XXVIII 12 страница

— Не могу, друг, не могу. Говори серьезно.

— Изволь. В таком случае я буду краток. Ты здесь счастлив, любовь опьяняет тебя. Ты не можешь предвидеть, сколько времени ничто не омрачит, не испортит твоего счастья. Ты хочешь наслаждаться им столько, сколько позволит Бог, а затем… Да, что затем? Отвечай. До сих пор я говорил только о том, что есть, а теперь хотел бы узнать, что будет дальше.

— Затем? Затем, Сальватор? Когда гаснет свет, наступает тьма.

— Прости! Прежде бывают сумерки. Ты скажешь, что это еще слабый свет и что ты будешь довольствоваться им до конца. Однако когда все же наступит ночь, придется искать иное светило? Возможно, это будет искусство, политика, путешествия или брак — там видно будет! Но скажи мне, когда придет эта пора, где мы свидимся? На каком островке, затерянном в океане жизни, должен я тебя ожидать?

— Не говори мне о будущем, Сальватор! — испуганно вскричал князь, забывая о недостойных подозрениях, терзавших его. — Понимаешь, сейчас я меньше, чем когда бы то ни было, способен что-либо предвидеть. Ты предрекаешь конец моей любви или конец ее любви, не так ли? Тогда уж лучше говори мне о смерти, потому что конец любви для меня равносилен концу жизни.

— Да, да, понимаю. Ну что ж, в таком случае не будем об этом сейчас толковать, ибо ты еще весь охвачен страстью, а в таком состоянии человек не может думать ни о том, чтобы отказаться от своего счастья, ни о том, как его продлить. Признаться, весьма досадно, что в такую пору люди не способны проявить должное внимание и предусмотрительность, ибо самые идеальные чувства все же покоятся на земных основаниях, и если вовремя уладить некоторые житейские вопросы, то это будет способствовать прочности счастья или, во всяком случае, его продолжительности!

— Ты прав, друг, помоги же мне! Что я должен делать? Да и можно ли что-нибудь сделать в том странном положении, в каком я оказался? Ведь я думал, что она будет любить меня вечно!

— А теперь ты так не думаешь?

— Я и сам не знаю, я больше уже ни в чем не уверен.

— Стало быть, я должен во всем разобраться вместо тебя. Лукреция будет любить тебя вечно, если вам удастся поселиться на Юпитере или на Сатурне.

— О небо! Ты еще насмехаешься!

— Нет, говорю серьезно. Я не знаю сердца более пылкого, более верного и преданного, чем сердце Лукреции; но я не знаю случая, когда бы на нашей земле любовь по прошествии некоторого времени оставалась столь же сильной и восторженной, как вначале.

— Оставь меня, оставь! — с горечью воскликнул Кароль. — Ты причиняешь мне боль.

— Я вовсе не собираюсь рассуждать о любви вообще, — невозмутимо продолжал Сальватор. — Не намерен я также доказывать, что вас связывает заурядная любовь и что, подобно всякому другому чувству, она, подчиняясь собственным законам, когда-нибудь непременно угаснет. Тут тебе лучше судить, ибо ты знаешь Лукрецию такой, какой я ее никогда не знал, и об этой стороне ее натуры я могу только догадываться. Но одно, пожалуй, я понимаю лучше вас обоих, несмотря на весь опыт нашей очаровательной сумасбродки Лукреции: среда, которая окружает влюбленных, влияет, независимо от их воли и желания, на их чувство. Пусть в вашей душе сияет небесный свет, но если вам на голову упадет дерево, ручаюсь, что в эту минуту вы больше ни о чем думать не станете. Так вот, если внешние обстоятельства будут вам помогать и благоприятствовать, вы сможете любить долго, возможно, даже всегда! Во всяком случае, до тех пор, пока не придет старость и не объяснит вам, что, обещая любить друг друга всегда, вы забыли о ней. Если же, напротив, вы не станете ничего предвидеть, и ничего предусматривать, если вы позволите дурным влияниям извне посягать на вашу любовь, то вам придется испытать общий удел, иначе говоря, всякие невзгоды омрачат, а затем и погубят ее.

— Я слушаю тебя, друг, — сказал Кароль, — продолжай. Чего я должен опасаться, что предвидеть? Что я могу предпринять?

— Спору нет, Флориани свободна как ветер, она богата, не связана никакими прежними узами; можно подумать, что она предвидела вашу встречу и позаботилась о безмятежности вашего счастья, заблаговременно порвав со светом и укрывшись в здешней глуши. Таким образом, ныне обстоятельства как нельзя более вам благоприятствуют. Однако будет ли так всегда?

— Ты полагаешь, что она испытывает потребность вернуться к старым друзьям? Боже мой! Неужели это может случиться… Как я несчастен!

— Нет, нет, друг мой, — поспешно сказал Сальватор, пораженный отчаянием и испугом Кароля. — Я этого не сказал, я так не думаю. Но старые друзья сами могут разыскать ее тут, они могут явиться сюда без спроса. Если бы в Венеции я не был нем как могила, когда со мной заговаривали о Лукреции, если бы всем, кто хорошо знал, что она здесь, я бы не отвечал уклончиво, не говорил бы, что она, мол, собирается тут поселиться, но твердо еще ничего не решила, что, возможно, она прежде отправится путешествовать, поедет во Францию и все в таком же роде, словом, не повторял бы в ответ на нескромные вопросы то, о чем меня просила сама Лукреция, будь уверен, у вас уже было бы множество визитеров. Однако хотя этого пока не случилось, но может еще случиться. В один прекрасный день ваше одиночество окажется нарушенным. Как ты будешь тогда держаться со старыми друзьями своей возлюбленной?

— О, как это ужасно! Как ужасно! — вскричал Кароль, ударяя себя в грудь.

— Уж очень ты на все мрачно смотришь, любезный мой князь! Не следует из-за этого приходить в отчаяние, но этого надо ожидать и в случае необходимости надо вовремя свернуть шатры. Ведь всякой беде можно помочь. Если нужно будет, вы уедете и найдете себе на время другой укромный уголок. Есть верный способ отвадить непрошеных гостей: нужно, чтобы они никогда не были уверены в том, что застанут вас дома. Лукреция это отлично понимает. Она всегда поможет тебе выйти из затруднительного положения… Так что успокойся!

— Ну, ладно, а есть еще какие-нибудь опасности? — спросил Кароль, который с привычной легкостью переходил от непомерного страха к непонятной беспечности.

— Да, мой милый, есть и другие опасности, — отвечал Сальватор, — но боюсь, что ты слишком уж встревожишься и, пожалуй, пошлешь меня к черту.

— И все-таки скажи.

— Беда в том, что когда вы замкнетесь в полном одиночестве, вам будет угрожать опасность пресыщения.

— И то правда, — пробормотал Кароль, подавленный этой мыслью, — быть может, ты с полным основанием предвидишь, что Лукреция скоро пресытится. О да, все эти дни я был угрюм и мрачен. Должно быть, она устала от этого, я ей наскучил. Она тебе что-нибудь говорила?

— Нет, она мне ничего не говорила, ей это даже в голову не приходит, и не думаю, что она первая ощутит усталость. Тут я гораздо больше опасаюсь за тебя, чем за нее.

— За меня? Ты сказал — за меня?

— Да, я знаю, что ты существо исключительное, знаю, что ты несколько лет подряд любил женщину, о которой имел весьма смутное представление, — да будет мне позволено сказать это теперь. Я знаю и то, как самозабвенно и преданно ты любил свою мать. Но ведь то была совсем иная любовь. А страстная любовь постепенно слабеет, и такая опасность особенно угрожает именно тебе, ибо ты меньше всякого другого в силах противостоять вторжению житейской прозы.

— Ошибаешься! — вскричал Кароль, и на губах его появилась улыбка, выражавшая надменность и вместе с тем наивную восторженность.

— Мой милый, я восхищаюсь тобою, но в то же время и жалею тебя, — сказал Сальватор. — Сегодня твой горизонт безоблачен, но завтра он может омрачиться.

— Сделай милость, избавь меня от общих мест!

— Сделаю милость и все же изволь выслушать. Твой знатный род, твои прежние друзья, весь этот высший свет, чопорный, замкнутый и строгий, был до сих пор твоей привычной средою, его воздухом ты, если можно так выразиться, дышал. Какую же роль ты собираешься играть там впредь?

— Я навеки от него отрекаюсь! Я уже думал о том, Сальватор, и весь этот мир оказался легче соломинки на весах моей любви.

— Превосходно. Когда ты вернешься в дом своих предков, родные, разумеется, простят твои прегрешения, но они, тем не менее, скажут, что так долго и упорно состоять в любовниках комедиантки недостойно тебя. Эти добродетельные родичи охотнее простили бы тебе сотню любовных приключений, нежели одну подлинную страсть.

— Не думаю. Но если допустить, что они станут вести себя так, это только укрепит мою решимость без всякого сожаления порвать и с семьей, и с прежними друзьями.

— В добрый час! Ведь наши почтенные родственники — люди прекрасные, но ужасно скучные: я уже давно безропотно слушаю, как они меня бранят. Если и ты наконец решился выйти из повиновения, что, кстати, весьма неожиданно и забавно, то, как говорится, с Богом! Меня это только радует! Однако, любезный Кароль, есть еще одна семья, о которой ты забываешь: это семья Флориани. И она — свидетель вашей любви.

— Ах, вот ты и коснулся самого больного места! — вскричал князь и вздрогнул как ужаленный. — Ты говоришь о ее отце, об этом жалком человеке, который считает, что мы нищие комедианты и только из милости живем здесь и кормимся! Это отвратительно, мне следовало немедленно уехать, когда я услышал, как он сказал это Биффи.

— Папаша Менапаче оказывает нам такую честь? — спросил Сальватор, покатываясь со смеху.

Однако, поняв, что Кароль весьма серьезно отнесся к этому нелепому происшествию, граф постарался успокоить друга и сразу же переменил тон.

— Если бы ты рассказал Лукреции об этом забавном случае, — начал он, — она бы, конечно, поспешила тебя утешить; и вот что, наверное, сказала бы эта чудесная женщина: «Дитя мое, все мои возлюбленные были люди бедные, ибо я больше всего боялась прослыть содержанкой. У вас же — миллионное состояние, и могут подумать, будто вы тратите на меня большие деньги; но я вас очень люблю и даже не задумываюсь над тем, что станут говорить, мне это глубоко безразлично; забудьте же и вы о вздорных выдумках моего отца и Биффи, как я забываю ради вас обо всем на свете». Так что, сам видишь, Кароль, тебе следует поменьше обращать внимания на пустые толки. Поговорим-ка лучше о детях Лукреции. О них-то ты подумал, друг мой?

— Разве я недостаточно их люблю?! — воскликнул князь. — Разве хоть когда-нибудь пытался отдалить их от матери?

— Но ведь они вырастут! И все поймут. Мне хорошо известно, что все они внебрачные дети и не знают своих отцов, но пока они еще в том счастливом возрасте, когда ребенок не понимает, что у него непременно должен быть отец. Каким образом Лукреция выйдет в будущем из столь деликатного положения и какие возвышенные или, напротив, прискорбные сцены произойдут в лоне этой семьи, нас с тобой не касается. Я верю в прекрасную душу Флориани и думаю, что она с честью выйдет из положения. Однако не резон тебе еще больше осложнять дело своим постоянным присутствием. Ведь ты не можешь да и не захочешь лгать. Какой же ты видишь выход?

Когда Кароль испытывал душевные муки, он не находил облегчения в словах, вот почему он закрыл лицо руками и ничего не ответил. Этот грозный вопрос уже давно терзал его: еще в тот день, когда дети Лукреции особенно утомили его громкими криками и смехом, перед его глазами смутно предстала картина будущего.

Мысль о том, что когда-нибудь он может, сам того не желая, стать врагом и злым гением этих прелестных детей, естественно возникла у него в ту минуту, когда они впервые вызвали в нем скуку и раздражение.

— Ты проникаешь скальпелем в самые недра истины и заставляешь меня созерцать ее окровавленное нутро, — с болью сказал он наконец своему другу. — Ты хочешь, чтобы я отказался от своей любви и умер из-за этого? Убей же меня сразу. Уедем!

XXIII

Сальватора поразила сила страсти, все еще владевшей Каролем. Ему было невдомек, что страсть эта под влиянием страдания будет не уменьшаться, а, напротив, возрастать: сам Альбани искал в любви счастья, и если не находил его, то любовь в нем постепенно угасала. В этом отношении он походил на всех нас. Но Кароль любил ради самой любви, и никакие муки не могли его устрашить. Ныне он вступал в новую пору мучительных переживаний, ибо время пьянящего блаженства уже миновало. Однако пора охлаждения для него никогда не должна была наступить. Она превратилась бы для князя в физическую агонию, ибо любовь стала его жизнью, и какой бы эта любовь ни была — сладостной или горькой, — он не в силах был забыть о ней хотя бы на мгновение.

Сальватор, долго изучавший характер Кароля, но так и не понявший главного, полагал, что его пророчество непременно исполнится, все дело только во времени.

— Друг мой, ты не понимаешь меня, а вернее, думаешь совсем не о том, о чем я толкую, — сказал граф. — Боже избави! Я вовсе не собираюсь нарушать блаженство, которым ты еще можешь долго наслаждаться! Напротив, я считаю, что ты должен бездумно отдаваться счастью и впервые в жизни целиком подчиниться нежной прихоти судьбы. А хочу я сказать тебе совсем другое: в будущем, когда счастье начнет меркнуть, ты не должен упорствовать и удерживать его силой. Рано или поздно наступит день, когда яркое светило, которое ныне озаряет тебя своими лучами, начнет угасать. И тогда тебе следует покинуть свою возлюбленную, не дожидаясь, пока наступит скука и пресыщение. Тебе надо будет немедленно бежать… с тем, чтобы — пойми меня правильно! — вновь вернуться, когда тебе снова захочется зажечь факел своей жизни от ее огня. Как видишь, я допускаю, что твое постоянство будет длиться вечно. В этом я вижу лишний довод в пользу того, что надо ослабить узы, соединяющие вас, ибо постоянное и полное уединение угнетает человека. Все, что тебя здесь теперь шокирует, издали покажется совсем иным, а когда ты опять возвратишься, то увидишь, что воображаемые горы — всего лишь песчинки. Ты уже и сам понял двусмысленность своего положения, так вот, все неприятное, что связано с этим, исчезнет, когда ты перестанешь быть единственным и непременным гостем в доме. Детям не придет в голову в чем-либо тебя упрекнуть, ибо если окружающие и будут догадываться о предпочтении, которое оказывает тебе Лукреция, то не смогут этого доказать. Ваши частые встречи, ваше постоянное общение уже не будут казаться вызовом свету, а станут свидетельством возвышенной и прочной дружбы. Если бы ты был даже давним и близким другом Флориани, как, скажем, я, то и тогда тебе не следовало бы постоянно находиться возле нее — это предосудительно и неосторожно. Но ведь ты — ее возлюбленный, а потому должен вести себя особенно осмотрительно; и ее, и твое достоинство требует, чтобы вы хоть немного скрывали свою страсть от посторонних глаз. Быть может, ты находишь, что меня слишком заботит репутация женщины, которая сама никогда не придавала ей серьезного значения. Но уж тебе-то не к лицу сомневаться в искренности ее решения восстановить свое доброе имя ради будущего дочерей: ведь именно для этого она заблаговременно оставила свет и порвала все прежние связи. Не захочешь же ты, чтобы из-за тебя оказались напрасными и принесенная ею жертва, и похвальные решения, которые так ее радовали; не станешь же ты ей мешать быть прежде всего добродетельной матерью семейства: вспомни, как трогательно она гордилась этой ролью в тот день, когда мы постучались в двери ее дома. И двери эти были заперты! Я никогда не прощу себе, что нарушил затворничество Лукреции и, можно сказать, буквально заставил эту доверчивую и великодушную женщину раскрыть тебе свои объятия, если она когда-нибудь проклянет тот роковой час, когда я отнял у нее покой и развеял в прах ее мечты о безмятежном и целомудренном существовании.

— Ты совершенно прав! — вскричал князь, бросаясь в объятия друга. — Именно так ты и должен был говорить со мною с самого начала. Из всех приведенных тобою соображений мне понятно только одно: я обязан выказывать глубочайшее уважение моей возлюбленной, обязан всячески оберегать ее честь, покой, мир и согласие в ее доме. Если для того, чтобы доказать мое преклонение перед нею и мою глубочайшую преданность, я должен немедленно ее покинуть, — изволь, я готов. Ведь это она конечно же поручила тебе высказать те доводы, какие я только что услышал. Видя, что я ни о чем не думаю, что я как в блаженном сне, она решила, что пора уже меня разбудить. И правильно поступила. Попроси ее простить мне бездумное себялюбие! Пусть она сама определит, как долго я должен отсутствовать, назначит день моего отъезда… но пусть только не забудет назначить и день моего возвращения.

— Друг мой, ты просто несправедлив к Флориани, полагая, что она более разумна и предусмотрительна, чем ты, — возразил с улыбкой Сальватор. — Рискуя разбить твое сердце, я завел этот разговор по собственному побуждению и без ведома Лукреции. Если бы я попросил у нее согласия, она бы мне отказала, ибо такой возлюбленной, как она, присущи все слабости нежной матери, и когда мы заговорим с нею о твоем отъезде, она не только не одобрит этого намерения, но станет ему упорно сопротивляться. Однако мы напомним ей о детях, и тогда она будет вынуждена уступить. Она поймет наконец, что возлюбленный не должен вести себя как муж, что ему не следует надолго располагаться в доме, как будто он стережет крепость!

— Муж! — воскликнул Кароль, опускаясь на стул и пристально глядя на Сальватора. — Неужели она может выйти замуж?!

— Ну, на сей счет можешь быть спокоен, нет никакой опасности, что она таким способом нарушит верность тебе, — ответил Сальватор, удивленный тем впечатлением, какое это случайно вырвавшееся у него слово произвело на князя.

— Ты сказал «муж»! — продолжал Кароль, судорожно ухватившись за какую-то неожиданную мысль. — Да, муж может стать оправданием всей ее жизни. Если он будет богат и знатен, то вместо того чтобы оказаться врагом и злым гением ее детей, он станет им естественной опорой, лучшим другом, приемным отцом. Этим он выполнит высокий долг, и какая его ждет награда! Ведь он будет иметь право никогда не расставаться с обожаемой женщиной, он станет для нее надежным оплотом, защитит ее от пересудов и клеветы, никто не посмеет отнять его бесценное сокровище, его счастье ни на один день не будет нарушено жестокими и докучливыми светскими условностями. Быть ее мужем! Да, да, ты прав! Без тебя я бы до этого не додумался. Теперь ты и сам видишь, что я ничего, ровным счетом ничего не смыслю в делах житейских! Но постепенно я прозреваю: прежде я был просто несмышленым ребенком, а теперь благодаря любви и дружбе становлюсь мужчиной. Да, да, Сальватор! Быть ее мужем — вот выход из положения! Добившись этого священного права, я смогу никогда не расставаться с Лукрецией, я не только не буду вредить своей любимой, но посвящу себя служению ей.

— Ничего не скажешь, удачная мысль! — вскричал Сальватор. — Ты меня просто сразил, я как будто упал с облаков на землю! Да думаешь ли ты, что говоришь, Кароль? Жениться на Флориани? Тебе?!

— Твои сомнения оскорбительны, сделай милость, избавь меня от своего недоумения. Я твердо решился, пойдем к Лукреции, и помоги мне добиться ее согласия.

— Ни за что! — отрезал Сальватор. — Разве только через десять лет, день в день, ты снова меня об этом попросишь. Эх, Кароль! Сколько времени я прожил рядом с тобой и, оказывается, совсем тебя не знаю! Прежде непомерная суровость, недоверчивость и гордость не давали тебе спокойно жить, и вот сейчас ты бросаешься в другую крайность, ты как одержимый вступаешь в рукопашный бой с жизнью! В свое время я выслушал от тебя столько упреков и нравоучений, а теперь уже мне приходится играть роль ментора, чтобы уберечь тебя от последствий твоей собственной неосмотрительности!

И Сальватор стал приводить своему другу бесчисленные доводы, доказывавшие невозможность подобного брака. Он говорил пылко и искренне. Граф признал, что Флориани вполне достойна величайшей любви и преданности и что, если бы он сам был лет на десять старше и решился надеть на себя цепи супружества, то предпочел бы ее всем герцогиням на свете. Вместе с тем он убеждал юного князя, что залогом семейного счастья служит сходство во вкусах и взглядах, в характерах и устремлениях супругов, а такое сходство и согласие никогда не может возникнуть между знатным молодым человеком, занимающим высокое положение в обществе, и дочерью крестьянина, ставшей актрисой, женщиной, которая ко всему еще старше своего будущего мужа на шесть лет и у которой четверо детей; к тому же она и от природы, и в силу своей прежней жизни весьма вольнолюбива, не говоря уже обо всем прочем.

Нет необходимости пересказывать читателю все, что говорил Сальватор. Однако если в начале разговора слова графа в чем-то убеждали его юного друга, то теперь они разбивались об упорство князя. Из своего небольшого жизненного опыта Кароль усвоил и мог усвоить только одно: человек должен быть способен на бескорыстную преданность. Стремление соблюдать свои интересы, заботиться о собственном благополучии было ему непонятно и чуждо.

Прости же ему, читатель, ребяческие выходки, ревность, капризы. Ведь не это было в нем главное, и когда того требовали обстоятельства, он выказывал силу и величие духа, которые все искупали. Чем больше доказывал Сальватор непригодность плана Кароля, тем упорнее тот настаивал на своем. Если бы графу даже удалось убедить своего друга, что такой брак превратит его жизнь в цепь мучений, что ему придется сносить всевозможные страдания ради Лукреции и ее детей, Кароль бы только поблагодарил Сальватора за то, что тот нарисовал картину жизни, отвечающей его устремлениям и жажде самопожертвования. Он бы с восторгом пошел на подобную жертву. Князь мог негодовать, если Лукреция произносила при нем имя человека, о котором ему было неприятно слышать, если она разрешала Сальватору целовать ее колени, если она угрожала ребенку наказанием или слишком уж нежно ласкала собаку, но ему и в голову не пришло бы упрекнуть ее, если бы она согласилась на то, чтобы он всем ради нее поступился.

К счастью… впрочем, вправе ли я это говорить?.. Но, так или иначе, Лукреция, выслушав столь неожиданное предложение, наотрез отказалась его принять, тем самым как бы подтвердив правоту графа Альбани. Ее до слез растрогала любовь князя, но она не удивилась, и Кароль был ей за это благодарен. Однако согласия на брак она не дала и прибавила, что никогда его не даст, даже если на карту будет поставлена жизнь ее детей.

Так закончился поединок между деликатностью и великодушием, который продолжался на вилле Флориани целую неделю. Мысль об этом браке ранила врожденную гордость Лукреции; пожалуй, она была неправа, если иметь в виду интересы ее детей. Но, отвергая предложение Кароля, она руководилась чувством собственного достоинства, благодаря которому эта чудесная женщина достигла величия, но не обрела счастья. Только однажды в жизни, когда ей было пятнадцать лет, она приняла простодушное предложение юного Раньери стать его женою, хотя, на первый взгляд, речь шла о неравном браке. Однако сын стряпчего не был ни знатен, ни слишком богат, а дочь рыбака Менапаче приносила в приданое жениху свою невинность, свежесть и красоту. Но Раньери не мог сдержать слово, и Лукреция сама вскоре освободила его от данного им обещания; она уже тогда составила себе верное представление об обществе и понимала, как сильно будет страдать любимый ею человек, навлекая на себя проклятие отца и недоброжелательство родных. После этого Лукреция дала себе зарок, что если она когда-нибудь выйдет замуж, то лишь за человека своего круга, для которого такой союз будет честью, а не позором.

Она приняла твердое решение, и ничто не могло его поколебать, вот почему настойчивость князя только огорчала ее. Любая женщина на месте Лукреции пришла бы в восторг от столь лестного предложения. Ей же оно казалось почти оскорбительным домогательством, и если бы она не знала, что Кароль чужд всяких расчетов и ничего не смыслит в житейских делах, ее бы рассердили настойчивые попытки князя склонить ее к браку.

Став матерью четырех детей и убедившись, что малыши вызывают у ее возлюбленных приступы безрассудной ревности к прошлому, Лукреция решила вообще не выходить замуж. Правда, она не опасалась подобной ревности со стороны Кароля, она и мысли не допускала, что он способен испытывать такие же терзания, как другие мужчины; но она считала, что чьей бы женой она ни была, ей придется многим жертвовать ради своего супруга, а это нанесет ущерб ее близости с детьми; кроме того, кто бы ни стал их приемным отцом, он непременно будет краснеть, опекая чужих детей и показываясь с ними на людях; словом, если Кароль станет ее мужем, полагала она, он испытает на себе все последствия романтической преданности предмету своей любви и утратит в глазах жестокого и холодного света репутацию человека разумного и положительного.

Вот почему Лукреции, чтобы остаться непоколебимой, даже не потребовалось искать поддержки у графа Альбани. Пока у Кароля оставалась надежда убедить ее, он проявлял неистощимое терпение. Но в один прекрасный день Лукреция поняла, что если она и дальше будет ссылаться на положение князя в обществе и на предрассудки его знатных родичей, то она, чего доброго, уподобится тем женщинам, которые лицемерно отказываются от лестного предложения, чтобы вернее завладеть своей добычей; тогда она решила разом покончить с настояниями Кароля и наотрез отказалась стать его женою. Надо заметить, что Лукреция очень боялась поддаться своим чувствам: если бы она слушалась только своего сердца, по-матерински привязанного к юноше, она бы уступила его слезным мольбам. Поэтому ей пришлось немного покривить душою и объявить, что она вообще ненавидит брак, хотя на самом деле она не усматривала в этом священном союзе ничего зазорного.

Когда князь наконец убедился в бесполезности своих неотступных просьб, он впал в глубочайшее уныние. Сперва он плакал, и Флориани нежно утешала его, потом на смену слезам пришла потребность в уединении: ему хотелось мечтать, хотелось проникнуть в тайны той жизни, которой живут другие, жизни, к которой он хотел приобщиться и которую так плохо понимал; и тогда в его воображении вновь стали возникать призраки, в голове зарождались различные подозрения, ибо он не способен был верно оценить ни один жизненный факт, им овладела ревность — неизбежный и мучительный спутник тиранической любви, которая стремилась к безраздельному обладанию и обманулась в своих надеждах.

Он вообразил, что Сальватор заранее обо всем условился с Лукрецией, хотя на самом деле граф говорил с ним по наитию и слова его были естественным и непроизвольным следствием долгих бесед между ними в ту пору, когда они были так откровенны друг с другом. Кароль решил, что Сальватор не отказался от мысли, в свою очередь, стать возлюбленным Флориани, что, относясь к нему как к избалованному ребенку, граф уступил ему дорогу, с тем чтобы, когда он, Кароль, пресытится, тайно заявить о своих правах. Вот почему, думал князь, Альбани так настойчиво убеждал его время от времени покидать Лукрецию: граф рассчитывал, что разлука немного охладит ее любовь и она охотно станет внимать его собственным признаниям.

Каролю приходили на ум даже еще более необоснованные и безрассудные предположения! Он говорил себе, что Сальватор еще до него задумал жениться на Лукреции, с которой его связывала давняя дружба, что они обещали друг другу соединиться в один прекрасный день, после того как еще некоторое время будут с общего согласия наслаждаться свободой. Князь отлично понимал, что любовь, которую Лукреция испытывает к нему, — любовь бесхитростная и искренняя, но он боялся, что она может угаснуть столь же внезапно, как вспыхнула, и, подобно всем мужчинам, находящимся в таком положении, он теперь с тревогою думал о пылкости своей возлюбленной, той самой пылкости, которой прежде так восторгался и которую благословлял.

Затем, когда чувство, владевшее душой этого злосчастного юноши, побеждало химеры, терзавшие его больной мозг, он оправдывал свою возлюбленную и говорил себе, что она впервые в жизни обрела в нем достойного ее спутника и что ее привязанность к нему будет длиться вечно, если чьи-либо происки и пагубные советы не отвратят ее от него. Тогда он тотчас же вспоминал о графе Альбани и мысленно обвинял его в том, что тот, повинуясь своим тайным желаниям, стремится обольстить Лукрецию, прибегая для этого к доводам эпикурейской философии и бесстыдно соблазняя ее. Он вменял им обоим в вину каждое слово, каждый взгляд. Сальватор якобы вел себя низко, а Лукреция была подвержена слабостям и увлечениям.

Когда же его друзья, которые, оставаясь наедине, говорили только о нем, которые посвящали свою жизнь нежным заботам о нем, насильно отвлекали князя от одиноких раздумий, когда они осыпали его мягкими упреками и окружали ласковым вниманием, он давал волю слезам. Он плакал в объятиях Сальватора, плакал у ног Лукреции. Однако не признавался в своих безумных подозрениях, и они тут же с новой силой завладевали им.

XXIV

— Она меня не любит и никогда не любила, — говорил князь Сальватору в минуты дружеской откровенности. — Эта холодная, неумолимая женщина, как видно, не понимает истинной любви, ибо, надеясь отвратить меня от брака с нею, твердит о каких-то моих интересах! Стало быть, она не знает, что такого рода доводы ничего не значат для человека, чье сердце полно любви, для человека, который все готов принести в жертву той, кого он боготворит! Зачем она толкует о своем желании сохранить мою свободу? Я отлично понимаю, что она боится потерять собственную. Да и что такое слово «свобода» применительно к любви? По-моему, оно может иметь только один смысл: возможность для влюбленных всецело принадлежать друг другу без каких бы то ни было помех. Если же, напротив, человек видит в свободе лазейку для возможного охлаждения или утех на стороне, то есть лазейку для измены, то в его сердце нет и никогда не было любви!