Дмитрий Сафонов 2 страница

Состав миновал заброшенную станцию между «Тушинской» и «Щукинской». Когда-то, в середине семидесятых, ее построили в надежде на то, что вместо аэродромного поля здесь будет большой жилой массив. Однако территория аэродрома городу не принадлежала.

Летное поле находилось в ведении Министерства обороны, а оно ни в какую не хотело выделить свою землю под жилищное строительство.

Станцию законсервировали; работы прекратили, и оставили все как есть. Станция так и стояла закрытая.

Ее призрак, словно тронный зал заколдованного замка, проносился за окнами поезда, и любопытные, расплющив носы о стекло, пытались ее разглядеть в темноте.

Это удавалось только в том случае, когда поезда, идущие в разных направлениях, проезжали станцию одновременно. Тогда свет из окон противоположного поезда озарял тонкие колонны, подпиравшие потолок, серый бетонный пол и массивные листы железа, закрывавшие выходы на лестницы.

Как правило, зеваки бывали разочарованы. Они не видели ни пресловутых крыс размером с кошку, ни белых толстых червей-мутантов, ни громадных мотыльков с размахом перепончатых крыльев как у вороны.

Здесь не было никакой живности – по одной простой причине.

В метро всегда поддерживается незначительное избыточное давление, поэтому ни одна тварь здесь не выживает. Кроме людей, разумеется, но и для них это не проходит даром. Машинисты, помощники, дежурные, тоннельные рабочие, электромеханики – все они бледны, как мертвецы. Здесь другой мир. Сюда не доходит солнечный свет. Зато здесь всегда в избытке вода.

Вода обрушилась на стекло кабины плотным грязным потоком и залепила его так неожиданно, что машинист вздрогнул. На какое-то время он точно ослеп. Затем включил стеклоочистители, и большие щетки смахнули грязь. Тогда он увидел бурлящий поток, стремительно бегущий вниз по желобу, в сторону приемного резервуара – зумпфа.

Состав миновал водоотливную установку слева и стал взбираться на небольшой подъем. Вода доставала и сюда, но ее уровень был невысок – насосы справлялись с потоком. Через тридцать-сорок метров она и вовсе исчезла, желоб был теперь абсолютно сухим. Когда б не грязные разводы на стекле, машинист бы подумал, что все это ему привиделось.

Он нажал кнопку вызова.

В динамике раздавалось шипение и временами громкий треск.

– Черт! Да что такое?

Машинист перевел ручку управления тяговыми электродвигателями. Поезд замедлил ход, приближаясь к станции.

«Надо сообщить дежурному. Пусть пошлет рабочего пути, проверить, что там творится».

Но рабочий все равно пойдет от «Щукинской». В самом деле, не посылать же человека с «Тушинской» – тогда ему придется топать по узкому боковому проходу целых полтора перегона.

«Задержусь на станции, доложу дежурному», – подумал он.

Тем временем следующий состав, подчиняясь строгому графику, действующему в час пик – пара поездов в минуту, – уже отошел от «Тушинской» и набирал ход.

В тот день Владимир Константинов поднялся в шесть утра.

Он проснулся ровно за минуту до того, как зазвенел будильник, – от скрипа кровати. Так бывало всегда: за минуту до назначенного подъема он начинал ворочаться, и этот скрип будил его. А потом уже раздавался звонок будильника.

Константинов отбросил одеяло и вскочил. На сегодняшнее утро у него была назначена важная встреча. Он почистил зубы, принял душ и долго укладывал волосы феном. Повторить вчерашнюю укладку, сделанную в салоне, ему не удалось, но он остался собой доволен.

Закрепив прическу лаком, Константинов отправился на кухню. Вскипятил электрический чайник и заварил овсяную кашу из пакетика. Запил кашу стаканом подогретого обезжиренного молока и взялся за яблоко.

Когда с завтраком было покончено, он еще раз почистил зубы и критически осмотрел свое отражение в зеркале. Опасаясь порезаться, как это обычно бывает в утренней спешке, он побрился накануне, перед сном.

Он провел рукой по щекам и подбородку. Щетина только начала пробиваться. По его предположению, заметной она станет не раньше полудня. Значит, на встрече он будет выглядеть нормально.

Он ехал в музей-квартиру Николая Островского, что располагался над Елисеевским гастрономом.

Полтора года назад, выполняя заказ правительства Москвы, его фирма установила в музее подъемник для инвалидов. Константинов не хотел браться за эту работу. Он чувствовал, что прибыли она не принесет никакой. Так и случилось. Однако его хвалили и даже благодарили за то, что он уложился в поставленные сроки.

Работа, как всегда, проходила в авральном режиме: департамент соцзащиты готовился к выставке работ какой-то художницы из Китая, которой вздумалось выставляться именно в музее Островского – самого знаменитого советского инвалида.

Художница сама была с детства прикована к инвалидной коляске, а квартира размещалась на втором, и очень высоком, этаже. Поэтому подъемник был просто необходим.

Константинов выполнил заказ безупречно, и в его негласном досье появились две лестные характеристики: «надежный» и «безотказный».

С тех пор он не брался за подобную работу, предпочитая более традиционные виды заработка.

Но в июне в кругах, близких к мэрии, распространились слухи, что вот-вот ожидается новое постановление – оборудовать новостройки подъемниками для инвалидов. Всех строителей обяжут учитывать их в сметной документации и выделять необходимые для этого деньги.

Константинов вздрогнул. Если бы не ладно сидящий костюм, то стало бы видно, как шерсть на его загривке встала дыбом.

Он знал, что дыма без огня не бывает.

«Если все новостройки будут оборудовать подъемниками…»

О-о-о, здесь пахло хорошими деньгами.

Он стал потихоньку зондировать почву и узнал, что в следующем году правительство Москвы объявит открытый тендер на право стать генеральным подрядчиком. Стало быть, есть за что рубиться.

Константинов два месяца обхаживал чиновника из департамента социальной защиты, и наконец удача ему улыбнулась. Чиновник милостиво согласился взглянуть на его достижения в этой области.

И вот тут Владимир достал из рукава козырного туза. Технически сложный, самый совершенный в Москве подъемник, смонтированный безупречно и в сжатые сроки, от мэрии – два шага, постелим ковровую дорожку, позовем цыган и пригласим полуголых девок… Не угодно ли взглянуть?

Чиновник придал лицу выражение государственного мужа, озабоченного архиважными делами, и сказал: «Угодно».

Встречу назначили на одиннадцать утра, но Константинов понимал, что должен приехать пораньше – хотя бы к девяти, чтобы лишний раз все проверить и провести инструктаж с директором музея. Наверняка будут вопросы, ответы на которые лучше подготовить заранее.

Константинов выбрал темно-синий костюм, голубую рубашку и мягкий бордовый галстук с мелким узором. Галстук завязал узким косым узлом. К этому костюму хорошо подходили английские ботинки из темно-коричневой замши. Довершало наряд черное демисезонное пальто, перчатки – в тон ботинкам и шелковое кашне стального оттенка.

Он покрутился перед зеркалом и решил, что выглядит если и не на миллион долларов, то на семьсот тысяч – это уж точно.

Опыт говорил ему, что, когда имеешь дело с чиновниками, надо выглядеть дорого. Они, наверное, думают: «Раз уж этот парень сумел заработать деньги для себя, то сможет и для нас».

– Смогу, ребята! Не сомневайтесь! – сказал Константинов отражению.

Он обошел всю квартиру, тщательно проверил, не забыл ли что-нибудь выключить, взял приготовленный сверток и вышел на улицу.

До охраняемой автостоянки, где он обычно ставил машину, надо было пройти два квартала пешком. Константинов увидел грязные лужи на асфальте и понял, что дождь может спутать его планы.

Он знал за собой одну неприятную особенность. Стоило на асфальте появиться хоть малейшим лужам, и Константинов умудрялся забрызгать грязью брюки до самых колен. Может быть, все дело в его походке – быстрой и уверенной? Может быть. Но, как бы то ни было, сейчас ему требовалось идти медленно, стряхивая капли с мысков перед тем, как перенести ногу вперед.

Он так и поступил. Мысленно ругая небесную канцелярию, он осторожно двинулся вперед. Со стороны казалось, это сапер пробирается по минному полю – настолько аккуратными и выверенными были его шаги.

Подойдя к вишневому «Мерседесу», достал ключи с брелоком сигнализации и нажал на кнопку. Автомобиль подмигнул габаритами и дважды хрюкнул.

Он уже собирался сесть за руль, но вдруг… Черт побери! Неприятные сюрпризы продолжались!

«Мерседес» был «обут» в низкопрофильные «Pirelli», поэтому машина почти не просела, не припала к земле и он не сразу заметил, что заднее правое колесо было пустым.

Видимо, он пробил его вчера, а герметик изнутри залепил покрышку, но за ночь весь воздух постепенно вышел.

– Идиотство! – пробормотал Константинов. – Это какое-то идиотство, иначе не назовешь!

Первой мыслью было позвать сторожа, дать немного денег и попросить поставить «запаску». Но Константинов вспомнил опухшее лицо, нос с сетью красных прожилок и трясущиеся руки. Ему стало жалко красивых литых дисков, каждый из которых стоил, как его ботинки.

– Твари! – непонятно кому сказал Константинов, снова поставил машину на сигнализацию и пошел на шоссе.

Сторож что-то говорил ему через стекло будки, но ничего не было слышно. Константинов отмахнулся и подошел к обочине.

Приедет он на собственной машине или на такси – какая разница? Все равно на «Мерседесе» в музей не въедешь. Он как бы случайно достанет из кармана ключи с узнаваемой трехлучевой звездой, и этого будет достаточно для поддержания нужного имиджа.

Стоило ему поднять руку, и машины стали останавливаться одна за другой. Перед ним даже выстроилась целая очередь.

Константинов брезгливо махнул водителю первой машины – ржавой «копейки». Вторым стоял «Москвич». Владимир заглянул через стекло в салон и нашел его слишком грязным. Он снова махнул рукой – проезжай! Третья машина тоже не прошла его придирчивый контроль.

Наконец вдалеке показался серебристый «Ситроен-Берлинго» с шашечками на боку. Таксист затормозил, и Константинов, открыв сдвижную дверь, сел на заднее сиденье.

– На Пушкинскую площадь, – сказал он.

Водитель кивнул и включил счетчик.

Из Красногорска они выехали довольно быстро, но на Волоколамском шоссе начиналась огромная пробка. Машины тащились по дороге плотной разноцветной массой, и это стало раздражать.

Он не мог понять, в чем тут дело. Будь он за рулем своего «Мерседеса», он бы так не нервничал. А сейчас любое действие водителя выводило его из себя.

Они переехали деривационный канал, и Константинов не выдержал.

– Давай-ка в левый ряд – и к метро!

Таксист обиженно пожал плечами – хороший заработок уплывал прямо из-под носа. Он включил левый «поворотник» и, дождавшись стрелки на светофоре, свернул на проезд Стратонавтов.

– Прямо к выходу, где почище, – сказал Владимир и кинул на переднее сиденье сторублевку.

Водитель с тоской взглянул на деньги.

– Хватит! – отрезал Константинов.

Он всегда считал, что поступает правильно. Что бы ни случилось в этой жизни, он думал, что во всем прав.

Затея прокатиться на метро пришла ему в голову неожиданно. Он не спускался под землю уже много лет и давно забыл, как это выглядит. «По-моему, надо кидать пятачок… Нет, нет… Пятачков больше нет. Э-э-э… Жетон. Да, желтый пластмассовый жетончик…»

Шарить по карманам было бессмысленно – едва ли там мог заваляться желтый пластмассовый жетон.

Таксист остановил машину перед входом. Константинов открыл дверь и осмотрел асфальт. Почти чистый, если не считать фантиков от жевательной резинки и размазанных плевков.

Он вышел и стал спускаться на станцию.

На входе он изучил карту Москвы с нарисованной схемой метрополитена и обнаружил одну приятную неожиданность: ему не придется делать никаких пересадок. Он доедет прямиком от «Тушинской» до «Пушкинской». Это уже хорошо. Под землей, как известно, пробок нет.

Правда, его несколько озадачило другое. Людей было гораздо больше, чем он ожидал. Угрюмые и молчаливые, они шли одной плотной массой – как автомобили в пробке.

Для того чтобы пройти через турникеты, пришлось покупать какую-то карточку – жетоны, оказывается, успели выйти из моды. Константинов купил на две поездки. На всякий случай.

Про себя он уже решил, что возвращаться будет только на такси, тем не менее взял карточку на две поездки.

Он подошел к турникетам, и здесь его снова ожидала небольшая неприятность.

Молодой человек, шедший перед ним, вдруг стал размахивать руками, как ветряная мельница. Парень жестикулировал так бурно, что ударил Константинова локтем в грудь.

Константинов брезгливо отпихнул его локоть и пробурчал:

– Аккуратнее!

Он стал спускаться по ступенькам, как вдруг его внимание привлекло ярко-синее пятно, резко выделяющееся в утренней толчее. Константинов пригляделся. Обыкновенный детский плащ. Дождевичок. Вроде бы ничего особенного, но этот плащ показался ему знакомым.

Владимир еще не успел вспомнить, чем именно, а ноги сами, помимо воли, несли его к синему пятну.

Он прошел по той части платформы, где останавливались поезда, следовавшие из центра. Почему-то здесь почти не было людей.

«Ах ну да! – сообразил Константинов. – Утром ведь все обычно едут в обратную сторону».

Он быстро обогнул толпу и приблизился к пятну сзади. Маленькая девочка лет десяти, белокурая, с вьющимися волосами до плеч, держала за руку высокого, слегка сутулого мужчину. У мужчины был потерянный вид и проплешина на затылке.

Константинов усмехнулся. Он почему-то именно так себе их и представлял. Он удивился, насколько лицо девочки было похоже на ее фотографии. Обычно фотография искажает черты. Или придумывает новые.

Константинов прислушался к себе, к тому, что в нем творилось. Слова, сказанные Ириной во время их последней встречи, пожалуй, теперь только обретали свой подлинный смысл.

Он внимательно осмотрел мужчину, словно составлял фоторобот преступника: высокий лоб, длинный острый нос и несколько вялая линия подбородка – и подумал, что в чертах мужчины и девочки не так уж и много общего…

Гудок приближавшегося поезда прервал его размышления. Константинов развернулся и быстро зашагал к голове состава. Он не хотел ехать с мужчиной и девочкой в одном вагоне.

Но и дожидаться следующего поезда не собирался. В конце концов, с какой стати?

В вагоне было душно и пахло влажной одеждой так сильно, что даже аромат собственного одеколона не спасал.

Когда-то, прокладывая линию в Тушино, метростроевцы решили заморозить грунт и прокопать тоннель прямо под каналом.

Недалеко от ворот шлюза, сквозь воду, пробурили множество шурфов и через трубы закачали жидкий азот, создав трехметровую линзу из замороженного грунта. По расчетам строителей, этого должно было хватить надолго.

Но время… И вода… Они действуют потихоньку, исподволь. Долбят нерушимый, казалось бы, монолит, капля за каплей, секунду за секундой… И рано или поздно побеждают. Всегда.

Они разрушают самые хитроумные планы, самые прочные стены, самые долговечные и тщательно просчитанные конструкции.

Вода и время. По сути, это одно и то же. Вода – материальное воплощение времени. Время оставляет морщины на лице, вода точит камни. Человек не в силах противостоять этим стихиям. Особенно когда они объединяют свои усилия.

Трещина в обделке перегонного тоннеля постепенно ширилась. Другие трещины, поменьше, разбегались от нее во все стороны. Монолитный железобетон, поддаваясь напору скопившейся в грунте воды, хрустел, будто гипсокартон.

Эхо разносило по тоннелю зловещий гул, низкий и утробный. Гул был басовым фоном, сквозь который пробивались солирующие голоса: треск бетона и шипение рвущейся в тоннель воды.

Издалека послышался грохот колесных пар. Громыхая сцепками, подпрыгивая на рельсовых стыках, приближался поезд.

Токоприемник снимал с контактного рельса постоянное напряжение в 825 В; электроэнергия питала четыре тяговых двигателя, и поезд мчался, набирая ход. Там, где контактный рельс, одетый в красный деревянный короб, заканчивался и начинался новый, мелькала ярко-голубая вспышка, озарявшая толстые кабели, покрытые слоем пыли.

Состав, не сбавляя скорости, вылетел на закрытую станцию под Тушинским аэрополем. Машинист увидел, как густые исполинские тени от колонн метнулись в сторону, словно испугавшись стука колес.

Светофор светился гостеприимным зеленым огоньком. Значит, путь свободен. Машинист потянулся рукой за сиденье. Там, завернутый в целлофановый пакет, лежал банан.

Диагноз «хронический гастрит» ему поставили уже давно, но машинист подозревал, что все гораздо хуже. У него наверняка язва. Годы, проведенные под землей, не проходят даром.

С одной стороны, работа неплохая. Стабильная. Платят хорошо и без задержек. Ранняя пенсия, казенная форма, бесплатный проезд, в том числе раз в год по железной дороге, куда только ни пожелаешь…

Но есть и несомненные минусы. Зрение, например, постоянно ухудшается. Стоит выйти после смены на свет, и глаза сразу начинают болеть и слезиться. Хоть темные очки надевай. Наверное, дело в том, что он привык к искусственному освещению.

Он уже давно надевал очки, когда читал газету. Правда, на ежегодном медосмотре окулист все равно писал в его карточке: «Зрение – 1, 0». Но это просто нехитрый фокус. Выучить нижнюю строчку таблицы наизусть, вот и все.

Но самое страшное даже не зрение. Хуже всего то, что у работающих в метро нарушается естественный ритм жизни.

Человек перестает различать смену дня и ночи. Организм сбит с толку постоянной темнотой. Поначалу все время хочется спать, а монотонная езда от станции к станции только убаюкивает. И новички спят.

Очень многие засыпают в кабине. Правда, для борьбы с этим есть специальная «пищалка»: если не нажимать на кнопку каждые двадцать секунд, то она заорет так, что разбудит покойников, и они полезут изо всех щелей прямо в тоннель.

Машинист усмехнулся. «Да. Особенно между „Беговой“ и „Улицей 1905-го года“ – там же Ваганьково».

Но отключить «пищалку» не составляет особого труда. Года три назад один кадр на Замоскворецкой линии так и сделал. А потом заснул и не реагировал даже на вызовы диспетчера, хотя тот орал по громкой связи так, что Лучано Паваротти вскочил бы с кровати в холодном поту. Ну и что? Диспетчер сорвал голос, а машинист все спал и спал.

Веселенькая была картинка: состав на полном ходу пролетает «Павелецкую», даже не затормозив. Пассажиры, естественно, в легком недоумении. Те, что стоят на платформе. А те, что сидят в поезде, – в панике! Жмут на кнопки экстренной связи с машинистом, поминают недобрым словом его маму, а ему хоть бы что! Причмокивает во сне губами и пускает сладкую слюнку.

Тогда обезголосевший диспетчер понял, что надо применять экстренные меры. На «Автозаводской» подняли рычаг автостопа – такая железная красная трапеция рядом с рельсом, он выдернул из вагонной части предохранительное кольцо, сжатый воздух вышел из ресивера через шланг, и механические пружины разжали тормозные колодки, заставив поезд остановиться.

Ну вот тут уже соню разбудили и состав подали задним ходом на станцию. Все обошлось, не считая, конечно, отдавленных ног, синяков и шишек, – обычное дело при экстренном торможении.

Машинист достал банан и нажал на кнопку «пищалки». Красный огонек под потолком кабины снова сменился зеленым – еще на двадцать секунд.

Да… Засыпают ребята. Организм не выдерживает.

А с ним – все наоборот. Ему-то как раз эта «пищалка» совсем не нужна. Он мог бы ее отключить, но не хотел нарушать инструкции.

У него другая проблема – бессонница. Снотворное принимать нельзя – как потом заступать на смену? Нет, снотворное – это не выход.

Машинист поднес банан к левой руке, лежавшей на рукояти электродинамического тормоза, и поддел кожуру. Он знал, что стоит съесть совсем немного, и режущая боль в животе успокоится. Не пройдет совсем, но все же успокоится.

Банан был спелым, и кожура отделялась легко. Он очистил его до половины и поднес ко рту.

До того места, где в потолочной части обделки расходилась большая трещина, оставалось не более трехсот метров.

Гарин обычно не толкался в метро, когда ехал один. На него наваливались, тыкали в грудь, наступали на ноги, а он делал вид, что не замечает. Ругаться – себе дороже. Вокруг полно людей, только и ждущих, чтобы с кем-нибудь поругаться. Такое впечатление, будто они от этого заряжаются энергией.

Таким Гарин был по вечерам, когда возвращался с работы. Но утром все иначе.

Утром он ставил Ксюшу перед собой и клал руки ей на плечи. Если кто-нибудь наседал сбоку, он выставлял локоть, если кто-то торопил его сзади, он упирался и даже мог лягнуть.

Он чувствовал, что в эти минуты превращается в угрюмого телохранителя. И окружающие, наверное, тоже это чувствовали, поэтому конфликтов не возникало.

Они прошли вглубь вагона, подальше от дверей. Конечно, все сидячие места были заняты, и уступать никто не собирался. Не только Ксюше, но и вообще кому бы то ни было.

Гарин встал перед миловидной женщиной в очках и подвинул дочь перед собой. Теперь пассажиры, заходившие в вагон, наталкивались на его спину и огибали Гарина, как ручей огибает валун. Он служил амортизатором между Ксюшей и внешним миром.

Женщина перевернула страницу дамского детектива в мягкой обложке и поправила очки. Она отвлеклась от книжки и посмотрела перед собой; ярко-синий дождевик нельзя было не заметить.

Справа от нее сидела худая девушка с длинными и не очень чистыми волосами. Гарин насчитал в ее ухе семь сережек и сбился со счета.

Любительница детективов взяла Ксюшу за руку и потеснилась.

– Иди сюда! Ты же маленькая, места хватит.

Ксюша взглянула на отца.

Гарин кивнул: сначала сердобольной женщине, потом дочери.

– Спасибо!

Дама сдержанно улыбнулась, давая понять, что это такой пустяк, за который и благодарить не стоит. И, в общем-то, Гарин был согласен. Из-за того, что она немного потеснилась, не стоило превращаться в китайского болванчика.

Он сделал полшага вперед – занял освободившееся место – и почувствовал, как человек за его спиной сделал то же самое. Давки избежать никак не удавалось. «Природа не терпит пустоты», – вспомнил Гарин, и эта мысль странным образом заставила его вновь подумать об Ирине. Наверное, потому, что она тоже не терпела пустоты.

Магнитофонный голос призвал к осторожности и сообщил, что следующая станция – «Щукинская».

Гарин взялся за поручень и посмотрел в окно. Двери захлопнулись, раздалось шипение, и поезд тронулся. Мраморные панели облицовки за стеклом дрогнули и стали медленно сменять друг друга. Затем они замелькали все быстрее и быстрее, как кадры кинопленки.

Гарин смотрел на них и пытался ни о чем не думать, но это оказалось тяжело. Практически невозможно.

Тогда он постарался сосредоточиться на предстоящей работе.

Он работал в инфекционной больнице. Правда, его непосредственный начальник, заведующий отделением Владимир Николаевич Островский, утверждал, что врачи не работают, а служат. Милейший старик, очень интересный и оригинальный тип, он был весь пропитан каким-то патриархальным духом. Говорил медленно, размеренно, ко всем обращался только по имени-отчеству, держался статно и уверенно, гордо задрав голову, словно работал – простите, служил! – по меньшей мере министром здравоохранения.

Гарин сам не знал, почему выбрал именно эту специальность. Особых барышей она не сулила, и, если бы не регулярная плата за квартиру, он был бы нахлебником у собственной жены. Теперь, когда он переехал назад, в свою однокомнатную, Гарин и вовсе с трудом сводил концы с концами.

Он старался брать как можно больше дежурств, желательно в праздники и выходные. Во-первых, за выходные больше платили, а вовторых, будни все равно были заняты – он возил Ксюшу в школу.

Ксюша… С Ксюши он как-то плавно свернул на Ирину.

Гарин мысленно выругался и заставил себя вспомнить список первоочередных дел, которые предстояли ему в больнице.

Прежде всего, конечно, кружка кофе с сигаретой. Потом – Ремизов.

Этот парень поступил вчера. Гарин знал про него только одно: Ремизов был горячий, как утюг. И еще – он был сильно обезвожен. Черты лица заострились, глаза запали глубоко в глазницы, и кожа, взятая в складку, долго не расправлялась.

Гарин осматривал его в приемном, в специальном боксе для больных с неясным диагнозом. Гарин подумал, что переводить Ремизова в отделение, в общую палату, пока не стоит. Он назначил все необходимые анализы и прописал регидратационную терапию – восполнить запасы жидкости в организме.

Перед самым концом рабочего дня Гарин заглянул в кабинет Островского.

– Владимир Николаевич! Проконсультируйте, пожалуйста, нового пациента. Я что-то никак не могу разобраться.

Островский всплеснул руками.

– Помилуйте! Андрей Дмитриевич! Голубчик! Если уж вы не можете, то мне там и подавно делать нечего!

Гарин улыбнулся. Старик лукавил. Островский был в курсе всех последних веяний в медицине и мог дать сто очков вперед любому доктору наук, защитившемуся на высосанной из пальца теоретической теме.

Просто он кокетничал. Хотел немного поломаться, чтобы его стали упрашивать.

– Пожалуйста, Владимир Николаевич! Сделайте одолжение!

– Ну уж ладно… – Старик покряхтел, достал из ящика стола фонендоскоп и направился в приемное.

Гарин не стал дожидаться результатов осмотра, поспешил домой, а сегодня его очень интересовала запись, оставленная Островским в истории болезни. «Интересно, сумеет ли он что-нибудь найти? Ведь должна быть причина для такой упорной гипертермии».

Причина, конечно, должна была быть. Ничто не происходит просто так. И то, что Ирина захотела с ним развестись…

Гарин похолодел. Поезд мчался по темному тоннелю метро – по гигантской трубе, прокопанной глубоко под землей, откуда не было выхода. Так же и его мысли – он никак не мог развернуть их в нужном направлении; они постоянно ускользали в глубокий тоннель. И оттуда тоже выхода не было.

Гарин решил больше не сопротивляться. В конце концов, рано или поздно придется об этом задуматься – ему ведь еще предстоит разговор с женой.

Лучше предупредить ее заранее – позвонить с работы. Назначить встречу и все обсудить.

«А не поздно ли ты спохватился, Гарин? » Внутренний голос даже не скрывал своей неприязни.

Он опустил глаза и посмотрел на Ксюшу.

Девочка сидела на самом краешке сиденья, ровно держа спинку. Гарин умилился: «Настоящая принцесса! »

Он решил, что не поздно. Он попросит Ирину дать ему еще один шанс. Последний. И тогда он…

А что тогда? Что он сможет изменить?

До Гарина внезапно дошло, что он так и не знает, в чем заключаются ее требования. Чем же он ее не устраивает?

Казалось бы, чего проще – сесть и мирно все обсудить. Но ведь нет. Раньше ему это даже в голову не приходило. Мысль о том, что он может чем-то не устраивать свою жену, с которой прожил двенадцать лет и уже смирился с необходимостью прожить еще, как минимум, двадцать четыре, никогда не посещала его.

Он просто… работал, что-то делал по хозяйству, занимался с ней любовью – правда, все реже и реже и уже не с тем пылом, что в молодости, – изредка ездил с ней к теще и… все.

Гарин постарался вспомнить, когда они в последний раз были в театре или в кино, и не смог.

Испытывая постоянную нехватку денег, он жалел отдать тысячу или около того за билеты. Правда, Гарин прежде всего экономил на себе. За новой одеждой он заходил на Тушинский рынок, благо тот был рядом, и даже не шел в сторону крытого павильона, а быстренько, чтобы не передумать, покупал что-нибудь прямо в палатках, стоявших на улице.

Продавцами здесь были сплошь чернявые улыбчивые мужчины неопределенного возраста. Они называли его «братом» и сверкали рондолевыми фиксами. Хлопали по плечу и выдавали обычный дерматин, ломающийся на сгибах, за превосходную кожу.

Гарин загнанно улыбался и отсчитывал смятые сторублевки, чувствуя, как сердце обливается кровью.

Он был безнадежно скучным. Только сейчас Гарин это понял. Он взглянул на свое отражение в темном стекле и ужаснулся.

Волосы поредели, лицо избороздили глубокие морщины, нос как-то обреченно повис, словно в одночасье утратил костный скелет.

Но самое страшное – он выглядел усталым. Неспособным больше ни на что. Когда-то широкие, гордо расправленные плечи сделались понурыми и покатыми, и глаза потухли.

«Возможно, от мужчины во мне осталась только необходимость бриться. И, пожалуй, больше ничего», – подумал Гарин.

Эта характеристика была очень горькой, но… она была правильной. Он смог наконец заметить то, что Ирина увидела год назад.

«Неужели уже поздно? Неужели? …» Он посмотрел на Ксюшу, и сердце сдавила тоска, словно предвестник близкой и неминуемой разлуки.

«Но что-то же во мне есть? Что-то хорошее? » Он хотел отыскать в себе нечто такое, что помогло бы ему вновь расправить плечи.

«Я же доктор. Российский врач. Я людей спасаю».

Не помогало. Ему это не помогало. Вот Рафаэлю Маратовичу – другое дело. Толстый, с жидкой бородкой на круглом багровом лице, он ходил на работу едва ли не в тренировочных штанах.

Его жена работала медсестрой в том же отделении, и у них было уже трое детей, но ни Рафаэля, ни его бессловесную супругу не смущала отчаянная бедность, граничащая порой с откровенной нищетой.