Саймон Лелич 5 страница

Вы знаете, к какому.

Не знаю, сэр. Честно. Икает. Скажите мне, сэр. Произнесите его.

Произносить я его не стану и вы тоже. Если я еще раз услышу его от вас, вам придется объяснять ваши словарные предпочтения директору.

Ги затыкается и целую минуту молчит, но тут Донован начинает опять как бы кашлять, момент он выбирает прекрасно и делает это все громче и почти уж в открытую. И получается у него похоже на… Ладно, я не стану повторять это слово. Но вы его себе представляете, правда?

В общем, Бороденка садится, приподнимает брови и делает такое лицо, знаете, какое учителя делают, — типа, вы тут свое время попусту тратите, не мое. Сидит, значит, приподняв брови, но толку-то, икота становятся все громче, а икающих все больше. Я тоже икнула, как все. Один раз. Саманта, она рядом со мной сидела, первой начала, только рот рукой прикрывала. Ну, и никто ее, кроме меня не услышал. Я-то икнула, как надо, а у Саманты получалось что-то вроде «Лиззи! », и Донован посмотрел на меня, усмехнулся, мне тогда все это казалось смешным, но после нет, не казалось. После я пожалела, что вообще это сделала.

Ну вот, сидит он какое-то время за столом. Сидит и минуту или две смотрит так, точно знает, что делает, типа, думает, что знает. Но ничего же не прекращается. Икота, то есть. Нормальные ребята уже остановились, но Донован, Ги, Скотт, Найджел, вся их шайка, они не останавливаются. Так что Бороденка, посидев еще немного, встает и говорит, хватит, довольно, и на Донована при этом смотрит, а Донован просто поднимает перед собой ладони. Понимаете, Донован и Ги, они на одной стороне класса сидят, а Скотт и Найджел на другой, так что, когда Бороденка смотрит на одну парочку, он другой не видит. Он как-то пытается всех их взглядом поймать, но сразу начинает походить на ребенка, который сидит на теннисном матче и никак за мячом уследить не может.

И кто-то из них что-то бросает. Не знаю что, но мокрое. И это мокрое попадает Бороденке в щеку, прямо над бородой. И с таким звуком. Представьте, как вы зачерпываете из лужи полную ладонь грязи и бросаете ее в стену. Вот такой получается звук.

Реакция Бороденки: вот от чего все только хуже стало. Конечно, его это потрясло. И вас бы потрясло, верно? Если бы в вас чем-нибудь запустили, а вы бы и не заметили, как оно летит. Он вскрикивает. Голос у него и так-то не низкий, а вскрикивает он вообще, как ребенок, как девочка. Даже я бы смутилась, если бы издала такой звук, понимаете? Просто и не знаю, получится у меня, как у него? Нет, у него даже визгливей вышло. Погодите. Нет, еще визгливей. Видите, у меня не получается. Мало того, Бороденка еще и дернулся, как иногда дети из спецкласса, те, у которых не получается управлять своими руками-ногами. Примерно так.

Мы хохочем. Все. И вы бы расхохотались, поверьте. Просто не удержались бы.

Наверное, смеемся мы очень громко. И до того-то все громко было, а теперь получается еще и долго. Думаю, потому мисс Хоббс и пришла. Постучала в дверь, ответа ждать не стала и вошла. И спрашивает, значит, мистер Зайковски, у вас все здесь в порядке? Ваш шум за два класса слышен.

Нет, ее голос я передать не могу.

Ну а он, в общем, стоит красный, как банка «коки». Не знаю, от злости, от смущения или просто задохнулся, но только, какого цвета у него кожа, даже сквозь бороду видно. А потом уходит. И ничего хуже, если честно, сделать он не мог. Мисс Хоббс стоит, одна рука на косяке, другая дверь придерживает, а Бороденка говорит, извините, хватает свой кейс, повторяет, извините, и уходит. Просто уходит. А Донован я вижу его лицо. Не знаю, ждал ли он, что Бороденка уйдет, но пока мы все сидим, наполовину онемевшие, Донован рукой ему вслед взмахивает.

И говорит, до свиданьица, сэр. При мисс Хоббс, при всех.

— Он не жертва, Люсия. С тем, что он жертва, никто не согласится. — Филип предложил ей сигарету. И помрачнел, когда Люсия покачала головой. — Давно?

— С Нового года.

— Надеюсь, ты хотя бы не бегаешь трусцой? Ты похудела. Терпеть не могу, когда люди бросают курить и начинают бегать трусцой. Это дурно сказывается на их здоровье. И на экономике.

— Ты только не обращай на меня внимания, — попросила Люсия.

— Не могу. Мне будет казаться, что я тебя подстрекаю.

— Да все в порядке. Мне это не мешает. Так что кури.

Однако Филип уже вернул портсигар в нагрудный карман рубашки.

— Ты же понимаешь, о чем я, верно? Человек убил троих детей. Детей, Люсия. Убил их учительницу. Мать. Даже «Гардиан» назвала Зайковски чудовищем.

— Он не был чудовищем, Филип. То, что он сделал, чудовищно, но сам он чудовищем не был. И с каких это пор ты стал читать «Гардиан»?

— А я и не стал. Ее читает один из наших помощников адвоката. Вернее, читал. Я изыскал возможность уволить его.

— Ну, это ты ему услугу оказал. А может, и спас его душу.

Филип снова достал сигареты.

— Я просто подержу одну в руке. Закуривать не буду, обещаю.

Люсия махнула рукой:

— Как хочешь.

Она наблюдала за тем, как Филип открывает портсигар, извлекает из него сигарету, укладывает на ладонь. Сигарета выглядела ее частью, такой же как мизинец.

— Хорошо, возможно, чудовищем он не был, — сказал Филип. — Возможно, был просто сумасшедшим. Возможно, его свела с ума эта жара. И возможно, она и на тебя подействовала.

Выходные оказались, как и обещал прогноз погоды, тягостными. Солнечный свет, пробиваясь сквозь испарения и пыль города, ослабевал, однако эта дымка походила на одеяло, наброшенное поверх и без того уж не по сезону толстого покрывала. Никаких естественных дуновений в садике Филипа не было. Их не было нигде. Впрочем, Филип создавал свои собственные. Он и Люсия сидели под большим солнечным зонтом на террасе, сложенной из каменных плит, между которыми не пробивалось ни единой травинки, террасе, сидели в тиковых, недавно покрытых лаком креслах и на каждого было направлено по вентилятору. Придя сюда, Люсия покорила хозяина за расточительство, однако теперь его выдумкой наслаждалась. Впервые за несколько, как ей казалось, недель она не ощущала маниакальной потребности принять душ, переодеться и обриться налысо. Она ощущала уют. Уют и легкое опьянение.

— Останься на ленч.

Люсия покачала головой:

— Не могу. Мне нужно поработать.

— Ты хочешь сказать, тебе нужно принять решение.

— Это одно и то же, — ответила Люсия. И допила остававшееся в ее бокале вино.

— Ну, по крайней мере, выпей еще, — он протянул руку к бутылке.

— А кофе у тебя нет?

Филип поднес к губам сигарету, однако спохватился и, взглянув на не зажженный кончик, поморщился.

— Кто же пьет кофе в такую погоду? А ну-ка.

Он вынул бутылку из ведерка со льдом, подержал немного, дав нескольким каплям упасть с нее, и протянул бутылку через стол.

Люсия накрыла свой бокал ладонью.

— Нет, правда. Хватит. Еще и двенадцати нет.

— А ты вставай пораньше. По времени Филипа дело уже к вечеру идет.

— Мне пора. Извини. И за то, что свалилась на тебя, как с неба, и за то, что вот так убегаю.

— Люсия, дорогая. Какая ты стала скучная. Не куришь, до полудня не пьешь. Разве так можно? Тебя этому в полиции обучили?

Люсия встала:

— У тебя прелестный дом. И садик прелестный.

— Люсия, — Филип сунул сигарету в губы, пошарил по карманам в поисках спичек. Нашел. И, виновато пожав плечами, чиркнул одной, наполнил дымом легкие. — Присядь на минуту, Люсия.

Выдыхая дым, он склонил голову на бок, однако стоявший за его спиной вентилятор погнал дым на Люсию — так, точно она сама потянула его к себе. Люсия села, вдохнула дым.

— Ты спрашивала о моем мнении. Профессиональном мнении.

Она кивнула:

— И ты мне его сообщил.

— Верно, однако позволь мне произнести заключительное слово. Дела не существует, Люсия. Королевская прокурорская служба его не примет. Твой главный инспектор тоже. И твои усилия пропадут зазря, ты только дурочкой себя выставишь всем на показ. Каковой ты и являешься, — прибавил он, разгоняя ладонью дым, — однако это тайна, известная пока только мне и тебе.

— То есть, ты советуешь мне помалкивать.

— Au contraire [5]. Мне бы и в голову не пришло советовать тебе что-либо. Я всего лишь гадаю.

— И о чем же ты гадаешь, Филип? — она скрестила на груди руки.

— Я гадаю, Люсия, вправду ли речь у нас идет о том, о чем она, как ты полагаешь, идет. И не идет ли она, в действительности, о чем-то другом.

— Например? О чем еще она может идти?

— Этого я не знаю. Например, о том, что у тебя был в детстве песик по кличке Сэмюэл. Или о том, например, что ты ощущаешь внутреннюю связь с этим чудовищем, — извини, с этим мужчиной, — поскольку читала те же книги, что и он.

Люсия разняла руки, уронила ладони на колени, снова сунула под мышки.

— Смешно. Я делаю это — думаю об этом, — потому что у меня такая работа, вот и все. Это моя работа.

— Твоя работа состоит, строго говоря, в том, чтобы выполнять указания начальства.

— Ты же так не думаешь. И я это знаю.

Филип пожал плечами:

— Возможно. Но я думаю, что это дело тебе следует закрыть.

Люсия снова поднялась из кресла.

— Скорее всего, я так и поступлю. Мне еще нужно подумать, но — скорее всего. Спасибо. За вино и за совет. Я пойду.

Провожая ее к двери, Филип спросил о Дэвиде. Долго же он с этим тянул, подумала Люсия.

— У него все хорошо, — сказала она. — Я так думаю. Собственно, даже уверена.

Филип поцокал языком, обнял Люсию рукой за плечи:

— Наверняка же есть кто-то еще. Скажи мне, что есть кто-то еще.

— А почему он должен быть?

— Потому что ты слишком молода для одиночества.

— Молодой я была, пока мне не стукнуло тридцать.

— В таком случае, ты слишком стара для одиночества.

— Это ты стар. И одинок.

— Как ты смеешь. Мне еще и шестидесяти нет. Кроме того, я молод душой. А одиноким становлюсь лишь по собственному почину.

Люсия остановилась, поцеловала его в щеку.

— Стыдно, Филип. Развращаешь молодых людей.

— Они адвокаты, дорогая. Барристеры. И, как ты изволила очаровательно намекнуть, им все равно уготован ад.

До больницы Люсия добралась уже в поздние часы дня, но все-таки раньше, чем собиралась. Она спустилась на станцию подземки «Тернем-Грин», пересекла Лондон, села в свою, стоявшую у ее дома машину, доехала до школы и, затормозив у тротуара, по меньшей мере час просидела в машине. А, возвращаясь назад, остановилась на Боу-роуд у «Макдоналдса» и получила из окошка для водителей жареную картошку и молочный коктейль. Она собиралась съесть картошку на парковке около своего дома, но не смогла. Позже, уже катя к больнице, она вдруг поняла, что вся машина пропахла дешевым жиром, запах этот нагонял тошноту пополам с голодом. Она пожевала немного резинки — мягкой, безвкусной, согревшейся в кармане, — и желудок взмолился, чтобы ему дали, наконец, хоть какой-то еды.

Подходя к палате Эллиота, Люсия пожалела, что отвергла предложение Филипа остаться на ленч. Воображение рисовало ей лосося, салаты, что-нибудь этакое, с клубникой, на десерт. Они могли быи сейчас еще сидеть на террасе — тремя бутылками вина на свете стало бы меньше, а горячечный городской закат окрашивал бы их воспоминания в сентиментальные тона. Однако в какой-то миг Филип снова спросил бы о Дэвиде, а Люсии не хотелось думать о том, от чего она еще не отошла так далеко, чтобы просто думать о нем — и все. Вопросы Филипа и вино обратили бы ее ностальгию по прошлому в меланхолию и, осознав это, она порадовалась тому, что у Филипа не осталась. А вот выпить шоколадный молочный коктейль ей все-таки следовало, да может и картошки немного съесть.

Армированное стекло ведущей в палату двери холодило щеку Люсии. Она различала постель и на ней Эллиота, он сидел распрямившись, но склонив голову. Рядом с ним сидела женщина, глядевшая, как и он, на свои руки. Женщина была похожа на Эллиота. Нет, не совсем так. Волосы ее были того же цвета, что у Эллиота. Они, да еще одинаковость поз и делали их похожими. Быть может, мать и сын молились. Возможно, подумала Люсия, именно этим они и занимаются.

Надо войти, сказала она себе, но осталась стоять, вглядываясь в мальчика. В его губы, сомкнутые так же непреклонно, как при прежних ее визитах сюда. Так, словно доктора, накладывая швы на рану мальчика, заодно зашили ему и рот.

Женщина что-то говорит, поняла вдруг Люсия, она различила голос, но не слова. Потом в поле зрения Люсии появился, заслонив койку, кто-то еще — плечи, затылок — и она отпрянула от стекла, не желая, чтобы ее заметили. И все-таки, надо войти.

— Инспектор Мэй, не так ли?

Люсия отступила от двери.

— Доктор, — сказала она. — Доктор Стейн.

— Вы вернулись. Не думал, что увижу вас снова.

— Нет, я… Да. Вернулась.

— Знаете, сегодня у мальчика последний день. Утром мы его выпишем. — Доктор протянул руку к двери, сказал: — После вас.

Дверь отворилась, Люсия шагнула на порог, отец и мать Эллиота обернулись.

— Простите, я не хотела никого побеспокоить, — сказала Люсия. Она помедлила на пороге. Покивала всей палате сразу. Улыбнулась.

— Я все же предпочел бы, чтобы вы беспокоили моих пациентов лишь в отведенное для посещений время. — Доктор повел рукой вперед, предлагая ей войти. Пока они пересекали палату, доктор обогнал ее, заговорил с родителями Эллиота — бодро, уверенно, — а родители, хоть они и отвечали на его вопросы, смотрели только на Люсию.

Она остановилась в нескольких шагах от койки. Ей хотелось, чтобы лицо ее было извиняющимся, чтобы оно выражало доброту и участливость, и говорило о том что она вовсе не желала показаться бесцеремонной, однако, чем дольше она стояла, стиснув челюсти и сжав губы, тем отчетливее понимала, какой неискренней и туповатой, скорее всего, выглядит. Следовало сказать что-то, но она позволила молчанию затянуться слишком надолго. Теперь придется ждать, пока родители не спросят, кто она, — или пока доктор Стейн не представит ее, а он делать это явно не собирался.

— Прекрасно, — говорил доктор. — Все прекрасно. Швы сделали то, чего мы от них ожидали, а вот повязку вашу, молодой человек, мне придется сменить. Будет немного больно.

Люсия, наконец, откашлялась и собралась произнести хоть что-то, но не успела — доктор снял закрывавший ухо Эллиота бандаж. И она впервые увидела рану. Мочка уха у Эллиота отсутствовала. Мальчик даже не поежился, поежилась Люсия.

— Простите, вы кто?

Это спросила мать Эллиота. Люсия посмотрела на нее, потом на отца. Потом на мальчика — он явно наблюдал за ней, но быстро отвел взгляд.

Доктор Стейн поднял голову:

— Я думал, вы знакомы.

— Нет, — сказала Люсия. — Мы не знакомы. Я Люсия. Люсия Мэй. Из городской полиции.

— Из полиции? — мать Эллиота повернулась к мужу.

— У вас есть новости, — сказал тот. — Есть у вас какие-нибудь новости?

— Нет, — ответила Люсия. — Простите. Я пришла не поэтому.

Отец Эллиота посмотрел на доктора Стейна, надеясь получить объяснения. Но таковых не последовало.

— Тогда зачем вы пришли?

— Я кое-что принесла, — ответила Люсия. Она открыла пакет, который держала в руке, залезла в него. — Вашему сыну.

— Что? Что вы ему принесли?

— Это книга, дорогой.

— Я вижу, что это, Фрэнсис. Но почему вы принесли моему сыну книгу? — Он взглянул на мальчика, однако Элиот даже не шелохнулся. Двигались только его глаза, проводившие книгу, которую Люсия опустила на койку.

— Это «Хоббит», — сказала Люсия. — Ты, скорее всего, уже читал эту книгу. Просто, я подумала, что она сможет тебе помочь.

С секунду все молчали. Люсия разгладила пакет, начала складывать его.

— Простите, — сказала она. — Я не хотела вам помешать.

Она кивнула Эллиоту, его матери, стараясь не встречаться глазами с отцом. Потом сунула пакет в карман и повернулась к двери, чтобы уйти. Пакет зашуршал в кармане, и это едва не помешало ей услышать тихий голос Эллиота:

— Спасибо.

Люсия повернулась к нему. Родители и доктор во все глаза смотрели на мальчика. Эллиот так и сидел, потупясь. Пальцы его правой руки лежали на книге.

— Пожалуйста, — произнесла Люсия. — Надеюсь, книга тебе понравится. Если понравится, скажи мне об этом.

Отец Эллиота нагнал ее в коридоре.

— Кто вы? — спросил он. — И почему вы здесь?

Мимо них скользнула по стеночке медицинская сестра. Люсия посторонилась. Отец Эллиота тоже.

— Что-нибудь произошло? Есть что-то такое, о чем вы можете нам рассказать?

Люсия покачала головой:

— Это не мое дело, мистер Сэмсон. Мне просто хотелось подарить Эллиоту книгу, вот и все.

— Не ваше дело? Что значит, не ваше? И почему вы приносите моему сыну книги, если это не ваше дело? Почему вы вообще приносите моему сыну книги?

— Я услышала о том, что с ним случилось. И… не знаю. Подумала, что книга сможет поднять ему настроение.

Отец Эллиота уже улыбался, однако никакой веселости в лице его не проступило.

— Поднять настроение? А знаете, что, по-моему, сможет поднять ему настроение? Арест шпаны, которая сделала с ним это. Посадите их. Постарайтесь, чтобы они никогда больше его не тронули. Вот тогда вы поднимете ему настроение.

— Я прекрасно понимаю вас, мистер Сэмсон, честное слово. Но все не так просто. Насколько мне известно…

— Только не говорите мне, что свидетелей нет. Я больше и слышать об этом не желаю.

— Прошу вас, мистер Сэмсон. Я не веду это дело. И не могу помочь вам, как бы мне ни хотелось. Возможно, если вы поговорите с констеблем Прайсом…

Отец Эллиота усмехнулся.

— Прайс. Прайс слабоумный. Идиот.

— Он просто старается делать свое дело.

— Херня. Насколько я могу судить, никто здесь своего дела не делает. Ни один из вас. Вы тратите время на покупку подарков, а Прайс сидит и размышляет о том, как бы ему половчее вытащить из жопы палец, который он в нее засунул.

— Мне пора, мистер Сэмсон. Я думаю, что мне лучше уйти.

Люсия на шаг отступила от него. А разворачиваясь, закрыла глаза и едва не столкнулась еще с одной сестрой. И, пробормотав извинения, пошла по коридору.

— Держитесь от моего сына подальше. Слышите? Вся ваша чертова орава. Держитесь от моего сына подальше!

Люсия, не отрывая глаз от пола, прибавила шагу.

Они насрали в его кейс.

Не спрашивайте меня, когда, не спрашивайте, как. Но они это сделали. Я видел. Лучше бы мне было не видеть, Богом клянусь — однако, когда он открыл кейс, я сидел с ним рядом.

Тут-то я и услышал, один-единственный раз, как он выругался. Обычно в учительской народу набивается, как в субботу на стадион. И у нас есть ящик, в который каждый, кто выругается, обязан денежки класть, хотя проку от него… Предполагается, что эти деньги должны идти на благотворительность, в какую-то там больницу или в хоспис, но не думаю, что там хоть пенни из них когда-нибудь видели. Мы из него поворовываем. Учителя. Знаете, на мороженое, на печенье, в этом роде. Мне, наверное, не стоило рассказывать вам об этом, верно? Этак я, пожалуй, добьюсь того, что вы всех нас пересажаете. Имейте в виду, особо усердствует Джанет, секретарша директора. Если собираетесь кого арестовать, арестуйте ее.

Но вот Сэмюэл. Я ни разу не слышал, чтобы он матерился, ну, то есть, до того дня. Слов его я повторять не буду, да и вряд ли его стоит за них винить. Чего уж там наелся этот мальчишка, одному богу известно. Но я дерьма такого цвета отродясь не видал. Иначе точно в больницу загремел бы. А уж куча была такая… Он, должно быть, несколько дней это добро копил. О запахе не говорю, запах вы сами представить можете.

Сэмюэл, как увидел это, аж подскочил, точно на тарантула или еще на кого наткнулся. Подскочил, своротил стол, и кофе, там много чашек стояло, все сразу и залило. Нас ведь немало по креслам сидело, понимаете, кофейный стол у нас большой, ну мы и проверяем за ним контрольные, а кто-то «Таймс» перелистывает или «Сан», в общем, каждый чем-нибудь да занимается. Я, например, книгу читал, которую мне из Штатов прислали. Про рынок ценных бумах, облигации, акции. Называется «Как инвестировать вашу зарплату, заработать кучу денег и уйти на покой, пока у вас еще вся жизнь впереди». Что-то в этом роде. У меня двоюродный брат Фрэнк в Миннесоте живет, вот он мне ее и прислал. Уверяет, что заработал за шестнадцать месяцев сотню тысяч. Долларов, конечно, но все-таки. Он, вообще-то говоря, без пяти минут слабоумный, а я как-никак экономику преподаю, верно? Ну и подумал, если уж он сумел, так это, наверное, нетрудно.

Да, кофе. Везде кофе. Все начинают орать, стонать, Иисусе-Христе то, да черт побери это. Но я-то видел, то, что увидел он, видел, как дерьмо вываливается на пол, под стол, видел лицо Сэмюэла и теперь смотрю на дерьмо и оторваться не могу. Другие его не видят, зато запах слышат. Викки, Викки Лонг, она у нас театральное дело преподает, Викки его первой учуяла. Ну и задирает она подбородок, раздувает ноздри и начинает давай поводить ими по всей учительской, точно двустволкой. Очень у нее сценично получается. И принюхивается, этак, короткими очередями, — шмыг-шмыг-шмыг. А за ней и другие то же самое. Воздух носом втягивают. Все как один. Шмыг-шмыг-шмыг. Я-то к этому времени уже носом в рубашку уткнулся, поэтому все они шмыгая, пялятся на меня… Я говорю, нечего на меня смотреть, я не при чем, и тут Сэмюэл его поднимает.

Мог бы и блюдцем зачерпнуть или еще чем. В газету завернуть. Лежал же на столе номер «Сан», а эта газетка только для таких дел и годится, верно? Но Сэмюэл почему-то считает это излишним. Просто наклоняется и поднимает дерьмо с пола, как будто это ручка, которую он обронил. И держит перед собой. Теперь-то уж все его видят. Видеть-то видят, а понять ничего не могут. Они ведь что видят? Сэмюэла Зайковски, странного человечка с мягкой бородкой, который стоит посреди учительской и держит перед собой суточной зрелости дерьмо.

А я и говорю: это у него в кейсе лежало. Он его в кейсе нашел.

Потому что, не скажи я этого, уж и не знаю, что бы сделали все остальные. Завизжали бы и удрали, половина из них. Однако Сэмюэл на мои слова никак не реагирует, просто стоит и смотрит на то, что держит в руке. И мне почему-то начинает казаться, что сейчас он этим добром в меня запустит. Чтобы я, значит, поймал. Не знаю уж, почему. Он не запустил, конечно, да он и не стал бы делать такое, однако когда рядом с тобой стоит человек, а в руке у него здоровенный кусок дерьма, полагаться на удачу как-то не хочется, верно?

Ну а мы таращимся на него, все остальные. Вернее, я таращусь, Викки таращится, а Крисси Хоббс. Матильда и Джордж те отвернулись. Не хочется им на это смотреть. Да нам и всем не шибко хочется, но как я уже говорил, штука эта вроде как притягивает внимание.

Крисси, та первой опомнилась. Сейчас, говорит. Я что-нибудь принесу.

А Викки говорит, не держите его, Сэмюэл, бросьте. Оно в кейсе было, повторяю я. Кто-то подсунул его в кейс. А Сэмюэл молчит.

В общем, ему почти повезло. Люди, которые находились тогда в учительской, были хорошие люди, добрые. Друзьями Сэмюэла я бы их не назвал. Так у него друзей и не было, кроме Мэгги, а Мэгги тем еще другом оказалась. Друзьями Сэмюэла они не были, но они ему помогли бы. Прибраться. Кейс очистить. Они помогли бы.

Почти повезло. Но тут Теренс объявился.

Я зову его Теренсом. Ти-Джеем звать отказываюсь. То есть, в глаза-то Ти-Джеем зову, потому что мне лишние сложности без надобности. Для него это важно, ну так и пусть радуется своему прозвищу. Вряд ли он так бы уж радовался, если бы знал, как расшифровывают его ребятишки. Тронутый Джонс, вот как. Я как-то раз услышал это, но притворился, что ничего не заметил. Тухлый Джем. Потому они и называют его Ти-Джеем. Он думает, — это оттого что все его любят. Думает, что и я его люблю. Любить я его не люблю, но что тут можно поделать? Я же работаю рядом с ним. Должен с ним как-то ладить. Потому что иначе и всем остальным несладко придется.

Вы ведь уже разговаривали с Теренсом, так? Значит, примерно представляете себе, как он тогда мог прореагировать. Стало быть, входит Теренс, Сэмюэл стоит, где стоит, и все еще держит это счастье на ладони. Крисси шурует в кухонном закутке. Нашла там полиэтиленовую сумку и тазик для мытья посуды и пытается понять, что из них лучше подойдет. Я уже отодвинулся в сторонку, стою со всеми прочими по другую сторону стола. Мы поворачиваемся к Теренсу, он видит наши лица, потом все снова поворачиваемся к Самуилу.

К бедному засранцу.

Бедный засранец: что я такое говорю? Он же убийца. Мне все время приходится напоминать себе об этом. Он убийца. Застрелил троих детей. Убил учительницу, ни в чем не повинную женщину. А я этого типа жалею. Этого психованного дефективного маньяка. Веду себя так, точно он сострадания заслуживает.

Что это такое значит?

Ну, я думаю, ничего удивительного тут нет. Если бы он не сделал, что сделал, то, может, даже и заслуживал бы. Сострадания. Люди, с которыми вы разговаривали, жалели его. Теперь-то, конечно, не жалеют.

Теренс об этом всем разболтал. Учителям-то ладно, они бы так и так узнали. Теренс разболтал ребятишкам. Он же у кое-кого из них в друзьях ходит, — и в слишком близких, если вас интересует мое мнение. Ему хочется быть одним из них, просто приятелем, понимаете? А он здесь вовсе не для этого, ведь так? В общем, на то, чтобы понять, чтобы сообразить, что случилось, у него уходит пара секунд, потому как все мы разом начинаем лопотать какую-то бессмыслицу. А поняв, он решает, что это страх как смешно. Вроде даже жалеет, что сам до такой шуточки не додумался. Ну и рассказывает все своим маленьким друзьям, те пересказывают другим и минут через шесть-семь история разносится по всей школе. Чего Донован и добивался. Оно конечно, доказать, что это выходка Донована, никто бы не смог, но это точно был он. Даже если исполнителем оказался Гидеон, идея принадлежала Доновану.

Я после этого переговорил с Сэмюэлом. Мы знали, конечно, что ребятишки изводят его, но ведь надо же где-то и черту провести, границу, верно? Я не взялся бы указать где, не смог бы ткнуть пальцем и сказать: вот здесь. Однако нагадить человеку в кейс… Такого терпеть нельзя. Черту, да. А где она проходит, шут ее знает, может это вообще линия горизонта.

Иди к директору, говорю я. Расскажи ему, что творится.

Сэмюэл лишь головой покачал. Я пробовал, говорит. Уже пробовал. И пытается уйти, но я хватаю его за руку.

Когда? спрашиваю. Что ты ему сказал?

Он этак плечами пожимает. Да не многое, говорит. Ничего конкретного. Сказал, что мне трудно. И не один раз сказал.

И?

И все.

Но что тебе директор-то ответил? Он же должен был что-то ответить.

Ответил, что всем трудно. Что работа учителя вообще трудна.

Сэмюэл, говорю я, этого мало. Тебе следует рассказать ему про… про это. Вообще про все. Он что-нибудь предпримет. Обязан предпринять. И я пытаюсь пошутить, говорю, по крайности, теперь у тебя есть, что ему предъявить, верно? Вещественное доказательство номер два, ваша честь.

Сэмюэл вроде как задумывается. Не смеется, конечно, но словно бы обдумывает мои слова. И я решаю, что он все же сходит к директору, поговорит с ним, однако он этого так и не сделал. И кончается все тем, что мне приходится вынудить его завести этот разговор.

Сидим мы с ним в учительской. Где-то после ленча. Когда, я точно не помню. Может, в ноябре. Или в декабре. Я, Сэмюэл и Джордж, правда, Джордж потом куда-то ушел, так что остались только мы с Самуилом. Размышляем о чем-то своем, читаем, и тут в двери появляется директор.

Джанет? — спрашивает он и входит в комнату. Смотрит на меня. Вы не видели Джанет?

Я отвечаю, нет, извините, не видел, а он кривится — точно уверен, что вообще-то я ее видел, да только сказать не хочу, ему на зло. Делает еще пару шагов, заглядывает в кухню. Секунду-другую он стоит к нам спиной, а я даже подумать ничего не успеваю, просто киваю Сэмюэлу. И шиплю: давай, Сэмюэл, скажи ему. И локтем его пихаю.

Сэмюэл встает. Смотрит на меня. Я вижу, он пытается набраться решимости, но время-то уходит, кухню директор обозрел и уже направляется к двери, вот-вот уйдет.

Я состраиваю рожу, однако Сэмюэл только головой качает. Я откашливаюсь, как будто сказать что собираюсь, и, не знаю, может, этот звук как-то подталкивает его, что ли, не знаю. Он произносит: директор. Произносит так, точно это слово застряло у него между языком и зубами и приходится его выталкивать. Директор, повторяет он.

Директор останавливается, поворачивается. А я тоже встаю и бормочу, мол, прошу прощения, и проскакиваю между ними на кухню, вроде как кофе сварить собираюсь. Во всяком случае, надеюсь, что именно так это и выглядит. Впрочем, директор, — он либо забыл о моем присутствии, либо оно его особо не волнует. Скорее всего, не волнует. Я мог бы развалиться в одном из кресел с «кокой» и попкорном, ему бы и это было без разницы.

Директор, повторяет Сэмюэл, и Тревис говорит, мистер Зайковски. В чем дело?

Могу я поговорить с вами? Очень коротко?

Коротко? — повторяет Тревис. И смотрит на часы. Потом оглядывается на дверь.

Видите ли, у меня возникла проблема. И я надеялся… думал, что, возможно… надеялся, что вы сможете мне помочь.

Тревис вздыхает. Я его из кухни не вижу, но отлично представляю, как он делает круглые глаза. Проблема, говорит он. Ну, разумеется. Вряд ли я мог ожидать чего-то другого.

Сэмюэл мнется. И какое-то время просто молчит.

Ну же, мистер Зайковски? Не томите.