Саймон Лелич 4 страница

Мы часто спорили. Наверное, в этом смысле наши отношения были как раз нормальными. У Сэмюэла был трудный год. Директор, Ти-Джей, да еще ребятишки. Правда, с ними я ему помочь не могла. И не пробовала, потому что у меня и возможности-то такой не было. Что они вытворяли — что они оказались способными вытворять с Сэмюэлом, — я просто понять этого не могла. Я даже не поверила бы, что такое возможно, если бы не видела своими глазами. Нет, если мы спорили, то ни о чем конкретном. Вернее, начиналось все со спора о чем-то — о Ти-Джее, к примеру, о его розыгрышах, — а кончалось спором ни о чем. Ни о чем и обо всем сразу.

Скорее всего, если бы ему не было так трудно, я порвала бы с ним раньше. Все то же самое, понимаете: жалость. Я до безнадежного плохо разбираюсь в людях, инспектор. Ведь все понимали, что он ненормальный. Почему же я-то понять не смогла?

Нет, спасибо, все хорошо. Просто, давайте закончим. Пожалуйста, давайте закончим это.

Рассердился ли он? Почему вы спрашиваете? У него и причин-то для этого не было, если вы их имеете в виду. Никаких. Я хочу сказать, он ведь этого и ожидал. Должен был ожидать. Конечно, понять, что он думает, было совсем не просто, в чем и состояла еще одна часть проблемы, но он же наверняка должен был этого ждать. Впрочем, не знаю. Сначала вроде бы не сердился, но после ему приходилось все туже, и помочь тут было нечем. Ему и раньше-то было не сладко, а становилось все хуже, хуже. Так что, может быть, в нем и нарастал гнев. Горечь растравлялась. Может, он и внушил себе, что ненавидит меня, потому что одно я знаю наверняка, инспектор, одно я вам могу точно сказать. Все говорят, что он целился в Ти-Джея, а попал в Веронику. Все так думают. Но я-то знаю. Он не в Ти-Джея целился, инспектор. Он целился в меня. Целился в меня, а убил Веронику.

Ворота были открыты; спортивная площадка обратилась в парковку, забитую грузовыми фургонами: все больше белыми, фургонами, которые были бы белыми, если бы их не покрывала корка грязи. Уборка помещений, вывоз мусора, настилка полов, канализационные работы. Мужчины в заляпанной краской одежде сидели в затененных укрытиях кабин, и сигареты, свисавшие из их загорелых пальцев, добавляли тепла к зною, которым дышали моторы, гудрон, солнце. На приборных панелях грузовиков, мимо которых шла Люсия, валялись смятые банки из-под «коки», номера бульварных газет. Она заметила краем глаза один заголовок — что-то насчет погоды, температуры и близости конца света.

На взгляды она внимания не обращала. Тень викторианского, сложенного из красного кирпича дома приблизилась и приняла ее в себя, и Люсию вдруг пробрал озноб. Она поднялась по ступеням крыльца, миновала двух полицейских, толкнула двери.

И никого не увидела. Из актового зала доносился скрежет передвигаемой мебели, глухие голоса, звуки работы, удручающе радостные, если учесть происхождение беспорядка, который там устраняли.

Люсия почти уж ушла. В школу она пришла лишь по привычке. Приходила сюда в первый день, во второй, в третий, а затем обнаружила, что не приходить не может. Однако сегодня была пятница, а в пятницу, знала Люсия, месту преступления предстояло вновь превратиться в школу.

Она почти уж ушла, но замешкалась на время, достаточно долгое для того, чтобы ее заметил директор. Сначала она решила проигнорировать его оклик, притвориться, будто не услышала, однако директор уже шел к ней от актового зала, быстро сокращая разделявшее их расстояние, и поворачиваться к дверям было поздно.

— Инспектор Мэй. — Голос директора заставил ее остановиться. Еще несколько секунд, и он подошел к ней вплотную.

— Мистер Тревис.

— Инспектор.

Улыбка директора была, как таковая, неубедительной. И примерно в такой же мере неуместной казалась его рубашка-поло — покушение на небрежность со стороны человека, привыкшего одеваться строго. Ворот и рукава ее были отглажены, пуговицы застегнуты до самого горла.

— Я уже ухожу, — сказала Люсия.

— Но, по-моему, вы только что пришли, — ответил директор. — Я видел вас в окно. Видел, как вы переходили двор.

— Я забыла, какой нынче день. Забыла, что сегодня пятница.

— Да я и сам почти забыл. Как будто каникулы уже начались. Пойдемте, я покажу вам, что у нас тут происходит.

— На самом деле… — начала Люсия, однако Тревис уже направился к залу. И она последовала за ним.

— В последнее время вы были сильно заняты, инспектор, — произнося это, директор прижал подбородок к плечу, но прямо на нее не взглянул.

— Как, не сомневаюсь, и вы.

Тревис кивнул. Вернул подбородок на прежнее место.

— Мне было бы интересно узнать, что вам удалось выяснить.

Люсия, осмотрев затылок директора, спустилась взглядом по его длинноватой шее к узким плечам. Отметила кожу, отвисавшую на локтях, прямо под обрезами рукавов рубашки, покрывавшие эти обвислости волосы того же оттенка, что седина на его голове.

— Выяснить мне удалось не так много, как хотелось бы, — ответила Люсия. Они остановились у дверей актового зала. — Но больше, чем вы, наверное, думаете.

— После вас, инспектор.

Люсия постаралась проскользнуть мимо директора, не соприкоснувшись с ним, но все же задела голую руку, которую он вытянул перед собой.

— Вы, надеюсь, не зябнете, — сказал Тревис. — Теперь даже вспомнить трудно, что значит зябнуть, вы не находите?

Зал уже очистили, помыли. Мебель, скрежет передвижения которой по вновь заблестевшим полам слышала Люсия, ничем не походила на ставшие привычными ей стулья, которые она видела здесь прежде. Рабочие рядами расставляли по залу складные парты, снабженные собственными сиденьями. При первом взгляде на эти парты никто не сказал бы, что их можно составлять в штабеля, но именно так оно и было. Штабеля, высотой в десять парт каждый, громоздились у тыльной стены зала; впрочем, они быстро уменьшались, поскольку рабочие, обступив штабель, снимали по три парты сразу и оттаскивали их в противоположный конец помещения.

— Скоро экзамены, — сообщил Тревис. — А мы отстали с учебой на две недели.

Люсия взглянула через зал туда, где висели канаты. Они исчезли. И канаты, и спортивные лестницы.

— А дети смогут сосредоточиться здесь? — спросила она. — В таком месте?

Директор сделал вид, что не услышал ее. Он крикнул рабочим, что не следует ставить парты так близко одну к другой. И, недовольно поцокав языком, снова повернулся к Люсии.

— Так вы начали рассказывать о том, что вам удалось выяснить, инспектор. Рассказывать, что позволили установить проведенные вами допросы.

— Вы спросили об этом, — ответила Люсия, — на чем наш разговор и прервался.

— То есть, это закрытая информация. И вы считаете, что мне ее доверить нельзя.

— Нет. Вовсе нет. Просто расследование еще продолжается.

Директор приподнял одну бровь:

— Это меня удивляет, инспектор. У меня создалось впечатление, что ваши изыскания уже завершились.

— Видимо, вас неверно проинформировали, мистер Тревис. Они не завершились.

— Ну что же, — сказал Тревис. — В следующий раз я буду исходить из того, что обращаться мне следует непосредственно к вам. Что не стоит слишком уж полагаться на субординацию.

— Субординацию?

— Я разговаривал с вашим начальством, инспектор. С главным инспектором Коулом. Вернее, он сам мне позвонил. И сообщил, что расследование близится к концу.

— Позвонил сам? Какая предупредительность.

— Да, это верно, — подтвердил директор. — Он показался мне очень предупредительным человеком.

Люсия повела взглядом вокруг. Увидела, как закачался один из штабелей, когда рабочие ухватились за ближнюю к нему стопку парт. Штабель собирался упасть, и упал, и Люсия съежилась от грохота, хоть и была к нему готова. Она повернулась к директору, ожидая его гневного окрика, однако Тревис даже взгляда от нее не оторвал.

— Мы собираемся провести поминальную службу, — сказал он. — В понедельник, в десять утра. Не здесь. Снаружи. На пригодной для этого части спортивных площадок. Возможно, вы будете настолько добры, что присоединитесь к нам.

— Спасибо, — ответила Люсия. — Я не смогу.

— Ну да, вы же все еще не завершили расследование.

Она кивнула:

— Совершенно верно.

Директор улыбнулся. Судя по его лицу, он что-то обдумывал.

— А скажите, инспектор, — наконец спросил он, — почему вы здесь?

— Простите?

— Я говорю о том, — продолжал он, — что у вас, похоже, есть нечто на уме.

Люсия взглянула ему прямо в глаза. И ответила, не успев подумать — стоит ли:

— Эллиот Сэмсон. — Она рассчитывала увидеть какую-то реакцию, но не увидела никакой. — Он ведь был вашим учеником, верно?

— Он был нашим учеником, инспектор. Был и остался.

— Разумеется. И вам, полагаю, известно, что с ним случилось?

— Естественно.

— Может быть, расскажете мне об этом? О вашем понимании этого события.

Снова послышался грохот — обвалился еще один штабель. Ни директор, ни Люсия не обратили на шум никакого внимания.

— На него напали. Напали и покалечили. Сейчас он в больнице. И насколько я знаю, идет на поправку.

— Он молчит. Вам это известно? Раны его залечили, но он до сих пор не произнес ни слова.

— Простите, инспектор. Я не знал, что вам поручено также и расследование инцидента с Сэмсоном. Я вижу, у вас масса работы. Что, разумеется, и объясняет вашу неторопливость.

— Я не веду это дело, — сказала Люсия. — И не вела.

— В таком случае, оно как-то связано с выстрелами в нашей школе? То, что случилось с Сэмсоном, как-то связано с этой трагедией?

— Нет. Официально не связано.

— Однако неофициально…

— Я любознательна, мистер Тревис, только и всего.

— Понимаю, — кивнул директор. В лице его обозначилась серьезность, недоумение. Люсия представила себя ученицей, объясняющей в его кабинете некий свой неблагоразумный поступок. — И чем именно, если говорить точно, возбуждена ваше любознательность?

— Ну, — произнесла Люсия, — во-первых, мне непонятна ваша реакция. Реакция школы.

— То собрание, инспектор. То злосчастное собрание. Я ведь проинформировал вас о его назначении, не так ли?

— Проинформировали, мистер Тревис. Однако мне хотелось бы знать, что вы предприняли еще. Что предприняла школа?

— А что еще мы могли предпринять? Эллиот Сэмсон учится здесь, однако этим наша причастность к произошедшему с ним и ограничивается. Если бы это случилось на территории школы, тогда, возможно…

— Это случилось на улице. На улице рядом с вашей школой. И к случившемуся причастны ваши ученики.

— А вот этого вы наверняка знать не можете. И никто не может. Сэмсон, как вы сами сказали, молчит. Свидетелей же, к сожалению, нет. Ведь показаний никто не дал.

— Показаний никто не дал, — эхом отозвалась Люсия. — Вы в этом уверены?

— Вам, разумеется, виднее, инспектор, — ответил директор, — но, насколько я знаю, свидетелей попросту не существует. Если, конечно, ваше расследование не позволило выявить кого-то из них.

— Нет, — сказала Люсия. — Пока не позволило.

Люсия была единственным в Лондоне человеком, все еще сидевшим за рабочим столом, без особой на то необходимости. Она на миг задумалась об этом. Потом прикинула, не пойти ли ей в паб, и не пошла — это была скорее умозрительная идея: пойти в паб. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз ходила в паб в том смысле, какой подразумевается этой фразой, — не в смысле события, заставляющего тебя нервничать, принаряжаться, предвкушать его. Унижающего тебя.

Следом она подумала, не позвонить ли отцу, но тут же усомнилась в том, что помнит его номер. Оправдание лучше тех, к каким она обычно прибегала. Можно было бы позвонить матери. И нужно бы. Но от одной этой мысли на нее навалилась усталость. Ощущение еще большего, чем до этой минуты, одиночества.

Это нечестно. Пожалуй, она ведет себя нечестно. Ее донимает усталость, нервное напряжение, но не стоит винить в этом человека, с которым она не разговаривала вот уже месяц. Разговор с матерью может помочь, сказала она себе. Должен помочь.

Она сняла трубку, набрала номер.

— Привет, мам.

— Люсия, это ты. А я решила, что звонит твой отец. Самое время для его звонка.

— Да, уже поздно. Извини. Я подумала, что ты, может быть, еще не легла.

— Я и не легла. Но дело не в этом. Дело в том, что его-то как раз и не заботит, легла я или не легла. Он просто звонит мне в полной уверенности, что я отвечу.

— Я перезвоню потом. Утром.

— Нет-нет-нет. Это ты. Ты же не он. Ты можешь звонить мне в любое время, сама знаешь. Господи, а ведь действительно уже поздно. Что случилось? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось. Все хорошо. Я просто позвонила, потому что, ну… Потому что мы давно не разговаривали, вот и все.

— Правда? Да, наверное. Просто, знаешь, в последнее время, когда раздается телефонный звонок, я чувствую себя так, точно кто-то выпрыгивает на меня из-за моей софы. Потому что, когда на него нападает хандра, он мне просто проходу не дает. Не дает ни минуты покоя.

— Ты же знаешь, почему это так, мам. Не потакай ему.

— Мне приходится отвечать на его звонки — просто ради того, чтобы он оставил меня в покое. Иначе все кончится тем, что он заночует на софе. Вернее, это я на ней заночую, а он — в моей постели. А потом уж не уйдет. И я никогда от него не избавлюсь.

— Ты не можешь себе это позволить, мам. И не должна потакать ему.

— Знаешь, у него появился какой-то план. Так он мне говорит. Долги… он говорит, что по долгам расплатился. Говорит, что начинает с нуля, но сможет подняться наверх, нужно лишь что-то такое, что позволит ему начать это восхождение.

— Восхождение?

— А я — его стремянка. Вот что он мне говорит. Мы прожили в браке тринадцать лет, а я только этим для него и осталась. Вещью из хозяйственного магазина.

— Нет у него никакого плана, мам. И никогда не было.

— Кстати, о браке, дорогая, как там Дэвид? Он сейчас рядом с тобой? Дай мне поговорить с ним.

— Мам. Я же говорила тебе про Дэвида.

— Да? Что ты мне говорила?

— Мы с Дэвидом разошлись. Я говорила тебе об этом.

— Нет! Когда? Ты мне не говорила. Ты никогда ничего такого мне не говорила.

— Говорила.

— Нет, не говорила. Но что случилось? Ты слишком много работаешь, Люсия. Вот в чем все дело. А мужчинам необходимо чувствовать себя нужными. Необходимо внимание. Они как пуансеттии.

— Дело не в этом, мам. Все совершенно не так.

— Ну, может быть, такова наша судьба, Люсия. Мы же с тобой хомячихи, вот кто мы такие. Знаешь, хомяки время от время находят себе пару, но ни к кому не привязываются. Однако умеют справляться с этим, совсем как мы. Наше дело терпеть, Люсия. Ты носишь фамилию Мэй, но ведь на самом-то деле ты Кристи. А мы, Кристи, умеем справляться с трудностями. Нам больше ничего и не остается.

Полчаса спустя Люсия так и сидела за рабочим столом. Нужно было написать отчет. Однако ладони ее оставались сцепленными перед клавиатурой. А глаза не отрывались от морщинок на костяшках пальцев.

Долетевшие с лестницы голоса напугали ее. Первый инстинктивный порыв Люсии был таким: выключить настольную лампу, притвориться, что ее здесь нет. Однако она заставила себя опустить пальцы на клавиатуру и вглядеться, наморщив лоб, в монитор, — так, точно на нем было нечто поинтереснее пустой страницы и мигающего курсора. Она набрала свое имя — с ошибкой. Закрыла Word и открыла окно браузера. Пальцы ее с секунду потрепетали в воздухе. Она ввела в поисковую строку Google имя Сэмюэл Зайковски, пристукнула по «вводу». И пока голоса за дверью нарастали, вглядывалась в полученные результаты, щелкала мышью по ссылке, нажимала кнопку возврата, щелкала по другой.

— Дайте мне пять минут, — произнес кто-то. — Ну хорошо, две, мать их. Две минуты это все, что мне нужно.

Люсия знала — это он. На то, что сейчас здесь появится кто-то другой, рассчитывать не приходилось.

— Тихо вы. Похоже, в конторе кто-то есть.

Люсия подняла телефонную трубку, тут же сообразила, что, если бы она и вправду разговаривала по телефону, они уже услышали бы ее голос, и вернула трубку на место. Прямо за ее спиной находилась дверь запасного выхода. И Люсия подумала: не сбежать ли? Она действительно так подумала.

— Лулу!

Галстук распущен, рубашка выбилась из-под туго натянутого поясного ремня. Щеки в красных жировичках, порождениях недожаренных гамбургеров, и даже при том, что его и ее еще разделяло двадцать шагов, Люсия знала: изо рта у него несет, как из залитой пивом пепельницы.

За ним показался сначала Чарли, потом Роб, потом Гарри.

— Уолтер.

— Лулу! — повторил он. — Ты ждала меня!

— Как суд? — спросила Люсия, глядя на Гарри, который плелся следом за своими подвыпившими приятелями. Гарри замялся и в результате потерял возможность ответить.

— Трата времени, — сообщил Уолтер. — Грёбаные магистраты.

— А что? Что-нибудь случилось?

— Две лесбиянки и пидор, вот что случилось. И что тут можно сделать?

Уолтер подошел поближе, плюхнулся одной ягодицей на угол стола Люсии. Бумажник растягивал вытертую до блеска ткань его заднего кармана.

— Кстати, о лесбиянках, — сказал Уолтер, улыбаясь своим слушателям. — Что ты тут делаешь, Лулу? Ты разве не знаешь, уже выходные начались? Коула нет, выпендриваться не перед кем.

— У тебя ширинка расстегнута, Уолтер. Ты этого не заметил?

Уолтер ухмыльнулся. Он даже глаза не опустил.

— А почему ты приглядываешься к моей ширинке, Лулу?

— Слушай, Уолтер, — сказал Гарри. — Мне выпить хочется. Забирай свои дурацкие бумажки и пойдем, ладно?

— Паб как стоял, так и будет стоять, Гарри. Не торопи меня. Видишь же, я с Лулу беседую.

Он снова повернулся к ней. Сполз со стола, обошел его. Теперь бедро Уолтера находилось в дюйме от ее державшей мышку руки. Люсия сделала над собой усилие, постаралась не отдернуть руку, но все же отдернула. Откинулась на спинку кресла, скрестила руки на груди.

— Видали? — произнес Уолтер. — Ширинка у меня расстегнута. Лулу раздевает меня глазами.

Чарли хохотнул. Роб тоже.

— Ты не могла бы оказать мне услугу, дорогая? Не могла бы протянуть ручку и укрыть моего дружка под застегнутой молнией?

— А зачем, Уолтер? Если он вывалится наружу, его все равно никто не заметит.

Чарли хохотнул. Роб тоже. Гарри улыбнулся.

Уолтер пододвинулся поближе. Его нога коснулась ноги Люсии, прижалась к ней. Она почувствовала, как его подошва легла ей голень, а икра прижалась к колену. Услышала, наконец, запах пива. И кислого пота Уолтера.

— Тебе не мешает принять душ, Уолтер. И отодвинь свою ногу подальше от моей.

— Ты же сказал, две минуты. Хватит, Уолтер, пойдем.

— Вы слышали? Теперь она хочет, чтобы я совсем разделся. Хочет увидеть меня голым. — Он похотливо улыбнулся Люсии. — Я приму душ, Лулу. Если ты принесешь туда мыло.

— Убери ногу, Уолтер.

— Куда прикажешь убрать? Вверх? — Он слегка приподнял ногу. — Или вниз?

Нога Уолтер соскользнула по ее ноге вниз.

— Отодвинь от меня твою поганую ногу.

— Кончай, Уолтер. Пойдем.

Уолтер прижал свою ногу к ее еще крепче, склонился к Люсии.

— Может, поцелуешь меня на прощание? — он сложил губы бантиком, зажмурился, снова открыл глаза. — Только язык мне в рот не засовывай.

— В следующий раз.

Люсия взглянула на Гарри. Тот стоял за спинами товарищей, сжимая рукой спинку стула и неотрывно глядя на Уолтера.

Люсия встала.

— Мне нужен кофе, — сказала она.

Заправив за ухо прядь волос, она обогнула стол, прошла мимо Чарли, мимо Роба, мимо Гарри, не взглянув на них. Она слышала гогот Уолтера, слышала смешки Роба и Чарли, и надеялась только, что никто из них не заметил, как ее трясет.

Мальчишки — идиоты. Все до единого. Я, типа, знаю, так говорить нельзя, нельзя говорить плохо о мертвых и всякое такое, но Донован, Донован Стэнли, был самым большим идиотом из всех.

Я не о том, что он был самым высоким. Или самым сильным. Он был самым быстрым. На язык, то есть. Он говорил такое, что и поверить было нельзя, а потом добавлял что-нибудь и ты начинала гадать, может, ты чего неверно расслышала, может, он тех первых слов совсем и не говорил. Вы понимаете, о чем я?

Внешность у него была ничего, приятная. Я, вообще-то, черные волосы не люблю, но его мне нравились. Они шли к его глазам. Синим, как у моего братика, хотя братик растет, так что они теперь карими становятся. Саманта считает, будто я в него влюблена была, ну так ничего подобного. Я тогда со Скоттом ходила, Скоттом Дэвисом, так что все равно ничего никому не сказала бы, даже если б и была немножко влюблена в Донована. А я не была. Да и вообще, он девочками не интересовался. Господи, нет, геем он не был, но девочками не интересовался, знаете, как подружками. Не обжимался с ними. Я знаю, некоторые ему дрочили, может, и он их пару раз удовлетворил. Я ему никогда не дрочила. Надеюсь, вы не думаете, что я это делала, потому что я не делала.

Ему было пятнадцать, как мне. Представляете, получить пулю в пятнадцать лет? Типа скончаться. А эта девочка, Сара, ей же еще и одиннадцати не было, верно? Черного паренька я не знала. Только Донована, да и то не очень. Он был из них троих самым старшим, но ведь тоже совсем молодой, правильно? Вел-то он себя так, точно ему уже восемнадцать стукнуло или еще сколько, хвастался, что водит машину двоюродного брата, ходит с ним по пабам, но я в это как-то не верю. Представляете, умереть еще до того, как тебе разрешат учиться машину водить? До того, как тебя в пабах начнут обслуживать.

Некоторые из малышей, так они даже рады, что Донован умер. Я знаю, мне и этого говорить не стоило, но это же правда. Донован и прочие, они все больше к малышам вязались, к первым, какие под руку подвернутся. Хотя один раз побили и шестиклассника. Джейсон, вот как его звали, Джейсон Бейли. Джейсон с ними в футбол играл, и Донован его подсек, по ногам ударил, что ли, а Джейсон обозвал его дешевкой, гребаной дешевкой. Донован и был дешевкой, на поле он вечно по ногам бил, или с судьей препирался, или еще что, но дешевкой его никто не называл, все боялись. Я слышала, они его защитными шлемами избили. Донован с дружками. Знаете, такими, как у мотоциклистов.

Хотя к учителям он никогда не цеплялся, то есть, до Бороденки — до мистера Зайковски — во всяком случае, я о таком не слышала.

Господи, как странно. Как я его только что назвала? Хотя, он же и не учитель больше, верно? И даже не Бороденка. Как странно. Странно даже думать об этом. Ну, то есть, обо всем, что случилось. Как будто кино смотришь, и знаешь, что это кино, но уже наполовину спишь и вдруг все запутывается, и ты не понимаешь, в фильме это так, или у тебя в голове, или еще где. Такое вот ощущение. Правда, я-то знаю, что это и не в кино было, и не в голове у меня, а на самом деле.

Донован взялся за Бороденку с самого первого дня. Я его все-таки Бороденкой буду называть. Ничего?

В общем, первый в терме урок истории, сдвоенный, и мы знаем, что мисс Эванс ушла, и учитель у нас будет новый. И, значит, Бороденка входит в класс, и все затыкаются, потому что с первого раза ничего же не поймешь, ведь так? Никто же не знает, на что он похож, этот новый препод. Ну вот, Бороденка в класс входит, все затыкаются, а он улыбается и говорит, здравствуйте, я мистер Зайковски. И Донован начинает смеяться. Был у него такой смех — он вроде как и смеется, и не смеется. Он вот так сжимал губы и, типа, шипел и пукал одновременно. Вот так, послушайте. Ну, не совсем так. У меня не очень хорошо получается. А у Донована получалось, и когда он так делал, все знали — сейчас он что-нибудь смешное скажет. Смешное или неприличное. Обычно и то, и другое.

Я сейчас плохие слова говорить буду, вы не удивляйтесь. Не от себя, просто передам вам, что Донован говорил. Ничего?

Шваль-как-сэр? — говорит Донован. Швальйобски? И вроде как икает посередке, так что получается «йоб». Ну, вы понимаете, что это значит. И все понимают, и начинают хихикать, а один из дружков Донована, Найджел, по-моему, тоже икает, как он, и все уже не хихикают, а гогочут просто. Бороденка пытается что-то сказать, но все уже понимают, что этому учителю, этому невзрачному дядьке с джентльменским выговором против Донована не устоять.

Зайковски, повторяет Бороденка. И поворачивается к доске, и записывает свою фамилию. У меня польские корни, говорит.

Польские, повторяет Ги, дружок Донована. Это сокращенное от Гидеон, но если назвать его Гидеоном, он потом всем будет рассказывать, что у тебя ползучий лишай. Польские, вы, значит, из тех сантехников, которые у нас рабочие места отбивают? Мой папаша говорит, что всех вас, иммигрантов, надо бы переловить и посадить в лагеря.

Вас как зовут? спрашивает Бороденка. Мне потребуется некоторое время, чтобы запомнить имена всех учеников, вот давайте с вашего и начнем.

Гораций. Мое имя Гораций.

Гораций. Бороденка заглядывает в классный журнал. А фамилия?

Гораций Моррис.

Гораций Моррис. Надо же. Что-то я здесь такого не вижу. Вы уверены, что вас зовут именно так?

Да, сэр, совершенно уверен. Гораций Моррис.

Бороденка кивает. Хорошо, говорит он. Хорошо, Гораций. Я англичанин, как и вы. Мой отец был англичанином. А дед поляком.

Тут встревает Донован. И сразу видно, что у него уже шуточка припасена.

Кем-кем был ваш дедушка, сэр?

Поляком. Он родился в Польше.

В «порше».

Не в «порше», а в Польше.

А, так вот откуда такое имя взялось. Швальйобски. Из Польши. Швальйобски.

Вы неправильно произносите мою фамилию, говорит Бороденка. Зайковски.

Швальйобски.

Зайковски.

Швальйобски.

Все это страшно смешно, потому что Донован икает каждый раз чуточку громче, как будто очень старается выговорить фамилию правильно. А Бороденка просто замолкает. Молчит и стоит у доски, кейс его лежит на столе, а сам он еще даже сесть не успел.

Швальйобски, продолжает Донован. Швальйоб ски. А за ним и другие начинают повторять. Знаете, типа, практикуются. И тут Донован сначала «ски» отбрасывает, а после и «шваль» и только кашляет, кашляет, й’об, йо’б, йоб, ёб. И те, кто не давится от смеха, повторяют за ним, а Бороденка просто стоит и смотрит.

Мне его даже жалко тогда стало. Но я смеялась. Я, конечно, могла бы сказать, что смеялась потому, что все смеялись, но на самом деле мне просто смешно было. Действительно смешно. Но и жалко его. Донован, он ко мне обычно не цеплялся. Большинству наших, даже его ближайшим дружкам, ну, может, кроме Ги, им всем от него доставалось, всем приходилось несладко. Ну и мне тоже, так что я знаю, каково это. Они не били девочек или еще что, просто дразнили, изводили. Меня обычно из-за моих волос. Правильно, я блондинка, и ничего тут плохого нет, так ведь они же все могли вывернуть наизнанку, все что угодно, и получалось так, что в нем нет как раз ничего хорошего. Потом, дело же не в том, что они говорили, верно? Дело просто в том, что они это говорили. А когда они начинали тебя доставать, все остальные от тебя отступались, даже лучшие подруги, и в такие дни, в такой терм, в общем, все время, пока это продолжалось… потому что для некоторых это просто не кончалось, продолжалось и продолжалось, пока, Господи, ну не знаю, наверное, пока ты ходила в школу, или пока Донован… Ну ладно. В общем, все это время тебя могли окружать люди, подруги, типа, люди, которых ты считала подругами, и солнце могло сиять, и ты могла найти в канаве миллион фунтов, и все равно чувствовала себя самой жалкой, самой несчастной, самой одинокой девочкой на свете. Вы-то в полиции служите, вас, наверное, никто никогда достать не пытался. Но уж вы мне поверьте, это больно.

В общем, я его пожалела. Теперь-то и это кажется странными. Я пожалела этого типа, а он перестрелял столько людей, людей, которые ему ничего не сделали, ну, кроме Донована, и вообще детьми были. Да и мисс Стиплс тоже была хорошая, милая. К ней тоже, я вот теперь вспомнила, пытались цепляться из-за ее фамилии, но она с этим справилась, просто отшутилась, и все.

А вот Бороденка… Он отшучиваться не стал. Да если бы и попробовал, ему, я думаю, это не помогло бы. Он вместо того, чтобы шутить, сделал одну вещь, которую вообще делать не стоило.

Но это уже потом. А пока он вроде как держится. Типа, хорошо, да, спасибо, ну хватит. Большинство ребят останавливается, нормальных ребят, но Донован с дружками, они продолжают, не так громко, не так открыто, но продолжают. Бороденка пытается заинтересовать их, говорит Ги, знаете, занятно, что вы это сказали, то, что вы сейчас сказали об иммигрантах.

А Ги икает и говорит, в иммигрантах ничего занятного нет, сэр, иммигранты это серьезная проблема, и опять икает. Настоящая чума. И икает.

Я, собственно, не об этом. Сказанное вами занятно — интересно, — в том отношении, что если мы затронем эту тему всерьез…

Нас трогать нельзя, сэр, говорит Донован. Это незаконно. И икает.

Тема, говорит Бороденка, которую мы собираемся обсудить, связана с иммигрантами и с тем, что, в сущности, все мы иммигранты, все происходим от…

Это вы меня пакисташкой называете? — спрашивает Ги, а мы все смотрим на него, типа, нельзя же так говорить, а потом поворачиваемся к Лайони, потому что она родом из Шри-Ланки, или Сомали, или еще откуда, но она, конечно, молчит, просто смотрит в парту.

Нет, Гораций Моррис, не называю. И прошу вас не прибегать к этому слову.

К какому слову, сэр? И икает.