СЛУЧАЙНОСТЕЙ НЕ БЫВАЕТ! 3 страница

Итак, постучавшись к нему и услышав «войдите», я входил и включал свет, щелкнув выключателем, находившимся слева от двери. Иглесиас сидел в углу возле радиоприемника, с каждым днем все более сосредоточенный и угрюмый, сидел, повернув ко мне лицо, как то делают обычно слепые, с отсутствующим и напряженным выражением, которое, как я знаю по опыту, появляется на первой стадии их метаморфозы. Темные очки, предназначенные всего лишь скрывать выжженные глазницы, делали его лицо еще более страшным. Я, конечно, знал, что за этими темными стеклами нет ничего, но именно это НИЧТО и вселяло в меня особый страх. И я чувствовал, что пара других глаз, глаз, находящихся позади лобной кости, глаз невидимых, но все более беспощадных и коварных, пристально глядит на меня, видит меня насквозь.

Он ни разу не сказал мне ни одного грубого слова – напротив, говорил с подчеркнутой учтивостью, присущей обитателям некоторых областей Испании, с той отчужденной учтивостью, которая придает простым крестьянам с суровых плоскогорий Кастилии некую аристократичность. Но с течением времени в этой повторяющейся безмолвной сцене наших встреч, когда оба мы сидели друг против друга, как две неподвижные египетские статуи, я все сильнее ощущал, что враждебность Иглесиаса ко мне завладела всеми уголками его души.

Мы молча курили. И внезапно, чтобы нарушить тягостную тишину, я вдруг произносил какую-нибудь фразу, которая в иные времена могла представлять для наборщика интерес.

– ФОРА [124] объявила забастовку докеров.

Иглесиас бормотал в ответ что-то односложное, свирепо затягивался сигаретой и думал: «Знаю я тебя, негодяй».

Когда ситуация становилась нестерпимой, я удалялся. Как ни тяжки были эти встречи, я выполнял свою задачу – наблюдал за ходом его превращения.

И, выйдя на улицу, совершал еще ночной обход: словно бы вышел подышать воздухом, шагал посвистывая, как бы без цели, но на самом-то деле я напряженно вглядывался, нет ли признаков присутствия неприятеля.

Однако в течение двух дней после появления высокого светловолосого слепого я не заметил ничего для себя важного.

XVI

Но на третий день, зайдя в пансион, чтобы нанести свой вечерний визит, я узнал о новом и весьма тревожном признаке. Прежде чем пойти к Иглесиасу, я обычно навешал сеньору Этчепареборда, дабы что-нибудь выведать. В этот вечер она, как всегда, пригласила меня сесть и выпить кофе, который тут же для меня приготовила. У меня даже мелькала мысль, что хозяйка пансиона вообразила, будто я прихожу повидать ее, а слепота Иглесиаса только предлог. И, как говорится на соответствующем жаргоне, «я поддерживал ее иллюзии»: то похвалю ее платье, то выражу восхищение каким-нибудь новым хромированным предметом, то попрошу рассказать еще что-нибудь из мыслей сеньора Этчепареборда.

В тот вечер, пока она готовила свой замечательный кофе, я задавал обычные вопросы. И она, как обычно, отвечала, что никто так и не поинтересовался судьбой наборщика.

– Прямо-таки не верится, сеньор Видаль. Можно вообще потерять веру в человечество.

– Никогда не надо терять надежду, – отвечал я одной из выдающихся фраз сеньора Этчепареборда. «Надо хранить Веру в свою Страну», «Такова Жизнь», «Надо верить в Резервы нашего Народа» – в этих фразах ощущался высокий ранг второго заведующего почтовым отделом «Лос Гобелинос», и ныне, когда он был мертв, они вызывали волнение у его супруги.

– Да, это всегда повторял мне покойный мой муж, – заметила она, подвигая мне сахарницу.

Потом она заговорила о растущей дороговизне. Во всем виноват мерзавец Перон. Этот тип никогда ей не нравился. И знаете почему? Своей манерой потирать руки и усмехаться – ну в точности священник. А ей священники никогда не нравились, хотя она уважает все религии, как же иначе (она со своим покойным супругом были членами Школы Брата Басилио [125]). Затем она выразила свое возмущение по поводу нового повышения платы за электричество.

– Эти люди делают, что хотят, – негодовала она. – Вот, например, приходит сегодня какой-то тип из КАДЭ и устраивает в доме форменный обыск – надо, видите ли, проверить, в порядке ли у нас электроприборы, утюги, обогреватели и прочее. Я спрашиваю вас, сеньор Видаль: разве у них есть право делать обыски?

И тут, подобно тому как лошади внезапно останавливаются и взвиваются на дыбы перед лежащим на дороге непонятным предметом, задирают голову и прядают настороженно ушами, меня всего передернуло от этих слов.

– Служащий КАДЭ? – спросил я, чуть не подскочив на стуле.

– Да, из КАДЭ, – с удивлением подтвердила она.

– В котором часу?

Она подумала и сказала:

– Часа в три пополудни.

– Такой полный? В светлом костюме?

– Да, полный, да… – отвечала она, все более недоумевая и глядя на меня так, словно я болен.

– Но костюм на нем действительно был светлый? Да или нет? – настаивал я, горячась.

– Да… костюм светлый был… наверно, из поплина, какие теперь носят, несолидный, знаете, костюмчик.

Она смотрела на меня так изумленно, что надо было как-то объяснить ей мое поведение, иначе оно могло показаться подозрительным даже этой дурехе. Но как объяснить? Я попытался придумать нечто правдоподобное: заговорил о том, что этот тип мне должен деньги, наплел какую-то белиберду, понимая, что мне никак нельзя сказать правду о причине моей тревоги. А тревога возникла потому, что в тот день, в три часа пополудни, мое внимание привлек толстый господин в костюме из светлого поплина, с чемоданчиком в руке, бродивший у дома № 57 на улице Пасо. Потому, что тот человек мне показался подозрительным, а теперь слова хозяйки пансиона о том, как он обыскивал пансион, подтверждали мое интуитивное чувство, и этого было достаточно, чтобы взбудоражить меня до крайности.

Позже, обдумывая эпизоды, связанные с моим исследованием, я понял, что мое неосмотрительное поведение при упоминании о человеке из КАДЭ и придуманное для хозяйки пансиона объяснение были весьма рискованны.

Их было достаточно, чтобы возбудить подозрения, будь у нее хоть малость ума.

Однако с трудом возведенное мною здание не должно было обрушиться из-за этой трещины. В ту ночь голова у меня шла кругом, я чувствовал, что приближается решительный момент. На следующий день я, как обычно, только очень сильно нервничая, устроился с утра на своем наблюдательном пункте. Взял кофе с молоком и развернул газету, но тем временем не спускал глаз с дома № 57. Я уже здорово навострился в этой двойной игре. И пока Хуанито что-то рассказывал мне о стачке металлургов, я, весь дрожа от волнения, увидел, что человек из КАДЭ снова появился на улице Пасо, с тем же чемоданчиком и в том же светлом костюме, что накануне, но на сей раз рядом с ним шел щуплый, невысокий человечек, очень похожий лицом на Пьера Френе [126]. Они шли, беседуя, и, когда толстяк что-то шептал своему спутнику на ухо, для чего должен был нагибаться, малыш кивал головой. Когда они поравнялись с домом № 57, маленький вошел в дом, а тип из КАДЭ пошел дальше, по направлению к улице Митре, и остановился на углу, как бы ожидая: достав пачку сигарет, он закурил.

Неужто Иглесиас выйдет с тем, маленьким?

Это казалось мне неправдоподобным, Иглесиас был не из тех, кто так сразу, с бухты-барахты, принимает чье-то предложение или приглашение.

Я попытался представить себе, что происходит там, наверху. Что этот малыш говорит Иглесиасу? Как представится? Вероятней всего, он отрекомендуется как посланец Библиотеки или Хора или любого другого подобного заведения: он, мол, узнал о приключившемся несчастье, а у них организована помощь таким, как Иглесиас, и так далее. Но, как я уже сказал, мне не верилось, что Иглесиас согласится пойти с ним с первого же раза: слишком уж он стал недоверчив и, кроме того, гордости прибавилось, а ее у него, как у многих испанцев, и до слепоты было хоть отбавляй.

Когда же эмиссар вышел на улицу один и направился к типу из КАДЭ, я с удовлетворением отметил, что мои догадки оправдались, из чего я заключил, что правильно оцениваю ход событий.

Тип из КАДЭ, похоже, с большим интересом выслушал сообщение малыша, и затем, оживленно беседуя, они направились к авениде Пуэйрредон.

Я помчался в пансион – необходимо было кое-что выяснить, не возбуждая, однако, подозрений Иглесиаса.

Вдова встретила меня с радостным возбуждением.

– Наконец-то пришли из их общества! – воскликнула она, пожимая мне руку обеими своими ладонями.

Я постарался ее успокоить.

– А главное, сеньора, – сказал я, – ни слова Иглесиасу. Ни в коем случае не проговоритесь, что это я дал знать о нем этим людям.

Она заверила, что просьбу мою хорошо помнит.

– Превосходно, – сказал я. – И что же решил Иглесиас?

– Они предложили ему работу.

– Какую работу?

– Не знаю. Он мне не сказал.

– И что он им ответил?

– Что подумает.

– Долго он будет думать?

– Несколько часов, этот сеньор придет сегодня же. Он хочет представить там Иглесиаса.

– Представить? Где же?

– Не знаю, сеньор Видаль.

Я заявил, что очень рад тому, что услышал, и откланялся. Но, уходя, еще спросил:

– Да, чуть не забыл. В котором часу вернется этот сеньор?

– В три часа дня.

– Прекрасно.

Теперь все пошло как по маслу.

XVII

Нервное состояние, как обычно, вызвало потребность сходить по нужде. Я зашел в «Антигуа Перла» на Пласа-Онсе и направился в уборную. Занятно, что в нашей стране единственное место, где упоминаются «Дамы» и «Кавалеры», как раз то место, где они уж непременно перестают ими быть. Иногда мне думается, что это одна из многих форм аргентинской иронической недоверчивости. Пока я устраивался поудобней в зловонной каморке, убеждаясь в моей давней теории, что клозет – это единственное место, пригодное для чистого умосозерцания, глаза мои изучали затейливые надписи. В надписи «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРОН! » кто-то энергично перечеркнул слова «ДА ЗДРАВСТВУЕТ» и сверху написал «ДОЛОЙ! », которое в свою очередь было зачеркнуто, и над ним опять написали «ДА ЗДРАВСТВУЕТ» – то были уже как бы внучата изначальной здравицы, и все походило не то на пагоду, не то на шаткое строящееся здание. Слева и справа, вверху и внизу, с указующими стрелками и восклицательными знаками или эскизными рисунками, это оригинальное высказывание было украшено, обогащено и комментировано (как бы целым племенем неистовых толкователей-порнографов) всевозможными замечаниями о матери Перона, о социальных и анатомических достоинствах Эвы Дуарте [127], о том, что сделал бы неведомый, изощренный испражняющийся комментатор, если бы ему выпало счастье оказаться с нею в постели, в кресле или даже в этом самом клозете кафе «Антигуа Перла». Там были фразы, пожелания, перечеркнутые частично или полностью, затертые, искаженные или дополненные прибавлением похабного или хвалебного наречия, надписи разноцветными карандашами, иллюстрированные рисунками, словно бы исполненными неким пьяным и развратным профессором Тестю [128]. И на всех свободных местах, внизу и сбоку, кое-где обведенные рамкой (как особо важные сообщения в газетах), почерками разного характера (страстным или томным, мечтательным или циничным, настойчивым или фривольным, каллиграфическим или причудливым) – требования и предложения, номера телефонов для мужчин с такими-то и такими-то достоинствами, желающих участвовать в таких-то и таких-то комбинациях и забавах, изысках или фантазиях, мазохистских или садистских извращениях. Предложения и требования, в свою очередь снабженные ироническими или бранными, агрессивными или юмористическими комментариями третьих лиц, которые по какой-либо причине не расположены принять участие в данной комбинации, но в некоем смысле также желали бы участвовать и участвовали (их комментарии были тому подтверждением) в этом сладострастном и обольстительном волшебстве. И среди всего этого хаоса с указующими стрелками чей-то страстный и полный надежд ответ с сообщением, где и когда он будет ждать Князя Какографии и Анализаторства, и с нежной, как-то неуместной для клозетного завсегдатая припиской: «БУДУ ЖДАТЬ С ЦВЕТКОМ В РУКЕ».

«Оборотная сторона жизни», – подумал я.

Как на страницах полицейской хроники, здесь как бы открывалась конечная истина нашего бытия.

«Любовь и экскременты», – подумал я.

И, застегиваясь, подумал еще: «Дамы и Кавалеры».

XVIII

На всякий случаи я уже сидел в кафе в два пополудни. Но человечек, похожий на Пьера Френе, появился только в три часа. Теперь он шагал уверенно, без тени нерешительности. Подойдя к пансиону, поднял голову, чтобы проверить номер (до того он шел с опущенной головой, словно что-то бормоча себе под нос), затем исчез в подъезде дома № 57.

Сильно нервничая, я ожидал, когда он выйдет: близился самый рискованный этап моего предприятия; хотя в какой-то мере я был готов допустить более банальный исход, а именно что Иглесиаса поведут в какое-либо из обществ взаимопомощи или благотворительных, однако интуиция сразу же подсказала мне, что этого не будет: такой шаг они сделают потом. Первый же шаг наверняка будет чем-то гораздо менее невинным: Иглесиаса, скорей всего, представят какому-нибудь влиятельному слепому, быть может даже связанному с заправилами. На чем основывался я в этом предположении? Я рассуждал так: прежде чем запустить, так сказать, в обращение новоиспеченного слепого, их заправилы, наверно, пожелают разузнать его качества, его характер и возможности, степень его проницательности или же тупости – разумный начальник шпионской сети не даст задания агенту, не выяснив его достоинств и слабостей. И конечно же, для того чтобы обходить вагоны метро, сбирая дань, требуются совсем иные качества, чем для того, чтобы стоять на страже у столь важного объекта, как Клуб Военно-морского Флота (чем занимается тот высокий слепой лет шестидесяти, который вечно торчит там с пачкой карандашей в руке, не произнося ни слова, и похож на английского аристократа, впавшего в нищету из-за злосчастного поворота судьбы). Есть, как я уже сказал, слепые – и слепые. И хотя у всех них имеется одно существенное общее свойство, которое обуславливает некий минимум характерных черт, не будем упрощать проблему и воображать, будто все они равно хитры и проницательны. Есть слепые, которые годятся только для физической работы, есть среди них типы вроде докеров или жандармов, но есть и свои Кьеркегоры и Прусты. Кроме того, нельзя предвидеть, как поведет себя человек, попавший

в священную Секту по причине болезни или несчастного случая, – здесь, как на войне, возможны поразительные сюрпризы: ведь никто не мог предугадать, что робкий клерк бостонского банка станет героем Гуадалканала [129], и столь же немыслимо предсказать, какими удивительными путями слепота может возвысить какого-нибудь носильщика или наборщика – говорят, что один из четырех заправил Секты в мировом масштабе (обитающих где-то в Пиренеях, в невероятно глубокой пещере, которую с трагическим, смертельным исходом для всех участников пыталась исследовать в 1950 году группа спелеологов) не был слепым от рожденья и, что еще более поразительно, в предыдущей своей жизни был простым жокеем на миланском ипподроме, где и лишился зрения во время скачек. Разумеется, сведения эти не из первых рук, и, хотя мне кажется весьма неправдоподобным, что человек не слепой от рожденья мог достигнуть высшего ранга, я повторяю эту историю, просто чтобы показать, насколько, по мнению людскому, человек способен возвыситься из-за потери зрения. Система продвижения на самом-то деле у них так засекречена, что, думаю, вряд ли кто-то может знать лично этих тетрархов [130]. Дело в том, что в мире слепых имеют хождение сплетни и слухи, не всегда правдивые; отчасти, наверно, затем, чтобы поддерживать склонность к пересудам и злословию, свойственную вообще роду человеческому а у их племени усиленную до патологической степени; отчасти же – и это моя гипотеза – чтобы их заправилы могли использовать ложную информацию как одно из средств сохранения тайны и мрака, двух мощных видов оружия в любой организации подобного сорта. Впрочем, чтобы некое сообщение было правдоподобным, оно по крайней мере должно быть принципиально возможным, и этого, как в пресловутом случае с бывшим жокеем, довольно, чтобы нас могли убедить, до какой степени слепота может поднять самого заурядного человека.

Но вернемся к нашей проблеме. Итак, я не думал, что Иглесиаса в первый же выход поведут в какое-нибудь из открытых обществ, этих заведений, где слепые корыстно используют бедняг зрячих или дам с добрым сердцем и куриным умом, применяя гнуснейшие дешевые приемчики сентиментальной демагогии. Нет, я предчувствовал, что с первым же выходом Иглесиаса я сразу смогу попасть в одно из потаенных убежищ – конечно, это грозило мне серьезными опасностями, но также открывало грандиозные перспективы. Посему в тот день, сидя в кафе, я сделал приготовления на случай подобного похода. Мне могут сказать, что нет ничего легче, чем приготовиться к экскурсии по сьерре Кордовы [131], но совершенно неясно, какие разумные приготовления нужны для исследования мира слепых. Так вот, пресловутые эти приготовления были несложны и вполне логичны: электрический фонарь, немного пищевых концентратов и еще кое-что в этом роде. Я решил, что, по примеру ныряльщиков, в качестве пищевого концентрата лучше всего взять шоколад.

Запасшись карманным фонариком, шоколадом и белой тростью – в последнюю минуту я спохватился, что она может мне пригодиться (так надевают вражескую форму, чтобы обмануть патруль), – я ждал с напряженными, как струны, нервами, когда выйдет Иглесиас с маленьким человечком. Конечно, была еще возможность того, что наборщик в силу своего испанского гонора откажется идти вместе с коротышкой и предпочтет остаться в гордом одиночестве; в этом случае возведенное мною здание рухнет, как карточный домик, и моя экипировка в виде шоколада, фонаря и белой трости неизбежно превратится в нелепое снаряжение помешанного.

Но Иглесиас вышел на улицу!

Маленький человечек оживленно говорил ему что-то, а наборщик слушал с достоинством нищего идальго, который никогда не унижался и не унизится. Двигался он неловко, белой тростью, которую ему принесли, орудовал еще робко и неумело, по временам держа ее поднятой вверх, как термос, и делая по нескольку шагов без ее помощи.

Как много еще надо ему усвоить, чтобы завершить свое обучение! Эта мысль подбодрила меня, и я пошел за ними с довольно уверенным видом.

Низенький человечек явно не подозревал о том, что я иду следом, и это также придало мне решительности – я даже проникся горделивым чувством, ибо все шло именно так, как я рассчитывал, проведя долгие годы в ожидании и предварительном изучении предмета. Не знаю, говорил ли я об этом, но после моей неудачной попытки со слепым из метро в районе Палермо я почти все свое время проводил в систематическом и подробнейшем наблюдении за видимой деятельностью всех слепых, каких встречал на улицах Буэнос-Айреса; за эти три года я накупил сотни ненужных журналов, приобретал и тут же выбрасывал дюжины пластинок для воротничков, запасся уймой карандашей и блокнотов всех размеров, посещал концерты слепых, изучил систему Брайля и проводил дни за днями в библиотеках. Само собой разумеется, подобная деятельность была чревата огромными опасностями – ведь если бы меня заподозрили, все мои планы лопнули бы, уж не говоря об угрозе для моей жизни, однако я был вынужден так поступать, и парадокс состоял в том, что это была для меня единственная возможность спасения перед лицом тех же опасностей; вроде как при обучении обезвреживанию мин, которое с риском для жизни проходят солдаты-саперы, причем в конце тренировки им приходится сталкиваться именно с теми опасностями, которых они учились избегать.

Конечно, я не был так глуп, чтобы переть на рожон, не позаботясь об элементарной предосторожности: я менял одежду, наклеивал фальшивые усы или бороду, надевал темные очки, менял голос.

Таким способом я за три года много кое-чего узнал. И благодаря всей этой кропотливой предварительной работе обрел возможность проникнуть в тайные их владения.

И тут мне пришел конец…

Ибо в эти дни, последние перед моей смертью, я уже не сомневаюсь, что участь моя была решена, возможно, еще в самом начале моих исследований, с того злополучного дня, когда я стал наблюдать за слепым в метро, катаясь взад-вперед по перегону между Пласа-де-Майо и Палермо. И порой я думаю, что, чем хитрей казался я себе, чем тщеславней гордился своим мнимым хитроумием, тем пристальней они следили за мной и тем быстрее я продвигался к своей погибели. Я даже начал теперь подозревать вдову Этчепареборда. И впрямь сколько мрачного комизма в мысли, что вся обстановка ее гостиной: все эти безделушки и огромные Бемби, фотоснимки мещанской четы на отдыхе, идиллические вышитые изречения – в конечном счете все то, над чем я высокомерно позволял себе втихомолку посмеиваться, было лишь пошлой, во вкусе черного юмора декорацией!

Правда, это только предположение, пусть и правдоподобное. Я же намерен говорить о ФАКТАХ. Итак, вернемся к событиям в их хронологическом порядке.

В дни перед выходом Иглесиаса я изучал, как в шахматной партии, все варианты, могущие возникнуть при этом его выходе, – следовало быть готовым к любому. Например, вполне могло случиться, что те люди приедут за ним в такси или в частной машине. Не мог же я терять самый блестящий шанс в моей жизни, упустив столь легко предсказуемую возможность! И я держал поблизости грузовик, который мне одолжил Р., один из моих сотрудников по изготовлению фальшивых ассигнаций. Но когда в тот день я увидел, что эмиссар, похожий на Пьера Френе, пришел пешком, я понял, что эта предосторожность была излишней. Разумеется, оставался еще вариант, что они могут взять такси уже вместе с Иглесиасом, и, хотя теперь в Буэнос-Айресе поймать такси труднее, чем встретить мамонта, я, глядя, как они выходят из пансиона, был готов и к этому варианту. Но они не задержались у подъезда, не постояли с видом людей, ожидающих такси, напротив, коротышка, даже не поглядев по сторонам, повел наборщика под руку к улице Бартоломе-Митре – было ясно, что они поедут общественным транспортом, куда бы они ни направлялись.

Был возможен, конечно, и еще один вариант – толстяк из КАДЭ мог где-то ждать их в машине, но это я считал нелогичным, естественней тогда было ему ждать тут же, на улице Пасо. С другой стороны, поездка автобусом представлялась мне вполне уместной: ведь они вряд ли захотят сразу же внушить новичку, что их Секта всемогуща, нет, смиренная повадка, показная нужда – это отличное оружие в обществе жестоком, эгоистичном, но склонном к сентиментальности. Хотя «но» следовало бы здесь заменить союзом «и».

Я шел за ними в благоразумном отдалении.

Дойдя до угла, они свернули налево, к авениде Пуэйрредон. Там подошли к остановке транспорта, где стояла небольшая очередь – мужчины, женщины, – но по инициативе некоего господина в очках и с портфелем, весьма почтенной внешности, за которой я, однако, почуял прожженного негодяя, все уступили очередь «бедняге слепому».

Итак, эти двое прошли вперед, вся очередь – за ними.

На таблице были указаны три маршрута, их номера были для меня ключом к разгадке великой тайны: то не были номера автобусов, направлявшихся в Ретиро и к Юридическому факультету, к Клинической больнице или в Бельграно, нет, они вели к вратам Неведомого.

Моя пара вошла в автобус, идущий в Бельграно, а я за ними, пропустив впереди себя нескольких человек – вроде изоляционной прокладки.

Когда автобус подъехал к Кабильдо, я стал себя спрашивать, в каком месте района Бельграно они сойдут. Но автобус двинулся дальше, а маленький человечек сидел совершенно спокойно. Только когда стали подъезжать к остановке Виррей-дель-Пино, он попросил пропустить их, и оба стали у выхода. Сошли они на улице Сукре. По улице Сукре направились к улице Облигадо и по ней на север, до улицы Хураменто, потом по улице Хураменто до улицы Куба, потом по улице Куба опять на север; дойдя до улицы Монроэ, снова повернули на улицу Облигадо и по ней возвратились к небольшой площади, по которой уже проходили, площади на перекрестке улиц Эчеверриа и Облигадо.

Совершенно ясно, они сбивали со следа. Но кого? Меня? Или кого-то другого, который, как и я, шел за ними? Да, этим предположением не стоило пренебрегать – конечно же, я не первый, кто пытается проникнуть в их тайный мир. Возможно, что на протяжении истории человечества таких было много, я, во всяком случае, назвал бы двоих: Стриндберга [132], который поплатился безумием, и Рембо [133], которого стали преследовать еще до его отъезда в Африку, как явствует из одного письма, посланного поэтом его сестре и неверно истолкованного Жаком Ривьером [134].

Еще могло быть, что они старались запутать Иг-лесиаса, учитывая изощренную способность ориентироваться, которую приобретает человек, лишившись зрения. Но для чего им это?

Как бы там ни было, после всех поворотов они возвратились на небольшую площадь, где находится церковь Непорочного Зачатия. У меня мелькнула мысль, что они зайдут в нее, и я мгновенно подумал о склепах и каком-либо тайном пакте между обеими кастами. Но нет, они, миновав церковь в этом любопытном закутке Буэнос-Айреса, приблизились к ряду старых трехэтажных домов, образующему касательную к зданию церкви.

Войдя в одну из дверей, ведущих на верхние этажи, они стали подниматься по грязной, ветхой деревянной лестнице.

XIX

Начинался самый трудный и опасный этап моего исследования.

Остановившись посреди площади, я стал обдумывать, что я должен и что могу сейчас предпринять.

Следовать за ними немедленно я, ясное дело, не мог, зная свирепые нравы Секты. Оставались две возможности: либо ждать, пока они выйдут, и, когда удалятся, я в свою очередь попытаюсь войти в дом и разведать, что удастся; либо, немного повременив, войти, не дожидаясь, пока выйдут они.

Хотя второй вариант был более рискованный, он сулил больше возможностей: в случае если ничего не удастся разведать, оставался первый – дождаться их выхода, сидя на скамье напротив церкви. Минут через десять я стал осторожно подниматься по лестнице. Я не сомневался, что знакомство, переговоры или чем они там занимаются с Иглесиасом – дело не минут, но часов, или же мои представления об этой организации совершенно неверны. Лестница была грязная, с оббитыми ступеньками, какие бывают в старинных домах, когда-то не без претензий, но теперь запущенных и нечистых, где обычно сдаются квартиры внаем – для одной обедневшей семьи такие дома уже слишком велики, а для семьи состоятельной слишком неопрятны. Я об этом подумал в связи с тем, что, если в доме много жильцов, проблема усложняется, становится прямо-таки головоломной: к кому они направились? В какую квартиру? Однако мне казалось вполне правдоподобным, что правитель слепых или его доверенное лицо живет так скромно и даже бедно.

Пока я поднимался по лестнице, мысли эти вселяли в меня неуверенность и глубокое огорчение – неужто после стольких лет ожидания я окажусь перед входом в некий лабиринт.

К счастью, у меня есть склонность воображать наихудшее. Говорю «к счастью», ибо благодаря этому я всегда готовлюсь более основательно, чем требуется для задач, которые ставит передо мной реальная действительность; и, хотя я настраиваюсь на самое худшее, действительность обычно оказывается менее трудной, чем я ожидал.

Так, во всяком случае, и было с проблемой, которую представлял для меня этот дом. Что ж до остального, то впервые в моей жизни оно оказалось хуже, чем я ожидал.

Дойдя до площадки второго этажа, я увидел, что там всего одна дверь и что лестница тут кончается: стало быть, нет ни мансарды, ни входа в другую квартиру – с виду задача была проще, чем думалось.

Некоторое время я постоял перед запертой дверью, настороженно прислушиваясь, не слышно ли шагов, и готовясь при первом шуме сбежать вниз. Страшно рискуя, я припал ухом к щели, пытаясь уловить признаки присутствия людей, но ничего не услышал.

Было похоже, что в квартире никто не живет.

Мне оставалось только ждать их на площади.

Я спустился вниз и, сев на скамью, решил воспользоваться ожиданием, чтобы хорошенько разглядеть это место.

Я уже сказал, что застройка домов там необычная – ряд их тянется на пол квартала по прямой, образующей касательную к круглой на плане церкви. Центральная часть дома, прилегающего к церкви, наверняка относится к ней, и, как я полагаю, в ней находится ризница и какие-нибудь церковные служебные помещения. Но остальные части этого дома и другие дома, слева и справа, заселены жильцами, о чем свидетельствуют горшки с цветами на балконах, развешанное белье, клетки с канарейками и тому подобное. От глаз моих, однако, не укрылось, что окна предполагаемой квартиры слепых несколько отличались от остальных: в них не было никаких признаков жильцов, к тому же они были зашторены. Можно было объяснить это тем, что слепым не нужен свет. Ну а воздух? Впрочем, эти признаки подтверждали то, что я установил, подслушивая под дверью там, наверху. Не спуская глаз с входной двери, я размышлял над этой странной историей и, обмозговав ее со всех сторон, пришел к выводу, который мне самому показался неожиданным, но и неоспоримым: в этой квартире никто не живет.

Я говорю «неожиданным», ибо, если там никто не жил, зачем же туда зашел Иглесиас с человечком, похожим на Пьера Френе? Дальнейший вывод был также неоспорим: эта квартира служит лишь переходом к чему-то другому. Я сказал «чему-то», ибо, хотя то могла быть тоже квартира, возможно квартира смежная, в которую вела внутренняя дверь, это также могло быть «что-то» не столь уж обычное – ведь речь-то шла о слепых. Внутренний, потайной ход в подземелья? Вполне вероятно.