Annotation 7 страница

Было шесть часов утра, когда Матье Гюлотт, брат Жермены, запряг лошадь в пролетку. Это была маленькая арденская лошадка, коренастая, широкогрудая, серой масти. Фермер купил для нее совсем почти новую сбрую на распродаже у барона дез'Одре. Медные короны блестели на лакированной коже. Эта сбруя полагалась лишь в исключительных случаях. Пролетка тронулась в путь. Жермена надела светлое платье с красным горошком и круглую шляпу, повязанную желтосоломенным шарфом. Шелковые перчатки облегали прозрачной сеткой ее смуглые руки, украшенные кольцами. На плечах ее висела из черной саржи мантилья с бахромой, с выемом на спине. И вся ее фигура сияла свежестью и счастьем. Они проехали мимо лачужки Куньоли. У Жермены забилось сердце при мысли, что Ищи-Свищи мог быть там и увидеть их: она боялась неожиданности, но не сознавала хорошенько, какой именно и почему. Ее страх рассеялся, когда они миновали домики. И, охваченная мечтаниями, она откинулась на спинку сиденья, думая о неясных предметах, неживших, как сладость утра в лесу. По большой дороге они ехали около двух часов, затем свернули на шоссе, ведшее через деревни. Шоссе подходило к ферме Эйо. Они катили в полусумраке дня между ветвистой чащей деревьев. По временам пересекала дорогу аллея, озаренная ярким светом в глубине. Это было как бы внезапным сиянием. И снова замыкались ряды деревьев плотной чащей со свисавшей, как широкие лопасти, листвой. Прохладой веяло от влажных кустарников, где подернулись росой соки брожения. И эта свежесть вызывала крепкие и здоровые запахи пряных трав и тимьяна. Над шоссе виднелось сквозь деревья сапфирно-голубое небо, как будто суживавшееся в глубине отдаления. Лошадка весело ускоряла свой бег, замедляя на подъемах, беспечно покачивая головой. От надоедавших мух она отмахивалась хвостом, подергивала мелкой дрожью кожей или в резком движении встряхивала головой, стараясь слизнуть их своим толстым языком. Минуя горы, Матье подбадривал: «но, но!.. », и арденский рысак устремлялся вперед своей короткой и твердой рысцой. Его подковы стучали по камням ровным топотом, который выделялся из-за глухого шума колес пролетки. Матье и Жермена не торопились, уверенные, что прибудут еще до начала обедни. И они мерно покачивались на упругих рессорах, как в колыбели, подскакивая оба разом, объятые легким оцепенением, которое не располагало беседовать. Миновав шоссе, они въехали на проселочную дорогу. Ряды тонких тополей тянулись по бокам, осеняя беловатую землю своей серой тенью, За ними простирались деревни в бледном переливе перламутра, таявшего на небосклоне, превращаясь в светлую мглу. Этот зной равнины, когда они оставили лес, дохнул на них духотою бани. Спина лошади под седелкой слегка взмылилась. Запах нагревшегося лака шел от сбруи, смешиваясь с пресным запахом пшеницы. В воздухе кружились мухи с однообразным гуденьем, которое мало-помалу рассеивало мысли Жермены, склоняя их к смутному ощущенью изведать другую любовь. Праздничная лень усыпляла деревни, через которые они проезжали. Хутор кума Эйо выделялся своим богатством. Впереди у дороги стояла рига; другое строение было отведено под хлев и конюшню; наконец, следовали дома для жилья, и все эти здания образовывали квадрат, посреди которого возвышалась навозная куча в виде холма. Очень старый фруктовый сад помещался между плотным забором ограды вышиною в два метра, вдоль шоссе. Огромное ореховое дерево простирало свои свивавшиеся, как жгуты, ветви над воротами. Пролетка обогнула двор и подкатила к порогу жилища. Утки, беспокойно гогоча, выбежали из-под ног лошади вместе с курицами и цесарками. Тревожное кудахтанье разносилось по двору с шумом колес въезжавшей пролетки. Оглушенные неожиданным событием индюки вытягивали до бесконечности свои шеи. И стороживший пес, задыхаясь, с бешенством лаял, доводя этот шум до неистовства. Из-за двери выглянула служанка. — Господин Эйо здесь? — начал Матье. Он должен был повторить свой вопрос, так как девушка, не двигаясь с места, продолжала разглядывать их с разинутым ртом, с изумлением человека, не привыкшего к новым лицам. Она, наконец, как бы пробудилась от сна. — Сейчас погляжу, дома ли он? — проговорила она, напирая на слова. Жермена удивленно поглядела на своего брата. Эйо их разве не ждал? Дом был безмолвен. Та же сонливость, в которую были погружены деревни, стояла в прихожей. И оба они: и Жермена, и Матье — сидели в ожидании в пролетке, не решаясь сойти, тогда как лошадь взрывала копытами землю, почуяв родной запах конюшни. С лестницы донеслось чье-то покрякиванье. Кто-то спускался тяжелой поступью, останавливаясь и кашляя. И Эйо неожиданно показался в полосе света у растворенных дверей, смущенный и улыбающийся. — Вот как, мамзель Жермена с братом. Вот это дело. Славно надумали заехать к нам. Он был в жилете, с всклокоченной головой и в чулках. Он вспомнил, что приглашал их; но он сделал это больше из вежливости, совсем не полагая, что они приедут. Он машинально застегивал подтяжки у своих брюк, повторяя свою фразу, кивая притом головой: — Славно надумали… Право славно, славно! Матье счел нужным вставить: — Ужасная жара. — И прекрасно, прекрасно, все к лучшему. В этом году будет большой урожай. — Что верно, то верно. Эйо медленно одевался. Гюлотт радушно принял его; он сумеет оказать такую же честь и его детям. Теперь он громко смеялся, забывая о гостях, говорил о таких вещах, которые не имели никакого отношения к тому, что происходило в его уме. И, так как гости не вылезали из пролетки, он, наконец, надумал: — Что же вы? Входите. Пойду сказать жене, что вы приехали. — Не стоит, — проговорила с досадой Жермена. Не беспокойтесь… На ее губах появилось выражение нетерпеливости. Она повернулась к своему брату, как бы приказывая ему тронуться в путь. Матье колебался. Тогда Эйо, воспылав рвением, схватил лошадь под уздцы. — Нисколько… И совсем даже ничуть. Вы побудете у нас, непременно, черт возьми. И живо разнуздал. Матье глядел на сестру. Она незаметно пожала плечами и встала. — Эй вы, Матье, Донат! Живо! — крикнул Эйо, — помогите мадемуазель Гюлотт выйти из экипажа. Но она уже соскочила на землю. Никто не откликался на зов, и фермер притворился разгневанным. — Ах, эти мальчишки, мамзель Жермена. Всегда где-нибудь запропадут. Матье подвел пролетку под навес. Маленькая арденка, почувствовав свободу, направилась к копне люцерны и с жадностью принялась за нее. В конюшне лошади, вытянувши шеи, неподвижно смотрели на этого непрошеного гостя. Эйо подошел к лошадке, взял ее под уздцы, повел в конюшню, где поставил между своими лошадьми и всыпал в корытце целый мешок овса. — Сперва скотам, а потом — людям, — сказал он, подходя к Жермене. И на этот раз решительно направился с ней в дом. Он предлагал ей пива, вина, кофе, всего, что она пожелала бы. Она согласилась, наконец, выпить немного воды со смородиной. Он подал ей сам и потом покинул их под предлогом пойти надеть свои башмаки. Комната выглядела вульгарно и неизящно. Можно было легко заметить, что только руки старой женщины касались вещей в доме. Стулья с плетеными сиденьями были расставлены вдоль стен, оклеенных обоями, отставшими по длине плинтуса вследствие сырости и немного выше обтертыми спинками стульев. Над камином висела в рамке картина, изображавшая белого медведя, готового наброситься на двух охотников. Камин был выкрашен под мрамор и имел в виде украшения зеркало в палиссандровой раме, часы из бронзированного цинка и две огромные раковины с красными створками. Стол был покрыт клеенкой, далее стоял шкаф для белья, выкрашенный под дуб, и еще буфетный шкаф красного дерева, заставленный посудой, дополнявший обстановку. Они глядели на раковины, картинку, зеркало, сидя молча со сложенными на коленях руками. То же безмолвие продолжало царить и в доме. И вдруг до них донесся шум спора из верхнего этажа. Они расслышали голос фермера и другой голос, возражавший с недовольством. Это продолжалось некоторое время, затем Эйо спустился вниз. Он принарядился в плотно накрахмаленную с серыми и синими полосами блузу, которая носила следы усердного глажения на спине и рукавах, и потирал с веселым видом руками. — Мальчики мои у Машаров, — промолвил он. — Я пойду скажу, чтобы за ними сходили. Вы знаете Машаров? Они знали их, но не были с ними знакомы. Он сощурил глаза и продолжал: — Я вам, так и быть, скажу. Машары люди с достатком, Жозефа, дочь их, умеет на рояле. Мой второй сынок Донат и свел с ними знакомство. Прекрасная девушка. В вашем роде, мамзель Жермена. К Рождеству у нас будет, по-видимому, кое-что новенькое, да-с. Но у него, ведь, было целых три сына. Два остальные не нашли еще себе подходящих невест. И он завершил свою речь любезностью. — Они ведь не знакомы еще с вами, мамзель Жермена. Он предложил им показать своих коров. Та, что он купил у их отца, пришла целой и невредимой. Однако вторично он бы не купил ее. Ну, да что сделано, то сделано. И продолжая говорить все в таком роде, он повел их в хлев и на конюшню. У порога конюшни он ударил Матье по плечу: — Ну, что ты скажешь о моих лошадках? Там помещалось пять лошадей прекрасной рыжей масти с шелковым отливом. Матье переходил от одной к другой, ощупывая их под брюхом и похлопывая по ягодицам. А Эйо следовал за ним, самодовольно приговаривая: «Ах ты, мальчик, мальчик. Ведь таких нигде не сыщешь. Эх, хе-хе». Когда они выходили, по двору раздались стуки каблуков, и Жермена увидела приближавшихся трех сынков фермера. — Идите скорей, — крикнул Эйо. — Это — мадемуазель Гюлотт. И он представил их. — Это вот мой первенец, Гюбер. У нее невольно сорвалось движение. Ищи-Свищи тоже звали Гюбером. И она с любопытством посмотрела на этого Гюбера, находя странным такое совпадение. — Это мой второй — Донат. А вот тот малыш — Фриц. Он указывал на них рукой, делая ею широкое движение каждый раз, и, видимо, очень гордился сыновьями. Жермена кивала головой смущенно засмеявшись. Гюбер сдернул фуражку резким движением и держал непринужденно за спиной. Фриц, очень сконфузившись, покраснел до корня своих конопляных волос, вытащил изо рта сигару и снова сунул ее в рот горящим концом, что заставило его подскочить. Смех Жермены перешел в насмешливую складку на губах. Они все вместе вернулись в дом. Госпожа Эйо приказала приготовить стол для кофе и поджидала их теперь. Это была маленькая, сухая женщина с желтым лицом и с томностью во взгляде. Она встретила их со вздохами и жалобами: — Уж, пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Я в доме ничего не значу. Все фермер, он всему голова. Не она, а он виноват, что их так плохо встретили. Эйо не предупредил ее об их приезде. Он хотел ее перебить. Она возразила. Два старших сына вмешались в разговор. К чему начинать опять? И с плохо скрытой грубостью заставили свою мамашу сесть за стол. Жермена угадала невзрачную роль, которую играла эта женщина в доме, и глухую постоянную тиранию мужа. Гюбер присел рядом с ней и начал говорить с застывшей улыбкой на лице. Она удивилась плавности движений и мягкости голоса. Он часто употреблял вежливые обороты в беседе, у него был такой подбор слов, который заставлял предполагать высшее образование. Он был высокого роста, с широкими плечами, коренастый, что сказывалось по его неровным ногам и широким рукам, которые свешивались до самых колен. И Жермена по временам смущалась, сама не понимая чем, — какой-то загадочностью в его движениях и взгляде. Эйо громко восхищался своим первенцем. — Сущий молодец. И очень ученый. Он может ответить на все решительно. Даже короля заговорит. Гюбер махал головой, улыбаясь с деланной скромностью. — Не верьте ему, мадемуазель. Его батюшка преувеличивал. Он не был уже таким ученым. Но фермер настаивал на своем, и это походило на комедию, где каждый разыгрывал заученную роль. Было решено, что они все вместе пойдут к обедне. Играя четками, Эйо подал знак отправиться в церковь. И они двинулись. Гюбер с Жерменой впереди, остальные парни рядом с отцом и матерью. Фриц надвинул свою фуражку на глаза, чтобы лучше видеть, как колебались впереди него бедра незнакомки. У него была хитрая голова, и лицо его выражало порочное лукавство молодой обезьяны. — Наша матушка иногда бывает немного несговорчива, — сказал Гюбер. — Вы извините ей, она очень страдает от ревматизма. И он присовокупил рассуждение о влиянии болезни. Жермена внимала ему, наслаждаясь оборотами, которые он подыскивал в разговоре с ней. И неожиданно с наивностью спросила его: — Где вы всему этому научились, господин Гюбер? Он засмеялся. — Да, сам не знаю. В коллеже, из книг. Я ведь читаю много. — О и я бы так хотела…, но у меня не хватает времени. Она говорила манерно, избегая простонародных выражений и кусая слегка губы. Он ей сделал признание: — Я, видите ли, намеревался поступить в семинарию. Я мог бы сделаться священником. Она не могла удержаться от восклицания: — Правда? И, повернувшись к нему, увидела, как он кивнул головой, улыбаясь с опущенными глазами. Быть может, в этом и скрывалась смутная неопределенность его личности. Она улыбнулась при мысли о сутане, которую он надевал бы как юбку. Он угадал ее мысль и ответил непринужденно: — О, это ко мне совсем не подошло бы. Я ведь люблю посмеяться. Они вступили в церковь. Он распахнул дверь и отступил, чтобы пропустить ее. Она поблагодарила его движением губ. По полу разнесся шум раздвигаемых стульев: все сразу начали искать себе места. Затем, среди шелеста риз, раздался шепот священника у алтаря. Служба начиналась. Жермена вынула свой молитвенник. Она рассеянно читала, взглядывая порой краем глаза на Гюбера, сидевшего около нее. Этот человек, который мог бы стать священником, привлекал ее к себе, как нечто особенное. В нем сохранился от первой его склонности оттенок елейности и затуманенный ласкающий голос. У нее в уме прошло сравнение между другим Гюбером и этим. Сын Эйо был гораздо привлекательнее. Они возвратились на ферму около полудня. За обедом подали бараний филе в тимьяне и с лавровым листом. Баранине предшествовал суп из ароматных и сочных овощей. И затем принесли нечто, что заставило всех вытаращить глаза. Фермерша велела приготовить на молоке с румяным припеком рисовый пирог. Время от времени Гюбер спускался в погреб и приносил оттуда подернутую пылью бутылку вина. Пили также слабое, кисловатое пиво, которое покрывалось пузырьками по краям стаканов. Донат с развеселившимся лицом рассказывал истории, а Фриц продолжал пожирать глазами Жермену, разрезая крест накрест пробки лезвием своего ножа. Краска выступала на лицах, резко выделяясь на белизне воротников рубашек. XXIV

Гюбер, сидевший рядом с Жерменой, выказывал много предупредительности. Он говорил ей с нежностью своим глухим голосом, который временами становился слегка тягучим. И поддерживая с ней разговор, он подливал ей в стакан. Она старалась держаться того же тона, чтобы быть ему под стать, оттопыривала мизинец, поднося стакан к губам, отвечала ему с оттенком жеманства. Фермер радовался, видя как все у них шло ладно и, обращаясь к Матье, говорил ему: — Да, да, славно вы надумали приехать навестить нас. Кофе затянулся до сумерек. Табачный дым стоял облаками в комнате. Тогда кто-то предложил совершить прогулку. В двадцати минутах ходьбы от дома находился очень красивый лес. Вышли целой гурьбой. На этот раз Эйо с младшими сыновьями и Матье Гюлоттом пошли вперед; Жермена же с Гюбером отстали от них немного. И по мере приближения к лесу это расстояние возрастало. Двинулись вдоль поля, засеянного пшеницей. Местами маки, васильки, маргаритки пестрели разноцветностью окраски на блеклом золоте таявшей в алмазном просторе пелены. Гюбер остановился, вошел в пшеницу, нарвал Жермене цветов. Она подбирала цветок к цветку, составляя пышный букет, поднесла его к лицу, зарылась в его цветные лепестки, как бы вдыхая его аромат, полузакрыв свои глаза. А он продолжал осыпать ее ласкающими словами с оттенком двусмысленности, не компрометируя однако себя. Эйо немного ускорил шаги, чтобы «им было вольготнее». И случилось — Жермена с Гюбером потеряли из виду своих, среди которых папаша размахивал руками. Жермена выразила опасение, — что они отстали и не смогут их найти, но Гюбер успокоил ее. — О, я ведь знаю дорогу, — мы живо их догоним. Его губы вздрагивали, лицо выражало колебание. Но вдруг решившись, он коснулся ее руки концами пальцев. — Мадемуазель Жермена, я так рад. Она поглядела на него в ожидании, что он скажет дальше, также слегка взволнованная. А он улыбался, склонив голову набок. — Да, я так рад быть наедине с вами. Не верьте мне, если хотите. Но это так, говорю вам, положа руку на сердце. Его мерно-медленный голос очаровал ее, как музыка. Она опустила голову, чувствуя, как волна свежести обдала ее щеки и стала бесцельно теребить цветы букета с застенчивой грацией. — Это правда, господин Гюбер? Он подвинулся, ища ее руки. Она дала ее ему, как бы нечаянно, как будто думая о другом. — Словно шелк, — пробормотал он через некоторое время, щекоча ее руку. — Мне это уже говорили. И она смеялась с легким трепетом во всем теле, боясь щекотки. Потом они незаметно взяли друг друга за руки и размахивали ими с детской шалостью. Ей пришло на память, как она бегала с Ищи-Свищи по лесным тропинкам; глядя как бы полузакрытыми глазами на эти воспоминания, она испытывала нескончаемое удовлетворение обманывать их обоих. Эйо явился вовремя, чтобы нарушить однообразие ее любви к другому. Ласки, которыми забавлял ее Гюбер, вносили в ее ставшую монотонною жизнь развлечение в виде неожиданной неверности. — Вот они, — раздались вдруг голоса. Это был фермер с сыновьями, которые ждали их, сидя у входа в лес. Глаза старика сияли радостным смешком. Он лелеял мечту сосватать своим сыновьям богатых невест, и женитьба на мадемуазель Гюлотт одного из сыновей казалась ему выгодным и естественным делом. Все вместе прошлись по лесу, который был собственностью банкира, и его дача, украшенная башенками, выступала немного дальше. Красноватый слой толченого кирпича покрывал середину аллей, тянувшихся змейкой сквозь плотные стены листвы, тщательно выровненных, местами вдруг обрывавшихся, и тогда открывался вид на замок. Одна из аллей вела через мостик, сложенный из груды камней, которых плющ заткал тяжелой, сумрачной завесой. Гладкие и ровные газоны, похожие на подстриженную шерсть животного, расстилались под деревьями зеленым покровом, блестевшим в лучах света изумрудными переливами. Всех их охватило почтение перед этой буржуазной размеренностью природы. Эйо непроизвольно понизил свой голос, как будто вступил под своды храма, и рассказал историю своих сношений с господином банкиром. Человек, легко доступный, несмотря на свои миллионы, он обходился со всяким человеком, как равный. Лес не был, впрочем, открыт для всех, но он — Эйо, имел позволение гулять там, когда ему вздумается, и он дал подробные сведения о служебном персонале замка. Они долго стояли у каменного мостика, который считался одной из достопримечательностей страны, и Гюбер предупредительно пояснил Жермене в подробностях красоту этой редкости, обдавая ее потоком пышных фраз. Они прошли еще шагов сто и остановились перед песчаной лестницей, которая вела к античному храму. Восторг был общий, так как там в углублениях, по бокам портика, стояли обнаженные до пояса статуи. Гюбер объяснил, улыбаясь, что в прошлые времена люди не имели обычая одеваться. — Мне об этом тоже рассказывали, — проговорила Жермена с расширенными зрачками. Кто-то пустил остроту, и все прыснули со смеху. — Тсс, — господин хозяин может быть там, — промолвил с осторожностью Эйо, отводя их дальше. Они двинулись не спеша по дороге к ферме, и юноши мечтали о возбуждающих округлостях мраморных фигур. Когда они вернулись к Эйо, Матье вывел арденку из конюшни и запряг ее в пролетку. Однако фермер не хотел отпускать их, не распив последней бутылки. Его откровенность возрастала по мере того, как приближался час отъезда. — Я весь, как на ладони, мамзель Жермена. Душа у меня нараспашку. Вы только скажите, чего вам угодно. Бутылку выпили за здоровье Жермены — самой красивой особы, какую Эйо когда-либо встречал. И все они стояли с некоторою торжественностью друг против друга, со стаканами в руках. Так как Гюбер отсутствовал, то разговор не клеился. Жермена рекомендовала госпоже Эйо свою портниху, очень дельную женщину, и приподняла подол своего платья, чтобы показать отделку. По камням двора раздался звук подков верховой лошади. Жермена повернула голову и увидела через окно Гюбера, стягивавшего седельную подпругу, с хлыстом под мышкой. Красный галстук, повязанный на шее, выделялся ярким пятном на его сером костюме со вздувшимися складками на спине. Затем вошел Матье и выразил благодарность за гостеприимство: — Позвольте поблагодарить вас, господин Эйо, — сказал он, — за честь, которую вы нам оказали. Я непременно расскажу дома о вашем радушном приеме. — Полноте, полноте, милый мой, — ответил фермер, тряся его за руки. — Передайте мой привет вашему батюшке. Жермена села в пролетку. Она подобрала свои юбки, стреляя глазами в сторону Гюбера, который, опершись рукою на гриву лошади и вдевши ногу в стремя, вскочил в седло, восклицая: — Я поеду вас провожать. Обменялись рукопожатиями. Эйо болтал без умолку, рассыпая потоки дружеских слов, и голоса перемешивались, производя шум среди надвигавшихся сумерек. Фриц украдкой созерцал кусочек белевшего чулка под юбкой Жермены. Затем Матье взялся за вожжи, прищелкнул языком, и пролетка тронулась в сопровождении Гюбера. Они выехали на дорогу. Над деревнями свисало красное солнце, как огненное жерло. Сумрачно-багряные полосы тянулись по глади колосьев пшеницы. Теплый туман поднимался с небосклона. И солнце медленно погружалось в сумрак, рождая тени на земле. А верхний край диска все еще ярко горел. Вся равнина, казалось, утопала в сером море, которое затушевывало деревья, землю и дома. Пролетка катила, поднимая по дороге легкие облака пыли, которая на мгновение взвивалась позади них с едким сухим запахом, охлаждавшимся влагой от изгородей. Гюбер скакал с правой стороны пролетки, подбоченясь, вытянув ноги, порой подбодряя концом хлыста своего коня. Когда дорога суживалась, он осаживал, пропуская пролетку вперед, и Жермена, повернув вполоборота головой, видела, как красный галстук развевался и Гюбер подпрыгивал на седле. Он вскидывал на нее полный томности взор из-под полуопущенных ресниц и, склонив немного голову вбок, порой вздыхал. Его голос, всегда такой звучный, заглушался перезвоном копыт по камням и не всегда достигал ушей Жермены. До нее иногда долетали одни лишь отрывки любезных слов. Он называл ее просто Жермена; она его Гюбер. На перекрестке дорог, когда они вступали на шоссе, тянувшееся через лес, она хотела заставить его вернуться. Но он настоял проводить их до лачужки Куньоли. Оттуда он возвратится назад. Когда он произнес знакомое ей имя, она невольно сделала движение. — Вы знаете ее? — Да, но не знаком. Она приходила к нам на ферму ухаживать за коровой. — А… Ночь сгущалась над листвой. Серая мгла легла на дороге, словно море, которое, разливаясь вдали, затопляло кустарники. Сквозь деревья вверху проглядывало небо, трепетавшее миганием звезд. Фигуры ехавших сливались с тенью, расплываясь с каждым мгновением в окружавшей мгле. Темнота придала сыну фермера больше смелости. Он просил Жермену позволить ему питать надежду, и в голосе его чувствовалась настойчивость; откинувшись на спинку сиденья, она обернулась к нему вполоборота, небрежно опустила руки над крылами пролетки и сидела задумчивая, молчаливая и глядела как будто вдаль, приподняв ресницы. Было бы странно, если бы он женился на ней в один прекрасный день… И неясная мысль стать женою этого человека возникла в ее голове. Однако была пора принять решение. Связь с тем другим человеком не могла же длиться вечно. Их тайна в конце концов разоблачится. Она обдала его быстрым взглядом, как бы желая выяснить себе, какое будущее он ей сулил. В сущности он не был ни дурен, ни красив, но в его бархатном взоре светилась ласка и влажный блеск, какой она видела лишь у служителей храма. Он сказал ей про свое отвращение к кабакам. Он не любил и плясать на деревенских праздниках; сама свершившая поступок, она тем лучше умела ценить его благоразумие и заранее радовалась, что у нее будет такой скромный, степенный муж, который познакомит ее с радостями упорядоченной семейной жизни. К тому же этот человек говорил словно по книге, и она любовалась им, чувствуя в то же время между ним и собой затаенную и необъяснимую неловкость. Он все настаивал, держа ее руку в своих. И они проехали так сотню шагов, касаясь пальцами один другого, оба молчаливые. Матье покачивался на сиденье и, как услужливый брат, делал вид, что ничего не видит, понимая, что судьбе нужно немного помочь свершить свои предначертания. Вдруг позади них из мглы кустарников вынырнула черная фигура. На краю шоссе стоял человек и впивался глазами в мрак ночи. XXV

Уже два дня он ждал ее безумно, шагая от фермы к домику Куньоль, с мрачным отчаянием чувствуя, как слабеет прежняя любовь, и вот внезапно, как виденье, она промелькнула. Его драгоценное существо, его Жермена! Она ехала там, почти прильнув к лицу какого-то мужчины. Она, она!.. Он привскочил, как оглушенный громом, объятый яростью, чувствуя, что все вращается вокруг него, не сознавая, жив ли он еще и не было ли внезапное появление Жермены лишь дьявольским наваждением. Стоять ли ему, сложа руки, или ударить… Но факт был ясен, и яркая ужасная действительность нахлынула на него. Жермена обманывала его с этим человеком. Проехавшая пролетка увозила их ласки. Быть может, их кожа хранила трепет поцелуев. А он, глупец, ждал ее по целым дням и ночам. С необычайной ясностью пронеслись в его уме воспоминания, то время, когда он сидел с нею в маленькой лесной лачужке; очаровательные дни, когда они вначале так долго бывали вместе, затем все более и более редкие встречи, когда она приходила скучная, вялая, безжизненная, тогда как он готов был вечно ласкать и лелеять ее. Смесь злобы и муки перекосила его лицо судорожной гримасой. Его мозг разрывался на части. Казалось, по черепу, не переставая, колотили вальком. Его крупные зубы впивались в губы, откуда сочилась кровь. Он выпрыгнул на дорогу. От пролетки доносились лишь смутные перекаты колес в отдалении. Но его ноги были чудесными пружинами; они имели гибкость кровожадных звериных лап, бросающихся на добычу. Схватить, держать ее в своих руках, трепать, валять в пыли, вцепиться пальцами в ее волосы — эти картины вспыхивали кровавыми искрами в его мозгу. Он близился к убийству так же неизбежно, как вода стремится в водоемы, как всякое живое созданье — к смерти. Пролетка, казавшаяся вдалеке темным пятном, как будто стала неподвижной. Шум и радость счастливых людей пронеслись по лесу в безмолвии ночи и замерли в словах прощания. Пролетка остановилась. Ищи-Свищи прислушался: его уши, отражавшие звуки, как колодцы, разносящие по дну глухое гуденье, казалось, воспринимали те же нежные жгучие слова, которые она ему шептала в минувшие радостные дни. Затем пролетка покатила дальше, углубляясь вдаль шоссе, и среди этого затихавшего гула выделялись все яснее звуки топота скакавшей лошади. Топот приближался. Вскоре в сырой мгле ночи показалась высокая фигура, освещенная тлевшей искрой сигары, как мигавшей звездочкой. Одним прыжком Ищи-Свищи схватил лошадь за повода. — Прочь! — закричал Гюбер Эйо, взмахнув хлыстом. Лошадь взвилась на дыбы со сжатым ртом и с зубами, стиснутыми железной рукой, повисшей на удилах. Лошадь старалась вырваться и, вздергивая головой, пятилась к кустарнику. Ищи-Свищи послушно двигался вместе с нею, не оказывая сопротивления, сосредоточив все свое внимание на этом бледном, склонившемся над ним лице, и впился в него неподвижно-расширенными глазами, приспособленными для ночного бдения, вытянув вперед шею, страшно спокойный, чувствуя, как в памяти воскресают неясные воспоминания. По его голове раздался со всего размаха удар рукоятки хлыста. Второй удар опалил ему глаза, как головней. Он успел отстранить третий удар, который рассек нос. Кровь брызнула сразу изо лба, из ушей и десен, заливая зубы. Сын фермера Эйо, выпрямившись на своих стременах, наносил беспощадные удары взмахами хлыста. Ищи-Свищи внезапно подпрыгнул на своих гибких ногах и, схватив его за голову, прижал ее к седлу. Гюбер судорожно вцепился в гриву лошади, которая хрипела с разодранными ноздрями, сделала несколько шагов и вдруг начала вертеться, объятая дрожью, от которой подкашивались ее ноги. Гюбер возопил: — Мерзавец! Оставь меня или я… Он не кончил. С неимоверной силой, способной сдвинуть гору, Ищи-Свищи раздробил ему ударом кулака подбородок и глухо пробормотал: — Заткни свою глотку! Ищи-Свищи повис на его бедрах и бешено встряхивал его, как остервенившийся дровосек раскачивает пень, чтобы выдернуть его из земли. И потом, неожиданно съежившись, он схватил его обеими руками за шею и увлек за собою вниз тяжестью своего тела. Они свалились в пыль. С каждым мгновением ужасные пальцы все более приближались, вдавливались глубже в тело, и Гюбер чувствовал, что постепенно задыхался. Из горла вылетал свист, и глаза заволакивались туманом смерти. Поверженный, он хрипло завопил, и в этом вопле слышалась мольба. Ищи-Свищи опомнился вдруг при этом хриплом звуке и невольно разжал пальцы, потом опустился на колени, уставился своими большими измученными глазами в это скорчившееся лицо и стал разглядывать человека, которого он душил, медленно, непрерывно сдавливая горло, постепенно спутывая его мысли и воспоминания… — Я тебя узнаю, — сказал он, наконец, — ты сын фермера из Трие. И снова воцарилось молчание в ясной ночи, и слышалось лишь их тяжелое дыхание, словно пыхтенье двух быков. Из груди Ищи-Свищи, как из кузницы, вырвались вдруг бессвязные стоны: с его губ готов был сорваться вопрос, но он сдерживал его, как будто с ним была связана вся его жизнь. — Ты ее любовник, говори? — взвыл он. Глаза Гюбера расширились: он не понимал. — Чей?.. — прохрипел он. Ужасные руки опустились, как гири, на его плечи. — Той вон, высокой! Глубокое изумление заставило приподнять брови Гюбера. Он лежал молча и начинал догадываться, что Жермена Мокор и была причиной нападения. Ищи-Свищи нетерпеливо повторял: — Ну, говори, не финти, ты ее любовник? И, словно крюки, вбиваемые молотком, его пальцы впились в связки шеи Гюбера. — Пусти меня! — стонал Гюбер. — Говори… ты ее любовник? — Нет, — вырвалось со свистом из груди Гюбера. — Поклянись, — приказал Ищи-Свищи. — Правда. — Поклянись Богом. — Правда. — Твоим отцом… — Клянусь моим отцом. — Матерью. — Клянусь моей матерью. — Если это так, — вставай. Избитый, с измятыми боками, с рассеченной головой, Гюбер Эйо медленно поднялся, сначала на одно колено, затем на другое, и в его движениях были стыд и неловкость, плохо скрытые маской спокойствия и равнодушия. Он хотел бы найти где-нибудь нож, вилы, какое-нибудь орудие, чтобы ударить исподтишка бродягу, набросившегося на него с такой жесткостью. Он нагнулся, подобрал свою шляпу, избегая показывать лицо, передернутое злобой. Напротив, лицо Ищи-Свищи прояснилось, и он теперь был склонен к великодушию. То, что он испытывал, было больше, чем радость: у Жермены был лишь один любовник — он сам. Этот поп поклялся жизнью своей матери и отца, что она ему не принадлежала. И под влиянием этой уверенности он пожалел о своем насилии. — Я, может, немного погорячился, — подумал он, стыдясь своего поступка. Он повернул голову, ища сына Эйо, чтобы попытаться сойтись с ним, но тот исчез. Парень постоял мгновение в раздумьи. Впрочем, он сам виноват, этот бледный вертопрах. Если бы он только скакал рядом с пролеткой, ничего бы не произошло. Он передернул плечами, как бы желая освободиться от навязчивой мысли, но наплывали другие. Что могло произойти? Этот барчонок будет мстить, это несомненно. Он разнесет повсюду сплетни, разболтает о его связи с Жерменой. Это погубит их обоих. И он пустился бежать. Он решился на все: будет умолять его, заставит поверить в припадок безумия, унизится даже до того, что отречется от сказанных слов. Он остановился, чтобы перевести дух, и услыхал вдали лошадиный топот. Гюбер Эйо нашел свою лошадь, щипавшую траву возле кустарника, и вскочил на нее, спеша скорей приехать и разгласить о нападении злоумышленника, жертвой которого он стал. XXVI