II. Невидимые лица 6 страница

Или она просто отправилась побродить по улицам?

Да, да, подумал он с внезапным облегчением, почти с радостью: конечно, она вышла побродить, подумать, проветриться. Такая уж она: непредсказуемая и беспокойная, странная, может бродить ночью по пустынным улицам пригорода. А почему бы нет? Разве не в парке они познакомились? Разве не любила она сидеть на этих скамьях, где они встретились в первый раз?

Да, все было возможно.

Почувствовав облегчение, он прошел несколько кварталов. Как вдруг вспомнил то, что уже и прежде казалось ему странным, а теперь вновь вызвало тревогу: смущение Алехандры, когда она всего однажды произнесла имя Фернандо и сразу же словно раскаялась; и еще ее реакция, когда он упомянул о слепых. Что для нее это значило? Без сомнения, что-то важное, она тогда остановилась как вкопанная. Может, загадочный Фернандо он-то и есть слепой? И во всяком случае, кто он, этот Фернандо, которого она явно не хотела упоминать, как бы одержимая страхом, запрещающим иным народам произносить имя божества?

И снова Мартин подумал с грустью, что их разделяют темные бездны и, вероятно, всегда будут разделять.

Но тут его вновь озарила надежда – почему ж она подошла к нему в парке? И разве не сказала, что он ей нужен, что их объединяет нечто очень важное?

Нерешительно пройдя несколько шагов, он остановился и вперил взор в мостовую, словно спрашивая себя: но для чего ж я могу быть ей нужен?

Им владела безумная любовь к Алехандре и печалило то, что она-то, видимо, не пылает взаимностью. И если он, Мартин, ей нужен, это все же совсем не то чувство, которое он испытывает к ней.

От этих мыслей голова шла кругом.

XIV

Много дней прошло, а вестей от нее не было. Мартин кружил возле дома в Барракас и несколько раз посматривал издали на ржавую калитку в ограде.

Из-за апатии, охватившей его, он лишился места в типографии: там сказали, что в ближайшее время работы не будет. Но он-то знал – причина совсем иная.

Несколько дней Мартин прождал напрасно. Наконец Чичин, улыбаясь, помахал ему и вручил конверт. Дрожа, Мартин развернул письмо. Крупными неровными буквами – такой у нее был почерк – Алехандра кратко извещала, что будет его ждать в шесть часов.

Он пришел к скамье в парке чуть раньше шести, взволнованный и счастливый, думая о том, что теперь у него есть кому рассказать о своих злоключениях, причем такой девушке, как Алехандра, – все равно как если бы нищий вдруг получил богатство Моргана.

Как мальчишка, побежал он ей навстречу, рассказал про типографию.

– Ты мне говорила о каком-то Молинари, – сказал Мартин. – Кажется, говорила, что у него большое издательство.

Алехандра взглянула на юношу, удивленно приподняв брови.

– Молинари? Я тебе говорила о Молинари?

– Говорила, здесь же, когда застала меня спящим, – помнишь? Ты сказала: я уверена, что ты работаешь не у Молинари, – помнишь?

– Возможно.

– Это твой друг?

Алехандра посмотрела на него с иронической улыбкой.

– Я тебе говорила, что он мой друг?

Но Мартин в эту минуту был слишком полон надежд, чтобы вникнуть в потаенный смысл ее слов.

– Как ты считаешь, – спросил он, – этот Молинари мог бы мне дать работу?

Она оглядела его, как врачи оглядывают новобранцев, явившихся на призывной пункт.

– Я умею печатать на машинке, писать деловые письма, править корректуру…

– Мечтаешь стать победителем, да?

Мартин покраснел.

– Да имеешь ли ты представление о том, что значит работать в большом учреждении? Отмечаться по часам и тому подобное?

Мартин, понурясь, достал из кармана перочинный ножик, открыл маленькое лезвие, потом опять сложил.

– У меня нет особых требований. Если я не смогу работать в конторе, я готов пойти в цех или чернорабочим.

Алехандра смотрела на его поношенный костюм и рваные туфли.

Когда Мартин наконец решился поднять глаза, он увидел, что лицо ее очень серьезно, брови нахмурены.

– Что, это очень трудно?

Она отрицательно покачала головой, потом сказала:

– Ладно, не беспокойся, найдем какой-нибудь выход. – И поднялась. – Пойдем походим, у меня ужасно болит желудок.

– Желудок?

– Да, часто болит. Наверно, язва.

Они пошли в бар на углу улиц Брасиль и Балькарсе. Алехандра у стойки попросила стакан воды, достала из сумки пузырек и накапала несколько капель.

– Что это?

– Лауданум.

Они снова вернулись в парк.

– Сходим ненадолго к Дарсене, – предложила Алехандра.

Пройдя по Альмиранте-Браун, они спустились по Арсобиспо-Эспиноса и по Педро-де-Мендоса дошли до места, где стоял под погрузкой шведский пароход.

Алехандра села на один из больших ящиков с надписью «Швеция» и стала смотреть на реку, Мартин уселся на ящик пониже, словно чувствуя себя вассалом этой принцессы. Оба смотрели на широкую реку цвета львиной гривы.

– Теперь ты понял, что у нас с тобой много общего? – спросила она.

А Мартин думал: «Неужели это возможно? », и, хотя был убежден, что им обоим нравится смотреть на речную даль, ему казалось, что это такая мелочь сравнительно с другими важными вещами, разделявшими их, мелочь, которую никто не примет всерьез, и прежде всего сама Алехандра, недаром она сказала эту фразу, улыбаясь – вроде того как важные особы иногда совершенно демократично, со снисходительной улыбкой фотографируются на улице рядом с рабочим или какой-нибудь нянюшкой. Хотя возможно, эта фраза была ключом к некой истине, и тот факт, что им обоим нравится смотреть на речные дали, таит в себе формулу единения, символизирующую нечто гораздо более существенное. Как узнать, о чем она на самом деле размышляет? И он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят с тревогой на любимого канатоходца, когда он под куполом цирка и никто не может ему помочь. Смотрел на нее, загадочную, волнующую, смотрел, как бриз треплет ее темные прямые волосы и обрисовывает маленькие, острые, далеко расставленные груди. Она курила, думала о чем-то. От речной глади, по которой гуляли ветры, исходила тихая печаль, словно ветры эти здесь обретали успокоение и гасли в густом тумане.

– Как хорошо было бы уехать далеко, – вдруг сказала она. – Я с радостью уехала бы из этого гнусного города. Мартина покоробило, что она говорит только о себе.

– Ты уехала бы? – спросил он хрипло. Не глядя на него, погруженная в свои мысли, она ответила:

– Да, уехала бы с радостью. Куда-нибудь подальше, в такое место, где бы не было никого знакомых. На какой-нибудь остров, такие острова, наверно, еще где-то остались.

Мартин, опустив голову, принялся перочинным ножиком царапать ящик, уставившись на надпись «This side up» [36]. Алехандра, повернув к нему лицо, понаблюдала за ним, потом спросила, что с, ним, на что Мартин, продолжая царапать ящик и глядя на «This side up», ответил, что ничего с ним такого не происходит, однако Алехандра все смотрела на него и о чем-то размышляла. И довольно долго оба они молчали, а тем временем спускались сумерки, мол затихал: подъемные краны прекратили работу, крановщики и грузчики расходились по домам или по барам в Боке.

– Пошли в «Москова», – сказала Алехандра.

– В «Москова»?

– Да, на улице Индепенденсия.

– Но там не слишком дорого? Алехандра расхохоталась.

– Да что ты, это же бистро. Вдобавок Ваня – мой Друг.

Дверь была заперта.

– Никого нет, – сказал Мартин.

– Помолчи, – коротко бросила Алехандра, продолжая стучать.

Через некоторое время им отворил мужчина в сорочке без пиджака; у него были светлые прямые волосы, добродушное интеллигентное, грустно улыбающееся лицо. Одна щека подергивалась в тике.

– Привет, Иван Петрович, – сказала Алехандра, подавая ему руку.

Мужчина, склонясь, поднес ее к губам.

Они устроились возле окна, выходившего на Пасео-Колон. Зал был слабо освещен мутной лампочкой у кассы, сидя за которой приземистая толстая женщина со славянским лицом пила мате.

– У меня есть польская водка, – сказал Ваня. – Вчера принесли, из Польши судно прибыло.

Когда он отошел, Алехандра заметила:

– Замечательный парень, но толстуха, – она указала в сторону кассы, – толстуха у него мерзкая. Хочет отправить Ваню в психушку, чтобы все это досталось ей.

– Ваню? Ты же говорила, он Иван Петрович?

– Тупица! Ваня – это уменьшительное от Ивана. Все его называют Ваня, ну а я – Иван Петрович, тогда он чувствует себя как в России. И просто он мне очень нравится.

– А почему она хочет его упрятать в сумасшедший дом?

– Он наркоман, у него бывают приступы. И толстуха не прочь воспользоваться случаем.

Ваня принес водку и, наливая, сказал:

– Сегодня проигрыватель работает отлично. Есть у меня скрипичный концерт Брамса – хотите, поставим? Сам Хейфец.

Когда он отошел, Алехандра заметила:

– Видишь? Какое благородство. Он, знаешь, был скрипачом, играл в театре «Колон», а теперь больно слушать, как играет. Но именно поэтому он тебе предлагает скрипичный концерт в исполнении Хейфеца.

Она указала рукой на стены: казаки, врывающиеся галопом в деревню, византийские церкви с позолоченными куполами, цыгане. Роспись была поблекшая, аляповатая.

– Иногда мне кажется, что он охотно бы вернулся. Однажды он сказал: не думаешь ли ты, что Сталин все-таки великий человек? И прибавил, что в какой-то мере это новый Петр Великий и, в конце-то концов, его цель – величие России. Но все это он говорил чуть не шепотом, косясь на толстуху. Она, мне кажется, по движению губ угадывает, что он говорит.

Тем временем Ваня издали, как бы не желая мешать парочке, делал одобрительные мины, кивая в сторону радиолы. Алехандра, улыбаясь, кивала ему в ответ и говорила Мартину:

– Жизнь – это сплошное свинство. Мартин воспротивился:

– Нет, Алехандра! В жизни много хорошего! Она посмотрела на него, возможно думая о его

бедности, о его матери, о его одиночестве, – и он еще способен видеть в жизни какие-то чудеса! Выражение нежности на ее лице сменилось иронической усмешкой, отчего оно сморщилось, как под действием кислоты морщится нежная кожа.

– Что, например?

– Много, Алехандра! – воскликнул Мартин, прижимая ее ладонь к своей груди. – Музыка… человек, вроде этого Вани… и, главное, ты, Алехандра… ты…

– Право, я готова подумать, что ты еще не вышел из детского возраста, дурачок.

На миг она умолкла, отпила глоток водки.

– Ну да, конечно, ты прав. В мире есть много прекрасного, конечно, есть… – И, обернувшись к

нему, с оттенком горечи заключила: – Но я-то, Мартин, я дрянь! Понял? Ты себя не обманывай.

Мартин обеими руками сжал руку Алехандры, поднес ее к губам и, пылко целуя, не выпускал.

– Нет, Алехандра! Зачем ты говоришь такие жестокие вещи? Я знаю, это неправда! Все, что ты говорила про Ваню, и многое другое, что я от тебя слышал, доказывает, что это неправда!

Его глаза были полны слез.

– Ладно, успокойся, не стоит расстраиваться, – сказала Алехандра.

Мартин приник головой к груди Алехандры, и все на свете теперь было ему безразлично. Он видел через окно, как на Буэнос-Айрес спускается темнота, и от этого становилось острей ощущение надежности их убежища в этом укромном уголке безжалостного города. Из уст его вырвался вопрос, какого он никогда никому не задавал (да и кому он мог его задать? ), чистый и блестящий, как новенькая, незахватанная монета, блеск которой не поблек от миллионов неведомых грязных рук, не запятнан, не опорочен.

– Ты меня любишь?

Она секунду поколебалась, но все же ответила:

– Да, люблю. Очень люблю.

Словно какая-то магическая сила отгородила Мартина от суровой действительности, как бывает в театре (думал он спустя годы): мы окунаемся в мир вымысла, а где-то там снаружи ждут нас шипы будней, неизбежно наносящие раны, едва погаснут лампионы и исчезнет волшебство. И, как в театре внешний мир порой дает о себе знать приглушенными, далекими звуками (гудок парохода или такси, крик продавца газет), так и до сознания Мартина, будто чей-то тревожный шепоток, доносились слова, нарушавшие и портившие волшебство: те, что она сказала в порту, не упомянув – о ужас! – о нем («я с радостью уехала бы из этого гнусного города»), и сказанные только что («я – дрянь, ты себя не обманывай»), слова эти пульсировали, причиняя смутную, глухую боль, и, пока он, припав головою к груди Алехандры, отдавался неслыханному блаженству минуты, они копошились где-то в самых глубоких и коварных недрах души, перешептываясь с другими загадочными словечками: слепые, Фернандо, Молинари. «Но все это не важно, – говорил он себе упрямо, – не важно» – и прижимался головой к теплым грудям и гладил ее руки, точно пытаясь продлить колдовство.

– Ты меня очень любишь? – по-детски спросил он опять.

– Люблю очень, я же сказала.

Однако голос ее звучал отчужденно, и он, приподняв голову, посмотрел на нее и увидел, что она как бы забыла о нем, что все ее внимание теперь сосредоточено на чем-то находящемся не здесь, рядом, а где-то в другом месте, далеком, ему неведомом.

– О чем ты думаешь?

Она не ответила – казалось, не услышала.

Мартин повторил свой вопрос, сжимая ее руку, как бы желая возвратить ее к действительности.

И тогда она ответила, что ни о чем не думает, ни о чем особенном.

Мартину потом не раз доводилось видеть в ней такую отчужденность: бывало, глаза у нее открыты, она даже чем-то занимается, но вся какая-то чужая, словно ею движет извне посторонняя сила.

Вдруг Алехандра, глядя на Ваню, сказала:

– Люблю неудачников. А у тебя к ним тоже такое чувство?

Он задумался, озадаченный этим заявлением.

– В успехе, – продолжала она, – всегда есть что-то пошлое и отвратительное. – Немного помолчав, она прибавила: – Хороша была бы эта страна, если бы здесь все преуспевали! Даже думать не хочется. Что нас еще спасает, так это множество неудачников. Ты не голоден?

– Да, я поел бы.

Она поднялась, переговорила с Ваней. Когда вернулась, Мартин, краснея, сказал, что у него нет денег. Алехандра рассмеялась. Она открыла сумочку и достала двести песо.

– Вот, возьми. Когда понадобится еще, скажешь. Мартин, устыдясь, хотел отказаться, но тут Алехандра взглянула на него с удивлением.

– Ты что, рехнулся? Или ты из тех буржуа, которые думают, что брать деньги у женщин неприлично?

Они поели и, выйдя из ресторанчика, направились в Барракас. Молча прошли через парк Лесама и свернули на улицу Эрнандариас.

– Ты знаешь историю Заколдованного Города в Патагонии? – спросила Алехандра.

– Совсем немного.

– Когда-нибудь я тебе покажу бумаги, которые остались в бауле команданте. Бумаги о нем.

– О ком это?

Алехандра показала на дощечку с названием улицы.

– Об Эрнандариасе [37].

– У тебя дома? Каким образом?

– Бумаги, названия улиц. Единственное, что у нас осталось. Эрнандариас – предок рода Асеведо. В тысяча пятьсот пятидесятом году он совершил экспедицию в поисках Заколдованного Города.

Некоторое время они шли молча, потом Алехандра стала читать стихи:

Гляжу на Буэнос-Айрес. Иной обрел с годами

любовь иль деньги, мне же одно лишь утешенье –

смотреть на чудо-город и странное

сплетенье тьмы улиц, где хранится былое

именами родни моей: Лаприда, Солер, Кабрера, Суарес.

В тех именах рокочут шум битв, дробь барабанов,

республик пыл, погоня, стычки вражьих станов,

триумф побед и смерть в бою. Вот все, что мне осталось [38]…

Она умолкла, так они прошли несколько кварталов.

– Ты слышишь колокольный звон? – вдруг спросила она.

Мартин прислушался и ответил, что нет.

– Что еще за колокольный звон? – спросил он, недоумевая.

– Да я, знаешь, иногда слышу колокола, которые и в самом деле бьют, а иногда мне просто мерещится.

Рассмеявшись, она прибавила:

– Кстати о церквах, у меня прошлой ночью был странный сон. Будто я в соборе, почти в полной темноте, и должна продвигаться очень осторожно, чтобы не мешать людям. Мне казалось, что церковь полным-полна – потому что ничего не было видно. С большим трудом я наконец добралась до священника, который говорил с кафедры. Я не могла расслышать, что он говорит, хотя стояла совсем близко, и ужасней всего было то, что я была уверена, что он обращается ко мне. Я слышала только неясное бормотанье, как если бы он говорил по испорченному телефону, и от этого мне становилось еще страшней. Я таращила глаза, чтобы по крайней мере разглядеть выражение его лица. И с ужасом увидела, что у него нет лица, просто гладкое место, и на голове нет волос. В этот момент начали бить колокола, сперва медленно, а потом все чаще, чаще и наконец в каком-то бешеном ритме – тут я проснулась. Интересно, что, пока мне это снилось, я затыкала себе уши и говорила, словно в этом была причина моего страха: да это же колокола церкви Святой Лусии, куда я ходила в детстве.

Она задумалась.

– Я спрашиваю себя, что это может означать, – сказала она, помолчав. – Ты веришь, что в снах есть какой-то смысл?

– Ты имеешь в виду психоанализ?

– Нет. Впрочем, да, и его тоже. Почему бы нет? Ведь сны – это нечто таинственное, на протяжении тысячелетий люди пытаются разгадать их значение.

Она рассмеялась тем же странным смехом, с каким упомянула о колоколах, – смех был нездоровый, неспокойный, в нем слышались тревога, страх.

– Мне всегда снятся сны. Огонь, птицы, болота, в которых я тону, пантеры, рвущие меня на части, гадюки. Но чаще всего огонь. В конце всегда бывает огонь. Ты веришь, что в огне есть что-то загадочное, что-то священное?

Они уже приближались к ее дому. Мартин поглядел на него, на высящийся бельведер, призрачный осколок уже несуществующего мира.

Пройдя по саду, они обогнули дом – слышались нескладные, но спокойные фиоритуры кларнета, это играл сумасшедший.

– Он что, всегда играет? – спросил Мартин.

– Почти всегда. Но к этому привыкаешь и уже

не слышишь.

– Знаешь, в ту ночь я, когда выходил, видел его. Он стоял и прислушивался за дверью.

– Да, есть у него такая привычка.

Они поднялись по винтовой лестнице, и снова на Мартина повеяло волшебством этой террасы в летнюю ночь. Чудилось, что в этом странном месте вне времени и пространства все может случиться.

Когда вошли в бельведер, Алехандра сказала:

– Садись на кровать. Помни, на стулья здесь садиться опасно.

Пока Мартин усаживался, она швырнула сумочку и принялась греть воду. Потом поставила пластинку: драматические звуки концертино складывались в мрачную мелодию.

– Послушай, какие слова:

Хочу умереть с тобою,

без исповеди и без Бога,

распятым на своей муке,

удушенным своей злобой.

Выпив кофе, они вышли на террасу и облокотились на балюстраду. Снизу доносились звуки кларнета. Ночь была темная, теплая. Потом вернулись в комнату.

– Бруно часто говорит, что, к сожалению, мы все живем начерно. Писатель, когда он недоволен написанным, может что-то исправить или выбросить все на помойку. С жизнью не так: уж то, что ты прожил, никак не исправишь, не перепишешь набело и не выбросишь. Представляешь, как это ужасно?

– Кто такой Бруно?

– Друг.

– Чем он занимается?

– Ничем, он созерцатель, хотя сам говорит, что у него просто абулия. В общем, мне кажется, он что-то пишет. Но никогда никому не показывает и, думаю, никогда не будет печататься.

– На какие же средства он живет?

– У его отца мельница в деревне Капитан-Ольмос. Поэтому мы и знакомы, он был близким другом моей матери. Мне кажется, – прибавила она, смеясь, – что он был в нее влюблен.

– А твоя мать была красивая?

– Говорят, была похожа на меня – я имею в виду внешне. Я ее почти не помню – вообрази, мне было пять лет, когда она умерла. Ее звали Хеорхина.

– Почему ты говоришь, что сходство у вас было только внешнее?

– Потому что характер у меня совсем другой. Она, как говорит Бруно, была мягкая, женственная, молчаливая, деликатная.

– А ты на кого похожа? На отца?

Алехандра не ответила. Потом, отодвинувшись от Мартина, сказала уже каким-то другим голосом, голосом хриплым и жестким:

– Я? Не знаю… Возможно, в меня воплотился один из мелких бесов, которые служат Сатане.

Она расстегнула две верхние пуговицы своей блузки и обеими руками потрясла маленькие отвороты, точно ей было жарко. Потом, прерывисто дыша, подошла к окну, несколько раз глубоко втянула свежий воздух и как будто успокоилась.

– Я пошутила, – сказала она, садясь, как обычно, на край кровати так, чтобы Мартин мог сесть рядом.

– Погаси свет. Иногда он мне ужасно мешает,

глаза жжет.

– Ты хочешь, чтобы я ушел? Хочешь поспать? – спросил Мартин.

– Нет, я не смогу уснуть. Останься, если тебе не скучно сидеть вот так и не разговаривать. Я немного полежу, а ты можешь сидеть.

– Я думаю, мне лучше уйти, чтоб ты отдохнула. С легкой досадой Алехандра возразила:

– Ты не понимаешь, что я хочу, чтобы ты остался? Погаси и ночник.

Мартин погасил ночник и снова сел рядом с Алехандрой – душа его была в смятении, нерешительность, робость одолевали его. Зачем он нужен Алехандре? Он всегда считал себя повсюду лишним, неуклюжим, он мог только слушать ее и восхищаться ею. Она же была сильная, уверенная в себе – чем он мог ей помочь?

– Что ты там бормочешь? – спросила Алехандра, дергая его за руку, словно пытаясь вернуть к действительности.

– Бормочу? Я? Ничего.

– Ну ладно, не бормочешь – думаешь. Ты же о чем-то думаешь, глупыш?

Мартин отказывался ответить, о чем он думал, но сознавал, что так или иначе она это угадает.

– Я думал… о том… ну, о том, зачем я тебе нужен?

– А почему ты так думал?

– Я, знаешь, человек слабый, незначительный… А ты, напротив, ты сильная, у тебя есть убеждения, ты смелая… Ты могла бы защитить себя одна среди целого племени людоедов.

Он услышал ее смех, потом она сказала:

– Сама не знаю. Но я тебя отыскала, потому что ты мне нужен, потому что ты… Ах, да зачем нам ломать голову?

– И однако, – возразил Мартин с ноткой горечи, – ты сегодня в порту сказала, что с радостью уехала бы на далекий остров. Разве нет?

– Ну и что?

– Ты сказала, что ты бы уехала, а не мы бы вдвоем уехали.

Алехандра снова рассмеялась.

Мартин взял ее за руку и с тревогой спросил:

– Ты поехала бы со мной?

Алехандра как будто задумалась: Мартин не видел ее лица.

– Да… Думаю, что поехала бы… Но я не понимаю, почему эта перспектива может тебя радовать.

– А почему нет? – страдая, спросил Мартин.

Очень серьезным тоном она ответила:

– Потому, что я не переношу никого рядом с собою, и еще потому, что я бы тебе причинила много, очень много зла.

– Ты меня не любишь?

– Ах, Мартин… оставим это!

– Значит, не любишь.

– Да нет, люблю, глупыш. Именно поэтому я бы тебе причиняла зло – не понимаешь? Человеку, который тебе безразличен, не причинишь зла. Но слово «любить», Мартин, оно такое расплывчатое… Можно любить любовника, собаку, друга…

– А я? – трепеща спросил Мартин. – Кто я для тебя? Любовник, собака, друг?

– Я же тебе сказала, что ты мне нужен. Разве недостаточно?

Мартин промолчал: призраки, державшиеся в отдалении, стали издевательски приближаться: имя «Фернандо», фраза «запомни навсегда, что я дрянь», ее исчезновение в ту первую ночь. И с горькой грустью он подумал: «Никогда, никогда». Глаза его наполнились слезами, голова склонилась, словно от этих мыслей стала вдвое тяжелей.

Алехандра подняла руку к его лицу и кончиками пальцев коснулась его глаз.

– Так я и думала. Иди сюда. Посмотрим, как мы будем себя вести. – Она прижимала его к себе одной рукой и разговаривала, будто с ребенком. – Я ему сказала, что он мне нужен и что я его очень люблю. Чего еще ему надо?

Она приподнялась и поцеловала его в щеку. Мартин ощутил, что все в нем перевернулось.

Крепко обнимая Алехандру, чувствуя ее горячее тело рядом с собой, он, будто подчиняясь неодолимой силе, стал целовать ее лицо; глаза, щеки, волосы, пока не нашел ее большой чувственный рот, который был тут, рядом. На один миг он ощутил, что Алехандра уклонилась от его поцелуя; ее тело вдруг одеревенело, руки дернулись, отталкивая. Потом она расслабилась, и словно бешенство овладело ею. Мартин ужаснулся: ее руки, словно когтистые лапы, сжали его плечи и стали их раздирать, и в то же время она отталкивала его, поднимаясь с кровати.

– Нет! – выкрикнула она и, встав на ноги, побежала к окну.

Мартин в испуге, не смея подойти к ней, смотрел, как она, все растрепанная, жадно, будто задыхаясь, хватала ртом ночной воздух, грудь ее вздымалась, пальцы вцепились в подоконник, руки были напряжены. Резким движением обеих рук, обрывая пуговицы, она распахнула блузку и, выпрямившись, рухнула на пол. Лицо ее постепенно синело, и вдруг она забилась в конвульсиях.

Растерявшись, Мартин не знал, что делать, чем помочь. Увидев, что она упала, он подбежал, обнял ее, попытался успокоить. Но Алехандра ничего не видела и не слышала: она корчилась и стонала, глаза были открыты, но были как бы стеклянные. Мартин подумал, что, наверно, надо отнести ее на кровать. Так он и сделал и с облегчением увидел, что Алехандра постепенно успокаивается и стоны ее становятся глуше.

Сидя на краю кровати, в смятении и страхе глядел Мартин на ее груди, обнажившиеся под распахнутой блузкой. У него мелькнула мысль, что в какой-то мере он, Мартин, действительно нужен этому истерзанному, страдающему созданию. Он запахнул ее блузку и подождал. Мало-помалу ее дыхание становилось более размеренным и глубоким, глаза закрылись – казалось, она уснула. Так прошло больше часу. Наконец она открыла глаза и, глядя на Мартина, попросила воды. Поддерживая ее одной рукой, он дал ей пить.

– Погаси свет, – сказала она.

Мартин выключил свет и снова сел рядом.

– Мартин, – сказала Алехандра еле слышно, – я очень, очень устала, я хочу спать, но ты не уходи. Можешь поспать здесь, возле меня.

Он снял туфли и лег рядом с Алехандрой.

– Ты святой, – сказала она, свертываясь клубком.

Мартин услышал, как она сразу же заснула, а он тем временем попытался упорядочить хаос в своей голове. Однако ничего не смог поделать с этой путаницей несвязных, противоречивых мыслей, и мало-помалу его одолела сонливость и сладостное ощущение (несмотря на все), что он лежит рядом с любимой женщиной.

Что-то, однако, мешало ему уснуть, тревожило все сильней и сильней.

Словно некий принц (думал он), объехав обширные безлюдные края, вдруг наткнулся на пещеру, где спит она, охраняемая драконом. И в довершение беды он узнает, что грозный дракон, ее охраняющий, находится не рядом с принцессой, как нам изображают детские сказки, но – что куда страшней – внутри ее самой: такая вот принцесса-дракон, чудовище целомудренное и огнедышащее, одновременно нежное и отталкивающее; как если бы чистой, невинной девочке в конфирмационном платьице снились кошмары пресмыкающегося или нетопыря.

И таинственные ветры, веявшие из темной пещеры принцессы-дракона, волновали и терзали его душу, мысли рвались в клочья и путались, тело содрогалось от странных ощущений. Его мать (думал он), его мать – это плоть и грязь, душная и сырая ванная, темная масса волос и запахов, гнусная мешанина из кожи и теплых губ. Однако он (думал Мартин), он-то разделил любовь на нечистую плоть и чистейшее духовное чувство; на чистейшее чувство и отвратительный, грязный секс, от которого он должен отказаться, хотя (или потому что) его инстинкты уже не раз бунтовали, и он тем сильнее пугался этого бунта, что в это время испытывал тот же ужас, с каким внезапно обнаруживал в своем лице черты своей матери-кровати. Словно эта коварная, пресмыкающаяся мать-кровать ухитрялась преодолеть глубокие рвы, которые он в отчаянии каждый день выкапывал для защиты своей башни; она же каждую ночь все снова и снова появлялась на башне, как свирепая гадина, как зловонный призрак, от которого он отбивался острой блестящей шпагой. Но что же, о Господи, происходит с Алехандрой? Какое двойственное, противоречивое чувство спутало теперь все его приемы защиты? Плоть внезапно явилась ему в облике духа, и его любовь к Алехандре превращалась в плоть, в пламенную жажду ее тела, влажной, темной пещеры принцессы-дракона. Однако, Боже правый, почему она обороняет эту пещеру огненными ветрами и яростными воплями раненого дракона? «Я не должен об этом думать», – сказал он себе, сжимая руками виски и пытаясь замереть, словно задерживая дыхание своего мозга. Надо остановить эту сумятицу мыслей. И действительно, на миг он ощутил в своем мозгу напряженную пустоту. А затем, как бы очистившись, с мучительной ясностью подумал: «Но с Маркосом Малиной, там, на пляже, было не так, потому что она его не любила, она его хотела и страстно целовала», и выходит, что это его, Мартина, она отвергает. И опять напряжение спало, и опять в его душе забушевали, как яростная буря, те ветры, и в это время он почувствовал, что она рядом с ним ворочается, стонет, бормочет что-то непонятное. «У меня всегда бывают кошмары, когда я сплю», – сказала она.

Сев на край кровати, Мартин смотрел на Алехандру: при свете луны он мог следить за ее лицом, на котором бушевала другая буря, ее буря, которая ему никогда (увы, никогда) не будет известна. Как если бы среди навоза и грязи, во тьме, цвела белая нежная роза. И самое странное было в том, что он любил это двойственное чудовище: принцессу-дракона, розу-грязь, девочку-нетопыря. Любил это чистое, пылкое и, возможно, порочное существо, содрогавшееся рядом с ним, касавшееся его кожи, терзаемое невесть какими кошмарами. И тревожней всего было то, что, хотя он принял ее такой, какова она есть, она-то, видимо, не желала его принять: словно девочка в белом (среди грязи, окруженная роем ночных нетопырей, липких, мерзких нетопырей), стеная, молила его о помощи и в то же время резкими жестами отвергала его, изгоняя из этих мрачных мест. Да, принцесса ворочалась и стонала. Из кромешных пределов мрака она звала его, Мартина. Но он, жалкий, беспомощный юнец, не в силах был добраться к ней, отделенный от нее безднами непреодолимыми.