Сав Р Миллер 16 страница

‑ Хочешь уйти?

Прикусив уголок губы, я обдумываю предложение, чувство вины давит мне на плечи. Как возможно, что место, люди, к которым я когда‑ то стремилась, теперь кажутся единственным проклятием моего существования?

‑ Скажи только слово, малышка, и я верну тебя в Аплану прежде, чем ты сможешь сделать свой следующий вдох. ‑ Он делает несколько шагов вперед, свет падает на его красивое лицо. ‑ Представь, как нам было бы весело.

Я почти сдаюсь. Было бы так легко притвориться больной и позволить Кэлу забрать меня туда, где остальной мир перестает существовать.

Влюбиться друг в друга и притвориться, что все это не обречено.

Впрочем, слишком просто. После того, как мама повела себя, когда я ушла в первый раз, она ни за что не позволила бы мне уйти спокойно. Она, наверное, сожгла бы Бостон дотла, только чтобы держать меня под своим крылом, милую маленькую куклу, которую она может наряжать и манипулировать вечно.

Поэтому вместо того, чтобы принять предложение Кэла, я снова качаю головой, выпрямляя позвоночник до тех пор, пока он не затрещит.

‑ Я заставила тебя прийти сюда. Будет справедливо, если не доведу дело до конца, верно?

Его рот изгибается вниз, мышца под глазом пульсирует.

‑ Ты ничего не заставляла меня делать. Я пошёл на это, потому что...

‑ Ужин подан!

Один из личных поваров моих родителей толкает тележку через французские двери, подкатывая к накрытому столу. Бабушка и папа входят следом, папа занимает свое обычное место во главе стола. Обычно мама садилась на противоположном конце, а все остальные находили место между ними, но Кэл подходит к столу и плюхается в мамино кресло.

Стелла и Ариана замирают, поднимая головы, когда он садится. Я чувствую жар их взглядов на себе, но не могу оторвать свой от мужа, желудок сжимается до тех пор, пока не начинает подниматься желчь, обжигая мою грудь натиском.

Боже, это будет долгая ночь.

Бабушка тихо садится по другую сторону от Стеллы, похлопывает ее по локтю и говорит, что букатини all'Amatriciana пахнет потрясающе. Папа и Кэл сцепились в состязании в гляделки, хотя это начинает казаться чем‑ то большим.

Чем‑ то, о чем они мне не говорят.

Обычно мы ждем, пока все гости не сядут за стол, и, поскольку мама еще не пришла, все Риччи откидываются на спинки своих кресел, потягивая напитки или намазывая булочки маслом.

Кэл, однако, тянется к центру стола, снимает клош с блюда для пасты и накладывает себе тарелку.

Занимая место слева от Кэла, я разворачиваю салфетку и кладу ее себе на колени. Мой голос приглушен, когда я говорю, едва слышен, но Кэл наклоняется и слушает, засовывая вилку букатини в рот.

‑ Почему ты сейчас участвуешь в каком‑ то соревновании по измерению члена с папой?

‑ Мой больше. Соревнование окончено. ‑ Он засовывает салфетку за воротник рубашки, прочищает горло, не отводя взгляда с моего отца.

Я корчу гримасу.

‑ Фу. Что между вами двумя происходит? Тебя не беспокоит, как это может выглядеть для Старейшин?

‑ Как это может выглядеть?

Я пожимаю плечами, двигая руками в круговом жесте.

‑ Так. Ты подрываешь его контракт с ”Болленте Медиа", женишься на дочери, которую он им обещал, а теперь очевидная борьба за власть?

‑ Здесь не должно быть никакой борьбы за власть, малышка. У твоего отца ее нет. ‑ Наконец, Кэл смотрит на меня, его глаза пылают, заставляя жар разливаться между моими бедрами. ‑ Единственный, кто здесь имеет хоть какую‑ то власть, особенно над тобой, ‑ это я. Твой муж.

Его слова заставляют мое горло сжиматься, хотя они звучат смутно угрожающе по своей природе; его тон, однако, источает секс, и хотя мой мозг изо всех сил пытается справиться с каждой эмоцией, прокатывающейся по моему телу, есть та, за которую он цепляется.

Как знакомый друг, появляется возбуждение и пересиливает все остальное, заставляя меня забыть, на что я только что жаловалась.

Сжимая бедра вместе, я ерзаю на стуле, тянусь за стаканом воды, стоящим передо мной. Я делаю глоток, не сводя глаз с Кэла, пока папа не прочищает горло, привлекая мое внимание.

‑ Bambina, ‑ говорит папа своим со скотчем в руке. ‑ Как дела в учебе?

Моя рука застывает в воздухе, и я задыхаюсь, чуть не роняя стакан. Делаю еще один глоток, выигрывая несколько секунд, пока наскребаю ответ.

‑ Я... бросила.

Ладно, не очень удачное спасение, но неважно.

Его глаза расширяются, и он ставит свой стакан обратно на стол.

‑ Perché? (п. п.: от итал. Почему)

Я чувствую, что Кэл наблюдает за мной, но смотрю прямо на Папу.

‑ Я больше не хотела этим заниматься. Преподавание литературы меня не интересует.

‑ Понятно. ‑ Ноздри папы раздуваются, и он постукивает кольцом большого пальца по своему стакану. ‑ Я полагаю, ты не подумала сообщить человеку, находящемуся на крючке твоего студенческого кредита, что ему придется заплатить за него раньше, чем он думал?

Стыд заливает мое лицо, обжигая, когда он хлещет по моей коже. Ариана и Стелла пристально смотрят на стол, в то время как бабушка допивает остатки своего вина.

‑ Не обращая внимания на тот факт, что я с самого начала сказал, что школа ‑ это не твоя судьба. Но ты не хотела мне верить. Пришлось учиться на собственном горьком опыте и в процессе облажаться.

Кэл застывает рядом со мной, пальцы сжимают вилку так крепко, что костяшки пальцев белеют. Моя нога отталкивается, прижимаясь к его ноге в безмолвной мольбе не отправлять посуду в горло моего отца.

‑ Прости, папа, ‑ тихо говорю я, гнев в его взгляде оживляет прежнюю тошноту; она взрывается, как пар, расширяющийся, чтобы заполнить форму вместилища, и я хватаюсь за край стола, пытаясь остановить рвоту, поднимающуюся в моем пищеводе. ‑ Я даже не думала об этом.

‑ Конечно, ты не думала, потому что ты все еще незрелая, эгоистичная маленькая девочка.

Мамин голос прерывает тихий гул атмосферы внутреннего дворика, и на этот раз я слышу злобу в ее словах. Которая совершенно не скрывается в ее тоне, и когда она обходит стол в ярко‑ красном вечернем платье длиной до пола, я вижу, что написано у нее на лице.

Женщина, которая помогла мне подготовиться к свадьбе, и женщина, стоящая здесь сейчас, ‑ это не один и тот же человек.

Ни капельки.

Кэл отталкивается от стола, заставляя посуду звенеть от силы. Убийство обводит его темные глаза, зажигая в них огонь.

‑ Кармен.

Она усмехается, приподнимая бровь, поднося бокал с вином к губам.

‑ О, да ладно тебе, Кэл. Я знаю свою дочь. Она ‑ настоящий сторонник старого воспитания, ты не находишь?

Вздыхая, папа потирает висок.

‑ Кармен, что ты делаешь?

Сидя в кресле рядом с ним, она широко улыбается, растягиваясь на лице так широко, что это выглядит болезненно. Она взбалтывает вино в своем бокале, указывая на моих сестер.

‑ Девочки, почему бы вам не отвести бабушку в ее комнату вздремнуть? Мы ведь не хотим, чтобы она заснула на концерте.

Ариана фыркает.

‑ Я не хочу пропустить, что бы это ни было.

Но Стелла толкает ее локтем, поднимая из‑ за стола; они окружают бабушку с обеих сторон, ловя ее, когда она падает вперед в своем пьяном ступоре.

‑ Я собиралась тебе сказать, ‑ говорю я, ставя свою воду на стол. ‑ Это просто как‑ то вылетело у меня из головы вместе со всем остальным.

‑ Да, ‑ мама говорит, откинувшись на спинку стула, ‑ трудно запомнить важные вещи, например, кем является твоя семья, когда ты слишком занята, раздвигая ноги для первого человека, притворившегося, что он заботится о тебе.

Мое лицо нагревается, желчь царапает и цепляет за основание горла, раздражение перетягивая вместе с ним.

‑ Что в этом плохого? В конце концов, он мой муж.

‑ Потому что твой отец хотел, чтобы он был подальше от меня.

ГЛАВА 33

Елена

Заявление МОЕЙ МАТЕРИ проносится в воздухе, как автокатастрофа в замедленной съемке, останавливая время, когда мир одновременно взрывается вокруг нас.

При ударе мои ребра раздавливаются, разлетаются на миллион маленьких кусочков и уносятся в кровотоке. Сердце похоже на надутый воздушный шарик, лопающийся, когда его растягивают до предела, и я пытаюсь проглотить боль в горле, когда мои глаза находят глаза Кэл, надеясь на какой‑ то намек на то, что она лжет.

Что она просто пытается влезть мне под кожу и заставить меня чувствовать себя плохо из‑ за того, что я бросила ее.

Стиснув челюсти, Кэл встречает мой пристальный взгляд, глаза настороженные, но ясные. Его плечи слегка опускаются, а кадык подскакивает, и я быстро опускаю взгляд на стол, чувствуя, как слезы жгут мои веки от его молчания.

Это знак. Признание.

Просто не тот, на который я надеялась.

‑ Manache, ‑ ворчит папа, рисуя воображаемый крест на груди. ‑ Мое решение не имело никакого отношения к тому, что ты трахалась с ним много лет назад, Кармен.

Мама цокает языком, делая большой глоток вина. Ее рука дрожит, когда опускается, и я не могу не задаться вопросом, не смешивает ли она, как, похоже, делают другие жены мафии, полагаясь на хороший химический коктейль, чтобы пережить свою несчастную жизнь.

‑ О, дорогая, я раскрыла кое‑ что из грязного белья Кэллума? Вы двое просто выглядели так... уютно вместе, я не могла понять, что он еще не рассказал тебе о нашем романе.

Наш роман.

Эта фраза горька у меня на языке, как будто откусила еще не совсем созревший фрукт, и все потому, что могла быть терпеливой. Еще один день, немного дополнительного самоконтроля, и, возможно, откусила бы что‑ нибудь сочное и восхитительное.

Вместо этого остаеюсь с унылым привкусом своих ошибок, удивляясь, почему мужчина, в которого влюбилась, разделяет что‑ то с другой.

Тем более с моей матерью.

У меня руки чешутся обхватить ее за шею и сжать за то, что она так легкомысленно назвала его полным именем. Как будто она вообще этого заслуживает.

Даже не зная подробностей, я знаю, что это не так.

‑ За исключением того, что я сказал тебе прошлой ночью, что она не знала. ‑ Голос Кэла ‑ горячее лезвие для моей кожи, покрытое ржавчиной, когда оно пронзает меня.

‑ Неужели говорил? ‑ Она пожимает одним плечом, напевая. ‑ Должно быть, вылетело из головы. Мы говорили о стольких вещах.

Глядя на впадинку на шее Кэла, по которой провела языком больше раз, чем могу сосчитать на данный момент, я облизываю губы, боясь подняться еще выше.

‑ Когда ты говорил с моей матерью?

Он кладет ладони на стол, его обручальное кольцо поблескивает на свету.

‑ Прошлой ночью, сразу после того, как ты вышла на улицу.

‑ Ах, да, когда ты так любезно бросила его в мои ожидающие объятия.

‑ Кармен, ‑ огрызается папа, проводя рукой по лицу. ‑ Какого хрена ты творишь?

‑ Единственный способ, которым я был бы брошен в твои объятия, ‑ это если бы их оторвали от твоего тела и подожгли, ‑ говорит Кэл, скручивая пальцы. ‑ И даже тогда, это было бы для того, чтобы я мог присоединиться к тебе в загробной жизни и лично бросить тебя на пороге сатаны.

В его голосе слышна ненависть, яд слетает с кончика языка, но я выросла на принципе мысли, что любовь и ненависть ‑ это всего лишь две стороны одной медали. Единственной разницей были обстоятельства, и когда мои глаза метались между Кэлом и моей матерью, один ‑ бешеный зверь, готовый уничтожить свою добычу, другой ‑ голодный хищник, жаждущий попировать, я понимаю, что не могу точно сказать, где эти двое находятся в отношении этой монеты.

‑ Ты спал с моей матерью? ‑ спрашиваю я, мой мозг все еще пытается переварить услышанное.

‑ Ну, там никогда не было много сна, если ты понимаешь, что я имею в виду, ‑ бормочет мама, смеясь над собственной шуткой, хотя все остальные во внутреннем дворике остаются жутко неподвижными, в одном комментарии от полного уничтожения. ‑ Я, конечно, надеюсь, что вы двое лучше разбираетесь в контрацепции, чем мы, потому что я вам скажу. Этот человек очень силен, если вы понимаете, что я имею в виду. ‑ Она икает, подтверждая мне, что она, по крайней мере, немного под кайфом, хотя это, конечно, не уменьшает боль. ‑ Упс, я что, повторила это дважды?

Подтекст тяжело повисает в воздухе между нами четырьмя, скисая в моем желудке, угрожая вытолкнуть содержимое. Мое горло сдавливается, тяжесть этого откровения сжимает меня своими когтями, пока я не начинаю хватать ртом воздух для следующего вдоха и молиться, чтобы он никогда не вышел в голову.

‑ Господи Иисусе, ты действительно стерва. ‑ Кэл отрывает салфетку от горла, бросает ее на стол, встает на ноги и поворачивается, чтобы посмотреть на меня. ‑ Елена. Могу я, пожалуйста, побыть с тобой наедине минутку?

‑ Не думаю, что она снова куда‑ нибудь пойдет с тобой, Кэллум. ‑ Мама выплескивает свое вино в его сторону, свирепо глядя. ‑ Держись подальше от моей маленькой девочки.

Я смотрю на центральную часть стола, позволяя своим глазам потерять фокус в ярком свете георгинов и лилий. Цветы, которые я получила бы на своей свадьбе или похоронах, их присутствие сейчас иронично, так как я никогда не была так уверена, что умираю.

И все же, вот на что похоже разбитое сердце; это когда кто‑ то лезет тебе в грудь и вырывает орган из твоего тела, за исключением того, что не используют никаких инструментов или не заботятся о том, чтобы сделать извлечением чистым. Они дергают и крутят до тех пор, пока он не освободится, оставляя за собой все порванные мышцы и ткани, вены разливаются, и больше им некуда перекачивать.

Это внутренняя, ослепляющая боль, которая вспыхивает в ране выползает наружу, проверяя воду, чтобы понять, сколько ты можешь выдержать.

Предательство скользит, как лава, по моему позвоночнику, уничтожая все на своем пути. Глядя на Кэла, я поражаюсь тому, как мгновенно может измениться весь взгляд на человека, когда представят новую информацию о нем.

Когда я почувствовала шрамы на его теле, доказывающие, что он всю жизнь совершал злодеяния, я увидела человека, запертого в теле монстра.

Когда я увидела фотографии его мамы и сестры, мое сердце заболело за мальчика, у которого никого не было, который вырос и заполнил трещины в своей душе всеми крохами внимания и привязанности, которые он мог получить.

Теперь все, что я вижу, ‑ это лжеца.

Мужчину, которого я даже не узнаю; его фигура превращается в зловещее существо, пока я молча смотрю на него, все еще надеясь, что он опровергнет то, что говорит моя мать. Что я не была его неряшливым секундантом, его единственным вариантом.

Его частью мести.

Мертвая ты мне не нужна, малышка.

Полагаю, это и есть разгадка тайны.

Медленно отодвигая свой стул от стола, я не отрываю взгляда от своего стакана с водой, отказываясь смотреть на кого бы то ни было, опасаясь мгновенного срыва.

‑ Я не хочу опаздывать на концерт Ари.

Ощущаю на себе три пары глаз, чувствую удивление от всех них.

‑ Елена, ‑ говорит папа, и я слышу, как его стул скрипит по полу, скрипит, когда он встает. ‑ Нам, наверное, стоит поговорить об этом...

Качая головой, я сжимаю губы, боясь того, что может вырваться, если мне представится малейшая возможность. Рыдание щекочет заднюю часть горла, и неважно, сколько раз я пытаюсь подавить его, оно отказывается, поселяясь там, как агония, требующая моего внимания.

Тот, кто сказал, что стадии горя применимы не только к смерти, был в чем‑ то прав.

Развернувшись на каблуках, я обошла свой стул и направилась обратно в дом, проходя через кухню. Схватив сумочку и пальто с дивана в гостиной, почти добиралась до входной двери, прежде чем чья‑ то рука схватила меня за запястье и дернула назад.

‑ Не смей покидать этот дом, не поговорив со мной, ‑ огрызается Кэл, разворачивая меня так, чтобы я была лицом к нему. ‑ Мы не оставим это дерьмо как есть.

Пытаясь вырваться из его хватки, я рычу:

‑ Мы ничего не сделаем. Не говори мне открыться о том, что я чувствую, когда ты лгал мне все то время, будто я тебя знаю.

‑ Когда было бы подходящее время поднять этот вопрос? Я не мог очень хорошо зарыться в твою киску и случайно вспомнить тот факт, что я видел твою мать в подобном состоянии.

Фраза обжигает, когда она ударяет меня по лицу, хуже, чем если бы он просто убил меня на месте. По крайней мере, боль, скорее всего, скоро прошла бы.

‑ Ну, к счастью для тебя, она избавилась от посредника и сделала это за тебя. Решила эту дилемму очень быстро, не так ли?

Моя свободная рука цепляется за входную дверь, поворачивая ручку и распахивая ее. Снова дергая на себя руку, я пристально смотрю на него.

‑ Отпусти меня.

Его взгляд прожигает меня насквозь, полностью уничтожая мое сердце и зажигая душу в огне. Но не тот хороший вид огня, который касается кожи и наполняет теплом. А тот вид, который опаляет и крадет ‑ разрушение в виде пламени.

‑ Не могу, ‑ хрипит он, хотя в то же время его пальцы отпускают, протягиваясь, чтобы провести рукой по волосам. ‑ Господи, Елена, просто дай мне пять минут.

Часть меня хочет; жаждет остаться и услышать, что он хочет сказать, но гнев, пульсирующий во мне, берет верх, желая, чтобы он страдал.

‑ Не могу, ‑ повторяю я. Ари плывет вниз по лестнице, половина ее лица украшена блестящим тональным кремом и золотым макияжем, совершенно не обращая внимания на все, что только что произошло. Я ловлю ее, когда она начинает выскальзывать с другой стороны двери, приподнимая бровь. ‑ Ты уже идешь на концерт?

Она кивает.

‑ Мы всегда репетируем несколько более сложных номеров перед шоу. ‑ Глядя на Кэла, она поджимает губы, затем снова смотрит на меня. ‑ Хочешь пойти со мной?

Кивнув, я следую за ней к машине, стоящей без дела у обочины, Лоренцо за рулем. И когда забираюсь на заднее сиденье, бросив один‑ единственный взгляд через плечо, вижу, что Кэл все еще стоит в дверях, застыв на месте, как статуя.

Когда мы отъезжаем, я даю волю рыданиям; Ари придвигается ближе, позволяя мне поплакать у нее на плече, хотя она, похоже, не понимает, что происходит.

Мне всегда было интересно, что произойдет, если у меня пойдет кровь, а его не будет рядом, чтобы промокнуть ее языком, пальцами или аптечкой первой помощи.

Думаю, теперь у меня есть ответ.

ГЛАВА 34

Кэл

Я УЖЕ подумываю о том, чтобы погнаться за ней.

Сделать для Елены то, что никто другой никогда не делал для меня.

Но все это будет напрасно, если я сначала не разберусь со своим дерьмом здесь.

Поэтому, несмотря на то, что мне кажется, что возвращаюсь в ад, когда выхожу во двор, я преодолеваю гнев, бьющийся в моем черепе, и иду к своему концу стола. Положив ладонь на спинку мягкого кресла, я на мгновение опускаю взгляд на недоеденную пасту, стакан, оставленный Еленой, испачканный розовым блеском для губ.

Раф исчез, вероятно, чтобы закурить еще одну сигару, оставив только меня и его жену. Кармен прихлебывает вино, явно выходя за рамки недееспособности, и хихикает.

‑ Неприятности в раю, любовь моя?

Стиснув челюсти, я поднимаю глаза, сосредоточившись на сосущем звуке, позволяя ему разжечь пламя внутри меня, растягивая его до невероятности, пока не почувствую, как моя кожа гудит от потребности в насилии

‑ Назови мне хоть одну причину, почему я не должен выпотрошить тебя прямо здесь, прямо сейчас, ‑ говорю я тихим голосом, стараясь не выдать, насколько она меня разозлила. Если люди знают, что ты обеспокоен, они используют это против тебя.

Что делает все это моей гребаной ошибкой.

‑ Dio mio, ты никогда не умел флиртовать. ‑ Она ставит бокал и тянется, чтобы поправить бретельку своего красного платья, когда та соскальзывает с ее плеча. Ее пальцы сжимаются вокруг нее, затем замирают, и она опускает руку, как будто внезапно передумав.

Ее глаза поднимаются к моим, и она сдвигается, наклоняя свое бронзовое плечо, как будто пытается соблазнить меня.

Вцепившись в стул до тех пор, пока мои ногти не начнут трескаться от давления, я сопротивляюсь желанию рассмеяться этой сучке в лицо, зная, что это только подпитает ее выходки.

‑ Одна причина, Кармен. ‑ Потянувшись к поясу брюк, я провожу рукой вокруг, вытаскивая пистолет, засунутый сзади. Поглаживая пальцами прохладный металлический ствол, снимаю его с предохранителя и взвожу курок, указывая на нее дулом. ‑ Она даже не обязательно должна быть хорошей. Но тебе лучше подумать чертовски быстро, прежде чем я приму решение за тебя.

Она даже не вздрагивает, как будто не знает, что ни одна из моих угроз никогда не бывает пустой. Поправляя бретельку с резким щелчком на коже, она садится прямее, бросая на меня мягкий взгляд.

‑ Ты не собираешься убивать меня, Кэллум. Если бы это было так, ты бы сделал это в ту же секунду, как застал меня в постели с кем‑ то другим.

Мой бок судорожно пульсирует, как будто плоть снова разрезают после того, как я оказался на другом конце засады. В моем собственном доме.

Это был соперничающий член семьи, кто‑ то из Саути; если бы я ожидал, что кто‑ то из них окажется в моей постели, он бы не одержал верх.

Но ты же не ожидаешь, что люди, которые тебе небезразличны, предадут тебя прямо у тебя под носом.

Я помню жгучую боль в том месте, куда вошел нож, думая, что на этом все закончится; в тот момент я не так долго наносил смертельные удары, и пытки, конечно, не были чем‑ то таким, о чем я даже не думал, когда выполнял работу Риччи, поэтому, когда нож вошел, остался внутри и начал двигаться, помню, как шок поглощал основную тяжесть начальных мучений.

Помню, как проснулся в середине операции; Меня доставили в ближайшую больницу после того, как анонимный звонок предупредил полицейских о моем состоянии, и они были так обеспокоены потерей крови и возможными повреждениями на печени и селезенке, что никто не потрудился очистить рану или попытаться освободить часть порванной мышцы, которая в конечном итоге приведет к образованию массы рубцовой ткани в том месте.

Я помню боль после операции; они называли это фантомными болями. Сказали, что я, вероятно, буду чувствовать их всю оставшуюся жизнь, еще долго после того, как все остальное заживет.

Они сказали, что мне повезло. Что ангел‑ хранитель, должно быть, присматривал за мной, потому что повреждение моей селезенки было довольно значительным, но им удалось залечить разрыв.

Это был мой девятнадцатый день рождения.

Я никогда не чувствовал себя счастливым.

Ни разу в моей жизни, даже несмотря на бесчисленные столкновения со смертью, я не чувствовал себя счастливым.

До Елены.

Стул скрипит под тяжестью моей хватки, дерево, скрытое под мягкой тканью, изгибается по моей прихоти. Я изучаю свои черты, стискивая зубы от ярости, нарастающей, как циклон, в моей груди, выходящей из‑ под контроля.

Поднимая руку, я направляю пистолет прямо ей в лоб.

‑ Теперь мы можем исправить эту ошибку. Я, конечно, не хочу делать одно и то же дважды.

Она сглатывает, наблюдая за мной своими стеклянными глазами.

‑ Елена никогда не простит тебя за убийство ее матери. Сейчас ей больно, но она знает, кто всегда был рядом с ней. Она всегда выберет эту семью, а не чужую.

Отпустив стул, я начинаю медленно обходить стол, держа пистолет направленным на нее.

‑ Ты забрала ее у меня, так что эта маленькая тактика страха больше не применима, не так ли? Какая мне разница, простит ли она меня, если она не собирается согревать мою постель и член по ночам?

Кармен усмехается, на ее лице появляется отвращение.

‑ Я вижу, ты такой же грубый и мерзкий, как всегда.

Я подхожу ближе, кладу указательный палец на спусковой крючок.

‑ Знаешь, что грубо? Сколько раз я говорил твоей дочери встать на колени и смотрел, как она давится мной. Как я столько раз повреждал ее кожу и лакал ее кровь, что этот аромат практически въелся в мои вкусовые рецепторы.

Остановившись прямо рядом с ней, я подношу пистолет к ее лбу, прижимая дуло к виску.

‑ Знаешь, ей нравится. Боль. Она никогда не смотрит на меня так, будто я больной, или ненормальный, или какой‑ то монстр. Бьюсь об заклад, если бы она забеременела от меня прямо сейчас, она бы не устранила проблему. Она может даже умолять меня оплодотворить ее, и знаешь почему, Кармен? Ты понимаешь, почему я выбрал ее?

Язык Кармен быстро скользит по губам, капли пота выступают там, где пистолет находится на одном уровне с ее кожей.

‑ Потому, что она такая же испорченная, как и я.

‑ Ты не можешь так говорить о моей дочери...

Звук глухого хлопка рассекает воздух, как удар хлыста, и Кармен громко вскрикивает, подскакивая на своем сиденье. Даже спустя долгое время после осознания того, что был произведен холостой выстрел, она все еще кричит, и пронзительные звуки быстро становятся раздражителем для моих и без того измотанных нервов.

Ее руки опускаются, обхватывая подлокотники кресла, и она отодвигается от меня так далеко, как только может.

Что, учитывая все обстоятельства, недалеко. Но я ценю ее усилия.

Делает все немного менее похожим на завоевание.

‑ Я буду говорить о своей жене так, как мне заблагорассудится. Потому что ты знаешь, что было действительно мерзко здесь сегодня вечером, Кармен? ‑ Я жду, хотя она все еще не отвечает. ‑ То, что ты сделала, было мерзко, и если бы я не заботился так сильно о твоей гребаной дочери, ты бы сейчас плыла на дно океана за то, что так эффектно все испортила.

‑ Мне жаль, ‑ всхлипывает она, рассыпаясь под малейшим давлением, как и раньше. Удивительно, что у Елены вообще есть хоть какой‑ то стержень. ‑ Это не было… ‑ Она выдыхает, пытаясь собраться с мыслями. ‑ Я была влюблена в тебя, Кэл. Я просто не знала, как... ориентироваться в этом. Ты напугал меня.

Ее слова всплывают в тайниках моего мозга, в тайных местах, дремлющих с тех пор, как наши отношения закончились. Часть меня ожидает, что они пробудят старые эмоции, молодое и незрелое чувство выполненного долга, которое я испытывал, когда был осыпан ее любовью.

Теперь все, что я чувствую, ‑ пустоту.

И когда я позволяю этому чувству укорениться в моем сердце, распространяясь наружу, я осознаю кое‑ что еще.

Может, она и любила меня, но я никогда не любил ее.

Потерять ее никогда не было так, как если бы меня расчленили или выпустили кровь прямо из тела, создавая одиночество, не похожее ни на что, что я когда‑ либо знал.

Никогда не казалось, что проведу свою жизнь грешником и наконец почувствую вкус Рая только для того, чтобы его вырвали прямо из‑ под твоих пальцев.

Но нужна такая женщина, как Елена, чтобы вызвать подобные чувства. Это требует доброты и тепла, не такого огня, который горит просто так, черт возьми, а такого пламени, которое расцветает со страстью, пониманием и легким оттенком тьмы.

Это ее врожденная доброта, которая делает потерю чертовски невыносимой.

Без нее я чувствую себя половинкой души, бесцельно существующей, ожидающей, когда земля вернет меня себе на покой, как и многих других.

Несколько месяцев назад, когда я принудил ее к браку, я даже не осознавал, что в моей жизни чего‑ то не хватает. Не понимал, что хочу, чтобы кто‑ то был рядом, чтобы уравновесить меня, раздвинуть занавески и пролить немного света, при условии, что я также смогу нарисовать ее в тени.

Ее нет всего несколько минут, и все, на чем я могу сосредоточиться, ‑ ее отсутствие.

Тоска прокладывает дорожку вверх по моему позвоночнику, оставляя после себя кровавые, зияющие раны, которые только углубляются с каждой секундой, которую я провожу, не преследуя ее.

Кармен все еще всхлипывает, по ее щекам текут фальшивые слезы, и я слегка опускаю пистолет, качая головой.

‑ Это хорошее чувство, но уже на целое десятилетие слишком поздно. И, честно говоря, мне не нужны твои объяснения. Единственная, кто этого заслуживает, ‑ это Елена, потому что она единственная, кто заботится о тебе.

Отдергивая запястье назад, я вытягиваю его вперед, прижимая дуло пистолета к ее скуле, наслаждаясь знакомым треском, который раздается при ударе. Она кричит, ее руки взлетают к лицу, когда она давится слюной.

‑ Пусть это будет твоим гребаным уроком, ‑ говорю я, отступая. ‑ Ты будешь жить, потому что мне все равно, чтобы убить тебя.

Пока она продолжает кричать, я провожу рукой по волосам и оставляю ее там, направляясь внутрь, моя грудь почему‑ то легче, чем когда‑ либо, несмотря на все остальное, что происходит.

Рафаэль прислоняется к лестнице, когда я прохожу через кухню, дым клубится вокруг его головы.

‑ Ты не собирался делать предупредительный выстрел, не так ли?