Глава третья

К вечеру он поднялся, одернул помятую ковбойку, перевязал косынку на шее и вышел за ворота, ни с кем не столкнувшись.

Люди шли мимо него вниз, где в конце улицы в белесой дымке лежало море, или поднимались навстречу, громко смеясь и разговаривая. Он сделал всего несколько шагов в этой толпе, и на него накатилась тоска.

Он вспомнил, что Гриша Баныкин звал его сегодня в клуб моряков, и свернул за угол.

Перед клубом группками стояли моряки с девушками. По фойе разносился мощный голос. Дверь в зал была открыта, Лешка вошел и увидел на освещенной сцене Баныкина, размахивающего руками, выкрикивающего что‑ то в затемненный зал. Гулко отражавшийся голос его был неузнаваем. Лешка постоял в проходе, вслушиваясь, и постепенно стал разбирать слова:

Над миром страшной угрозой

Висит, темнея, она

Страшная, грозная

Ядерная война!

Баныкин был без пиджака, в рубашке с галстуком.

Окна зашторены – темно и свежо в зале. Моряки смотрели на сцену, мяли в руках бескозырки, шаркали ногами. Голос Бапыкина перекрывал все шорохи зала, гремело его раскатистое «р»:

Эпохи, эры прошумели, как воды.

И хоть травка весной прорастает, буйна,

Ничего нет, о земные народы,

Страшнее, чем ядерная война!

Умрут народы. Страны умрут.

Города и деревни будут пустыней.

О земные народы!

Чего они ждут?!

Кровь в моем сердце стынет.

Лешка сел на свободное место. Он слушал с возрастающим удивлением. Он знал про Баныкина – парень законный, плавает как бог, куплеты про всех на шаланде сочинял. И вдруг такое:

Не будет чернее этого времени.

Но разве допустим, народы Земли?!

Потомки скажут:

более дикого племени

Материки никогда не. несли.

Баныкин в последний раз взмахнул рукой, сотрясаясь от пафоса, и застыл. Ему вяло похлопали, и занавес стал сдвигаться.

Вышел курчавый человек в чесучовом пиджаке и заговорил о расцвете художественной самодеятельности. За его спиной, скрытый занавесом, струнный оркестр настраивал инструменты, и в зале нетерпеливо ерзали. Баныкин, стоя в двери зала, кого‑ то высматривал, увидел Лешку, поманил его.

– Пошли, а? – Он был расстроен холодным приемом, но старался не подать виду, помахивал соломенной шляпой, что‑ то напевал.

Лешка протянул ему сигареты, молча, с интересом разглядывал его сбоку.

– Ну, рассказывай! – сказал Баныкин.

– А чего рассказывать?

– Про свои дела рассказывай. Мне, например, этим летом поплавать не придется – не отпускают с завода. А ты как живешь, как здоровье? Школу кончил? – Он задавал вопросы, но было видно, что думает он в это время о чем‑ то своем.

– Здоров, что мне делается. А школу я бросил.

– Это мода теперь такая пошла. Ты тоже, значит, подался.

Лешка не возразил.

Они вышли на «топталовку». По проспекту катила свадьба и люди, высыпавшие погулять в субботний вечер, с любопытством толпились у края тротуара. В головной машине ехали жених и невеста, за ними еще десять легковых машин, и в каждой за стеклами – букеты цветов, а позади громыхал грузовик, и в кузове его опоясанный полотенцем дружка и женщины в ярких лентах производили под гармонь невообразимый шум – плясали, стуча о дно кузова, и пели.

– Цыган женится. Либо грек, – громко сказал кто‑ то из толпы.

Баныкин докурил сигарету, рассеянно надел соломенную шляпу слегка набекрень.

– Я у них заместо торжественной части, – сказал он, не скрывая больше огорчения. – У зрителя только одно стремление: давай побыстрей и отчаливай. Не слушают…

– Слушали, – неуверенно сказал Лешка.

Он боялся, Баныкин пристанет к нему: каковы впечатления, то да се. Он не мог бы сразу объяснить. У него сейчас целый вихрь в голове, и мысли наскакивают одна на другую. И вообще лучше не разговаривать, молча идти и идти с Баныкиным вроде как вчера на заводе, когда несли трубу.

– А как на заводе? Аварию ликвидировали?

– Ну да. За восемнадцать часов справились. Спать, правда, не пришлось.

Свадьба развернулась на площади вокруг сквера и покатила вниз по проспекту, мимо недостроенного театра, в последний раз показывая себя народу.

По опустевшей улице вслед укатившей свадьбе промчался спортсмен‑ велосипедист, припав к рулю, весь слившись со своей гоночной машиной. Казалось, он мчится на одних никелированных спицах.

У Лешки дух перехватило. До чего же здорово едет!

Он посмотрел на Баныкина. Тот и внимания не обратил на велосипедиста.

– Ты‑ то меня слушал? – настороженно спросил он.

Лешка кивнул головой.

– Ну как? Только, знаешь, давая по‑ честному, без вранья.

– Мне понравилось. Только много общих слов и, по‑ моему, не всегда складно.

– Так что же понравилось? – обидчиво вскинулся Баныкин.

Лешка и сам не знал. А все же что‑ то понравилось.

Он отмолчался, и Баныкина, как видно, это заело.

– Пивка б раздавить, что ли, – плохо скрывая досаду, сказал он.

– У меня ни шиша.

– Не в том дело. У меня есть.

Ресторан для этой цели не подходил, а больше вроде бы некуда податься в такой час.

– Голова гудит от мыслей. Поговорить надо, – сказал Баныкин. – Сюда, что ли, зайти?

Они поравнялись с кафе‑ молочной, раскинувшей свои столики на тротуаре, за невысокой деревянной загородкой, перешагнули загородку и сели у накрытого клеенкой столика.

– Ты сиди. Я сейчас, мигом. – Баныкин ушел в павильон и вернулся с двумя стаканами сметаны, накрытыми сдобными булочками.

– Тут, брат, не разживешься. – Он снял соломенную шляпу и бережно опустил ее перед собой на стол, отстегнул запонки, спрятал их в карман и закатал рукава.

Ели сметану, кроша в нее сдобную булку.

– Я вот о чем думаю, – сказал Баныкин. – Не растормошил, не зажег зал. Значит, слаб. На них Маяковского напустить надо было. Лично для меня каждая строчка его – золото. Я Маяковского так читаю, что со мной никто в городе тягаться не может. А между прочим, люди его тут не все любят. А как у вас на производстве обстоит с этим?

– В норме, – сказал Лешка.

Баныкин посмотрел на него, что‑ то соображая, и смутился.

– Ты ведь на завод к нам устраиваешься, я и забыл. Берут тебя?

– Еще не дали ответа.

– Волынят. А ты чего же? Напористей надо. А пока, значит, дела у тебя нет. Так?

Лешка кивнул и даже не удержался – присвистнул. Одно только дело у него – вывезти эти несчастные обрезки. Ему надо еще сегодня побывать на Торговой. Не в учебном комбинате, куда посылал его Матюша. Туда он не пойдет. Этого им не дождаться. На чужом месте он не рассядется ради их покоя. Ему надо к возчику зайти окончательно договориться.

– Паршиво это, когда нет дела.

– Хорошего мало.

– Я тебя понимаю лучше, чем кто‑ либо. Понял?

Баныкин сказал это искренне, но как‑ то размашисто. Лешка молчал.

– Ты что‑ то не усебе, – сказал Баныкин. – Не в своей тарелке, что ли. Когда на шаланде работали, вроде ты другой был.

Парень как парень.

– Господи, чего вспомнил, когда только это было.

– Ну уж! Всего год назад было. Неужели ничего и не помнишь? Хотя б ту ночку, когда шаланду в море накрыло.

– Еще бы.

Но когда вспоминаешь про это, становится больно отчего‑ то.

Лучше не вспоминать.

На тротуаре, почти рядом с их столиком, отделенные от него только загородкой кафе, стояли красные автоматы с газированной водой. Сюда раз десять в день бегает пить Жужелка.

– Ты с родными живешь? У тебя кто – мать, отец?

– Ну мать. И отчим.

– А товарищи‑ то у тебя есть? Ну хоть один верный друг?

– Верных друзей только в кино показывают. Красиво! – огрызнулся Лешка. Его коробило от простоватых вопросов Баныкина.

Он подумал, что Лабоданов и Матюша с матерью в чем‑ то схоже смотрят на жизнь. Только подход у них разный и разные слова. И это открытие почему‑ то задело его.

– Ты что, брат, в растерзанных чувствах?

Лешка ничего не ответил. На шаланде два месяца вместе работали и близко не сходились, даже после той штормовой ночи.

Чего ж теперь ему надо, чего лезет в душу?

Он поставил локти на стол, сказал медленно, твердо:

– До меня никому дела нет, и мне ни до кого.

– Ну, ну, – произнес Баныкин с недоумением.

– До меня – никому) – упрямо повторил Лешка. И пусть Баныкин не притворяется, не делает вид, что это не так.

– И тебе?

– Да и мне ни до кого. – Сказал и осекся, будто натолкнулся на что‑ то жесткое.

Баныкин с шумом отодвинулся от стола, смотрел на Лешку, точно видел впервые.

– Вот так ты. значит, живешь, – враждебно сказал он. – Тут подлостью пахнет! Понимаешь ты это или нет?

– Я сказал, что думал. И нечего орать на меня.

– Не переношу. Такие убогенькие сами, и представления и чувства такие жалкие. А пыжатся, точно сотворяют мир. Не терплю! – Баныкин пристукнул кулаком по столу и наклонился к Лешке. – Вот таких, как ты!

– Свирепо! Можешь это про себя держать. И вообще я тебя просил – не ори! Сделай одолжение.

– Вот, выходит, и надо стихи сочинять. И читать надо. Ничего не поделаешь! Ни на минуту вам покоя нельзя давать. Маяковский не дожил до наших дней – до этой атомной бомбы и всякой дряни. Приходится за него. Понимаешь? Приходится.

Пока не перевелись такие, как ты. Где только вы живете? Вас точно ничего не касается.

– Ну это ты брось.

– Сам же признался.

Баныкин успокоился, чиркнул спичкой, закурил, спохватился:

– Я тебя не обидел?

– Да нет.

– Может, еще сметаны возьмем? Ты не торопишься?

Лешка пожал плечами – куда ему торопиться. Впрочем, пора было отправляться на Торговую. Вдруг возчик заваливается рано спать.

В эту минуту он увидел Жужелку. Он много раз ошибался, принимая за нее проходивших мимо девушек, и теперь даже не поверил, что это она. Он смотрел, как она приближалась, не замечая его.

– Клена!.. Я сейчас, – сказал он Баныкину и перешагнул загородку.

Жужелка остановилась в замешательстве.

– Я весь день зубрю, – издали громко заговорила она, предупреждая его расспросы. – Я только напиться вышла.

Она вымыла стакан под струёй воды, опустила в автомат мелочь. Стакан, пенясь, наполнился. Жужелка протянула Лешке стакан.

– Пей.

Он отпил немного и отдал стакан ей.

Баныкин крикнул, чтобы они шли к столику, и сам нетерпеливо перелез загородку и, подойдя к ним, протянул Жужелке руку:

– Баныкин.

– Клена, – сказала Жужелка и поставила на место стакан.

– Посидите с нами. Сделайте нам такое одолжение, – учтиво сказал Баныкин.

Они втроем опять пошли в кафе. Вокруг все столики были заняты, но на их столике красовалась соломенная шляпа Баныкина, и на него никто не покушался.

– Негде посидеть вечером трудящемуся человек. Не тянуть же девушку в шашлычную. Придется вам сметану есть. Не откажетесь? – громко говорил Баныкин, не спуская глаз с Жужелки, и, не слушая ее возражений, ушел в павильон.

Жужелка водила пальцем по клеенке, стараясь не смотреть на Лешку.

– Кто это? – спросила она и на секунду встретилась глазами с Лешкой, и взгляд у нее исподлобья был робкий, виноватый.

– Это мой товарищ.

Она опустила голову. Черные колечки волос лежали на шее, на ключицах, виднеющихся в широком вырезе белой кофты.

– Клена!

Она еще ниже опустила голову, не отозвавшись.

– Клена, ты слышишь?

Она подняла голову и с тревогой смотрела на него, подперев ладонью щеку. Вдруг она спросила:

– Ты оформился на «грязнуху»?

Он не ответил. Ей‑ то что? Не ее это забота.

– Тебя взяли, Леша? Чего ты молчишь?

Вернулся Баныкин, радостно неся мороженое в металлических вазочках.

– А я совсем ведь забыл про этот продукт. Ну просто вывалилось из головы.

Он поставил вазочки на стол и одну протянул Жужелке.

– «Гриша», – прочла она вслух татуировку на его руке.

– Гриша и есть, – широко улыбаясь, покраснев, повторил за ней Баныкин. Он пододвинул вазочку с мороженым Лешке. – Давайте на спор, кто быстрее съест. Кто раньше съест, тому еще одна порция причитается. Идет?

И они оба с Жужелкой заспешили, обжигаясь холодным мороженым и смеясь. Лешка, точно откуда‑ то издалека, слышал, как Баныкин спросил Жужелку, какое мороженое она больше всего любит и Жужелка, подумав, сказала: «Крем‑ брюле». Потом они опять спохватились, что у них ведь спор, кто съест раньше, и опять заспешили, и Лешка видел, что Баныкин только прикидывается, что спешит, а сам ест понемножку, смотрит на Жужелку и тает, как мороженое в вазочке.

«Уеду, – думал Лешка. – Теперь уже совсем скоро. Вот получу деньги и уеду. Куда‑ нибудь далеко‑ далеко…»

Она сидела рядом, нагнув голову, а он смотрел на прямой пробор, рассекающий ее темные волосы, и думал о ней грустно и нежно, будто уже уехал и они расстались навсегда.

Жужелка спала во дворе возле крученого паныча. Она лежала на спине, подложив под затылок руку. В голове мешались мысли, диктор Лабоданов, Лешка. В небе недвижно стояли звезды. Все было спокойно. Иногда гавкала собака. Слышно было, как работают станки ночной смены в «Вильна Праця». Над тихим городом, как пульс его, повис ритмичный звук скользящей вверх и вниз вагонетки и протяжное «жи‑ их! », когда вагонетка сбрасывала в домну шихту. Кто‑ то шел по двору тяжело и нетвердо, цепляясь за булыжник.

Когда Жужелка опять открыла глаза, звезды погасли, небо просветлело. Она еще раз заснула и проснулась оттого, что ее теребили за плечо.

– Клена, а Клена, уже время.

Это будила ее Полинка. Она открыла глаза и села. Черепица на соседнем доме уже зажглась от солнца.

– Ну как, поехали? А то у меня время в обрез, по минутам рассчитано.

Полинка была сама не своя, в новом, сильно накрахмаленном ситцевом платье.

Жужелка быстро влезла в юбку и кофточку, достала из‑ под изголовья учебник, скатала постель‑ мать встанет, заберет постель в дом.

Они помчались. У Полинки в самом деле в обрез времени, ей скоро заступать на смену.

Водитель трамвая‑ нарядная женщина с сонными глазами, в длинных серьгах. Пахнет клубникой – это везут на базар ягоды в лукошках, обвязанных лоскутом.

Переехали мост, и скоро за рекой в степи начался новый город.

Полинка нетерпеливо высовывалась в окно. Вдруг вскочила, потянула Жужелку.

– Скорей же. Скорей!

Пока протиснулись, трамвай тронулся.

– Прыгай! – закричала Полинка и первая спрыгнула на ходу.

Трамвай круто затормозил, женщина‑ водитель посмотрела на них сонными глазами и сердито помотала серьгами.

– Бежим, бежим! Скорей же! – волновалась Полинка.

Они куда‑ то побежали по нерасчищенной строительной площадке. Повсюду, куда ни глянь‑ движутся над городом, над шиферными крышами подъемные краны. Переваливая через груды строительного мусора, обошли вокруг дома, казавшегося совершенно готовым.

– Вот тут.

Они остановились и стали пятиться, задрав головы, и пятились, пока им не стал виден самый верхний этаж. Полинка про себя отсчитала и сказала вслух:

– Вон на самом верху шестое окно с того края. Поняла какое?

– Ой, как здорово!

– Вон какая верхотура.

– Ой, Полинка, с такой верхотуры у тебя теперь море будет прямо как на ладони. Подумать только…. – Жужелка порывисто пододвинулась к ней.

Полинка стояла как истукан, не отрываясь от окна.

– О господи, – сказала она, посуровев от волнения. – Значит, здесь буду.

И вдруг она сказала, обратив к Жужелке строгое лицо:

– Я ведь замуж выхожу.

У Жужелки даже захолонуло внутри.

– Ой, Полинка, что ты говоришь!

Они неловко замолчали.

– Ты только никому ни слова, слышишь?

– Угу.

После ее признания Жужелке страшновато было прямо взглянуть на Полянку.

– А то начнут болтать. Волнуюсь я.

Они стали вспоминать, как старуха Кечеджи, ни разу не побывавшая здесь, когда ей рассказывали о строительстве на левом берегу, качала в волнении головой, приговаривая: «Встали бы наши мертвые и поглядели бы…»

Они пытались подражать ее голосу, произнося эти слова, и качали головами, и это их рассмешило, они стали смеяться и не могли остановиться, и Полинка запрокидывала голову и хохотала до упаду.

Жужелка смутилась, почувствовав вдруг, как Полинка счастлива и довольна своей судьбой.

Полинка заторопилась на завод, и Жужелка проводила ее до трамвайной остановки, а сама пошла вдоль линии.

Широченные улицы, кинотеатр в глубине парка за пирамидальными тополями, трамвайный путь, мчавшийся на взгорье к горизонту, – этот размах нового города радостно захватывал дух.

Жужелка незаметно прошла несколько кварталов, ее нагнал трамвай, и она села ч него. И всю дорогу, пока трамвай вез ее обратно в старый город, минут десять, она чувствовала себя беспричинно счастливой, и ее даже не страшил предстоящий экзамен.

Было еще рано, и навстречу катили автобусы с рабочими утренней смены. На углу улицы Артема Жужелка сошла. Она перешла на другую сторону и спустилась в подвальчик, над которым маячила вывеска «Вино».

Матери за стойкой не было. Двое посетителей в рабочих спецовках пили вино у прибитого косячком к стене столика и закусывали пирожками с повидлом. Жужелке страшно захотелось есть. Она приподняла марлю, взяла из вазы пирожок и пошла за перегородку.

Мать, стоя над бочонком, отбивала пробку. Она глянула на Жужелку.

– Я пирожок взяла.

– Вижу.

Мать ударила тяжелым камнем сбоку по пробке, и пробка наконец отлетела. Она подняла пробку и заткнула отверстие, чтобы не расплескать вино. Жужелка положила учебник и стала помогать ей. Они подтащили бочонок к перегородке.

– Мама, – робко сказала Жужелка. – Я похожа на гречанку?

Мать подняла лицо, сердито поправила на голове накрахмаленную наколку.

– Ты чего явилась? Тебе делать нечего? А готовиться за тебя кто, Пушкин будет? Ты учишь химию?

– Да, – неуверенно сказала Жужелка.

– Девушка! – позвали из‑ за перегородки.

Мать вынула из бочонка пробку и надела на отверстие шланг, закрепленный в стене.

– Ты же сама говорила, что я – вылитый Федя…

– Ну и что? – Она разогнулась и посмотрела на Жужелку внимательным сумрачным взглядом.

– Скоро, что ли? Девушка!

Мать пошла, шлепая разношенными тапочками.

– Терпения ни у кого не стало, – громко сказала она, становясь за стойку.

– А что, Дуся, самообслуживание, что ли?

– Как же, чего захотел! Вас только допусти сюда, как козлов в огород. Она взяла протянутые ей пустые стаканы. – Повторить?

Открыла краник, и из прибитой к стене львиной пасти, сделанной из рыжего самоварного золота, полилось вино. Оно лилось через невидимый шланг, из бочонка, стоящего по ту сторону перегородки.

Мать завернула краник над львиной пастью, отдала наполненные стаканы. Скрестив на груди голые руки, она молча смотрела на Жужелку.

Двое посетителей в спецовках пили вино и громко разговаривали между собой, не стесняясь в выражениях.

– Полегче! Эй, вы! – крикнула им мать, Она опять взглянула на Жужелку, уплетавшую еще один пирожок с повидлом, и вспылила: – А ты чего стоишь! Не место тебе тут. Убирайся!

Сейчас же.

Жужелка потерла сладкие ладони одну о другую и, прижимая локтем учебник, вприпрыжку направилась к лестнице, ведущей из подвальчика наверх, на улицу.

Раз‑ ступенька, два! Ситцевая короткая юбчонка, стройные нога, открытые до самых колен, широкий пояс туго стянут на талии.

Три‑ четвертая ступенька! По шее на ворот белой кофты раскидались черные волосы. Как выросла девчонка!

Пять – шесть ступенек! Вот и выросла… И уже по глазам видать, что на уме у нее.

– Клена!

Она скатывается вниз по лестнице и стоит покорно перед матерью, ждет, за что еще та станет ее отчитывать.

…Выросла девчонка. Все залагалось вокруг, и опять для всех хватает парней. Слава богу. Будто и не было войны. А что ее любовь оборвалась в самом расцвете, в молодые годы, что она свое недолюбила – это ладно, да? Никого не касается.

Она смотрит, насупившись, в зеленоватые глаза Жужелки и медленно кладет ей руку на голову. Уж не тебя‑ то по крайней мере. Ты‑ то тут ни при чем.

Мать гладит ее по волосам, ничего не говоря, и Жужелка стоит понуро, будто понимая все, а на самом деле – лишь самую малость.

– Ну, иди.

– Ладно, мама.

– Весь день чтоб учила химию. Молока поешь. И не отрывайся никуда. Поняла? В обед приду‑ проверю. Чего ж стоишь?

И опять замелькали ее ноги. Короткая ситцевая юбчонка.

Черные колечки волос прыгают на плечах. Пропуская ее, колыхнулось в открытых дверях полотнище от мух и, покачиваясь, встало на место, загородив улицу, по которой она сейчас идет.

Девчонка, родившаяся в подвале, на ящиках, под вой промчавшихся мотоциклов, грохот танков, пальбу автоматов.

Есть ли молоко или нет его, есть ли сухая тряпка… Ни на что не надейся. Замолкни. Не накличь беды. Не дыши. В затаившемся городе тишина. Страшно.

Федя пробрался к ним из партизанского отряда, оглядел подвал, уставился растерянно в ящик, где шевелился, дышал живой комочек. Забыл, что хотел сына. Не все ли равно. Нагнулся над ящиком, торопливо, неуклюже взял на руки. Подержал. Раз только. И все. И уже надо идти куда‑ то в темь, слякоть, туман.

Вот и все. Стоит теперь новый мост через Кальмиус – кто ж его не знает. Ходят, ездят люди, ни о чем таком не думая.

А ведь тут в октябре на старом деревянном мосту ради того, чтобы не прошел немецкий транспорт с рудой, оборвалась молодая жизнь Феди.

Он упал в воду в том месте, где теперь поднимается из реки на сваях огромный цветной щит «Храните деньги в сберкассе» и мальчишки, закатав штаны, сидят весь день с удочками на перекладинах свай.

Еще не было двенадцати, когда Лешка, топтавшийся у ворот, выходящих на Кривую улицу, услышал тарахтенье повозки. Возчик, разглядев подбежавшего Лешку, придержал своего непрыткого ишака и крикнул:

– Садись. Куда поедем?

Лешка вздрогнул от его крика; казалось, проходящие по улице люди и те, что за окнами, слышали его.

– Здравствуйте, – тихо, почти шепотом сказал он, подойдя вплотную к повозке. – Я‑ то ждал вас так через полчаса, не раньше, как уговорились.

– Здрасте.

Возчик сидел на повозке в соломенном брыле и в ватной телогрейке, хотя вечер был на редкость теплый, душный, и жевал калорийную булочку.

– Это я на всякий случай заранее вышел, смотрю: вы едете.

– А чего ж временить. Отрез, куда надо, и в стороне.

– Ладно, ладно, чего там. Полчаса не играют, конечно, роли. Я счас, минуточку.

Он нырнул в ворота. Во дворе вроде тихо. У старухи Кечеджи ставни закрыты – спят. Свет горит в квартире Игната Трофимовича и тускло, но все же светится в домике у Полянки. Возможно, она еще не вернулась с гулянки, и мать ее прикрутила фитиль керосиновой лампы, дремлет, поджидая ее. Еще бы с полчасика, и все бы уже дрыхли намертво. И чего он прикатил раньше времени?

Лешка обошел вокруг кучи обрезков, приподнял прикрывавший ее железный щит, подтащил его на высоту груди, приналег всем телом и толкнул‑ щит, колыхнувшись, пошел вверх, ударился о стену, еще раз качнулся, сотрясаясь и издавая ужасный грохот, и привалился к стене.

Лешка съежился, затаив дыхание, пережидая. Шум железа замер. По‑ прежнему было тихо, так тихо, что Лешка услышал, как стучат по соседству в «Вильна Праця» станки и журчит вода, сочившаяся из неплотно прикрытого крана водопровода.

Он выглянул за ворота.

– Давай!

Дремавший сидя возчик сполз на землю и стегнул ишака.

Не успела повозка, отчаянно тарахтя, въехать в ворота, как на нее с лаем кинулся черный кобель Игната Трофимовича.

– Султан, назад! – пугаясь своего голоса, прикрикнул Лешка. – Кому говорят, Султан!

– Уймись, чучело! – сказал возчик и добавил матом.

Пес наскакивал то на возчика, то на ишака, и несчастное животное вяло пятилось. Это было какое‑ то проклятье – сию минуту все повыскочат на этот бешеный лай. Вне себя Лешка кинул в него камнем. Султан отскочил и издали еще упорнее облаял их. А за белыми ставнями у старухи Кечеджи ему беспокойно отозвалась Пальма.

У Лешки руки тряслись, когда он ухватил обрезки и потащил их, волоча и громыхая по земле, на повозку. Спохватился – ведь припас старые варежки, достал из кармана, надел‑. рукам стало легче. Он торопился, как только мог.

– Тут за два раза не управиться, – сказал возчик.

– Тише.

– Чего тише? На две повозки не погрузить, говорю.

– Да ладно, сколько уместится. Только тише, а то людей перебудим.

– А коли белый день тебе мал, так чего же… – Он отошел.

Стало заметно светлее. Фонарь над уборной светил и так более чем достаточно, а тут еще вышла из‑ за туч луна.

Попробовал еще раз сунуться Султан, но Лешка потрепал его по шерсти и отогнал, он утихомирился, улегся неподалеку.

У Лешки мелькнуло в голове; вот почему его на это дело подбили. Из‑ за собак он им и понадобился.

Он перетаскивал обрезки. Он старался набрать те, что покороче и не будут волочиться по земле, и нес их, прижимая к себе. Если удавалось поднять и дотащить охапку обрезков почти бесшумно, то, когда укладывал обрезки на повозку, они отвратительно звякали.

Лешка, Лешка, давно ли ты собирал металлолом с пионерским отрядом, а теперь куда‑ то воровски волочишь эти несчастные обрезки!

– Ну как, справляешься?

Он вздрогнул: он совсем забыл о возчике.

– Я никогда не подсобляю. Если б подсоблял, я б озолотился. Однако воздерживаюсь. Здоровье не позволяет.

Теперь возчик ходил следом за Лешкой, заткнув кнут за голенище сапога, чиркал спичкой, раскуривая папиросу, и громко говорил о том, что врач ему строго‑ настрого запрещает курить, а то он помрет.

– А я говорю, – громко сказал возчик, – когда‑ никогда придет та минута.

– Лешка озирался. Двор – проходной, и в те и в эти ворота могут войти. Или кому‑ нибудь взбредет в уборную из дому выскочить.

Попробовали б они, Славка и Лабоданов, сейчас тут вместо него крутиться. Еще черта с два бы справились.

Он тащил, и длинные‑ обрезки волочились по земле, гремя, и Лешка продолжал остервенело тащить их, а этот никчемный тип – возчик – стоял как истукан, вместо того чтобы помочь.

У него зло мелькнуло: втравили его в это дело, а сами за его спиной готовятся урвать деньги, попользоваться. Но некогда было сейчас об этом думать.

Где, когда он испытал такое же вот отчаянное напряжение?

Ну да, в море, когда налетел шторм и шаланду тряхнуло… Но тогда было совсем по‑ другому.

– Может, все уже? – спросил возчик; он жалел ишака.

Но Лешка добросовестно наполнял повозку. Ну, теперь все.

За кучей обрезков у стены он достал заранее припрятанное старое, драное одеяло, накрыл воз.

– Ну, теперь все. Поезжай! – Возбужденно махнул рукой.

Возчик мочился, зайдя за повозку. Он равнодушно обошел воз, потыкал в одеяло кнутовищем.

– Поезжай! – нетерпеливо приказал Лешка.

Они выехали на улицу, и Лешка почувствовал неимоверное облегчение. Но тут же с повозки, вздрагивающей на булыжнике, стали валиться обрезки, и Лешка бросился поднимать их.

– Перевязать надо было. Бестолковшина! – ругался возчик.

Возчик остановил ишака. Они подоткнули со всех сторон одеяло, и возчик, ворча и вздыхая, жалея ишака, уселся на повозку и велел влезть Лешке. Лешка влез и не сел, а лег животом на одеяло и, не обращая внимания на то, как впивались железные обрезки, прижимал груз всем телом, придерживал руками.

Ишак плелся страшно медленно. Слева над крышами, нагоняя их, бежала луна, скошенная на четверть. Лешка видел ее, повернув набок голову. У него не было ни одной мысли в голове – только острая, обжигающая тревога.

Возчик разговорился. Он жаловался на ишака: купил, чтобы иметь приработок, а прокормить его оказалось накладно, да еще фининспектору плати.

Лешка вдруг вспомнил: не навалил мусор поверх железа, как учил его Славкин знакомый, когда договаривались обо всем, а теперь, если отвернуть одеяло, сразу видно, что везут.

Сворачивали на Торговую. Здесь, слава богу, асфальт. Повозка мягко пошла под гору. Только бы проехать благополучно.

Во второй раз он сделает все как надо, как его учили: завалит обрезки сверху мусором, чтобы в случае чего мог сказать: вывозит мусор на свалку. А ему‑ то казалось‑ пустячное дело.

Звякнуло о мостовую упавшее железо.

– Езжай! Не останавливай. Езжай!

– А чего так гнать?

Разве объяснишь? Все время надо быть начеку, хитрить, не подавать виду. Случись что‑ пропадешь с ним запросто.

Только бы проехать улицу. Там у поворота на мост к заводу всегда болтаются комсомольские патрули. Еще остановят, чего доброго. Было жутко, и в голову бог знает что лезло.

В домах большей частью было темно. На улице попадались лишь немногие прохожие. В каждом из них Лешке чудился патруль.

Неожиданно загудело на металлургическом, и Лешка невольно прильнул лицом к одеялу. Гудок, сначала слабый, тревожно разрастался, распластывался над городом с резким характерным подвыванием.

Повозка стала.

– Ты чего? – спросил Лешка.

– Не слышишь? Гудит безо времени.

Возчик повернул голову к заводу, откуда властно, неся тревогу, рвался гудок. Редкие прохожие останавливались и тоже смотрели туда, захлопали кое‑ где ставни, люди высовывались из окон.

– Поезжай, дяденька, – просил Лешка. – Ладно, чего там, без нас разберутся.

Возчик не трогал с места.

– Не слышишь, что ли, воздуходувка воет. Наверно, воздух не пошел в домну…

Они поволоклись дальше. Кончилась улица, и город оборвался. Они продолжали спускаться вниз, теперь уже по выбитой дороге, между молодыми садами; скошенная луна бежала за ними. Лешка вдруг почувствовал себя невыразимо одиноким и чужим всему на свете‑ и этой домне, так тревожно, щемяще гудевшей, и яблоневым деревьям сбоку от дороги… Что он тут делает на этом возу, куда едет?

Возчик что‑ то монотонное говорил о себе, о том, что работал на заводском транспорте, пока не получил язвы, и с тех пор вот сидит на инвалидности. Лешка не слушал. Ныло расслабленное тело, впивалось железо. Впереди по косогору уже лепились побеленные, залитые светом луны домики начинался Вал, отросток города, слободка. Они сошли и, подталкивая воз, помогали ишаку карабкаться на подъем.

Гудок смолк. Втянулись в тесную уличку. Такие же побеленные домики под черепицей‑ татаркой, как в старом городе. А за ними пустырь. Глухо тут ночью.

«Ремонт велосипедов…» Сюда, значит. Лешка обогнул дом, вошел во двор и сразу понял: его ждут. Кто‑ то выдвинулся ему навстречу от крыльца, заслонив кого‑ то другого, шарахнувшегося в дом. Здоровый мужик в военном галифе и сапогах.

– Кто тут?

– Мне тут дядя Саня нужен, сторож…

– Привез, что ли?

Деловитый, спокойный вопрос. Голос немолодой, надтреснутый. Лешка представлял себе сторожа ветхим старичком, а этот верзила Какой‑ то.

Они вместе вышли за ворота, подогнали повозку во двор к сараю. И пока разгружали, а появившаяся женщина в фартуке, должно быть, жена дяди Сани, стала помогать так расторопно, хозяйственно, спокойно, так мирно, точно Лешка привез уголь или картошку, и возчик не удержался, тоже стал понемножку перетаскивать обрезки в сарай, и вместе они в два счета разгрузили повозку, – пока это длилось, Лешке все время казалось, что это происходит не с ним, а он видит все это в кино. И весь его путь сюда и погрузка показались ему совсем несложным, неопасным делом.

– Маловато. Еще разик, значит!

Лешка сразу пришел в себя. Ему вдруг показалось неправдоподобным, что этот грубый, здоровенный человек, приземисто стоящий перед ним, широко расставив ноги в сапогах, отвалит ему деньги за такое пустяковое дело. Да он вытолкает его в шею, как только Лешка привезет второй воз. И он вдруг, ощутив в себе глухую решимость, шагнул к нему и, немного стыдясь, хмуро проговорил:

– Мне тут получить надо…

Сторож помедлил, глядя на него.

– За полдела не спрашивают.

Женщина отряхнула фартук и исчезла. Лешка не двигался с места, и сторож сделал знак головой, чтобы он шел за ним. Он вошел за ним в дом и в освещенных сенях увидел большое мучнистое лицо, цепкие глазки, вдавленные под нависшие веки. Он был куда старее и не так крепок, как это показалось в темноте, а скорее тучен. И все‑ таки это не был сторож. Ряженый какой‑ то, подставное лицо.

Сторож сказал, вразумляя, отечески, с одышкой произнося слова:

– Большое дело начинаем, не к лицу мелочиться.

Он достал из кармана галифе деньги, сто рублей, и протянул Лешке.

– Половина. На вот. Поторапливайся со вторым возом, – сухо добавил он.

Лешка торопливо пошел, унося в кармане деньги.

Во дворе за их отсутствие особых, перемен не произошло.

Зияла под луной развороченная куча железных обрезков. У Игната Трофимовича свет погас. В Полинкином домике все еще светилось окошко. Под акацией стоял «Москвич» – значит, шофер прикатил ночевать к матери Жужелки.

Лешка принялся за погрузку проворнее и смелее прежнего.

В случае чего, если кто вылезет во двор, как‑ нибудь отбрешется.

Его радовало, что он выдрал деньги у толстого воротилы, пусть только попробует не заплатить сполна.

– Чего стоишь? Помоги! Быстрее кончим, – напористо сказал он возчику.

И возчик послушался, стал грузить.

За белыми ставнями у старухи Кечеджи вдруг залаяла Пальма. Лешке послышалось‑ кто‑ то идет по двору. Он перестал грузить, прислушался. Шаги то приближались нерешительно, то замирали вдруг. Лешка пошел навстречу и увидел Жужелку.

– Что ты тут делаешь? – сонно спросила она.

– Не ори! – Он старался заслонить собою повозку.

– Я не ору. – Она смотрела с недоумением на его всклокоченную голову. Он был в старой рубашке, которую обычно не надевал.

– Что ты делаешь, правда, я не пойму?

– Ничего особенного. А откуда ты взялась?

– Ниоткуда. Я тут сплю. Проснулась, слышу‑ какой‑ то шум.

Жужелка ежилась, ссутулила плечи, стесняясь того, что она в неподпоясанном платье, с нерасчесанными волосами, и украдкой смотрела через его плечо на ишака с повозкой, на развороченную кучу железного хлама.

– Одно тут дело. Это тайна. Только ты ничего не видела.

Поняла? – возбужденно сказал он.

Мерзкая Пальма не переставала лаять за ставнями. Возчик громко ворчал и без дела топтался у повозки.

– Не пойму ничего, – сказала Жужелка.

Под ее испуганным взглядом он показался себе необыкновенно сильным и мужественным. Ласково и твердо он взял ее за руку.

– Иди спи. Считай, что все это тебе приснилось. – И вдруг почувствовал: если она сейчас не уйдет, он поцелует ее. – Уходи! – настойчиво приказал он. – Иди, иди. И не оборачивайся.

Он вернулся к повозке ошеломленный, взбудораженный только что пережитым.

Гнусная собака Пальма, чтоб ей сдохнуть, лаяла, надрываясь, уже осипла совсем.

– Ну, кончай, – сказал он помогавшему ему опять возчику, хотя повозка была нагружена на этот раз не полностью. – Сойдет!

Он вспомнил про мусор и стал перетаскивать всякую дрянь прямо из мусорного ящика и бросать на повозку. Потом накрыл все одеялом. Сорвал бельевую веревку, оставленную на ночь Полинкинон матерью, и стал перевязывать воз.

Еще порядочная куча обрезков оставалась на прежнем месте.

Он опустил тяжелый железный щит, придавил развороченную кучу – и опять все как ни в чем не бывало. Поехали!

Повозка тронулась, и ее тарахтенье заглушило быстрое шарканье по двору стоптанных туфель старухи Кечеджи.

Разбуженная Пальмой, старуха Кечеджи‑ ей всегда чудились воры, пожалев будить дочь, выскользнула за дверь и, трепеща от страха, считая, что каждую минуту ее могут убить, выглядывала из‑ за кустов. А когда ишак потянул повозку со двора, она опомнилась, заспешила.

– Соседка! – стучала она в окно Лешкиной матери и, сложив козырьком у рта ладони, звала: – Соседка! Выйдите сюда поскорей!

Улица совсем опустела, темно в домах. Лешка шагал за повозкой, Завтра он явится к Лабоданову и небрежно скажет им со Славкой: все в полном порядке. Очевидно, надо будет выпить.

Без этого такие дела не делаются.

Двести рублей‑ это же независимость от матери и отчима.

Езжай, куда вздумается. У него никогда не было таких денег.

Он накупит Жужелке мороженого всех сортов. Она сказала, что любит крем‑ брюле. Крем‑ брюле так крем‑ брюле.

Да если бы все это нужно было делать не для «дяди Сани», а для Жужелки, он еще не такое бы оторвал.

Свернули на Торговую. Повозка покатила быстрее, и Лешка едва поспевал за ней. Здесь фонари были расставлены чаще.

И по освещенной безлюдной улице, под громкое цоканье ишачьих копыт он спешил за повозкой, как заправский ворюга.

С каждым шагом надвигалось все ближе гигантское дыхание завода, так странно ощутимое ночью.

– Садись, – сказал возчик, натянув вожжи, придерживая ишака.

Лешка сел. Возчик стегнул ишака, и тот потянул живее по спускавшейся вниз улице. Миновали поворот на мост, к заводу – самое опасное место. Дома пошли реже. Вот бывшая школа, каркас без крыши, без полов, – руины, оставшиеся еще с войны… Кончалась улица.

Кто‑ то поднялся со скамейки у забора. Двое. Два темных силуэта под луной на краю тротуара. Вразвалку, руки в карманах, один из них направился по мостовой, преграждая дорогу ишаку.

– Стоп! Стоп! Эй, кому говорят, не слышишь?

Другой заходил за повозку.

– Попрошу на минуту сойти.

Это еще что за номер?

– Гриша! – опешил Лешка.

Это был он, Гриша Баныкин.

Лешка слез с повозки и голосом неподатливым, не своим, стараясь держаться развязно, сказал:

– Что это я тебя встречаю без конца? Куда ни пойду – ты тут. Только всегда при шляпе, а сейчас без…

Баныкин изумился;

– Это ты?

Он что‑ то сказал, но Лешка не расслышал и громко спросил:

– Ты откуда тут взялся?

– Что везешь, говорю? – натянуто, отчужденно переспросил Баныкин.

Второй парень подошел и стал с ним рядом, нахально светя в лицо Лешке фонариком.

– Мусор на свалку свожу. А что?

– Это ночью‑ то? – подозрительно спросил парень. – Чего ради?

– Попросили люди. – Он запыхался, точно бежал.

– Подрабатываешь? – спросил Баныкин. – Так, что ли?

Лешка мотнул головой, подтверждая. У него стучало в висках, а в груди металось что‑ то, точно он не стоял на месте, а бежал изо всех сил. Сейчас все обнаружится. Ему было мучительно стыдно перед Баныкиным.

– Ври, да лучше, – сказал равнодушно парень и потыкал палкой в воз.

Возчик, не разбирая, что происходит, всполошенно объяснял:

– По пятнадцать рублей сговорились. Ничего тут такого незаконного нет. Один конец туда и назад: время‑ то ведь какое – ночь. Люди спят, а я у сна отрываю, чтобы вот его прокормить, врага шелудивого. – Он тыкал кнутом в бок ишаку.

Баныкин о чем‑ то посовещался с парнем, отойдя в сторону, и вернулся к Лешке.

– Ты не подумай ничего такого. – От его тихих и очень внятных слов Лешке стало не по себе. – Мы ничего такого не думаем… А только у нас есть задание. У нас тут комсомольский пост. Ты развяжи веревку.

Лешка сказал упрямо:

– Не буду.

С досадой, присвечивая карманным фонариком, Баныкин отогнул одеяло, насколько позволяла перехватывающая его веревка.

Лешка застыл, не двигаясь с места, и Баныкин стал шарить по возу и, должно быть, тут же напоролся на железо. Он крепко выругался.

– Тут ерунда какая‑ то навалена.

Подоспел его товарищ, тоже с фонариком.

– Да тут одно железо, – недоумевая, сказал Баныкин.

Парень неуверенно протянул:

– Что‑ то не так.

Тут бы Лешке сказать: мол, это всего лишь хлам, тоже идет на свалку, они бы и отстали. Его сковывало присутствие возчика. Спроси они у него, и все бы тут же обнаружилось. Но им это не приходило в голову‑ они были не очень ловки и расторопны. Обо всем этом Лешка сообразил много позже. А в ту минуту он почувствовал себя в ловушке. Он не сомневался – они все знают и хитрят только. Он молчал, точно все это его больше не касалось.

– Чего ты молчишь? Объясни же, что это еще за железо?

Где взял? – твердил Баныкин.

Лешка молчал.

Баныкин еще раз взглянул на него, и Лешка почувствовал, как вражда разделила их, будто они совсем чужие, незнакомые люди.

Это было давно, когда он учился еще в седьмом классе. Однажды он выкинул такой номер: не пошел на воспитательский час, а поднялся на верхний этаж, вылез из окна лестничной клетки на карниз, обхватил водосточную трубу и стал по ней спускаться.

Когда поравнялся с окном своего класса, дотянулся ногой до рамы и постучал.

Первой кинулась к окну учительница Ольга Ивановна. Это она придумала тогда название их отряду‑ «Впередсмотрящий».

Ребята не успели привыкнуть к такому громкому названию, а об отряде уже писали и в городе и в области. В дни дежурств по школе они старательно драили пол, терли окна. Вот и все их скромные доблести, но если б у них и вовсе не было доблестей, их придумали бы‑ таким притягательным оказалось само название отряда.

Лешка на уроках Ольги Ивановны стрелял бумажными голубями в девчонок или играл с Длинным Славкой в морской бой.

Раньше Лешка недолюбливал Славку, а теперь его привлекала Славкина беззаботность и пижонская манера одеваться. На переменах они, скрываясь в уборной, накуривались до одурения.

А если случалось, что их застукивали, Лешка отправлялся к завучу и клялся, что курил он один, а Славка при этом только присутствовал. Славку жестоко драл отец, когда на него поступала жалоба из школы, и Славку надо было во что бы то ни стало выгораживать.

Так вот. Он постучал ногой по раме и вызвал страшный переполох в классе, а сам продолжал сползать вниз по трубе.

Вся школа повскакала с мест. Старшеклассники старались перехватить его из окон и кричали, что труба проржавелая, не выдержит. Но он отбился от них, хотя сам чувствовал, как труба трещит и крошится. Жуть брала. Для чего он это затеял? Неизвестно. Но его прямо‑ таки подмывало выкинуть что‑ нибудь такое. Наконец он благополучно спустился на землю, как раз на стыке здания школы с детской библиотекой.

– Ты, ты – бич класса! – кричала завуч, бледная от испуга и негодования.

Подбежала Ольга Ивановна, у нее дрожали губы.

– Ты ничего не повредил себе? Как так можно! Как можно! – Она была просто в отчаянии.

Дома была выволочка.

– Люди, которые противопоставляют себя коллективу… они не нужны нам. Это балласт! С такими людьми далеко не продвинемся. – Это говорил Матюша.

Лешка смотрел, как большое белое лицо его лиловело от негодования, и кусал губы.

И опять слово «неблагодарность» пошло гулять по двору.

И опять при мысли, что у Матюши погиб на фронте единственный сын, Лешка чувствовал себя виноватым.

Что тебе надо? Чего ты хочешь?