Глава пятая

Лешка вернулся домой поздно, когда уже все спали, и, не зажигая свет, лег в проходной комнате на своей кушетке. Спал он крепко. Проснувшись, убедился, что мать и отчим уже ушли на работу. Он вскочил и принялся собираться. Согрел воды и простирнул в тазу две рубашки, трусы и пару носков.

Когда он вышел во двор, старуха Кечеджи бросилась к нему.

– Ай‑ яй‑ яй! – Она была вне себя от радости, что видит его. – Я тебя весь вечер караулила.

Она вдруг стихла и зашептала заговорщически:

– Я ему ничего не сказала. Ты не думай. Он как закричит:

«Я из милиции! Немедленно все доложите! » А я ему: «Скажитека, раскричался заяц на лес». Как начал грозить: «Вы будете отвечать? » А я ему: «Сначала почините мне глаз, а потом допрашивайте».

Лешка понял только одно: за ним уже приходили из милиции.

– Ну? Чего ты молчишь?

Он стоял перед ней без рубашки, в одних пестрых, разрисованных трусах «фестивальных», как их называла старуха Кечеджи. Уже совсем большой мальчик вырос, только некрепкий на вид. Еще бы. Дитя войны. На голом плече его лежали свернутые жгутом мокрые рубашки, и с них стекали капли воды, а в руках он держал мокрые носки и трусы.

Старуха с таким горьким сочувствием уставилась на него, что он не выдержал:

– Да вы не волнуйтесь, бабуся. – И стал развешивать на веревке свои вещи.

Старуха, вздохнув, молча сняла с веревки и отжала как следует одну рубашку, потом другую. Она поспешила к себе в квартиру и тут же вернулась, неся прищепки.

– На вот.

Кто‑ то позвал:

– Хозяйка!

– Иду, иду! – вдруг высоким голосом пропела старуха. – Да, ты ведь на знаешь. К нам командировочного из ЖКО прислали.

У дочки даже настроение переменилось. – Она оживленно направилась к своей двери, шелестя подошвами стоптанных туфель.

По двору шла Жужелка. Она шла быстро, стараясь проскочить незамеченной.

Лешка преградил ей дорогу.

– Ты куда?

– В школу. Консультация у нас.

В самом деле, ведь на ней была школьная форма.

Лешка просто видеть не мог, как она стоит так, опустив голову, и не смотрит в глаза.

– Ты где вчера была?

– В парке. – Ей казалось, что это было не вчера, а очень давно.

– Гуляла, значит. С кем же?

– Сам знаешь.

Она разглаживала на талии черный фартук, молча смотря себе под ноги.

Во двор въехал мусорщик, и собаки с лаем сопровождали поднимавшуюся на горку колымагу.

– Ведь договаривались ездить на море! Раз ты все равно не зубришь… срывающимся голосом заговорил Лешка.

– При чем тут море? Чего ты кричишь? – Ей казалось, по ней видно, что произошло вчера и что у нее распухли губы. – Правда, чего ты кричишь? Мы же говорили с тобой… Ты ведь все знал.

– Ничего не знал, – сурово перебил он, пораженный прозвучавшим в ее голосе отчуждением. – Мы еще ни о чем не говорили. Я ждал, когда ты сдашь экзамены. Не хотел отвлекать тебя!

Он плохо соображал, что говорит.

– Ну чего ты, – растерянно сказала Жужелка.

– Значит, гуляла. Воздухом, так сказать, дышала.

Жужелке показалось, что он способен ударить ее.

– Отстань в конце концов.

Он увидел ее красные, заплаканные глаза, и у него екнуло в груди.

Старуха Кечеджи вынесла мусорщику напиться, и тот, возвращая кружку, должно быть, шутил с ней, а она, все время следившая издали за Лешкой и Жужелкой, крикнула им:

– Видали! Комплименты! Семьдесят на семьдесят. – Ей хотелось развеселить их.

– Вот что, – сказал Лешка. – Ты обожди. Я сейчас оденусь.

Ты без меня теперь ни на шаг. Понятно?

Они молча шли рядом, и Лешка опять закипал и желал дать ей понять, что отлично знает, о чем она сейчас думает.

– Через проходной пойдем.

Он свернул в ворота, и она послушно пошла за ним, хотя обычно ходила в школу другим путем.

Вошли во двор школы. Жужелка нерешительно сказала:

– Чего же ты будешь ждать? Это ведь долго, часа два, не меньше.

– Ладно. Топай.

Жужелка ушла. Он сел на загородку, отделявшую школьный сад от двора, и закурил. Благо, было что курить. Разменял вчера вечером сто рублей, что дал ему «дядя Саня».

Появились девчонки из бывшего Лешкиного класса и озабоченно проплыли к двери, как стайка коричневых уток в черных фартуках. Издали они прокричали Лешке что‑ то невнятное.

Они ему осточертели за девять лет совместного обучения. Подошел и крепко пожал ему руку Сережка‑ очкарик, лучший ученик. Все лицо его в мрачных колючках. Давно бриться пора человеку, а за бритву взяться конфузится. Помешкав, он стрельнул у Лешки сигарету, спрятал ее в карман кителя и пошел не спеша на консультацию. Что ему, он эту химию вдоль и поперек знает.

Если б Жужелке ну хотя бы половину его знаний, можно было бы не беспокоиться.

Он оглядел двор. Пацаны гоняли футбольный мяч.

До чего же давно он не был здесь. Целую вечность! С того самого дня, как перестал ходить в школу. С осени, значит. Он даже вдруг разволновался. Почему‑ то вспомнилось, как прошлый год, весной, в День победы, сбежал с уроков и слонялся по улицам. Вечером под звуки доносившейся с окраин салютной пальбы он думал об отце. Его жизнь оборвалась за два дня до падения Берлина, когда вот так же дул весенний ветерок, пахло распускающейся черемухой и умирать было дико и грустно.

И Лешке захотелось чего‑ то необычного, яркого, и потянуло уехать куда‑ нибудь далеко‑ далеко.

Едва дотерпев до конца занятий в школе, он бросился в гавань. Прицепился к черному от загара, жилистому, седому дядьке – капитану шаланды «Эрика», упросил взять его в рейс.

Они шли к Островам, синели морские дали, пекло солнце, и на его долю выпадало без конца чистить картошку, варить уху и кашу. Потом этот шторм…

На шаланде все было просто, без громких слов, работа и товарищество.

Когда шаланда возвращалась в гавань, появлялись женщины, и ребятишки, цепляясь за коричневые ноги матерей, ковыляли к берегу. Команда расходилась на сутки по домам, а Лешка оставался на шаланде, убирал ее.

Кончилась навигация, и он вернулся в школу, опоздав на полтора месяца к началу занятий.

Он сидел на задней парте и чувствовал на себе нетерпеливый взгляд Жужелки. Неужели это было в самом деле? И потом эта записка, он помнит ее наизусть: «Как я рада, что ты вернулся.

Я все лето ждала тебя».

Лешка пригладил волосы, пропуская их между пальцев.

Лучше не вспоминать.

Но он вспоминал, как написал в ответ. «Ты подстриглась. Это здорово».

А на перемене его вызвали к завучу. Ему нечем было оправдаться. Опоздал на полтора месяца. Но он не желал, чтобы на него кричали. Он брякнул, что подвернулось: мол, поступает работать и вообще уходит из школы. Это приняли без сожаления.

И он расстался со школой легко. Ему казалось: только бы вырваться из школы – и начнется яркая, интересная жизнь. А очутился на кроватной фабрике – такая же обыденщина и скука…

Мяч стукнулся о загородку, на которой он сидел, и откатился неподалеку. Лешка вскочил и раньше, чем успели подбежать мальчишки, ударил по мячу. Он носился по двору, зажав зубами погасшую сигарету.

– Ты дома зубрить останешься?

Она уже сняла школьную форму, переоделась. Начесала волосы на лоб и повязалась платочком, обмотав им свое несчастное лицо. Одни глаза остались. Откуда только они взялись такие?

Одуреть можно.

– Тебе же сегодня должны дать окончательный ответ насчет «грязнухи». Она уже второй раз повторяет то же самое. – Ты же сказал: сегодня должны дать ответ.

Она прямо‑ таки цепляется, точно это одна‑ единственная ее забота.

– Ну должны. Ну и что с того?

– Так ведь надо идти за ответом.

– Успеется.

– Нет, нет! Это очень важно. Надо идти сейчас.

Даже приятно, что она это говорит. Сняла бы еще свой платочек и порядок: прежняя Жужелка.

– Я тоже пойду с тобой на завод. Подожду у ворот, пока ты сходишь в отдел кадров.

Секунду он соображал. Со всех точек зрения отсюда лучше уйти. Останешься во дворе, дождешься, что при Жужелке явятся из милиции.

– Ну, допустим. Пойти можно, но только, если ты не будешь там терять зря время. Ты можешь там посидеть и учить химию, Согласна?

Она согласилась.

– Тогда подожди, я сейчас.

Он сорвал с веревки рубашки, трусы – они почти уже высохли. Носки были сырые. Сойдут и так. Он нырнул в дом.

О глажке теперь не могло быть и речи. В висках стучало, точно метроном отбивал время. До встречи с Баныкиным осталось четыре часа сорок минут. Он осторожно снял с гвоздя рамку с фотографией отца и положил ее между рубашками. Увернул все свое имущество в старые газеты. Получился пухлый пакет. Отыскал в кухонном столе бечевку, перевязал пакет‑ он немного утрамбовался. Подхватил его под мышку, снял с вешалки свой пиджак Закрыл на ключ дверь и обернулся. Старуха Кечеджи стояла наготове с большим кульком.

– Вот тут, Леша, сырники, свежие. Утром нажарила. Ешь на здоровье.

Он не посмел отказаться, хотя и без того руки у него были заняты. Он был тронут до чертиков. Сразу вспомнилось, как в детстве она приносила ему рыбный суп в миске.

Грустно глядя на его сверток, на пиджак, перекинутый через руку, старуха покачала головой.

Они уж было направились со двора.

– А ты почему без учебника? – спросил Лешка.

– Я по тетрадке учить буду.

Тоненькая тетрадка была при ней.

– Нет, это не дело. А где твой учебник?

Она не отвечала.

– Куда ж он делся? Ты что, совсем обалдела?

– Я его потеряла.

– Вот это да!

Сказал и осекся. Быстро опустил на булыжник сверток, пиджак и кулек с сырниками. Открыл снова дверь. Вошел в комнату, увидел странный яркий прямоугольник на стене, где висела фотография отца. Стал рыться в книгах на этажерке. Он очень волновался. «Задачи по алгебре», «История» – все новенькие, незахватанные, с самой осени стоят. У него от нетерпения дрожали руки. Только бы найти. Наконец, вот она, «Химия»! Уцелела!

Опять запер дверь. Отдал Жужелке новенький учебник. Поднял пиджак, сверток и кулек. Помахал рукой на прощанье старухе Кечеджи. Ну, теперь пошли.

Жужелка немного отставала, и он замедлил шаг.

– Вот что я придумал. Мы потом знаешь куда пойдем? К морю. – Он прямо‑ таки одаривал ее. – Ты будешь на пляже сидеть, заниматься. Согласна?

Она не отвечала Издали он увидел часы у почты и сверил по ним свои. Осталось четыре часа двадцать минут. Это же целая вечность!

– Ты ж сама говорила: хорошо бы к морю ездить. Ты что, забыла?

Он где‑ то парил и был поверх всего, что произошло там вчера с этим злосчастным учебником. Он жил тем, что происходило сейчас, и только сейчас. Каждая секунда была наполнена до краев.

Он чувствовал себя беспричинно счастливым. Это даже подло, что он так счастлив, когда ей плохо. Но она ему была во сто крат ближе вот такая, совершенно беспомощная.

– Ты только сдай, будем каждый день на море ездить.

Я лодку одолжу, у меня там знакомый имеется, у него лодка.

Знаешь, как здорово. В штиль можно до самых Островов на лодке дойти.

Он сам не знал, что говорит. Все спуталось, и он нс мог остановиться.

Когда пришли к заводу, Жужелка, сев на скамейку у высокой каменной ограды, поправила юбку на коленях и послушно, как маленькая, раскрыла учебник, сказав ему:

– Ты иди Я тут буду ждать.

Он не мог видеть ее такой поникшей.

– Клена! Ты самая замечательная девушка на свете.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

Все, у кого в запасе не четыре, а гораздо больше часов, да знают ли они, что это такое – короткие секунды? Это же целая жизнь!

– Хочешь, я стойку выжму?

Она улыбнулась. Первый раз за весь день. До чего же ей идет, когда она улыбается!

– Хочешь?

– Тебе идти надо. Что ты придумываешь?

– Нет, ты скажи, хочешь?

Она засмеялась и заправила в юбку выбившуюся кофточку.

– Иди же. А то еще на твое место кого‑ нибудь возьмут.

Он положил возле нее на скамейке пиджак, сверток и кулек.

У двери бюро пропусков оглянулся. Жужелка сидела, уткнувшись в учебник.

Он взлетел на второй этаж, сунулся в окошко за пропуском – он страшно торопился.

– Обеденный перерыв, – сказали ему.

Он скатился обрадованно вниз, распахнул дверь. Сколько минут он бессмысленно потерял!

– Обеденный перерыв сейчас, – сообщил он Жужелке.

– Да? Ну ладно. Обождем. – Краешком глаз она взглянула на него, не отрываясь от учебника.

Ветер поднимал пыль, кружил, прибивал к каменной ограде завода окурки, шелуху семечек, мелкую гарь отходов.

Лешка откинулся на спинку скамьи. Возле молоденьких посадок еще слабой акации сидели на узлах или прямо с краю тротуара, упираясь ногами в булыжник мостовой, расторговавшиеся на базаре женщины. Они ждали попутную машину и терпеливо сидели рядком в своих теплых цветных кофтах, окруженные покупками. Блестела на солнце цинковая детская ванночка.

А дальше, за ними, где булыжник круто скатывался вниз, поблескивала вода Кальмиуса и взлетал над рекой мост.

Неподалеку продавали мороженое. Лешка сорвался с места, прошелся взад‑ вперед возле мороженщика и вернулся ни с чем.

Сколько раз мечтал накупить Жужелке вволю всех сортов мороженого, но на эти деньги не стал.

– А когда ж мы теперь к морю пойдем? – спросила вдруг Жужелка.

– После. Или, если хочешь, – сейчас. Можно прямо сейчас пойти.

– Лучше сначала дождемся ответа. Тогда пойдем.

Ветер затеребил ее юбку, и Жужелка обеими руками ухватилась за подол, натягивая юбку на колени. Она задумчиво уставилась вдаль на поднимавшийся вверх город.

Лешка протянул ей сырник. Она взяла и стала есть. Сырники оказались как нельзя кстати, оторваться от них было невозможно. Они с аппетитом уплетали их, пока не опорожнили весь кулек. Мировая бабка, эта старуха Кечеджи.

Самосвал, груженный железным ломом, требовательно сигналил у заводских ворот. Лешка не спускал глаз с него, пока он не скрылся за воротами. Может, это с кроватной фабрики привезли.

– До чего же тянется этот обеденный перерыв, – сказала Жужелка.

– Теперь уже недолго осталось.

Он смотрел сбоку на ее круглый подбородок, подхваченный снизу платочком, на крепкие губы. Перевел дух, сказал сурово:

– Больше ты не будешь спать во дворе. – В голове мелькнуло: может, во дворе ей спать все же лучше, потому что у матери ведь ночует шофер, но он повторил: ‑ Это не дело‑ одной.

Позови Полинку, пусть и она с тобой.

Но она только отмахнулась:

– Опять ты распоряжаешься.

Она вдруг заметила Лешкин пиджак и сверток.

– Зачем ты это взял?

– А почему бы нет? Дождь, например, посыпет.

– Нет, зачем ты это взял? Нет, нет! Ты что‑ то скрываешь.

А вчера сказал, что ничего не будет. Ты что, соврал? Соврал? Ты скажи.

Он развалился на скамейке, вытянув ноги.

– Вот еще. Что за истерика? Что мне может угрожать? Что я, чижик какой‑ нибудь, что ли. Поплаваю на «грязнухе», мне стаж отстучит. Для того и иду. А ты думала, для чего? Может, в техникум подамся вечерний. В какой‑ нибудь дохленький, где полегче. – Он чувствовал: она напряженно слушает. А его так и несло: на вот, получай. Ведь ей такие нравятся. – Что важно?

Чтоб работа не пыльная. Лишь бы зашибать прилично.

Он сел, выпрямившись, притянул к себе пиджак, сверток.

Курил короткими затяжками и все говорил, говорил. Жужелка смотрела на него во все глаза. Он держал сигарету, как Лабоданов, двумя пальцами, большим и указательным.

– Ты все врешь! Врешь! – вне себя закричала она.

Назад он не вернулся и не знал, долго ли Жужелка прождала его.

Он не мог вернуться к ней. Во‑ первых, отказ в отделе кадров.

Признаться? Она станет ужасаться, жалеть его. Продолжать кривляться? Тоже противно. Во‑ вторых, он сказал ей, чтоб она теперь без него ни на шаг, а у самого осталось каких‑ нибудь два с половиной часа.

В общем он вышел с заводской территории через другие ворота.

Двое парней в ковбойках приколачивали к забору огромное объявление. Лешка задержался, прочел. Завод производит набор в ремесленное училище лиц в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет. Что ж, он еще может поступить. Трест «Домноремонт» сообщал: нужны слесари, электрики, нужны сварщики, газовщики. Нужны… А что нужно тебе? Вот в чем вопрос.

Кадровичка, та просто безо всяких ужимок преподнесла ему:

– Мы тут посоветовались и решили воздержаться.

Ясно, что ни с кем она не советовалась, просто не по вкусу он ей пришелся.

– Для тебя же лучше. Надо на Восток ехать. Вот тебе мой искренний совет. Таких, как ты, город портит.

Он ничего не ответил.

– Да ты садись. Поговорим по душам.

Но душевного разговора не получилось. Он не сел. Подумал, в его‑ то положении самое дельное смыться на Восток. Сказал ей:

– Как вы рассуждаете? Вы там были? Это только в книгах, сел в поезд на Восток – значит, уже герой…

Она перебила:

– Ты думай, что говоришь.

Он повернулся и пошел. Его просто душила бессильная злость. Пошлятина и несправедливость. Подохнуть можно. Что он, тепленького местечка добивается, что ли? Он мог бы податься куда‑ нибудь, где получше. Но он уцепился за эту «грязнуху»; потому что плавал уже на шаланде, и там ему нравилось и было интересно. После кроватной фабрики он боялся напороться опять на обыденщину и скуку. В сущности, последняя надежда у него была на «грязнуху».

«Чего тут переживать, – сказал он себе. – Разве это судно?

В обеденный перерыв к берегу причаливает». Но тем обиднее показался ему отказ.

Он был так взбудоражен, что происшествия этой ночи просто выпали у него из головы. А когда немного успокоился и вспомнил обо всем, пошел с завода к южным воротам. Жужелка ждала его у северных.

Теперь совсем близко тихо плескалось море. Он забрел на пляж, куда они собирались отправиться вместе с Жужелкой.

Всего неделю назад она сидела вот тут. Он старался представить себе все, как оно было тогда. Но не мог. На пляже стоял гомон – привели детский сад в трусах и панамочках. Фотограф с закатанными выше колен брюками хлюпал по воде, нацеливаясь аппаратом на этот выводок. И Лешка никак не мог сосредоточиться, наблюдая, как ребятишки под водительством худой женщины в халате, взявшись за руки, всей шеренгой пошли в море.

Неподалеку завтракало шумное семейство. Взрослые и дети жевали вяленую рыбу и запивали фруктовой водой из бутылок.

Ребята постарше гоняли по пляжу мяч, поднимая пыль. Перед глазами маячила дощечка, прибитая к вкопанному в песок столбику, «Пляж горкомхоза № 5». Прошлый раз он ее не заметил.

Забыть бы обо всем, о чертовых обрезках, о Баныкине, о Лабоданове, взять бы Жужелку за руку и уехать куда‑ нибудь далеко‑ далеко. Он нащупал деньги. Девяносто три рубля тридцать копеек. Шесть семьдесят потрачено им вчера на еду и сигареты.

Деньги иногда бывают нужны позарез. Но эти деньги, что в правом кармане у него, здорово ему опротивели.

Иногда он нехотя думал о Лабоданове. Вернее, не думал, а видел перед собой его лицо, чужое, плоское, каким оно было в их последнюю встречу.

Он сел на песок и очутился рядом со старичком, суховатеньким, жилистым, с мелкой седой бородкой и крестиком на сиреневой лямке, сползшей на его голое плечо. Старичок был в бархатной ермолке и трусах. Он лежал на подстеленной простыне, подложив под голову набитый чем‑ то портфель, лущил ногтями подсолнух и беспрерывно жевал.

Лешке захотелось уйти отсюда. Он встал, посмотрел последний раз на море и пошел. Грустно защемило в груди, и точно подхватило, понесло его куда‑ то. Он думал о Жужелке. Она еще вспомнит о нем. Еще как вспомнит и заплачет.

Лешка задержался на секунду у витрины книжного магазина.

С плаката на него смотрел парень в скафандре. Он смотрел ему прямо в глаза, точно хороший знакомый.

Навстречу из глубины улицы доносилась похоронная музыка.

Впереди шел старый человек, нес красное знамя с черной лентой по древку. Женщины несли венки и красную крышку гроба. Старушка – обвязанную марлей посудину с кутьей. За ними сипел, ползя по булыжнику медленным человеческим шагом, неопрятный грузовик. На дне кузова, головой к опущенному заднему борту, лежал в гробу покойник. За грузовиком шел оркестр, опоясанный помятыми медными трубами.

Уж умирать, так по крайней мере послужив человечеству.

Полететь, например, первым в космос. Но такое выпадет одному кому‑ то. Полное несоответствие. С одной стороны – космос, с другой – ты, маленький, копошишься, ищешь свое место на земле.

– Гражданин! Не ходите по проезжей части шоссе. Это вас касается, не улыбайтесь. – Лешка не сразу сообразил, что это к нему обращаются в рупор из синей милицейской «Победы».

– Граждане! Напоминаем. В городе проводится месячник безопасности движения. Вы неправильно переходите улицу. Вернитесь ниже, там переход.

Он вернулся и перешел где следует, хотя на улице, кроме удалявшейся похоронной процессии, никакого движения заметно не было.

Он очутился на Торговой. Квартала за три отсюда его, быть может, уже ждут. Но у Лешки еще оставалось с полчаса до назначенного ему времени.

В сущности, эта улица давно переименована. На табличках значится: «Улица имени 8 марта». Но новое название не привилось к ней, и ее называли, как раньше, с незапамятных времен, «Торговой». Невдалеке, на взгорье, за старыми лабазами, превращенными давно в «Химчистку», в «Приемный пункт прачечной № I», расстилался мощными цехами, дышал, чадил и скрежетал металлургический завод. По улице и день и ночь катили к заводу грузовики. Отчаянно погромыхивая, не сбавляя скорости, они круто сворачивали к мосту, одним рывком минуя угловой пузатый выщербленный домишко, на приступочках которого так же, как сто лет назад, прилепилась неприметная старая бабка с ведром подсолнуха. Запустив в ведро граненый стакан, она ссыпала на рубль подсолнух в карманы возвращающихся со смены девчат.

Лешка всего несколько шагов сделал по этой до оскомины знакомой улице, как вдруг что‑ то происходящее здесь поразило его. В кузове загородившей мостовую машины удивительные люди суетились возле удивительных аппаратов. Лешка припустился бегом. Но он опоздал. Только что здесь происходила киносъемка, а теперь все было кончено, и артисты стояли группками на тротуаре, тихо переговариваясь. Немного в стороне ото всех высокий человек с подкрашенными синими глазами задумчиво курил, опустив руку в карман черной суконной куртки сталевара. Лешка ошеломленно уставился на него.

Появившийся в это время человек в берете, с перекинутым через плечо на ремне аппаратом властно скомандовал:

– Массовка, в автобус!

И, повернувшись к Лешке своей крутой ладной спиной, сам направился к голубому автобусу быстрыми короткими шагами.

За ним потянулись артисты. И вот вслед за машиной с операторами снялся с места автобус, и через минуту все исчезло, как не было. Но в душе у Лешки пело и трепетало чем‑ то неизведанным, волнующим. «Массовка, в автобус! »

Неожиданно он лицом к лицу столкнулся с Игнатом Трофимовичем. Откуда только он взялся? Прямо как в кино.

– Салют! – сказал Лешка.

– Далеко собрался? Ты все ходишь.

– Хожу. А что мне делается?

– Погоди. Я же тебя у нас на заводе видел. Ты что, устраиваешься? А то я ведь поговорить, где надо, могу. К нам не каждого возьмут.

– С какой такой стати станете вы обо мне беспокоиться?

– Ну как же. Я твоего отца знал.

– Не стоит трудиться. Я уже устроился.

– Это молодцом. Куда же, в какой цех?

– Я в космос отправляюсь.

Игнат Трофимович насупился.

– Не смешно.

В самом деле, смешного мало. Лешка топтался, не уходил.

Игнат Трофимович нетерпеливо посматривал поверх крыш на раскинувшийся на взгорье завод. Пришел посмотреть, как его домна после аварии выдаст чугун.

Давным‑ давно, когда задули взорванную немцами домну – Лёшка тогда еще был маленьким, – мать по вечерам приводила его сюда: с Торговой всего лучше видно, как идет расплавленный чугун.

Игнат Трофимович, не глядя на него, сказал ворчливо:

– Знаешь, что я тебе скажу? В мои времена молодежь была моложе теперешней. Когда мы его строили. – Он кивнул в сторону завода.

Представить себе трудно, что завод стоит здесь не вечно. И вообще, когда это было, то, о чем говорит Игнат Трофимович? Невероятно давно. В доисторические времена.

– Работали мы, ни с чем не считались. Хоть, с питанием было тяжело, никто не обижался, как сейчас иногда обижаемся, когда все есть. Чувства у нас были, можно сказать, высокие.

Игнат Трофимович свой жизненный путь считает единственным святым путем. А разве Лешка что‑ нибудь имеет против, разве он возражает?

– Ты скажи, какой к тебе еще подход надо – иметь, чтоб ты начал наконец честную жизнь?

– Это можно, это нам ничего не составляет. – И вдруг смутился от того, что глупо кривляется перед человеком, которого уважает.

– Я пошел, – сказал Лешка.

– Как хочешь, – с сожалением сказал Игнат Трофимович. – А то поглядел бы, как чугун пойдет. Теперь недолго осталось.

– Времени нету.

Он спускался вниз по Торговой, и ему было жаль, что не простился С. Игнатом Трофимовичем. Увидятся ли теперь?

На каждом углу сидели бабки с мешками подсолнуха. Поворот на мост к заводу. Все сейчас тут по‑ другому, чем было ночью.

Вот взорванное немцами здание. Он увидел Баныкина раньше, чем тот окликнул его. Баныкин прохаживался по тротуару в соломенной шляпе, надетой слегка набекрень.

Жужелка вернулась под вечер домой, так и не дождавшись Лешки. Было ясно, что и здесь, во дворе, он не появлялся. Может быть, бежал куда‑ то, спасаясь от милиции. Иногда ей казалось, что все это бред какой‑ то. Но зачем же тогда пиджак и сверток? Каких только глупостей он не наговорил, а сам уже точно знал, что не вернется.

Жужелка держала перед собой раскрытый учебник, но сосредоточиться не могла. Она смотрела на фаянсового кота, стоявшего на комоде, и ей хотелось реветь. Ведь в брюхе у этого чучела немало рублей, а Лешка где‑ то ходит голодный. Она вышла и села с учебником на крыльцо напротив ворот, чтобы увидеть его, если он все‑ таки появится.

Полинка несла ведро с водой, придерживая от ветра подол платья. Она опустила ведро на землю около Жужелки.

– Что ж ты не зашла вчера? Я ждала.

– Да так, – безучастно сказала Жужелка. – Не смогла.

Полинка подняла ведро и пошла, громко напевая.

В эту минуту в воротах показалась девушка, та самая, что была вчера в парке со Славкой. Жужелка вскочила, и девушка, заметив ее, приподняла приветственно руку.

– Здравствуй.

– Здравствуй, – тихо сказала Жужелка.

– Как удачно я тебя нашла. А я думаю: сюда мне или в следующий дом?

– Так ведь там тир.

– Угу. Смотрю: тир. Я и вернулась. Значит, сюда. И смотрю: ты.

– Да, я!

– Ты здесь живешь?

– Ну да.

– Виктор просил тебе сказать, что он тебя ждет.

Жужелка не шелохнулась. Как это он может думать, что она пойдет к нему?

Девушка взяла у нее из рук раскрытый учебник.

– А после экзаменов что ты будешь делать?

– Сдавать буду в институт. В медицинский, – механически ответила Жужелка.

– Да? А я не стала. – Девушка вернула ей учебник. – Чтоб не расстраиваться. Лучше не надо.

Жужелка смутилась и посмотрела на нее.

– Ты не надеешься?

– Зачем? Какая от меня польза науке? Я ж не Циолковский и не Павлов.

Жужелка промолчала. Она не могла утверждать, что от нее будет польза науке.

– Ты почему идешь в медицинский?

– Я давно решила. И мама настаивает.

– Вот, вот. Мама! Они ведь пожили, – сказала девушка низким голосом. – А мы? Нам тоже жить хочется. Для тебя что дороже всего? – вдруг спросила она.

– А для тебя?

– Для меня? Сидеть и смотреть, как деревья растут или там как люди проходят по улице.

– Ну уж! – возразила Жужелка.

Девушка показалась ей вдруг немолодой и неразвитой, и было странно, что за минуту до того ей представлялось, будто девушка знает о жизни что‑ то такое, чего она не знает.

Девушка спросила:

– А для тебя?

Дороже всего? Любовь. Разве это выговоришь? И потом, что такое любовь? Может, она не способна испытать ее? Может, она просто синий чулок, скучная недотрога?

– Самое главное? – Она неловко засмеялась. – Ну, сдать завтра химию. И в институт, конечно, поступить.

– Тебя, наверное, не примут. Берут в первую очередь тех, кто работал уже. Потом – мужчин, А не девчонок‑ десятиклассниц.

Она все знает, и голос у нее какой‑ то бесстрастный, расслабленный. Но при всем том она вовсе не желала уколоть Жужелку, сделать ей неприятное. Жужелка это почувствовала. Она нисколько не обиделась. Посмотрела открыто в лицо девушки.

– Это он тебя специально послал?

– Виктор? Ну да. Я же тебе сказала: просил, чтобы ты сейчас пришла.

– Прямо сейчас?

Борьба в душе была совсем короткой.

– Это он, наверно, должен что‑ то сообщить мне о Лешке, – сказала она строго, хотя девушка была нелюбопытна, она ни о чем не спрашивала. – Я просто не знаю, где он может быть.

У него ведь/большие неприятности. Вернее даже, несчастье.

Только я не могу тебе ничего сказать. Ты не обижайся, – пожалуйста. Девушка слушала, расширив глаза. – Лешка абсолютно честный человек. Понимаешь? Абсолютно! Это просто несчастье, что/так случилось…

Девушка смотрела на нее, расстроенная. Она подперла ладонью щеку и качала головой, став сразу похожей на самых обычных женщин вроде матери Жужелки.

– Что, что ж теперь делать? Что за девушка! Так бы и расцеловала ее! Как она приняла все к сердцу!

– Надо что‑ то делать, – сказала Жужелка, чувствуя прилив энергии. – Ты меня обожди, ладно? Я только переоденусь.

Она решительно вошла в комнату. Сняла с комода и опустила на пол фаянсового кота. Искать молоток было некогда. Присев на корточки, она ударила кота утюгом.

Жуткий грохот, звон раскатившейся мелочи. Жужелка поспешно собрала рубли, пятерки, вывалившиеся из разбитого кота. Черепки снесла на кухню в помойное ведро. Быстро переоделась, завернула, не считая, деньги в газету и ушла.

– Я сейчас, – сказала она поджидавшей ее девушке. – Одну минутку:.

Она добежала до двери старухи Кечеджи и, не стучась, толкнула ее.

Старуха охотилась за мухой, залетевшей в комнату, шлепала полотенцем по оконному стеклу, приговаривая:

– Что ты против меня? Сдавайся сразу!

Услышав шаги за спиной, она быстро обернулась, всплеснула руками.

– Ай‑ яй! Куда так вырядилась, деточка!

На Жужелке было белое платье в оборках, то самое, которое надевала, когда шла первый раз с Лешкой в гости к Лабоданову.

– Да ты сядь же.

– Спасибо, бабушка, я не могу. Совершенно некогда. Честное слово. Я вас очень прошу: если придет Леша – может, он заглянет домой, – отдайте ему этот пакетик. – Она мучительно покраснела. – Тут деньги. Я вас очень прошу. Может, ему понадобятся.

Старуха Кечеджи как‑ то сразу стихла, озабоченная.

– Куда же ты сама идешь?

– Я скоро приду. Я в гости иду к одному товарищу. Я вас очень прошу, может, он придет.

Надо было быстрее уходить, пока мама не застукала ее в этом белом платье, сшитом для выпускного вечера.

На углу, неподалеку от дома, где жил Лабоданов, Жужелка и девушка простились.

– Ну, я пошла. Мне в порт, на работу. – Она ведь работает кассиром. – А насчет завтра – ни пуха ни пера тебе.

Она пошла, плавно скользя, точно раздвигая воздух. Жужелка старательно оправила платье. Вот здесь, кажется, – в эту самую подворотню они с Лешкой свернули тогда.

– Она вышла во двор. На втором этаже, там, где наружная лестница образует площадку, стоял Лабоданов. Ждал.

Жужелка взялась за перила. С каждой ступенькой отчаянней колотилось сердце.

– Ты ничего не знаешь о Лешке? Что с ним? – запыхавшись, спросила она, не поднимая головы: после того, что произошло вчера в парке, у нее не хватало духу взглянуть ему в лицо.

Молчание. Он вдруг порывисто приблизился к ней.

– Ты молодец! Молодец, что пришла.

Он сжал ее руки у плеч. Жужелка оцепенела. Глянула через перила: маленькая яблонька под ними, и человек, коловший полено, – все опрокинулось, летит куда‑ то к черту.

Лабоданов толкнул дверь, они прошли через кухню в знакомую Жужелке комнату.

– Провинциальная идиллия! – громко сказал Лабоданов.

Сквозь туман, застилавший от волнения глаза, Жужелка увидела на стене в большой общей раме два портрета, – должно быть, родителей Лабоданова в молодости. Лабоданов потянул ее за руку, они очутились в закутке, отделенном от основной комнаты дощатой перегородкой. В прошлый раз она и не заметила, что тут вообще что‑ то есть. Жужелка сразу, точно глаза протерла, огляделась: кроме кушетки старый потрепанный кухонный стол, самодельная некрашеная полка, на ней немного книг. Зеркало на стене.

– Тут я помещаюсь, – громко сказал Лабоданов. – То, что я хотел бы иметь, я не имею, а то, что имею, не устраивает меня.

Предпочитаю так: как голый человек на голой земле.

Это было так необычно, неожиданно. Но его громкий голос, произносящий посторонние слова, не имеющие отношения к тому, что пережила она только сейчас, в первые минуты их встречи, развеивал волнение. Успокаиваясь, она сказала себе: «Он – необыкновенный»‑ и вспомнила: Лешка тоже так говорил.

– Родители знать ничего не хотят. Им хоть деньги отвали – не поможет. Они ведь не чувствуют убогости своего жилья. Шифоньер – предел их мечтаний. Никаких запросов у них. Неандертальцы, честное слово.

Она вдруг почувствовала: он старается быть убедительным, ему не безразлично, какое впечатление он и даже квартира, где он живет, производят на нее. Смутившись, она поспешно кивнула, показывая, что все поняла, во всем с ним согласна.

– Ты садись.

Сам он сел на стол, сдвинув лежавшие на нем гантели. Жужелка расправила платье, стараясь не слишком помять его, села на кушетку, упиравшуюся в бок стола, и еще раз огляделась.

Лабоданов нагнулся к ней, и его голое плечо‑ он был без рубашки, в красной майке‑ коснулось Жужелки.

– Ну, что будем делать?

Он был осторожен с ней и не так уверен в себе, как раньше, и это тронуло Жужелку. Может быть, она что‑ то не так поняла там, в парке.

– Я хотела узнать о Лешке. Куда он мог деться?

– Для этого, значит, ты явилась?

– Ну да.

Лабоданов взглянул на ручные часы.

– Сейчас уже все. Он уже давно в милиции.

Он закурил. Жужелка напряженно украдкой следила за ним, ждала; он немного покурит и добавит что‑ то еще о Лешке, и все будет не так безнадежно и окончательно.

– Ему мозги сильно вправлять надо.

– Это конечно.

– Хватит ли у него духу. Тут надо твердо держаться…

– Ну, духу у него хватит.

– Главное, чтоб он никого не впутывал. А то ему несдобровать, хотя б сам он отвертелся, цел остался. Может, тебе придется ему это разъяснить. Ты ведь на него влияние имеешь?

Главное, чтоб ни на кого не валил, не впутывал.

– Этого он никогда не сделает! – надменно сказала Жужелка. – Что бы ему ни грозило!

– Тогда – порядок. Если с умом будет вести себя – ничего с ним не случится. Тут надо на своем стоять во что бы то ни стало, тогда никак не подкопаются…

Жужелке вдруг стало ясно, что с Лешкой непременно «случится», он не отвертится, не сможет или не станет этого делать.

Она молча вздохнула. Лабоданов докурил и пересел к ней на кушетку. Мелькнули совсем близко его пронзительно голубые глаза, он обнял Жужелку за плечи и с силой притянул к себе.

– Клеопатра! – зашептал он, касаясь губами ее уха.

В смятении Жужелка ждала, что будет. Ей казалось, после того как он поцеловал ее в парке, они навсегда теперь связаны.

Было тихо. Только – тюх‑ тюх – доносился со двора топор.

Лабоданов взял ее руку, поднес к губам, подышал в ладошку. Жужелка выпрямилась, замерла‑ сейчас он заговорит о любви…

– Была такая древняя императрица, твоя тезка. Такие ночи отхватывала египетские…

– Это у Пушкина о, ней написано?

– Неважно у кого. Важно; что понимали люди, в чем смысл жизни…

Он замолчал, теребя ее пальцы. Сидеть в молчании и ждать было невыносимо.

– Какая я Клеопатра. Не знаю, откуда только мама взяла.

Ведь я родилась тут при немцах, и мама вообще не надеялась, что я выживу… Она говорит: после всего, что она вынесла со мной, меня простым именем не назовешь.

Лабоданов поднялся и потянул ее за руки. Он стоял близко к ней, касаясь ее, не выпуская ее рук; его лицо, совсем незнакомое, сумрачное, со сжатыми губами, пододвинулось к ней.

– Чего ты убежала вчера? Кто ж так делает?

Она выдернула руки, отошла.

– Это правда, что ты по перилам бегаешь?

– А ты откуда знаешь?

– Мне говорили.

Лабоданов улыбнулся, с вызовом кивнул ей:

– Пошли?

Пройдя кухню, они очутились опять на площадке второю этажа, обнесенной перилами. Лабоданов тут же вскочил на перила.

– Ой, ой, не надо! – взмолилась Жужелка.

Было нестерпимо страшно.

Лабоданов был похож на циркового артиста – такой же обнаженный и сильный, и эта туго облегающая красная майка Ей было не по себе от звероватого азарта, с каким он бегал по перилам.

Он спрыгнул прямо перед Жужелкой, разгоряченный, громко дыша, втолкнул ее в полутемную кухню и молча стал целовать.

Потом, крепко прижав к себе, приподнял и перенес в большую комнату.

– Ты ведь гречанка, – шептал он.

– Да, по отцу.

– Все равно. Страстная натура.

Жужелка с трудом высвободилась.

Там, в парке, вчера – обрыв, кусты, мрак. А здесь сейчас ей не было страшно, и она ведь не хотела быть синим чулком. Но она едва сдерживалась, чтоб не разреветься.

Заглядывая ей в лицо, Лабоданов провел рукой по ее волосам.

– Прикидываешь, сколько дней знакомы. Угадал? Думаешь, как это так все быстро? Точно? Только выбрось это. Хлам это, понимаешь? Ты где живешь, в каком веке? Это у наших предков времени было сколько угодно. А у нас нет!

Ей надо было понять, что здесь сейчас происходит. Было что‑ то дикое в том, что они говорят сейчас совсем не о любви. Она подавленно и разочарованно молчала.

– Ты чего ж молчишь? Скажи что‑ нибудь.

– Я не подсчитывала дни, – сказала она, волнуясь. – Я об этом не думала.

Лабоданов присвистнул, пытливо и насмешливо уставился на нее.

– А о чем же тогда? Может, о колечке до гробовой доски и как его – дворец венчания? Об этом?

Жужелка вспыхнула и залилась краской.

– При чем тут это. Я ведь о чувстве…

– Колоссально! Все эти красивые слова – вот! – Он отрубил ребром ладони на горле. – Не выношу! Все хотят получать удовольствие. И не надо врать, прикрашивать.

Жужелка не все поняла, ей нужно было обдумать то, что он говорил, но его тон сказал ей. больше, чем сами слова.

– Опять молчишь? Скажи что‑ нибудь.

Она. молча покачала головой и отвернулась. «Ты самая замечательная девушка на свете», – вдруг вспомнилось ей.

Лабоданов настойчиво стиснул ее плечи, приговаривая, как тогда, в парке.

– Ты мне нравишься. Нравишься! Понимаешь?

Она изо всех сил оттолкнула его, вспыхнув от негодования:

– Не смей меня трогать!

И словно этой ее резкости, этого сопротивления только и не хватало Лабоданову, и случилось наконец то, чего он ждал. Он схвягил ее за руку, рванул. Затрещало разорванное платье. Белое платье для школьного выпускного вечера. Что происходит? Ее охватило отвращение. Она вцепилась зубами в скользящую по се шее, по груди руку Лабоданова.

Он с силой толкнул Жужелку.

– Гречка проклятая!

Она больно ударилась о комод. Прикрывая рукой разорванное на плече платье, пошла к двери, окаменев – без единого чувства в душе. Лабоданов, быстро опередив ее, повернул ключ в замке и загородил собой дверь.

– Не уйдешь!

Секунду она беспомощно постояла. Отбежала к окну, в глубь комнаты.

– Не подходи! – безголосо, шепотом выговорила она.

Справа от нее‑ комод с таким же фаянсовым котом, какой она час назад разбила. Слева на стене‑ «провинциальная идиллия». За спиной – открытое окно.

– Поди сюда! Поговорим, – позвал Лабоданов.

Она следила за каждым его движением. Не трогаясь с места, нащупала рукой у себя за спиной подоконник.

В этот момент в дверь постучали. Лабоданов не шевельнулся.

Жужелка хотела крикнуть, но, как во сне, не было голоса. Стук повторился. Кто‑ то стучал настойчиво, изо всех сил.

Баныкин, ни слова не говоря, куда‑ то повел его. Они шли – впереди Баныкин, за ним Лешка. Еще сколько‑ то шагов – и милиция. В голове копошились вялые, тупые мысли. Например, о шляпе Баныкина. Какая это уродливая вещь. Просто сил никаких нет. Зарабатывает прилично, а одеться как человек не может.

К тому же еще, конечно, боится прослыть стилягой и напяливает на себя черт знает что.

Баныкин внезапно остановился и, обернувшись, поджидал его.

Когда Лешка поравнялся с ним, сказал:

– Я поговорить с тобой должен. Интимно. Куда только податься, не соображу. – И увидел перед собой обсыпанное веснушками мальчишеское лицо. – Ты не отставай! – Баныкин размашисто повел рукой.

Что еще придумал? Поговорить по душам, это он любит.

Остановились возле взорванного немцами здания. Остов его уцелел старинной кладки, бурый от времени, закопченный кирпич. Разорванные проемы дверей и окон. На единственном нерухнувшем балконе буйно пророс зеленый куст.

Обогнули руины. Баныкин пропустил Лешку вперед. Куда это он его конвоирует? Вошли во двор. Маленькие девчонки, взявшись за руки, ходили по кругу, приседали и что‑ то хором выкрикивали. Увидя незнакомых людей, они с визгом бросились врассыпную.

– Давай сюда! – сказал Баныкип.

Они постояли в проеме, – может быть, тут как раз и был вход, поглядели внутрь этого полого здания. Болтались проржавелые рельсы. Внизу, где вывернут взрывом фундамент, пробивалась трава. Спрыгнули. И сразу оглушил птичий гомон, как в лесу.

– Я это место давно знаю, – сказал Баныкин, и его голос прозвучал тут гулко, странно и словно издалека. – Сюда только девчонок водить. Никто не помешает. – Он сел на утрамбованный дождем и ветром щебень.

Лешка стоял насупившись. Чего Баныкин куражится? Что ему надо?

Баныкин протянул ему папиросы, он не взял.

– Ты садись, в ногах правды нет.

Лешка сел, положил рядом пиджак и сверток, нащупал в кармане пачку и вытащил сигарету, благо еще оставалось три штуки.

Он испытывал нехорошее возбуждение от неотвязной мысли о том, что его судьба находится теперь в руках Баныкина. Некоторое время они молча курили. Над ними порхали птицы, птицы облепили рельсы и балки и хором гомонили. А еще выше стены упирались в квадрат неба, усеянный, если старательно вглядеться, слабыми звездами.

– Подумать только, – сказал Баныкин, – может, скоро отправимся с визитом дружбы на Марс. У тебя дух не захватывает?

Лешка не сразу ответил.

– Захватывает. Только, говорят, там кислорода процентов тридцать всего по сравнению с нашей атмосферой. Для нашего человека тяжело там.

– Перекачаем!

Баныкин обернулся – лицо в светлой щетине, из‑ под шляпы напористо торчат колечки волос, – не глядя в глаза, спросил:

– Кто тебя опутал? Неужели девчонка?

– Какая девчонка? Ты что, сбесился?

– Я серьезно тебя спрашиваю. Мне знать важно. Ты знаешь, о ком я говорю. Ты в эту грязь из‑ за нее влез?

Лешка побелел и сжал кулаки. Сказал тихо:

– Сволочь ты!

Баныкин не обиделся. Он даже повеселел.

– Значит, нет? Ну, слава богу. А то я не мог прийти в себя, честно говоря, как мне это сказали. У меня прямо из головы не выходит. Неужели, думаю, такая обманчивая внешность?

На потемневшем небе заиграли розовые блики, то и дело вспыхивали зарницы – это шел чугун.

Лешка остыл, возмущение улеглось, его даже не интересовало, кто это оговорил Жужелку. Было что‑ го удивительное в том, что, сидя тут на развалинах, в полом, изувеченном кирпичном кожухе, видишь над головой, как перебегают оранжевые всполохи, – небо отражает пламя расплавленного чугуна. И Игнат Трофимович сейчас смотрит, упивается.

Странное чувство охватило Лешку, точно он уже навсегда выломился из обычной жизни и отсюда, с этих развалин, дорога ему куда‑ то еще, но только не обратно.

– Ты веришь в любовь с первого взгляда?

Лешка вздрогнул.

– А что? – Во рту пересохло, он громко, демонстративно откашлялся.

– С того дня из головы она не выходит. Но держу себя в руках. В чужое, брат, счастье не вкатаешься. Ты счастливчик.

Тебе можно позавидовать черт знает как. Эх, такую молоденькую прижать покрепче, – мечтательно сказал Баныкин. – И чтоб такая прелесть в рот тебе смотрела и слушала.

– Послушай! – хрипло сказал Лешка, отметая весь этот Сред. – Это самая замечательная девушка!

– Я тебя понимаю! Я сам так думал. Я даже стихи начал сочинять. Вот послушай…

Лешка даже рукой отмахнулся:

– Да не надо!

Чего он вяжется со своей откровенностью?

– У тебя космические масштабы… А в такой малой материи… – он старался говорить как можно насмешливее, – гы не слишком разбираешься…

Бдныкин, помолчав, спросил:

– Ты сколько классов окончил?

– Девять.

– А я пока шесть. Ты хочешь сказать, культуры не хватает?

Да? Ты говори прямо.

– Я не о том. Я тебя спросить хотел. Я на заводе у вас читал в многотиражке: «В этом городе в семье рабочей человеком стал, как говорят…» И так далее. Фамилия автора не указана.

Может, это ты сочинил?

– А что? – самолюбиво вскинулся Баныкин.

– Ничего особенного. Общие слова.

Баныкин помолчал, хмурясь, обеими руками вертел на колене снятую с головы шляпу.

– Некоторые молодцы, послушать их, обходятся вообще тремя словами! Колоссально! Железно! Коронно! – и все тут, на нее случаи жизни. И еще бравируют этим. Тарабарщина какая‑ то.

Они в тупик уткнутся с такими понятиями. У них мышление атрофируется вконец. А я еще членораздельную речь не теряю.

Его заело, он прямо‑ таки не мог остановиться.

– А что культуры мне не хватает‑ это точно, тут ничего не возразишь.

– Да я об этом и не думал, чего ты прицепился.

– Не пришлось по‑ человечески учиться, как другим…

Лешка и не рад был, что полез с этим стихотворением. Теперь Баныкин не отвяжется.

– А между прочим, Горький тоже не кончал десятилетки.

– Горький не кончал, а нам с тобой надо. Дураки вы! – сказал Баныкин. – Те, что вроде тебя от учебы отбиваются. Ты думаешь, учеба‑ это не работа. Еще какай работа, самая тяжелая. Вот ты, например. Тебе мозгами работать надо. Ты в самом соку для этого по своему возрасту.

Лешка ничего не ответил. Ни к месту сейчас об этом. Глупо даже. И чего Баныкин наваливается. Такой человек надоесть может до зубовного скрежета.

Лешка смотрел на шляпу, до одурения мелькавшую перед глазами, слушал, чувствуя прямолинейность Баныкина, эту грубую беспощадную силу, направленную теперь против него, и ждал, когда же кончится вся эта мура, этот нелепый разговор, и чнется суд и расправа.

Небо успокоилось – кончился пуск чугуна.

Баныкин перестал вертеть шляпу и в упор посмотрел на Лешку.

– Я ведь тебя отпущу. Иди куда хочешь.

Лешка провел ладонями по голове, пропуская волосы сквозь пальцы.

– Смотрите, доверие какое! – И запнулся под хмурым взглядом Баныкииа.

– Только я размотаю эту ниточку, – строго сказал Баныкин. – Я так не оставлю. Тебя толкнули, как пешку, а ты и пошел. Верно я говорю? Устойчивости в тебе никакой нет. Вот что.

А надо всегда под ногами палубу чувствовать.

– Слышали все это. Обрыдло! На нервы действует.

– Тебе дело говорят. А ты как балда какая‑ то. Надо в жизни цель иметь. В этом все. Без этого под ногами болтыхаться будет. При любой качке не удержишься.

Каждый считает своим долгом ткнуть, что у тебя нет цели в жизни, А кстати сказать, что это, на лбу у него написано, что ли? Вот Славке никто об этом не говорит. Учится в техникуме – значит, порядок. Цепляются к узким брюкам, к его прическе, а по поводу цели жизни считается, что тут у него все благополучно.

– Ты прошлый год на шаланде совсем другой был.

Он мог бы сказать: не для того я тебя прошлым летом из воли вытащил, чтобы ты в грязи обляпался. Но об этом Баныкин молчал.

– Ты ж такой был законный хлопец. Как же ты дошел до такого? Ты скажи.

Все, что Лешка разучивал вчера под диктовку Лабоданова, повылетело из головы. Да он и не стал бы сейчас отбиваться, врать, выпутываться.

– Что же молчишь? Я‑ то, откровенно говоря, загреметь за тебя могу.

Лешка притих настороженно. Может, Баныкин ждет, чтоб он взмолился, запросил пощады? Благодетельствовать захотелось, кичиться. Глухо, упрямо сказал:

– А ты делай как надо.

– Дура! – сказал Баныкин. – Ты меня на пушку не бери. Не могу я так вот взять и отдать тебя в руки правосудия. Хоть и обязан. Если б я тебя не знал. А то ведь знаю. Ведь тебя на поруки взять некому. Понимаешь? Полная растерянность у твоих родителей. Я ведь был у них.

В проеме стены было видно: маленькие девочки опять сошлись в кружок.

– Имей в виду, я тебя не выпущу из поля зрения. Ни на шаг. Будешь у нас работать, может быть, даже в нашей бригаде.

Я уже позондировал.

Лешка сказал что‑ то о кадровичке.

– Так то тебе отказали, а то нам – комитету комсомола – пусть попробуют отказать. Вот это, собственно, все. – Он закурил. – А ты чего молчишь?

Что он мог сказать? Он сидел, распластав на коленях руки, вперившись в проем стены.

– Я у них назад отниму все железо, все до капли…

– Завтра обо всем спокойно поговорим. Все обсудим. – Баныкин протянул ему пачку папирос, сбоку смотрел на него, пока Лешка раскуривал. – До чего же ты зеленый, неокрепший.

А кое‑ кто этим воспользоваться захотел. Это ж не люди, им бы только было из чего зажигалки и разную муру делать на продажу. Наживаться. – Он осекся: ‑ Ну их к черту! – Посмотрел опять на Лешку и вдруг спохватился: Слушай, если я что не так сказал насчет девушки, ты извини. Ты тонко чувствуешь. Может, тебе неприятны мои слова.

Лешка молчал.

Сквозь сумятицу чувств, обрывки своих и баныкинских слов что‑ то всколыхнулось из глубины души. Он сидел бы и сидел вот так с Баныкиным.

Баныкин встал и нагнулся за шляпой. Помогая друг другу, они вскарабкались на проем и очутились во дворе. Девчонки на этот раз не обратили на них внимания. Со двора к руинам лепился домишко, использующий уцелевший пролет стены.

Лешка с каким‑ то наслаждением смотрел на этот домишко, на тоненькое, вымахавшее вверх дерево, положившее на его крышу свои ветви.

Он шел, перекинув через плечо пиджак, размахивая свертком.

Он возвращался из далекого и странного путешествия.

За его спиной компания рабочих перебрасывалась колкостями на его счет. Но Лешка не очень‑ то прислушивался.

– Эй, как тебя! – настойчивый окрик. – Трех рублей у тебя нет, что ли? Так на вот, возьми!

– Есть у меня три рубля! – догадливо на ходу оборачивается Лешка. Некогда мне в парикмахерскую сходить.

– Тебе ножом отрубить твои волосы надо, – зло говорит крепкий, загорелый немолодой рабочий. – Ты с кого пример берешь? Может, уже и бородку запускаешь?

– Да нет, – покладисто, смущенно обороняется Лешка. – Не собираюсь.

Дверь тира была распахнута. Мишени лежали кучкой на полу за прилавком Дядя Вася в своей синей полосатой рубахе, выпущенной па брюки, в неизменной старенькой кепке белил стену, испещренную метками от пуль.

– Дядя Вася, можно тебя па минутку?

– Чего тебе?

Лешка подлез под прилавок. Он попросил дать ему в долг семь рублей. Очень нужно.

– Я б так не стал беспокоить. Я отдам. Честное слово. В порт пойду грузить. Я отработаю, можешь не сомневаться!

Дядя Вася поокунал кисть в таз с белилами, бросил ее и, гремя протезом, прошагал к кассе.

– Не надо бы баловать. Ну уж, получай кредит. Только тебе даю, понял? Но смотри у меня! – погрозил он пальцем.

– Порядок!

Лешка выскочил из тира. Удивительно симпатичные люди живут на их улице. Теперь он пойдет и сунет в морду этому ряженому с Вала все сто рублей полностью. И пусть отдают обрезки.

Он их хоть на тачке, хоть на спине все перетаскает назад.

На углу Лешка свернул на Кривую улицу. Сюда выходят окна Жужелки. Он приближался к ним.

Окна были закрыты. Он постучал в темное стекло. Никто не отозвался. Подождал и опять постучал.

Неужели она ждет его у заводских ворот, а он, как последний подонок, сбежал. Он представил себе, как она сидит там на скамейке, с раскрытым учебником на коленях, зубрить уже но может‑ темно. Милая Жужелка, я тебе все объясню, как эго получилось. Я сейчас, мигом.

На всякий случай он нырнул в подворотню. Подлетела Пальма, потерлась о его штанину. Следом, торопливо шлепая разношенными туфлями, появилась старуха Кечеджи, всплескивая руками, точно он явился с того света.

– Батюшки! А я тебя караулю, – заговорщически сообщила она и, беспрестанно оборачиваясь, не наблюдает ли кто за ними, полезла в карман фартука. – На вот.

– Письмо?

– Это Жужелка просила тебе передать. – Старуха очень волновалась и старалась заслонить Лешку, чтобы его не увидели люди во дворе, и говорила, помогая себе руками: – Поезжай пока. В другом месте где‑ нибудь устроишься. Работай усердно.

А тут все забудется. Это деньги тебе. И от себя пятнадцать рублей я положила.

– Да не надо мне денег.

– Ну вот еще что выдумал. Когда заработаешь‑ вышлешь, А нет – тоже не огорчайся. Ты об этом и не думай. Ты только работай хорошо, чтоб заслужить.

– Да по правде, бабуся, не надо мне. Честное слово. А где же она?

– Кто? Жужелка? Не знаю, не знаю. Куда‑ то пошла. – Старуха разочарованно поджала губы – ее миссия оказалась ненужной. – Что же ты отказываешься?

– А она что‑ нибудь сказала?

– Жужелка? Сказала: «Я в гости иду, к одному товарищу».

Нарядная такая. Платье белое с оборками. Очень идет к ней.

Пальма, не ходи за ворота. Иди гуляй на горку.

– Белое? – осторожно переспросил Лешка.

– Что? Ах, платье. Белое, белое и с оборками‑ вот так.

Он молча отдал ей свой пиджак и сверток.

– Смотри, на кого ты похож. Дрожишь весь. Ты ляжь сейчас, полежи, согреешься, и организм опять будет в норме. Куда же ты?

Он вышел на проспект, и тут решительность оставила его.

Как он явится? Что скажет? «Ты чего явился? – усмехнется Лабоданов. Третий лишний».

Что Жужелка пошла именно к нему, он не сомневался.

В своем выпускном платье. В этом дурацком белом платье.

Он мчался по «топталовке». Терраса с разноцветными фонарями, толчея у дурацких спичечных автоматов. Две девицы в одинаковых лиловых кофтах, смеясь, растопырили руки, точно собираясь задержать его. Мрачные дуры.

С освещенных витрин глазели самодельные плакаты. «Посвящается месячнику безопасности движения».

Кто с водкою дружен,

В машине не нужен!

Все еще месячник? Сколько он тянется, год, два?

«Сегодня шестнадцатый день месячника безопасности движения в городе» помигало на Лешку цветными буквами.

«Топталовка» кончилась. Он повернул назад. В голову лезло самое что ни на есть тошнотворное. Например‑ мучное лицо «сторожа». Достать бы ему этого ряженого и в рожу его бить, бить, без пощады.

Внятный голос из рупора на кинотеатре «Победа» говорил об угрозе войны.

Лешка прислушался. Чего вообще переживать, волноваться, – сказал он себе. Какая разница, кто, где в данный момент находится, зубрит ли Жужелка химию или, напялив белое платье, отправляется в гости. Ну какая? Ведь, может, сию минуту или в какой‑ то другой момент, когда совсем этого не предполагаешь, все полетит вверх тормашками.

Все же он был страшно обозлен на Жужелку. Ей экзамен завтра сдавать, что она себе думает? Он вспомнил про этот учебник, что она потеряла вчера в парке, гуляя с Лабодановым, и у него заполыхало в груди.

Он остановился и вытащил из кармана свою последнюю сигарету. Повозился, пока раскурил, – ветер задувал спичку.

Над ним в небе уже покачивалась луна. Чтобы взять себя ц руки, Лешка старался думать о страшном. Самое страшное, что только можно себе представить, – это оторваться, уйти безвозвратно от Земли и болтаться вечно среди звезд, потеряв земное притяжение. Черная ночь. Жуть.

Он докурил, бросил окурок.

Все же страшнее всего было то, что Жужелка сейчас у Лабоданова.

Он стучал в дверь. Сначала тихо, нерешительно, потом стал дубасить в дверь кулаками, рванул ее так, что она затрещала и услышал – в замочной скважине повернули ключ.

Здесь, в кухне, где стоял под дверью Лешка, было довольно темно, и когда Лабоданов выглянул, Лешка не сразу понял, кто это.

– Откуда ты взялся?

Лешка тяжело дышал и не мог ничего ответить. Лабоданов закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.

– Какого черта явился?

Очутившись вот так, лицом к лицу с Лабодановым, Лешка смешался, не знал, что сказать.

– Ты что, совсем без головы? Тебя звали сюда? За тобой может, следят.

– Трусишь? – задыхаясь от поднявшейся в нем злобы, сказал Лешка. – И ты и Славка! Вы оба.

– Не трушу, а не хочу связываться с такой швалью. Понятно?

– Сволочь! – сказал Лешка и шагнул вплотную к Лаболэнову. – Сволочь, повторил он. – Молчи лучше.

Лабоданов пригнул голову, снизу взглянул в Лицо ему. Недоумение сменилось бешенством.

– Что ты строишь из себя девицу? Тебе заплатили. Не мне.

За красивые глазки, что ли.

Лешка сунул руку в карман, захватил в горсть деньги – размененные сто рублей, – швырнул их в Лабоданова. Тот отстранился, а Лешка выгребал все до последней бумажки и швырял швырял ему в лицо. И вдруг услышал шаги за дверью. Секунду стоял как вкопанный. Рванулся. Лабоданов оттолкнул его, сказал хладнокровно:

– Ну, она, она там – Клеопатра. Я ж не виноват, что ты щенок. С тобой откровенно невозможно. Подбери лучше дснып.

– Пусть она выйдет. Пусть сейчас же выйдет!

– Не ори! На что она тебе?

– Пусть выйдет!

– Давай отсюда. Ты нам помешал. Порядок у нас с ней.

Полный люкс.

– Врешь! – сказал, задохнувшись, Лешка. Перед глазами все стало бело. Он замахнулся.

Дверь распахнулась, и Лешка увидел Жужелку. Он увидел ее белое платье и то, как она придерживала его на плече. Он попятился, не взглянув ей в лицо. Она была ему совершенно чужая в этом белом платье. Он бросился опрометью вниз по лестнице.

Стукнула дверь по соседству, раздались шаги во дворе, голоса. Зарычал за воротами мотоцикл. Эти звуки донеслись до него точно из какого‑ то другого мира, где и он жил когда‑ то.

Он долго тащился по затихшей улице, спотыкаясь о булыжник. Дома отгороженно глазели белыми ставнями.

Вышел на проспект. Здесь по‑ прежнему гуляли люди и было светло от фонарей и витрин. Он зачем‑ то остановился у освещенного комсомольского стенда. Прочитал:

Руль лихорадит, дорога двоится,

Люди, машины… все трын‑ трава

Водитель стремглав к преступлению мчится…

И кто только выдал такому права?

Это, наверное, тоже Баныкин сочинил. И как только не надоест человеку.

Он пошел дальше. Теперь он шел быстро, точно его подгоняло что‑ то в спину. Ему хотелось уйти, скрыться ото всех, никого не видеть.

Проспект кончился, Лешка свернул на Торговую улицу. Прошел еще немного и сел на приступочки. Днем тут сидит бабка с мешком подсолнуха. Лет сто уже сидит. А сейчас сидит он.

Пустынно на Торговой. Мимо, громыхая, прокатил грузовик на завод. Лешка представил себе, как тащился этим же путем вниз по улице на ишаке. И вдруг почувствовал всю унизительность своей роли. Подумал – его ведь еще ждет Матюша. За весь день он ни разу не вспомнил об этом. Будет разговор, от которого заранее тошно и ничем не отгородишься. Он готов был взвыть как пес от тоски и обиды. Разве этого он хотел? Разве он не способен на что‑ нибудь дельное, такое, чтобы дух захватило?

Он мог бы уехать на целину, как эти студенты вчера. За это его станет хвалить Матюша. Противно. Не хочется жить по указке этого унылого человека. Но все же дело не в этом. Ему надо найти свое собственное назначение в жизни, уедет ли он на Восток или поступит на завод. Что ж он сам за человек? Что ему надо? Ведь для чего‑ то он явился на свет.

Он будет сидеть тут хоть до утра и никуда не уйдет, пока не поймет это.

Он опешил, увидев вдруг Жужелку. Она топталась одна на пустом тротуаре напротив. Все это время, значит, она тащилась за ним по пятам в этом проклятом платье.

У него страшно заколотилось в груди. Ерунда какая‑ то. Он даже не мог взять себя в руки и не смотреть на нее.

Жужелка медленно дошла до конца своего тротуара и повернула опять назад. Она ждала, когда он ее окликнет. Подойти она не решалась. И не надо. Он и не хотел, чтоб она подходила. Он хотел сидеть тут один, долго, может быть до утра.