Глава четвертая

Дальше все происходило так. Парень, который был вместе с Ваныкиным, порывался доставить Лешку в милицию, а Баныкин сказал, что он сам разберется, а двоим с поста уходить нельзя.

Повозка со скрежетом развернулась‑ поехали назад. Возчик был вне себя, что втравлен, как оказалось, в грязное дело.

– Как же он меня… Никогда такого паскудства не возил. – Всю остальную дорогу он подавленно молчал. Иногда только забегал перед Баныкиным, тряся своим брылем. – У меня, товарищ, третья группа… Я по инвалидности…

Поднимались вверх по Торговой. Баныкин шел рядом с Лешкой за повозкой. Он был ошеломлен и торопливо объяснял, точно оправдываясь:

– Бандиты палатку на базаре обчистили. Рулоны мануфактуры. Сегодня повсюду на выходах из города комсомольские посты дежурят. И вот, пожалуйста, являешься еще и ты с какими‑ то грязными махинациями.

У Лешки все горело внутри. Мелькнуло в голове: как же ему удалось проехать в первый раз? И погасло. В милицию, значит, угодил. Наплевать. Накатывалась пустота. Он почувствовал, что измотан до предела. Будь что будет.

– И кому эта ерунда могла понадобиться?

Лешка тоже этого не знал. Во всяком случае он не собирался никого выдавать. Будь что будет.

– Тебе не совестно?

Баныкин спрашивал так осторожно и сокрушенно, точно имел дело с тяжелобольным.

Лешка грубо ответил:

– Что я, девочка?

Баныкин дернул его за рукав, чтоб он остановился.

– Я сейчас взвинчен в высшей степени. – Они стояли друг против друга. Я что‑ нибудь наделаю, потом не поправишь.

Заявить недолго. Протокол составят – и хана, тогда привлекут.

Мне во всем этом надо сперва разобраться.

Повозка медленно отъезжала от них вверх по улице, и расстояние между ними и повозкой росло, а Баныкин все еще тяжело раздумывал.

– Вот что. Завтра же, нет, день еще мне нужен. Значит, послезавтра ровно в девятнадцать ноль‑ ноль явись на то место, где мы тебя задержали. Понял? Если что, я тебя где хочешь достану.

Он посмотрел на Лешку.

– Догоняй же! Чего стоишь? Черт тебя возьми совсем. Ты отвези назад эту дрянь, слышишь? – завопил он. – Где взял, туда отвези!

Опять въезжали во двор, и опять он поднимал железный щит, придавивший кучу железного хлама, и разгружал повозку, сбрасывал обрезки и думало том, что произошло.

Он достал тридцать рублей, врученные ему тем же дядькой для уплаты возчику.

Возчик спрятал деньги в карман телогрейки не пересчитывая и при этом сказал:

– Чтоб мои глаза тебя не видели.

Утром Жужелка обегала все соседние улицы в поисках Лешки и вернулась ни с чем. В воротах она испуганно остановилась, услышав громкие голоса.

– Тебя давно наладить отсюда нужно! – кричала Лешкина мать. – Чтобы твоей ноги тут у нас не было!

– Это можно, пожалуйста. – Жужелка вздрогнула, узнав голос Лабоданова. – Только вы мало что выиграете от этого.

Быстро выходивший со двора Лабоданов увидел в воротах Жужелку, смутился.

– Пижонство! – сказал он, подходя к ней, кивнув через плечо назад во двор. – Дура она.

– Я тоже не переношу ее! – порывисто сказала Жужелка.

Глаза ее сияли – она не могла скрыть, как рада ему.

Лабоданов отвел ее от ворот.

– А где же Брэнди? Куда он девался?

– Я даже не знаю, где он может быть. Я ищу его все утро.

Я думала, он уже вернулся домой…

– А что? – спросил Лабоданов, внимательно глядя ей в лицо. – Чего беспокоиться? Пошел, куда ему надо.

– Все‑ таки…

Ей так тревожно, так тяжело было одной со всем тем, что она видела этой ночью.

Лабоданов сказал:

– А я ведь исключительно из‑ за тебя пришел.

– Да? Ты хотел меня видеть?

Он улыбнулся.

– Хотел тебя вызвать на улицу.

Сейчас только до нее дошло, что они говорят друг другу «ты».

Точно во сне возникла вдруг откуда‑ то Полинка.

– Клена! – громко сказала она. – Чего делается, если б ты только знала! Какие подарки мне в цеху готовят! – Она улыбнулась упоенно, во весь рот, но, заметив, что Жужелка не одна, осеклась и нахмурилась. – Зайдешь за мной потом… – И скрылась в воротах.

Лабоданов потянул книгу, которую Жужелка прижимала к себе локтем.

– Это что? А, учебник.

Он посмотрел на нее рассеянно.

– Ты что, голову мыла?

– А ты откуда узнал?

– У тебя волосы мокрые.

– Мокрые‑ повторила она за ним, робея, не зная, как выглядит сейчас, с мокрыми прямыми волосами. – Я почти что не спала всю ночь. Тут у нас что было… – Ей неудержимо хотелось все ему выложить. – Ужас… Утром решила вымыть голову, чтоб спать не хотелось.

– А что ж такое у вас было?

Она растерянно замолчала, что‑ то в его тоне мешало ей говорить.

– Ты‑ то Брэнди видела?

Она кивнула головой.

– Когда же?

– Ночью.

Он не стал больше ни о чем расспрашивать, взял ее за руку повыше локтя, и тревога вдруг улеглась, стало спокойно. Он был таким взрослым, надежным.

Лабоданов подвел ее к распахнутой двери тира. Из тира доносились возбужденные голоса, то и дело хлопало духовое ружье. Они вошли внутрь.

Здесь почти ничего не изменилось с тех пор, как Жужелка еще девчонкой забегала в тир. Она с интересом осматривалась.

Старая цветастая обивка на прилавке. В глубине, у стены, в четыре яруса‑ веселые мишени. Чего только тут нет: и мельница, и обезьяна Чита, и пушка, и танцующий с полотенцем заяц.

Рябой дядя Вася в ситцевой полосатой рубашке показывал женщине, как заряжать ружье.

– Ломайте смело, как дома капусту.

Он переломил пополам ружье и вставил новую пульку.

– Сильное у вас оружие, – сказала женщина, – зверь.

У женщины немолодое лицо, наведенные брови и маленькие, по‑ детски розовые уши, за которые она то и дело закладывала грубо завитые пряди волос.

– Приготовьсь, – сказал дядя Вася.

Женщина долго примащивалась, отыскивая удобный упор на прилавке, и вскинула ружье. Ее резкие, энергичные ухватки говорили об опыте, но совсем другом, имеющем мало общего о духовым ружьем и лотерейными мишенями.

«Бах! » – пальнуло наконец ружье. Женщина волновалась.

Она переломила ружье, вкладывая в каждое движение куда больше силы, чем требовалось. «Бах! » На этот раз в ответ хлопнул пистон сраженной мишени маленькой пушки. Потом свалилась голубая бабочка, завертелись крылья мельницы. Женщина кинула на прилавок смятую рублевку.

– Заберите пока что, – сказал дядя Вася.

Ей полагались премиальные. Он пошел за прилавок поднимать мишени, и его протез гремел, как уключина в лодке.

– Настя! – позвал мужчина в парусиновом, туго облегающем пиджаке, томясь с буханкой белого хлеба под мышкой. – Пошли уже?

– Отстань! – сказала женщина, не оборачиваясь, и отвела за ухо прядку волос. – Я в отпуске гуляю.

Дядя Вася отсчитывал пульки, высыпал их с ладони на прилавок и все не отходил от женщины.

Несколько посетителей с ружьями в руках ждали, пока она Отстреляется, Она целилась в «спутник» – новую, самую трудную мишень. Если попасть в него, маленький шарик завертится вокруг большого, вокруг «земли». Но «спутник» оставался неуязвим.

– Анастасия! – позвал мужчина.

– Не игран на нервах. Тебя просят.

Женщина прикупила пульки, легла на прилавок и целилась.

Платье на ней задралось и открыло высокие икры. Ее голые ноги будто принадлежали другой женщине, с более легким и. молодым телом.

– Ладно, – сказала она, досадуя, что никак не удается попасть в «спутник», и напоследок прицелилась в зайца, танцующего с полотенцем.

Заяц свалился.

– Дай‑ ка, Вася, – сказал Лабоданов. – Мое?

Он проверил ружье и, стоя боком, вполоборота, высматривал, по какой мишени бить.

«Надо же, – подумала Жужелка, – у него даже ружье свое здесь есть». Второй год она живет рядом с тиром, а не была здесь, кажется, с самого пятого класса. Она украдкой потрогала волосы, они были еще сырые.

Женщина, заметив, что ожидавший ее мужчина ушел, стала торопливо расплачиваться.

– Вася! – громко сказал Лабоданов. – Самому подлезть?

– Ни‑ ни! Запрещено. – Он посмотрел вслед женщине, усмехнулся. Перерабатывает нашего брата. Видал? Это же партизаны. Мост через Кальмиус взрывали. Ты что‑ нибудь знаешь про это?

– Я знаю! – звонким, срывающимся голосом сказала Жужелка.

– Изучали в школе, – сказал Лабоданов и прицелился в «спутник».

– Ну‑ ка, положи ружье. Инструкция для всех одинакова.

Дядя Вася ушел за прилавок, гремя протезом, и принялся устанавливать сбитые мишени. Пока он не вернется назад, ружье в руки брать не разрешается.

– Приготовьсь, – сказал он, ковыляя назад.

– Бью по «спутнику», – объявил Лабоданов.

– Раньше тебя тут желающие есть.

– Свирепо, – сказал Лабоданов и положил ружье. – Тогда жду.

Солидный гражданин без рубашки, в одной белой сетке, прицелился. Он стрелял в «спутника», но все мимо.

– Ерунда! – сказал он, недоумевая и рассердившись в конце концов. – В него попасть невозможно. Или ж испорчен – не вертится.

– Сейчас увидите, – сказал, улыбаясь, Лабоданов и посмотрел на Жужелку. И невидимая ниточка перекинулась от него к ней.

Гражданин критически оглядел Лабоданова и направился к двери.

– Спортсмен! – раздраженно сказал он, хотя явно хотел сказать что‑ то похлеще. Белая спина его колыхалась в сетке.

Подталкивая друг друга, хихикая, два паренька прилегли с ружьями на прилавок и замерли.

– Вы по «спутнику»? – спросил их Лабоданов.

Они покачали головами. Лабоданов прицелился.

Раздался выстрел. Жужелка вздрогнула. Лабоданов снова целился. Оба паренька не стали стрелять, следя за ним. Лабоданов выстрелил.

– Готово! – сказал один паренек, и они оба засмеялись от удовольствия.

Жужелка подошла ближе, посмотреть, как кружится «спутник».

– Вы тоже интересуетесь? – спросил дядя Вася.

Жужелка замотала головой и засмеялась. Она была очень горда за Лабоданова.

Лабоданов продолжал стрелять теперь уже по другим мишеням, а она стояла рядом, не отрываясь следила за ним.

– Спортсмен! – сказал дядя Вася. – Ты у меня сегодня все пульки за премию перетаскаешь.

Но Лабоданов бросил стрелять.

– Отдай за меня ребятам. Я кончил. – Он повел Жужелку на улицу.

Они немного прошли молча и остановились. Настроение у Лабоданова спало. Он курил, поглядывая на проходящих мимо людей.

– Так ты передай Брэнди, что я его жду. Не забудь.

– Да, да. Я не забуду.

Вдруг он пристально посмотрел на нее.

– Девушка Клеопатра! – сказал он точно так же, как в первый раз, когда они познакомились, и бросил недокуренную сигарету.

– Клена, – мягко поправила Жужелка.

– Девушка Клена! Нет, лучше Клеопатра. – Он приблизился к ней и взял ее за руки повыше локтя, и Жужелке стало вдруг страшно отчего‑ то. – Слушай же. Сегодня в восемь часов, нет в девять. Так в девять, поняла? Приходи в парк, к памятнику, ну знаешь – крыло самолета у обрыва. Вот туда. Буду ждать. А теперь я ушел. – Он сжал ее руки. – Так в девять, значит.

Она молча кивнула, соглашаясь. Его раскачивающаяся спина вскоре скрылась из виду. Жужелка потрогала волосы и пошла, прижимая локтем учебник.

Рано утром он тихо встал, чтоб бежать от дознаний и не глядеть в честные глаза людей, никогда не нарушавших никаких законов. Но в двери о. н столкнулся с матерью. Увидел ее измученное лицо, понял, что она не спала. Она не проронила ни звука. Это было совсем не похоже на нее. Лешка готов был куда‑ нибудь провалиться, чтоб не причинять ей таких страданий.

За воротами он вспомнил о ста рублях, лежавших в кармане брюк, и теперь все время ощущал их, точно это камни, а карман, казалось ему, тяжело набит и топорщился, и в то же время эти сто рублей волновали его – у него никогда не было таких денег.

Он не мог окончательно прийти в себя и трезво обо всем подумать. Он чувствовал себя главным действующим лицом в каком‑ то странном спектакле, который неизвестно еще чем окончится. И от этой неизвестности слегка дух захватывало.

Обгоняя его, ехали в порт битком набитые людьми, истошно звенящие трамваи. Дул сильный норд‑ ост, раскачивал ветки деревьев. Прямо перед Лешкой и дальше по всей глубине малолюдной улицы медленным белым дождем осыпалась акация.

Лешка вдруг подумал, что какой‑ нибудь день всего остался ему, чтоб так ходить, смотреть. От этой нелепой мысли в висках принялось стучать. Он присел на лавочку у чужих ворот. Ему необходимо было все обдумать.

Но на месте не сиделось. Он вскочил и быстро пошел отсюда, с этой тихой улички, на проспект, в толпу.

Он шел по проспекту, больше всего на свете желая, чтобы сейчас что‑ нибудь произошло: выбежал бы на мостовую ребенок, и Лешка ринулся, выхватил бы его из‑ под самой машины. Или загорелся дом, и Лешка бросился бы в огонь и появился перед толпой с пострадавшим на руках, сам тоже сильно обгоревший.

И все поняли бы, чего Леша Колпаков стоит, что он на самом деле собой представляет.

Вдруг кто‑ то сильно дернул Лешку за рукав. Он обернулся.

– Помоги, парень! Опаздываю! – выдохнула ему в лицо незнакомая девушка в тюбетейке и темных очках.

Он не сообразил еще, чего от него хотят, как в руках у него оказались тяжелый мешок и парусиновый саквояж.

– Не тяжело? Донесешь?

Он тупо кивнул. А девушка возбужденно торопила его:

– Девятнадцать минут осталось до отхода эшелона! Учти!

Она пошла вперед, торопясь, спотыкаясь от волнения, от боязни опоздать на поезд, изредка оборачиваясь всем телом.

Он тащился за ней, как дурак, как лопух, как груженый ишак, которым каждый может помыкать на свой лад. Какого черта! Мелькнуло: Лабоданов никогда не дал бы себя так облапошить. Он догнал девушку и, идя с ней рядом, спросил:

– А чего вы не поехали на трамвае?

– Ох, эти трамваи! Задержка бывает. Не могу рисковать.

Он не успел ей возразить, как уже замелькали впереди черные спортивные шаровары да подпрыгивающий на спине рюкзак и тюбетейка над ним.

Они пошли по мостовой‑ так казалось почему‑ то быстрее.

Асфальт сменился булыжником. Спускались под гору. Ветер гнал пыль им в спину. Мимо проносились, подскакивая, машины.

Лешка нервничал, заразившись незаметно для, себя беспокойством – не опоздать бы.

По сторонам лепились старые одноэтажные дома под черепичной крышей. Будочка холодного сапожника. Бойкая парикмахерская с одним оконцем, вделанным в двери. Показалась вокзальная площадь. Трамвай, скрежеща, давал круг, огибая клумбу в центре площади. Вокзал. Сумрачно, прохладно и пусто внутри. А у выхода на перрон‑ толчея пассажиров, узлов, чемоданов. Вслед за девушкой, решительно расталкивающей всех, Лешка протиснулся к выходу под ожесточенную брань публики.

– На целину где состав? – крикнула девушка дежурному, и тот махнул рукой:

– За переездом.

И тогда девушка побежала из последних сил по перрону, и рюкзак прыгал у нее на спине. И Лешка бежал за ней, задевая тяжелым мешком об асфальт. У опущенного шлагбаума ждала подвода, запряженная двумя лошадьми. Стрелочница держала в сложенных на животе руках зеленый флажок.

– Вон‑ на! – указала стрелочница на видневшийся на путях состав.

Но в этом уже не было нужды. Было понятно, что это он, целинный, весь в плакатах, гомонящий, облепленный шумным народом.

– Успели! – обернувшись к Лешке темными очками, выдохнула девушка. Она шла вдоль вагонов, расталкивая провожающих, спрашивая: – Где фармацевтический техникум? Фармацевты где?

Из теплушек неслось пение, и было пестро, шумно.

– Лизка! Лизка! Девочки, Лизка! – закричали, замахали руками, перевешиваясь через перекладину в раздвинутых дверях теплушки.

И Лешкина девушка в тюбетейке завопила счастливо:

– Девочки! Девчонки, милые! Это я! Ох, девчонки, держите консервы!

Ахая, тормоша Лизку, бранясь: «Ах, чтоб тебя, дуреха! Чуть не опоздала! », девчата подхватили мешок у Лешки и передали в вагон. И туда же уплыл парусиновый саквояж. Парень в берете, проходя мимо, деловито сообщал:

– Салют, девоньки] Подтягивайся в вагон! Сейчас двинемся…

Зазвучал горн, В груди у Лешки тревожно отозвалось. Все встрепенулись, замолкли и полезли поспешно в вагоны.

Лизка сняла очки, вытерла скомканной тюбетейкой лицо и крепко встряхнула Лешкину руку.

– Ну, пока. Спасибо тебе. – Она вдруг быстро приблизила к нему распаренное, все в красно‑ белых пятнах лицо и чмокнула его в щеку. И тут же кто‑ то другой с торчащими из‑ под платочка косицами, вывернувшись из‑ под ее руки, тоже громко чмокнул Лешку.

– А ну вас, – сказал, смутившись, Лешка. – Много вас тут.

– Жди меня! – крикнула девушка с косицами. – И я вернусь! Быть может!

Она протянула руки, и девчата втащили ее, а за ней Лизку в вагон. И теперь они обе стояли в первом ряду, навалившись животами на перекладину, а на них напирали сзади и кричали ему:

– Поехали с нами!

Кто‑ то затянул:

Мы поедем на Луну,

Там засеем целину…

Состав тронулся. Девчата замахали, закричали что‑ то Лешке, но невозможно было разобрать что. Лешка тоже махал им и взволнованный шел рядом с вагоном. Его. так и подмывало вскочить к ним в вагон и уехать далеко‑ далеко от Лабоданова и Славки, от Баныкина, от милиции… Вагон стал обгонять его, и он отбежал, быстро вскарабкался на откос, чтобы девчата в теплушке еще раз увидели его и помахали.

Мимо поползли вагоны, разукрашенные плакатами:

Нос не вешай,

Дорога трудна.

Спи, ешь – Впереди целина.

«Не кантовать! Девушки»‑ это еще на одном вагоне, где едут девушки.

«Даешь целину! »

И в каждом вагоне, навалившись всем скопом на переклада ны, махали руками и пели. И в каждом пели что‑ нибудь свое, а оркестр играл свое, и стояла веселая неразбериха от проезжающих мимо хоров.

Эх, бей дробней,

Сапог не жалей.

Заработаем мы с милым

Больше тыщи трудодней.

Проплыла вагон‑ лавка; прилавок, весы, дядька в белом халате за прилавком – прямо как на сцене.

Состав оборвался и пошел, вихляя хвостом. Открылись заслоненные им маленькие дома рыбаков и в проемах между ними – море.

Провожающие, стоя на откосе, все махали вслед ушедшему эшелону, и Лешка махал со всеми. Оркестр немного еще поиграл, пока состав не скрылся из виду. Потом музыка разом оборвалась, и все стали расходиться.

А Лешка все еще стоял и смотрел на железнодорожный путь, желто‑ серый от размолотого ракушечника, лежащего между шпал.

Баныкин вошел в ворота под номером двадцать два. Во дворе он застал лишь одну старуху. Она стояла у летней мазаной печки, помешивая ложкой в кастрюле; концы серого шерстяного платка, лежащего у нее на плечах, скрещиваясь на груди, были стянуты узлом на спине.

Небольшая белая собака – Баныкин вступил, видимо, в подведомственный ей сектор двора – приподнялась с нагретого булыжника и служебно залаяла.

– Цыц, Пальма, гуляй себе, – сказала, обернувшись, старуха, и глаза ее из‑ под сизых нависших век с любопытством оглядели пришельца.

Это была такая заядлая старость, что Баныкин оробел.

– Бабушка, можно вас?

– Вы к нам? Отчего же, пожалуйста.

Чему‑ то обрадовавшись и хитровато щурясь, она отставила с огня кастрюлю, вытерла о фартук руки и зашелестела легкими подошвами, ведя его за собой. Перед входной дверью старуха проделала какие‑ то заклинательные, как показалось сначала Баныкину, движения.

– Кш, кш! Несчастные! – размахивая темными руками, ругала она мух, облепивших дверь. – Кто‑ то сало есть собирается, кабана на дворе держит, а ты изволь мух кормить! Не хочется связываться, а то б живо этого кабана дух тут простыл!..

А где ж ваш чемодан? – спросила она вдруг, впуская Баныкина в дом.

– Какой чемодан? Зачем он мне?

– Ну ладно, – сказала она, быстро соглашаясь. – А все же лучше, конечно, когда с вещами. Нам спокойнее, ведь мы еще не знакомы. А узнаем, тогда можно и без чемодана. А по части чистоты спросите любого.

Она юркнула мимо него и, став у изголовья двух пустующих, чисто застеленных коек, сказала:

– Ну, какая больше нравится? Выбирайте.

Баныкин окончательно смутился:

– Да мне не нужна койка.

– Не нужна? Вы разве не командированный?

Он покачал головой. Старуха разочарованно замолчала.

– Мне тут, бабушка, кое‑ что спросить вас надо.

– Я думала, вас из ЖКО прислали, с завода.

– Я, откровенно говоря, из милиции. Вернее, из бригады содействия.

– О господи! – тихо, испуганно вздохнула старуха и взялась рукой за голову.

– Мне тут кое‑ что узнать надо у вас о ваших соседях по двору.

– Ой, как мне бьет в голову! Я ничего не слышу.

Зачем только она вышла ночью? Зачем впуталась в это несчастье?

Старуха украдкой разглядывала пришельца. Соломенную шляпу он не снял; она прочно сидела на голове, слегка набекрень, и вид у него – был залихватский.

– Колпаков Алексей Степанович вам известен? – спросил он.

– Это Лешка, что ли? – сильно волнуясь, спросила старуха.

– Ну да, Лешка.

– Господи, чего только придумают – Алексей Степанович.

Как же, знаю его с самых детских лет. Раз как‑ то внучку мою подбил на коньках. А так больше ничего особенного. Прекрасный мальчик.

«О боже мой, – вздыхала она про себя. – Что теперь будет?

Что будет? Хоть бы дочка пришла скорее…»

– А поесть у вас дают?

Баныкин не понял ее.

– Когда забираете человека…

– Уж как‑ нибудь, – сказал он неохотно.

Старуха неотрывно следила за ним. Из‑ под темного головного платка спускалась на лоб ей белая планка поддетого вниз второго платка. И глаза из‑ под белой полоски живо поблескивали.

– А родителей его и, так сказать, окружение, – скованно сказал Баныкин, – вы знаете?

– Знать‑ то знаю, да вот глаз…

– Что глаз?

Она повернула к нему лицо, старательно приподняв темные веки, и Баныкин увидел, что один глаз у нее будто затянут пленкой.

– Катаракта. Уже давно пора резать. А никак не соглашаются из‑ за гипертонии… Да вы сядьте.

Он нащупал сиденье, опустился на стул и вздохнул. Ну, какие еще болячки станет показывать ему старуха? Ему было стыдно и неловко, и он проклинал себя, что связался с ней, надо было прямо идти к родителям.

Но тут старухе самой в диковинку показалось, что она так смело и вроде бы запросто ведет себя с «человеком из милиции».

Она замешкалась в отдалении от него у столика и ни с того ни с сего щелкнула выключателем приемника.

– Ну? Чего ж ты молчишь? – спрашивала она у приемника, привалясь впалой грудью к его полированной коробке и лукаво поглядывая на Баныкина.

Она улыбалась, и удлиненный нижний зуб, неправильно прикусывающий верхний ряд, придавал ее лицу страшно хитрое выражение.

Баныкин строго спросил:

– Вы можете дать характеристику родителям Алексея Колпакова и его окружению?

– Характеристику? – Старуха важно задумалась. – Вот мать у него, например, красавица. Только поглядеть. А до чего же как соседка приятная. Прошлый год я перец не готовила н… зиму, не мариновала. Врач запретил мне его есть. Из‑ за катара дыхательных путей. Слышите, как дает себя знать? Кх‑ кх! – покашляла старуха. – Так соседка, бывало, навестит и перчика мне принесет.

Испуг ее окончательно прошел, и теперь старуха сновала по комнате и маялась, заглядывая в окно, – ей хотелось, чтоб хоть кто‑ нибудь из соседей увидел, что в старухе Кечеджи нуждается должностное лицо.

– Вы придерживайтесь относительно родителей Алексея Колпакова, попросил Баныкин.

– Пожалуйста, – охотно согласилась старуха. – Ну, мать иногда на него обижается. Даже заплачет другой раз. Каждому, как ни говорите, хочется, чтобы свое дитя в люди вышло… Ай, вот и она как раз идет!

Баныкин поглядел поверх головы старухи в окно, поспешно простился и вышел.

По двору шла женщина в белом платье, с большой продовольственной сумкой в руках. Баныкин подождал, пока она скрылась за дверью, и тогда постучал. Ему тут же открыли. Он сказал бодро:

– Здравствуйте. Я из комсомольской бригады содействия милиции.

– Очень приятно, – сказала Лешкина мать, попятившись в замешательстве.

Он прошел за нею в комнату.

– Я по поводу того, что случилось ночью. По поводу Алексея Колпакова.

Она возбужденно посмотрела на Баныкина и перевела взгляд на Матюшу, сидевшего с газетой тут же за столом.

– Вы присядьте, – сказал Матюша.

Баныкин охотно обернулся к'нему. С мужчиной говорить все же легче. Он сел, положив на стол перед собой соломенную шляпу. Матюша поднялся, снял со спинки стула пиджак и надел его. Он опустился на прежнее место напротив Баныкина и напряженно посмотрел на него. Баныкин почувствовал: он в курсе ночного происшествия.

– Этой ночью, находясь на посту, – г‑ старательно сказал Баныкин, – в конце Торговой улицы, внизу… Мной лично был задержан ваш сын.

– Его отец погиб в Берлине, – осторожно вставила мать.

Баныкин, тушуясь, закивал.

– Никогда б не подумал, что он во что‑ то замешан.

– В том‑ то и дело, – тяжело заговорил Матюша. – В том‑ то и дело, что он замешан. В остальном разберутся без нас.

– Тут какая‑ то грязная история, – избегая смотреть на мать, сказал Баныкин. – Я хотел размотать ее с вашей помощью.

– Грязь, грязь, – с нервным упорством подхватила мать, тиская руки, ужасная грязь. Это все из‑ за этой девчонки. Это она его подстрекает!

Баныкин изумился. Он откинулся на спинку стула.

– Неужели из‑ за девчонки?

– Да, да! Я сама ее видела ночью. Она пряталась тут во дворе.

– Какое это имеет значение? – остановил ее Матюша.

Мать испуганно посмотрела на него.

– Мы еще до вас решили: надо сообщить в милицию. Ведь правда, Матюша, мы так решили? – захлебываясь словами, растерянно твердила она. – Надо просить, чтобы его поскорей в армию взяли, не дожидаясь срока. Его нужно поскорей забрать от нее.

– Сообщить в милицию недолго.

– Я могу сказать одно. Он был обеспечен всем необходимым.

Больше того, он получал деньги и на сигареты и на кино. Мы сознательно шли на это, чтобы отсутствие денег не толкнуло его на что‑ нибудь такое, глухо, с усилием говорил Матюша.

Он поставил на стол локти и подпер ладонями голову. – Хотя, возможно, что не на все ее прихоти хватало. За это не поручусь.

– Прошлый год, когда на шаланде плавали, – сказал Баныкин растерянно, такой был старательный парнишка…

– Шаланда ничего серьезного не могла ему дать. Блажь одна. Распущенность, и ничего больше, – веско сказал Матюша.

– Ну, как сказать. Там у нас был случай… Так он здорово проявил себя.

Когда шел сюда, Баныкин собирался сделать строгое внушение родителям, чтоб знали, какая ответственность возлагается на них, – ведь в случае чего им придется брать сына на поруки.

Но разговор велся совсем не так, как надо. Стараясь держаться официально, он сказал:

– Допустим, вскроется тут уголовное преступление. Тогда что?

Мать, переводившая с Матюши на него воспаленные глаза, всхлипнула.

– Матвей Петоович вырастил его, он ничего для него не жалел. Боже мой! Учись только, пожалуйста. Получи законченное образование А он что сделал? Теперь ведь узнают на фабрике у Матвея Петровича… Ведь это железо по весу сдают.

– Если вскроется, что этот железный хлам, – сказал Баныкин, – который он куда‑ то волок… Его ведь тогда привлекут.

Матюша сложил газету, сурово провел ладонью по линии сгиба.

– Это будет для него хорошая встряска.

Под окном на улице кто‑ то громко вздохнул и пошел прочь, тихо шаркая подошвами.

– Матвей Петрович был для него всегда лучшим примером во всем. Это общее мнение всех, – еле слышно сказала мать.

Она сидела на стуле с окаменевшим лицом, теребя пряжку на своем поясе. – Может быть, его простят. Как вы думаете? Ведь он еще пока несовершеннолетний. К нему должны снисхождение иметь…

Матюша опять подпер ладонями голову, сурово, несчастно уставился в стол.

У ворот поджидала старуха Кечеджи. Она стояла сгорбившись, по‑ детски наивно прикусив палец во рту.

– Товарищ начальник!

– Ну, я товарищ начальник.

– Как же так! Родное дитя!

Баныкин смутился, поняв, что это она подслушивала под окном их разговор. Она взялась крючковатыми пальцами за лацкан его пиджака, не отпускала и уговаривала:

– Раз он молодой, не потерянный еще, из него человека можно сделать.

Лешка прошел мимо тира, у дверей которого стояла Жужелка. Она всплеснула руками, точно какая‑ нибудь особа из прошлого века.

– Ой! Где ж ты пропадал?

Она что‑ то еще крикнула ему вдогонку, но он не обернулся.

Жужелка шла за ним. Он это ясно чувствовал. Завернул за угол и остановился. Ну конечно, она подоспела тут же.

– Что ты натворил? Ты скажи! Слышишь? Ну скажи Она била сама не своя, уж больно серьезная – взрослая какая‑ то.

– Чего ты ходишь за мной?

– Как ты мог! Нет, ты скажи, как ты мог! Это совершенно не похоже на тебя. Я бы ни за что не поверила. Ни за что!

И все молчком. Если б я только знала.

– Интересно! Что б ты сделала?

– Я б никогда не допустила! Никогда!

– Не ори!

– Я теперь все узнала, что это такое было ночью.

– Колоссально! Что же ты узнала?

– Ты куда‑ то хотел отвезти это железо… и что‑ то, кажется, уже отвез.

– Ну и что?

– А это нельзя. Это же на завод идет. Ты что, забыл, как мы лом собирали? Ты все забыл!

– Перестань сейчас же дрожать!

– Я не дрожу. Если б я была мальчишкой, я бы тебя избила. Имей в виду‑ тебя Виктор Лабоданов ждет.

– А где ты его видела? Он что, приходил?

– Да! Приходил! Ты ему расскажи. Все расскажи, слышишь? Пусть он поговорит с тобой как следует.

Он пошел дальше. Жужелка опять потянулась за ним.

– А откуда ты узнала? Ну, насчет всего этого?

– Старуха Кечеджи говорила, она ужасно нервничает.

А мама сказала…

– Ну? Договаривай. Что там сказала мама?

– Нет, нет! Давай сейчас о чем‑ нибудь другом поговорим.

– Ты что за мной тащишься? Отстань или скажи наконец, что твоя мать сказала. Что еще за тайны мадридского двора?

Он остановился. Солнце пекло. Оно совершенно разморило людей, толпившихся с краю тротуара в ожидании трамвая.

– Она сказала, что ты теперь погибнешь.

– Опять орешь! Обязательно надо оповещать всю улицу.

О господи, она, кажется, собралась реветь.

– Это уж слишком. Я пока еще не покойник.

– Как я могла допустить такое!

– При чем ты тут? Вот еще глупости.

Кто‑ то там над ними пускал мыльные пузыри, и один из них, переливающийся всеми цветами, опустился на голову Жужелки и тут же лопнул. Она, конечно, не почувствовала. У нее было несчастное лицо.

– Помнишь, какой ты пришел с шаланды?

Он пожал плечами.

– Да знаешь, какой ты был – ты был красивый.

Он фыркнул, сильно покраснев. Он был очень польщен всетаки.

– Я думала, ты ищешь такое дело, чтоб тебя захватило.

И что ж поделать, если не сразу можешь найти. Главное, чтоб нашел. Потом ты придумал эту «грязнуху».

– Врал я тебе, что ли, про «грязнуху»? Врал, по‑ твоему?

Да завтра как раз окончательный ответ должны дать.

– Не перебивай меня! А я тебе верила. Я тебе потакала, понимаешь! Я тебя раз‑ вра‑ щала!

– Кончай психовать сейчас же.

Он полез в карман, но не в тот, где лежали деньги, он уже давно переложил сигареты в другой карман. Достал пачку. Последняя сигарета. Зажал сигарету губами. Бросил скомканную пачку. Закурил.

– Завтра схожу за ответом насчет «грязнухи». А это все ерунда. Притащу все их обрезки обратно, и все. Никто не подкопается.

Он врал с воодушевлением.

– Правда? С тобой ничего не будет?

– Ну, а ты как думала? Я уж не такой простачок.

Он сел на выщербленные ступеньки у дома, где они стояли.

Оказывается, тут диетическая столовая. Жужелка тоже села на ступеньки.

– Ты даешь честное слово, что никогда ничего такого больше не будет?

– Ну неужели!

– И что будешь работать и учиться…

– Ого! До чего торжественно.

Запахи, несущиеся из двери, прямо‑ таки не давали ему покоя. Он был зверски голоден – черт знает когда он последний раз ел.

Наконец‑ то она немного успокоилась. Пододвинулась и прислонилась к нему плечом. Он замер, боясь пошевельнуться. Господи, боже ты мой, если бы все, что он натворил, нужно было сделать для нее, да ему тогда – б ничего не было страшно!

Мыльные пузыри летели вниз. Люди, толпившиеся у края тротуара в ожидании трамвая, подставляли ладони, и пузыри опускались к ним на ладони или на ступеньки, где сидели Лешка и Жужелка, и тут же лопались. А сверху уже плыли новые.

Жужелка поднялась, задрала голову – на балконе стояла совсем маленькая девчонка в красном сарафане и старательно выдувала в соломинку мыльные пузыри.

Жужелка поправила широкий пояс на юбке. Она совсем успокоилась и повеселела.

– Я у тебя счас что‑ то спрошу, а ты обещай, что ответишь правду, ладно?

Лешка кивнул. Ну, ну. Что такое еще она придумала?

Она опять села на ступеньки, вытянула ноги и посмотрела на свои красные босоножки.

– Ты когда‑ нибудь ходил на свидание?

Он затянулся и покачал головой: нет, не ходил. Ведь она училась в одном с ним классе и уже второй год как жила в одном с ним дворе. Куда ж ему было ходить? Вдруг страшная догадка осенила его.

– А ты?

Она многозначительно молчала, рассматривая свои босоножки, из которых выглядывали пальцы.

Он вдруг испугался, что она возьмет и все сейчас выпалит откровенно. Она ведь не станет скрытничать, играть, возьмет и ляпнет все. Он не хотел ничего знать.

Он был один‑ одинешенек во всем мире перед лицом надвигающихся на него несчастий. Вообще‑ то всего день остался у него. Есть о чем говорить. Его посадят в тюрьму, а он еще ни разу не ходил на свидание.

Лабоданов ждал его неподалеку от своего дома. Он сказал, увидев Лешку:

– Я тебя жду уж часа два, наверно, ну прямо как девушку.

Я из‑ за тебя на работу сегодня не вышел.

Лешка молча протянул ему руку.

– Что‑ нибудь случилось? Главное, Брэнди, не коксовать. Ни при каких обстоятельствах. Усвоил?

Его привычный невозмутимый тон ободряюще подействовал на Лешку. Лабоданов все может. Ведь как он тогда в милиции выручил его. Он и сейчас что‑ нибудь придумает.

Лешка стал излагать все, что произошло ночью. Лабоданов иногда вставлял:

– Шикарно! Ты далеко полетишь, серая шейка!

И уныние этой ночи (лаял Султан, мочился возчик, потом возчик жаловался на здоровье, на прожорливость ишака, потом это мучное лицо «сторожа») отступило под возгласы Лабоданова. Все опять становилось похожим на приключение.

Они шли переговариваясь, точно между ними ничего не стояло и все было по‑ прежнему. В конце улицы свернули и увидели Славку, маячившего здесь на тот случай, если Лешка придет другим путем.

– Вот что, – сказал Лабоданов, – надо, чтоб тебя отец вызволил.

– Отчим, – поправил Лешка. – Он не вызволит.

– Я б ему сильно посоветовал. Зачем ему иметь неприятности?

Славка увидел их, подскочил.

– Что, сыпанулся? Провалил все!

– Заройся! – цыкнул на него Лабоданов.

Лешка побелел от злости. К тому же противно было видеть, до чего Славка струсил. Он ссутулился и тряс своей крохотной головой прямо перед носом у Лешки.

– Ты только не вздумай никого припутывать. Тебя Предупреждали! Ты крепко это запомни.

– Я и не собирался.

– Сам выкручивайся.

Лабоданов протянул Лешке сигареты, было видно – он что‑ то обдумывал. Он стал выяснять, записали ли те, кто задержал Лешку, адрес возчика или номер его повозки. Лешка отвечал через силу; при Славке не хотелось говорить.

– Кажется, нет.

В самом деле, вроде бы они не записывали. Они ведь не сыщики, не такие дошлые, расторопные‑ обыкновенные ребята.

Лабодаяов обрадовался:

– Порядок. Значит, как он тебя завтра поведет в милицию, ты держись твердо: вез на свалку. Кто просил, по чьему поручению? Ни по чьему. Сам. Надоело, что двор захламляют, хотел очистить, площадку сделать. Ну там, для волейбола или для городков, как больше подходит, смотри сам. Вот так. Потянет? Логично?

Лешка кивнул:

– Логично.

Они продолжали разговаривать, шатаясь по улицам, а к себе Лабоданов не завел их, хотя дома у него никого нет: отец дежурит до ночи на станции, а мать с младшим братишкой в деревне.

– Напирай на борьбу за культуру, насчет спорта и так далее.

Славка восхищенно смотрел в рот Лабоданову. Сам он только и способен был сейчас на то, чтобы дрожать.

– Только мне надо эти обрезки назад перетаскать. Пусть Славка поможет мне перетаскать.

– Ты что, забыл, что мне нельзя?

Это Славка, значит, опять намекает на то, что отец дерет его. Привык играть на этом, прятаться за спины, сухим выходить из воды.

Лешка разъярился вконец:

– Ты что, уже окончательно в подлость впал?

Славка только хмыкнул, кисло улыбнувшись, и на всякий случаи попятился. Так бы и въехать в его наглую физиономию.

– Замолкните! Вы что! Надо было раньше смотреть. Я же вам говорил: уголовщиной пахнет, куда лезете?

Говорить‑. то Лабоданов говорил, но и тогда, а сейчас и подавно Лешка не поверил в его искренность. Уж конечно Лабоданов свою роль играет во всей этой истории. Да и без него Славка шагу не осмелился бы ступить. Ох, этот Славка!

– Это же падло настоящее!

Лабоданов с досадой оборвал его:

– Не сумели скрутить динамо, а теперь раскисли.

Лабоданов, конечно, презирает его за то, что он неудачлив, не сумел провернуть все как надо, попался.

– Все равно, – упрямо сказал Лешка. – Я все равно это железо у них назад отниму.

– В истерику, значит. Пошуметь захотелось. Давай. Только потом не плачь. – Лабоданов бросил окурок, придавил его носком туфля. – А тебя, заметь, уже завтра допрашивать будут.

Так что ты подготовься все‑ таки. Вызубри, если на себя не надеешься. Его вдруг осенило: – Если тебе уж так хочется забрать железо, так ты оттащи его прямо на свалку. Это там, недалеко. Тогда всё – концы в воду, и никто не подкопается.

Разумно? Теперь так. Если ж они там что‑ то накололи и это не потянет, возьмешь все на себя. Тебя ведь предупреждали.

– А я не отказываюсь.

– Кому ж, как не тебе. Ты ведь несовершеннолетний, – опять влез Славка.

– Будешь как надо держаться, никого не втянешь, так в крайнем случае через год выйдешь – тебе денег отвалят. Такой у них порядок! Это железно. Люди верные.

Господи, это он об этих ряженых, что ли? Гнусные фигуры.

– Это точно. Будешь при деньгах, какие тебе и не снились, – как ни в чем не бывало охотно подтвердил Славка.

– Плевать я хотел на их деньги.

– Придержи, Брэнди, слюну. Деньги, между прочим, – это все!

– Ха! Деньги‑ это самый ценный продукт. Они имеют свойство все покупать. Я‑ то это знаю. С ними красиво жить можно. – Славка прищелкнул пальцами, намекая на какие‑ то свои похождения.

Ну и скотина! Уже успокоился! Считает, что все уладилось, во всяком случае для него. Лешку просто зло взяло: «Ты же, подлец, подстроил мне все это! » Гордость не позволяла высказать.

Деньги лежали у него в правом кармане. Он очень боялся, что Славка и Лабоданов узнают об этом. Он все равно не даст к ним притронуться. Но они, посматривая на часы, переглядывались между собой. Им ничто не угрожало, и они готовы были забыть о нем. Он упрямо сказал:

– Деньги – это, конечно, вещь. Все‑ таки имеет какое‑ то значение, откуда они взялись, Если, конечно, совесть иметь.

– Ты в бога веришь? – быстро спросил Лабоданов.

– А ну.

– Я серьезно. Если веришь, тогда все понятно. Уважаю даже. А если нет тогда ты младенец. Не созрел до понимания жизни.

Славка одобрительно хмыкнул.

– Мне эти понятия насчет совести отбили еще в нежном возрасте. Спасибо за науку. – Лабоданов выразительно сплюнул.

Он был раззадорен чем‑ то. – В суде такой громадный мужик, судья, как через стол в меня впился – никогда не забуду. Как рявкнет: «Ты‑ вор! Понимаешь? Вор! »

– А за что? – спросил Лешка оторопело. Лабоданов никогда не был с ним так откровенен.

– Вот именно‑ за что? Два листа толя на соседнем дворе, на строительстве, взял. Покрыть голубятню мне нечем было.

Голуби тогда еще в моду не попали. В суд потащили. Теперь‑ то на поруки отдают. А тогда‑ то – не‑ ет. Судья как рявкнет: «Вор! »

И опять, и опять. Полный зал народу. А я шкет‑ двенадцать лет. Меня трясет, думал‑ сейчас умру: я, значит, вор? С тех пор ничего не страшно. Как бы ни назвали.

Славка подхватил:

– А чего тут пугаться! Этого Брэнди не испугается. Правда?

Он нагнулся, заглядывая Лешке в лицо, и Лешка увидел тоскливые Славкины глаза.

– Тебе родитель не поможет? – заискивая, спросил он.

– Нет, конечно, – жестко ответил Лешка.

Они, похоже, втянули его в расчете на Матюшу.

Славка вздохнул. Лабоданов сказал наставительно и дружески:

– Боритесь за жизнь. Всеми силами.

Он взглянул на часы и постучал по стеклу:

– Время.

– Время, – также со значением подтвердил Славка. – Мне еще за Нинкой зайти.

Он протянул Лешке руку, и Лешка опять увидел тоскливые Славкины глаза: они были куда выразительнее его слов. Он уходил, вихляя боками, развязный, жалкий.

– Держи. – Лабоданов протягивал сигареты.

Лешка встретился с ним взглядом. И сразу стало трудно дышать, точно воздух уплотнился, оттого что они остались вдвоем.

– Пройдем отсюда, – предложил Лабоданов.

Они пошли. Идти все же было лучше, чем стоять так друг против друга.

Дальше тротуар по краю был разворочен – здесь делали газон. Идти приходилось по неповрежденной части тротуара, держась ближе к домам. Рабочий день давно закончился. На развороченном асфальте, в земле, у сваленных плит беспокойно копошилась детвора.

Лешка глубоко затягивался дымом. Он чувствовал: Лабоданов сбоку все время посматривает на него, и это было неприятно, потому что Жужелка, как он ни отгонял ее, стояла тут между ними.

– Послушай, Брэнци. Это так бывает, имей в виду. Сыпанулся человек, и у него в голове все вверх тормашками полетело.

Лешка пожал плечами. Не нужен ему этот участливый тон.

Еще размякнешь, чего доброго. Ему теперь надо быть начеку: сухим и подтянутым. В сущности, можно считать, что его уже захлопнули в коробочку. О чем тут еще говорить?

– Ты это усвой. Все это оттого, что сыпанулся. С досады начинаешь прикидывать: честно, нечестно? Это все мура. Таких понятий ни у кого нет, имей в виду.

Они посторонились и очутились на куче сколотого асфальта.

Стоять тут было не совсем удобно, зато их больше не толкали.

Лабоданов быстро взглянул на часы.

– Возникает вопрос? Ты не стесняйся. Что делать, как жить?

Лешка напряженно смотрел на стриженную под «ежик» голову Лабоданова, просвечивающую на висках кожу, молчал. Ему надо было понять, на кого он оставляет Жужелку.

– Все вполне логично. Тут одно: или в сторону отойти, махнуть рукой что бог пошлет, или приспособляйся, как все.

Лично я это усвоил порядочно давно. Мой вариант такой: держаться в стороне, но приспособляться. Вовсю. С учетом всех условий. В общем то и другое в интересах собственной жизни.

Лешка хмуро слушал. Говорит он красиво, ничего не скажешь.

Сразу виден сильный характер в человеке. Но какого черта он поучает? Надоело в конце концов. Неприятно кольнула мысль: перед Жужелкой он вот так же красуется.

– Надо только всю механику жизни освоить. Запросто.

В общем если не терять голову, то можно не плестись в стаде, а взять свое, что тебе положено. Согласен?

Лешка медленно покачал головой.

– Что всем, то и мне. А урывать для себя и все такое…

Противно в конце концов.

Лабоданов неожиданно покладисто сказал:

– Надо тебе иметь цель в жизни. (Ну прямо Матюша! ) А то все мечешься, болтыхаешься.

Это верно. Он только трепыхается, чувствует что‑ то, а даже возразить как надо не может.

Лабодаиов дал наконец волю своей ярости:

– А я жить хочу. Понимаешь? На других ребят деньги могут сами свалиться: родители, например, оставят что‑ нибудь ценное после себя на земле. А нам надеяться не на кого. Мы сами должны бороться за жизнь.

Он еще говорил что‑ то, но Лешка плохо слушал. Они совсем чужие. И Как только он подумал об этом, на него стала наползать зеленая тоска. Всего день оставалось ему разгуливать, а тут рвались на глазах последние связи.

– Если ты не уяснишь, – сказал Лабоданов, – дохлое твое дело. Сжует тебя в два счета. И не заметишь.

Чего он все наседает со своими наставлениями? Может, чтобы крепче себя самому чувствовать?

– Послушай, Виктор, только честно. Ты как относишься к Клене? – выпалил и сразу одеревенел.

Лабоданов быстро и с интересом глянул на него.

– Она мне нравится.

– А как ты относишься к ней? Понимаешь? Как относишься?

Ему показалось, Лабоданов усмехнулся, и он понял, что сейчас, в эти минуты, теряет в его глазах последнее.

– Девчонка‑ как все, – сказал Лабоданов и опять взглянул на часы.

– Нет! Не как все! Не как все!

– Да замолчи ты! Публику собираешь. Опять истерика.

Если б Лабоданов ответил иначе, если б он относился к Жужелке по‑ настоящему, Лешка не произнес бы больше ни слова, отвалился бы тут же от него.

Он огляделся. Прямо под ногами у него копошились две маленькие девочки, растаскивая сложенные стопкой плиты. На мостовой – мальчишка, присев на корточки, бил куском асфальта по булыжнику.

– Имей в виду… Если с ней что‑ нибудь… – с отчаянной угрозой сказал он.

Как в тумане, он увидел неподвижное лицо Лабоданова. Потом оно поморщилось.

– Несерьезно, Брэнди. Чего ты волнуешься? Женский пол – наше общее достояние.

И добавил, как всегда наставительно:

– Уж если у тебя прорезался интерес к этому… Тут кое‑ что надо уметь. Во‑ первых, надо уметь овладевать своим объектом с первого взгляда…

Лешка сунул руки в карманы, он весь напрягся до последнего. Перед ним, точно в каком‑ то тумане, покачивалось незнакомое, плоское, неживое лицо Лабоданова.

В городском парке над обрывом, уводящим к морю, взметнулось крыло самолета – памятник погибшему в войну герою‑ летчику.

Где‑ то внизу за зарослями акации, где так и вьются белые мотыльки, гудки паровозов, стук вагонов, белые домики в зелени и багряные, точно подожженные солнцем, черепичные кровли. Лают собаки. А правее‑ пляжи и мост, перекинутый через железнодорожное полотно. И море. Море серебристое. Парусник в море, просветлевший, бесцветный горизонт. Молоденький месяц в зеленовато‑ заголубевшем небе.

Крыло самолета встает над морем. И кажется: нет там внизу жизни, такой уютной отсюда, с обрыв? – только крыло и море.

Сюда в парк, к памятнику, на первое свое свидание пришла Жужелка раньше назначенного ей времени. Кое‑ где на скамейках сидели парни и девушки, уткнувшись в учебники. Жужелка села на пустую скамейку. Ползали муравьи по присыпанной цветным песком дорожке. Мохнатая гусеница вползла на ногу Жужелке, и Жужелка сбросила ее.

Садилось солнце, его лучи окрасили багрянцем крыло самолета.

Отец Жужелки не был летчиком, и такой памятник ему бы не поставили. Но в глубине парка есть другая могила – братская могила, прикрытая бетонной плитой. Жужелка иногда приходит в парк постоять у плиты, на которой написано: «Павшим в Отечественную войну». Она представляет себе, что Федя Халпакчи, ее отец, которого она не знала, лежит здесь, в могиле, придавленной плитой.

Но это одно лишь воображение. Федя Халпакчи не может быть похоронен здесь. Он погиб при взрыве моста через Кальмиус, и река унесла его в море. На праздниках, когда мать выпивала, она плакала, ей мерещилось, что мужа ее, Федю. носит по морю. Только он один мил, люб и дорог ей, а его нет и не будет, и жизнь ее обездолена навеки. «Любовь‑ это все, – говорила мать. – Без нее никакой жизни». У нее так много слов о любви, о злой разлуке и ожидании, что, когда она пристрастилась гадать, к ней потянулись солдатские вдовы.

Что же такое любовь? «А я ведь из‑ за тебя пришел! », и голубые глаза, от которых невозможно оторвать взгляд и до озноба страшно глядеть в них. И руки, державшие ее руки. Может, это и есть любовь?

Она сидела у памятника, в условленном месте на скамейке.

По какой бы дорожке он ни шел сюда, она бы увидела его.

Но она не смотрела по сторонам. Она следила за муравьями, ползающими у скамейки по песку, и ждала, когда он сам подойдет и окликнет ее.

Он окликнет ее, и они заговорят Но о чем же? Она должна ему что‑ то сказать, ведь она пришла на свидание, но что же, господи? Что говорят друг другу люди на свидании?

Минутами становилось так неловко, так обременительно от всего этого, что ей хотелось, чтобы Лабоданов не приходил совсем.

Мальчишка с пустой бутылкой под мышкой шнырял у кустов акации, растущих по сторонам скамейки, охотясь за мотыльками. Он ловил их прямо ладонью и запихивал в карман.

– Отпусти ты бабочку! – не выдержала Жужелка.

Он не подумал даже обернуться, сказал резонно:

– А они – будущие гусеницы.

Словил еще одну и сунул руку в карман.

– У меня уже полный карман!

Заиграл духовой оркестр, заглушил голос местного диктора, Напомнившего о месячнике безопасности движения в городе. Под музыку живей побежали струйки фонтана, и бронзовый мальчик, восседавший в центре фонтана, радостно заискрился, благосклонно взирая на больших лягушек, выпускающих изо рта прямо на него водяные струйки.

– Приветствую вас всесторонне и разнообразно!

Жужелка вздрогнула. Перед ней стоял Славка.

– Что поделываешь тут? Кого ждешь? – Он спрашивал настойчиво, с каким‑ то подвохом, наслаждаясь ее замешательством.

– Никого.

Он заметил на коленях у нее учебник.

– А! Занятия на свежем воздухе. Экзамен? Как‑ нибудь скинешь. – Он достал из кармана пачку сигарет, заглянул в нее. – Не куришь? Печально. Скомкал пустую пачку и зашвырнул в кусты. – А куда потом подашься, после экзаменов?

– Куда‑ нибудь.

– Валяй к нам, в. пищевой техникум.

– Вот еще.

Ну чего он торчит тут, вяжется с разговором?

– На институт метишь? Не стоит. Послушай меня. Плохого не посоветую. Топай в какой‑ нибудь дохленький техникум вроде нашего. Есть знакомые ребята, прошлый год окончили, устроились ничего. На рефрижераторах ездят. Левые заработки. Жить можно.

– Но ведь неинтересно, – натянуто, с высокомерием сказала Жужелка.

Он продолжал свое:

– Охота была ишачить в институте! Кто‑ то потом пойдет наверх, а мы – в глубину. И получай свои восемьсот восемьдесят! В крайнем случае лет через пять‑ тысяча сто. И крышка! – Он отрубил ребром ладони под горлом два раза‑ точно жест Лабоданова. Это сходство было неприятно Жужелке. – Уж я‑ то знаю ставки.

– Что ж, по‑ твоему, – с неприязнью сказала Жужелка, – вся жизнь сводится к деньгам? И потом, если ты все равно бу~ дешь получать восемьсот восемьдесят, то пусть хоть на более интересной работе.

Славка не ответил, вскинул бровь.

– Так вот. – Он многозначительно помолчал. – Виктор Лабоданов передает через меня: он немного задержится.

Жужелка вспыхнула, пораженная. Она посмотрела на дорожку, ведущую к входным воротам парка. Там маячила девушка, та самая, которую Жужелка видела дома у Лабоданова.

Она прогуливалась по красному песку, в том же самом платье, облегающем ее стройную, тоненькую фигурку.

– Чего ты волнуешься! У него гость. Как отвяжется, придет.

Поняла? Еще целый вечер впереди. Не расстраивайся. – Славка говорил, изогнувшись над Жужелкой, и длинная прядь волос свалилась ему на лицо.

Как неприятен, как отвратителен был он ей с отвисшей длинной прядью, со своим бесцеремонным разглагольствованием.

– Только ты дождись его. Слышишь? Не уходи.

Она ничего не ответила. Тайна ее свидания раскрыта, и все теперь было ей ни к чему.

К ним приближалась девушка, и они оба смотрели теперь, как она шла по красной песчаной дорожке. Девушка приподняла руку, приветствуя Жужелку.

– Здравствуй, – сказала Жужелка и подвинулась, освобождая для нее место на скамейке.

– Курить охота. Деньжат ни у кого нет? – спросил Славка.

– У меня есть два рубля, – сказала Жужелка. Она открыла учебник в том месте, где он был заложен двумя рублями.

– Это благородно! – Славка взял деньги, изогнувшись. – Я сейчас. Промышлю сигареты.

Девушка присела на скамейку. Легкая, в облепившем тоненькую фигурку платье, в своей шапочке темных волос.

Жужелка, робея, сбоку рассматривала ее.

– Ты учишься? – покосившись на учебник, спросила девушка неожиданно низким, простым голосом, теряя вдруг свою загадочность.

– Да вот химия послезавтра. Очень боюсь. А ты учишься?

– Я работаю.

– Да? – сказала Жужелка. – А где?

– В порту работаю. Кассиром.

Разговор не клеился.

– Ты кого ждешь?

– Я? – спросила Жужелка, сильно покраснев. – Никого. Да вот тут… А в общем нет, никого.

Опять помолчали.

– Скучно, – сказала низким голосом девушка. – До чего скучно!

– Что скучно?

– Все скучно. Все, – протянула она, точно ублажая себя этим открытием, – Правда, скучно?

Жужелка пожала плечами. Скучно ей никогда не бывало.

– Вон Славка идет.

– А ну его, – сказала девушка.

Славка подошел, пыхтя сигаретой.

– Пошли, Нинка!

Оркестр смолк, и стала слышна радиола с танцплощадки. Там уже начались танцы.

Девушка поднялась, кивнула Жужелке.

Славка заговорщически пожал большой мягкой рукой руку Жужелки. Он догнал девушку и шел рядом, непомерно возвышаясь над ней на целых три головы, потом вдруг обнял ее за плечи, и она не отстранилась, покорно шла с ним.

Жужелка отвернулась – ей было неловко и неприятно смотреть им вслед…

Оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Жужелка подняла голову от учебника. Сквозь листья густой шелковицы виднелась голубая раковина, где сидели оркестранты. Вокруг опустели скамейки‑ парни и девушки разбрелись по парку. Вечерело, прибывал народ. Ввалились за гармонистом подвыпившие пожилые рабочие в спецовках, они отплясывали вприсядку, подняв пыль, и хлопали себя что есть мочи по груди и коленям.

Один из них, поравнявшись со скамейкой, где сидела Жужелка, остановился.

– Крошечка замученная, – нежно сказал он, наклонившись к Жужелке, – ей бы гулять, а она все читает. – И пошел догонять гармониста, болтая руками, приплясывая.

Жужелка увидела, как в ворота вбежал Лабоданов.

Он быстро шел по дорожке, озираясь вокруг, заметил Жужелку, перескочил загородку, напрямик направляясь к ней. Она порывисто встала и, не глядя ему в лицо, протянула руку.

– Опоздал, – говорил он, запыхавшись. – Хотя опаздывать вообще‑ то не в правилах Лабоданова.

Она откинула плечом волосы, не слушая, и пошла по дорожке впереди него.

– Я боялся, ты не дождешься, – сказал он, догнав ее, и взял за руку. Особые обстоятельства. А Славка был тут?

Предупредил?

– Да, да.

Пахло розами, их множество расцвело на газоне. Гремела музыка. На скамейках перед оркестром кое‑ где дремали сидя одинокие посетители.

– А что он сказал? – громко, наклонясь над ухом Жужелки, спросил Лабоданов.

– Кто? – Она подняла лицо и на мгновение встретилась с ним взглядом. Ах, Славка. Да так, ничего.

– А все же, что он сказал?

– Что к тебе кто‑ то пришел, какой‑ то гость, и ты задержишься.

Лабоданов усмехнулся.

– Это точно. Я торопился, как мог. – Он крепче сжал ее Руку. – Я боялся, что ты уйдешь, не дождешься.

– Нет, – сказала она, остановившись и прямо смотря ему в глаза, – я бы дождалась.

Медленно, молча они пошли дальше по аллее, присыпанной желтоватым цветом акации. Сбоку, за кустами отцветшей сирени, – братская могила под бетонной плитой.

У бильярдного павильона на вынесенных столах, в папирос. ном дыму, окруженные толпившимися болельщиками, молча сражались шахматисты. Над деревьями взлетали гигантские качели.

Лабоданов проследил взглядом за качелями.

– Сильные ощущения. Всех это тянет. А красиво провести время не умеют.

Жужелка беспокойно смотрела на него, плохо понимая, что он хочет сказать. Он жил здесь, в городе, ходил по одним с ней улицам, стрелял в тире и даже заглядывал к ним во двор, а она еще пять дней назад не знала его.

Вышли на полянку. Кружилась карусель. На травянистом холмике толпилось много людей, некоторые были с биноклями.

Люди собирались тут наблюдать за небом в надежде увидеть спутник. Жужелка и Лабоданов остановились, и Жужелка стала смотреть на небо. Лабоданов отпустил ее руку и, чиркая спичкой, закуривая, сказал вполголоса:

– Удивляюсь: какой все‑ таки Брэнди чижик.

– Ну уж, – возразила Жужелка.

– Чижик, – повторил уверенно Лабоданов.

– Ну нет! – с жаром сказала Жужелка. – Ты все знаешь?

Он тебе рассказал? Это он у тебя был? Ты из‑ за него задержался?

Лабоданов кивнул.

– С ним ничего не будет? Как ты думаешь? Я так боюсь.

– Я сказал‑ чижик, цену жизни не понимает. А из‑ за него люди пострадать могут. – Он посмотрел на нее. – Ну ладно. Потом поговорим. Надо выручать его.

Он потянул ее за руку.

– Пошли отсюда. Чего ждать? Неинтересно.

Она не возражала, хотя ей очень хотелось увидеть спутник, как он промчится маленькой звездочкой над их городом и уйдет в таинственные миры.

– Мы тоже спутники, – многозначительно сказал Лабоданов и крепко затянулся. – Ты и я.

Жужелка слушала, побледнев.

– Вместе полетим в тартарары, – досказал он, опять беря ее за руку.

– Не понимаю, – разочарованно сказала Жужелка. – Ничего не понимаю.

– Как жа‑ ахнет, и крышка!

Она сбоку посмотрела на Лабоданова. Лицо его оставалось замкнутым.

– Ведь это страшно – так думать, – чувствуя его превосходство и гнет, сказала Жужелка.

Лабоданов усмехнулся и ничего не ответил.

Они возвращались по тем же аллеям и пришли опять к памятнику. Солнце село, и потемневшее крыло самолета над могилой погибшего летчика рвалось вверх, точно хотело убедить' вечного покоя нет, все только полет, усилие, порыв.

Жужелка проследила за крылом. Допустим, я тоже умру.

Хотя понять это невозможно. Но неужели может перестать существовать весь этот мир – море и звезды в небе?

Лабоданов стоял рядом, раскачиваясь с носка на пятку.

И вдруг ласково дотронулся до ее волос, лежащих на плече, и зажал прядь ладонью. Жужелка вздрогнула и перестала дышать, глядя через его плечо на море.

– Ты мне нравишься, – сказал Лабоданов. – Нравишься, – повторил он с нажимом. – Слышишь?

Ухало, замирая, как на качелях, сердце у Жужелки.

– Пойдем отсюда. Чего тут стоять? Нам такую штуковину не поставят. Сгинем так. Без музыки.

Он потянул ее за руку. Жужелка вдруг заупрямилась, пугаясь твердого взгляда Лабоданова. Лабоданов снял пиджак, надел ей на плечи, приговаривая: «Вот мы сейчас согреемся», – и с силой потянул ее за руку.

Где‑ то в стороне, в центральной части парка, мигали разноцветные лампочки, а внизу, под обрывом, громко лаяли собаки, чернели крыши жилищ. Лабоданов вертел головой, озираясь по сторонам, и слегка подталкивал Жужелку вниз. Шуршала, осыпалась под ногами земля. В темноте лаяли собаки. Лабоданов раздвинул кусты и юркнул куда‑ то вниз. Жутко затрещала обломившаяся ветка. Стихло, и до Жужелки, точно из другой какой‑ то жизни, донеслась радиола с танцплощадки. Потом она услышала громкий шепот зовущего ее Лабоданова. Она с отчаянием оглянулась на разноцветные лампочки, мелькавшие вдалеке.

– Чего же ты? Нет никого тут, – услышала она рядом горячий шепот Лабоданова.

Мелькнуло на миг его незнакомое лицо. Он обнял ее. Она в смятении откинула назад голову. Он крепче прижал ее к себе, и Жужелку обдало чужим, громким, прерывистым дыханием, и вдруг губы его больно впились в ее сомкнутый, окаменевший рот. Она задохнулась и закрыла глаза.

Лабоданов приподнял ее, пронес несколько шагов куда‑ то в сторону с тропинки. Пиджак сполз у нее с плеч на землю, и Жужелка слышала, как Лабоданов нагнулся за ним, поднял и бросил его на куст. Он притянул ее к себе. Она уперлась руками ему в плечо, дико рванулась, охваченная ужасом. Не разбирая дороги, обрываясь в темноте и опять хватаясь за кусты, она карабкалась вверх, поминутно вздрагивая и всхлипывая.