Все в порядке? Ты что-то потерял?

— Просто помогаю Люсии отыскать ключи от машины. Она их обронила. Ведь так, лапушка?

Он взглянул на нее сверху вниз. Подал руку. Люсия отбила ее в сторону. Ухватилась за машину, и встала.

— И Люсия здесь?

Гарри был уже близко, их разделяло несколько машин. Люсия, не взглянув на него, кивнула. Показала ему ключи. Вот они, попыталась сказать она, но слова эти застряли в ее горле.

— Ну ладно, с меня на сегодня хватит. Не забывай того, что я тебе сказал, Лулу. И того, что тебе показал.

Уолтер отступил от машины. Кивнул, проходя мимо Гарри, прихлопнул его ладонью по плечу:

— Спокойной ночи, дамочки.

Люсия ковырялась в ручке на дверце машины. Ткнула в нее ключом, но только краску ободрала. Ткнула снова. Гарри подошел к ней.

— Люсия? Ты в порядке?

Люсия не посмотрела на него. Лишь подняла ладонь. Кашлянула.

— Все хорошо, Гарри.

Произнести это ей удалось лишь шепотом.

— Ты уверена? У тебя голос какой-то…

— Все хорошо. — Ключ наконец попал в скважину, и она потянула на себя дверцу. — Спокойной ночи, Гарри.

Она скользнула в машину.

Ей хотелось лишь одного — просто посидеть за рулем, однако этого она себе не позволила. Включила зажигание, застегнула ремень безопасности. Она не плакала.

Включила задний ход, сняла машину с тормоза. Повернула голову, сдала машину назад. Она не плакала.

Выехав со своего места на стоянке, она затормозила, включила первую передачу. Отпустила сцепление, тронулась с места. Она не плакала.

Гарри отступил в сторону, пропуская машину. Он поднял руку, однако Люсия смотрела прямо перед собой. Она миновала служебные машины, притормозила у шлагбаума, вырулила на улицу. Она не плакала.

Проехав пятьдесят ярдов, она остановила «фольксваген» у бордюра, заглушила двигатель. Закрыла глаза, стиснула руль и позволила себе опустить на него голову. Закашлялась. С трудом сглотнула. Она не может, не будет плакать.

Однако слезы полились сами собой. И вопреки своей воле, Люсия заплакала. И не смогла остановиться.

А к чему все обычно и сводится, инспектор? Сэмюэл преподавал историю, так? Ну вот и давайте заглянем в историю. Что было на всем ее протяжении обычным мотивом безумств, преступлений, отчаяния? Что сильнее всего прочего толкало людей на воровство, мошенничество, ложь? Заставляло их терять разум. Убивать.

Любовь, инспектор. Только любовь. Любовь к Богу, любовь к деньгам. К власти, к женщине. К мужчине тоже, но мы с вами женщины и обе знаем, историю пишут мужчины, поэтому речь в ней непременно идет о любви к женщине. Есть, конечно, и ненависть, но ведь она — оборотная сторона любви. Ненависть — продукт разложения любви. Ненависть приходит с изменой.

Я не могу сказать, что хорошо его знала, но эти приметы я знаю хорошо. И знаю Мэгги. Она — одна из моих лучших подруг, и в школе, и вне школы. И именно потому, что она одна из моих лучших подруг, я могу сказать то, что собираюсь сказать, без всякой злобы. Для этого же подруги и существуют, правда? Чтобы хвалить тебя, когда ты того заслуживаешь, но и быть с тобой честной, когда не заслуживаешь. Поддерживать тебя, хранить тебе верность, однако не врать, не говорить, что ты права, зная, что на самом деле это не так.

А Мэгги была неправа. То, что она делала, что делает и сейчас, все это неправильно. Ей следовало сказать ему. Прежде всего, если хотите знать мое мнение, этого и делать-то не стоило, однако, сделав, следовало ему сказать. А не дожидаться, когда он сам все узнает. Не позволить ему узнать так, как он узнал, — и когда. Хотя я думаю, что это составляло часть плана. Я не говорю, что план существовал, план, как таковой, потому что, обманывая Сэмюэла, она и себя обманывала. Однако за всем этим план все-таки маячил. В глубине души она знала, чего хочет. Понимаете?

Нет, не понимаете. Вы растерялись. Утратили нить. Или это я ее утратила. Но где?

Нет-нет-нет. С тех самых пор. С тех пор, как они порвали.

А, так вы не знали? Не слышали об этом? Выходит, она вам ничего не сказала, так? Поверить не могу. Хотя, могу, конечно. Конечно, могу.

Я не стала начинать сначала, потому что начало вам наверняка известно. Я лучше начну с конца.

Они порвали. Сэмюэл и Мэгги. Это вы знаете. Об этом она вам рассказала. Дело к этому шло долго. Скорее всего, она рассказала вам и об этом. Понимаете, Сэмюэлу приходилось трудно. Это все понимали, однако задолго до того, как все случилось, очевидно стало и то, что он со своими трудностями не справляется. Из-за чего, кстати сказать, Мэгги к нему и потянуло. У нее же натура-то материнская, у Мэгги. Не знаю, был ли у нее когда-нибудь мужчина, которого она не опекала. Они же все, как правило, дети. Не в буквальном смысле, конечно. Не в буквальном, нет, но в умственном — дети. Они нуждаются в защите. В том, чтобы за ними присматривали. Что и показывает, какая она участливая женщина, наша Мэгги. Какой щедрый друг. В этом ее сила, разумеется, но в этом и слабость.

Ну вот, а Сэмюэл не мог определиться, не мог присоединиться к другим, и никакой власти над учениками не имел. О его личной жизни я мало что знаю, однако думаю, это потому, что там и знать-то было особенно нечего. Сдается мне, что вся его личная жизнь к Мэгги и сводилась. Она стала его личной жизнью. И перед тем, как назначить ему свидание, страшно боялась, что он ей откажет. Я говорила ей, не думай об этом. Не будь смешной. Он же без ума от тебя, говорила я, это ж ясно как день. Я видела, как он на нее посматривал. Глаз не отрывал. У меня бы от такого мурашки по коже побежали. А может, и не побежали бы. Может, я говорю так из-за того, что он сделал. Так или иначе, никаких шансов, что он ей откажет, попросту не существовало. Нет, он мог, конечно, потому что был стеснительным, испуганным и вообще к женщинам даже подходить близко боялся. И в какой-то момент мне пришло в голову, что, может быть, он и откажет, именно по этой причине, однако тогда отказывать Мэгги было уже поздно, ну он и не отказал.

Впрочем, вы же все это знаете. Она назначила ему свидание, он согласился прийти. Какое-то время они ходили туда и сюда, несколько месяцев, однако у Сэмюэла все складывалось неладно, а Мэгги помочь ему не могла, вот в чем была главная суть. Она пыталась, а пока пыталась, все больше и больше… как бы это сказать? Я не уверена, что она его любила. Надеюсь, ради ее же блага, что не любила. Но она жалела его. И не только, была привязалась к нему. Привязалась, как… не знаю, как хозяин к своей собаке. Нет, это я что-то не то сказала. Плохая аналогия. Как медсестра, вот как. Как медсестра к больному — помните «Английского пациента»? — кино такое, вы наверняка его видели. Я только одно хочу сказать — даже после их разрыва, Мэгги оставалась связанной с ним. Эмоционально. Она понимала, что с ним необходимо порвать, что эта связь никуда не ведет, что она попросту сводит ее с ума, я говорила ей: ты попусту тратишь на него жизнь. Ну, она и порвала с ним, но не по-настоящему, нет.

Это произошло — о господи. В феврале. Ну, может, в марте. В конце февраля. Хотя, на самом деле, это было только началом. Началом совершенно другой истории.

Они разошлись, Сэмюэл ничего ей не сказал. Так уверяла меня Мэгги. Просто-напросто ничего. Ну, может, это не так уж и страшно, но ведь в таких случаях ты надеешься услышать хоть какие-то слова. Не сожаления, так гнева или бешенства, может быть, горя, отчаяния. А Сэмюэл просто свернулся в комок. Знаете, как пауки, когда они ощущают опасность, оплетают себя всеми своими ножками. Вот в этом роде.

Ну и Мэгги убедила себя, это потому, что ему наплевать, да и всегда было наплевать, хотя, конечно, все было совсем наоборот. Сэмюэл просто остался Сэмюэлом, холодным, отчужденным, одиноким, однако его поведение до того уж походило на прежнее, что выглядело совершенно очевидным притворством. Для меня, во всяком случае, очевидным. А Мэгги этого не поняла. И обиделась. Вы знаете, что человек на семьдесят процентов состоит из воды? На семьдесят, на шестьдесят. Так вот, Мэгги на семьдесят процентов состоит из эмоций. Ее все волнует — она как-то сказала мне, что не может смотреть выпуски новостей, потому что для нее это хуже, чем «Касабланку» смотреть, — ну и обижается она с такой же легкостью. Сэмюэл после того, как они разошлись, стал относиться к ней, как к самой обычной коллеге — ко мне, в Матильде, к Веронике, — то есть, по большей части просто забывал о ее существовании. А Мэгги этого снести не могла, я хочу сказать, от него-то она это скрывала и, если подумать, хорошо скрывала, но начала сомневаться в себе, в том, что она вообще чего-нибудь стоит, в своей внешности, в том, как звучит ее голос, в том, что ее бедра хоть на что-то похожи, на бедрах она вообще помешалась. Мы же с ней часто разговаривали, понимаете? Обычно во время ленча, если ни она, ни я не дежурили. И несколько недель она только об одном говорить и могла: она, Сэмюэл, Сэмюэл, она. Я не возражала. Ну, наверное, меня это немного доставало. Раз или два я менялась дежурствами с Джорджем или Викки, — просто, чтобы отдохнуть немного, — но, в общем, не возражала.

Поначалу-то она винила только себя, я уже говорила, но спустя какое-то время стала винить его, и я думала, что это прогресс, что это ближе к правде, к сути дела. Он же просто аутист, говорила Мэгги. Наверняка аутист. Он не способен вступать в прочные связи. Не способен доверяться чему-то, требующему от него эмоциональной реакции, большей той, какую требует книга. И не думаю, что она обидится, если я расскажу вам про их сексуальную жизнь: мертворожденную. По ее словам, они проделали это один раз и весь следующий день Мэгги проплакала. Даже на работу не пришла. Провела целый день дома, разодрала на полоски постельное белье, сидела в ванне, ела только шоколадные конфеты, а под вечер ее вырвало. Что уж там учинил Сэмюэл, я не знаю. Скорее всего, просто остался Сэмюэлом. И скорее всего, решил, что все прошло отлично. В конце концов, он же был мужчиной.

Ну, в общем, потому-то она, в конечном счете, все это и сделала. Ей хотелось как-то растормошить Сэмюэла, хотелось, чтобы он проявил какие-то чувства к ней. То есть, хотелось в самой глубине души. Мне она сказала, что покончила с ним. И я ей, пожалуй что и поверила. Всякие разговоры о нем прекратились. Вернее, если она и говорила о нем, то с насмешкой. Мы снова стали болтать о том, о сем, как прежде. Я перестала меняться дежурствами. А если и менялась, то ради того, чтобы получить возможность поболтать с Мэгги. Я всерьез думала, что с ним все покончено. А ведь ясно же было, что нет, не покончено. Ясно, потому что как же еще объяснить то, что она запрыгнула в койку к Ти-Джею?

Ну а теперь про то, как об этом узнал Сэмюэл. Дело было в мае, наверное, или в позднем апреле, в конце апреля. Мэгги уже спала с Ти-Джеем что-то около недели. С чего у них началось, меня не спрашивайте. Коротко говоря, Мэгги была одинока, а Ти-Джею просто приспичило, в общем, как-то столкнулись они нос к носу и обоим было невтерпеж. Ну и все. А оказалось — не все. Перепихнулись бы разок — и с концами. Догадайтесь, кстати, где они это проделали. Я вам говорить не стану, сами догадайтесь.

Верно, но не просто в школе. Я вам все же скажу, где — в раздевалке для мальчиков. Вы можете в это поверить? Место-то уж больно поганое. Вся эта подростковая вонь, грязища, вонючие полотенца. Ладно, не стоило мне вам говорить. Вы это место сотрите из записи, пообещайте. Надо было попросить вас выключить диктофон, правда?

Так про что я рассказывала? А, ну да. Про Мэгги и Ти-Джея. Помните, я говорила насчет Мэгги и мужчин, которым нужна мамочка, которые ведут себя, как дети. Ну так, Ти-Джей точь-в-точь такой и есть. А еще им обоим хотелось, это уж во-вторых, чтобы Сэмюэл заревновал. Так что закончиться-то все должно было, едва начавшись, но не закончилось. Если бы она мне сразу во всем призналась, я бы ей что-нибудь да сказала. Спросила бы у нее, о чем она вообще думает. Ти-Джей, он кто? — туловище и трусы. На верхнем этаже у него вообще пусто. Один раз — это понять еще можно. Знаете, когда тебе невмочь, и ничто тебя не удерживает, и ты уверена, что никто ничего не узнает, никогда. Так ведь Ти-Джей, он же секреты при себе держать не умеет. Особенно чужие, секреты людей вроде Мэгги. Другое дело, что сама она так его при себе и держит, до сих пор, — теперь, правда, потому, что понимает, что натворила, а признаться в этом не может, даже себе, себе в особенности. Еще месяц продержит, не больше. Ровно столько времени, сколько ей потребуется, чтобы окончательно убедить себя, что она ко всему случившемуся никакого отношения не имеет.

Сэмюэл узнал обо всем одновременно со мной. Со всеми нами. Ти-Джей, наверное, помирал от желания сунуть ему это дело под нос. Но было и другое. Вам, наверное, тоже не понятно, на что ему все это сдалось. Я о том, что Мэгги, конечно, одна из моих лучших подруг, человек она чудесный, но никак уж не Одри Хепберн. Если бы она еще сбросила немного мясца с бедер, ну, может, повыше его передвинула. Хотя тут я не знаток. Мне бы мое в обратном направлении переместить. В общем, я что хочу сказать, — глядя на них, оставалось только дивиться. Наверное, Мэгги просила его сохранить все в тайне, может даже умоляла, в ногах валялась, и неделю с чем-то он продержался. Для Ти-Джея это достижение, да еще какое. Особенно если учесть, что у него происходило с Сэмюэлом. Но это же, как диета, верно? Ты держишься, сколько сил хватает, так? — а после кто-то приносит целый поднос пышек, а на них и шоколадная глазурь, и карамельная, сотня всяких, если не тысяча, а до ленча еще целый час, и у тебя в руке чашка со свежим кофе, и все хватают по пышке, ну и ты тоже себе позволяешь, ведь так?

Ну он и шлепнул ее по попе.

В учительской, при всех, а там были я, Викки, Джордж, по-моему Джанет, Матильда и Сэмюэл, конечно. Наверное, и многие другие. Сидим мы все за столом, разговариваем, просто болтаем. О чем, я уже не помню. Сэмюэл, он с нами не болтает, но за разговором следит, и когда Мэгги входит и спрашивает: пить никто не хочет? — Ти-Джей протягивает руку — и шлеп ее по мягкому месту, и Сэмюэл это видит и все прочие тоже.

А уж звук. Он у меня в голове и сейчас еще отдается. Добротный такой шлепочек, словно Ти-Джей ей по голому зад вмазал. Я этот звук хорошо помню и лицо Мэгги тоже. Лицо у нее стало такое, точно она вошла в класс и обнаружила, что на ней ничего нет. Нам, кстати, всем эти сны снятся. Учителям. Мы как-то провели опрос и выяснили, что каждый из нас видел такой сон. Кроме Сэюэла и директора, которые в опросе не участвовали, ну и еще Джорджа, он, может, и видел сон в этом роде, да признаться не захотел, — и Джанет, хотя Джанет однажды приснилась, будто она голой пришла к директору, а это в ее случае к тому же самому и сводится.

И лицо Ти-Джея тоже. Его я тоже помню. Как у ребенка, который пукнул на общем собрании. Это временами случается, и дети понимают, что это нехорошо, но им ужас как смешно. Ти-Джей, совершенно как один из таких ребятишек, подносит кончики пальцев к губам. И всем же видно — улыбку прикрывает. Ну просто всем. И смотрит на Мэгги, а она на него, с гневом, а после оба поворачиваются к Сэмюэлу.

А лицо Сэмюэла. Я ведь сначала на Мэгги уставилась и, наверное, выглядела такой же шокированной, как она, но потом сообразила, что происходит, и посмотрела, вместе с ними, на Сэмюэла. И он, в кои-то веки, не отвел глаз. Обычно, если тебе удавалось встретиться с ним глазами, он тут же отводил их. А тут вроде как завис, знаете, как компьютер зависает, когда набираешь подряд слишком много букв, даешь ему слишком много пищи для размышлений, ну вот, Сэмюэл обратился в человеческий эквивалент зависшего компьютера. Только глаза у него забегали — с Мэгги на Ти-Джея, опять на Мэгги, опять на Ти-Джея, опять на Мэгги.

Мэгги быстро выходит. В дверь. Ти-Джей встает. Вроде как собирается последовать за ней, но не выдерживает и оглядывается с порога на Сэмюэла. Я не любительница вестернов, не мой это жанр, но муж их смотрит, так что я нагляделась на такие сцены, они в каждом вестерне есть, знаете, такие крупные планы. И лица Сэмюэла и Ти-Джея, их глаза, напомнили мне эти кадры из вестернов. Конец фильма, вот-вот палить начнут, шоудаун, хорошие люди вот тут стоят, плохие вон там, и режиссер показывает вам их глаза. Дешевка, вообще-то, — в кино, — но тогда я как раз ее и вспомнила.