Елена Моисеевна Ржевская. Земное притяжение. Елена Ржевская. ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ. Глава первая

Елена Моисеевна Ржевская

Земное притяжение

Елена Ржевская

ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Глава первая

Подходя к дому, Лешка издали увидел Жужелку. Она обрадованно помахала ему рукой.

Он крикнул:

– Сдала?

Она подняла растопыренную ладонь, загнув внутрь большой палец.

– Четыре? Ого! Я же говорил. Ты далеко полетишь. А что ты тут делаешь?

Жужелка смутилась, приподняла плечи, острые ключицы показались в широком вырезе платья.

– Так просто. Хотела тебе рассказать. Я ведь уже давно пришла. Мне, Лешка, знаешь как повезло! Вот слушай, какой мне билет попался: равнобедренные треугольники, потом уравнение совсем простое, но главное задачка. – Она быстро затараторила, пересказывая условие задачи. – Ну вот, и надо найти вот этот угол, понимаешь? – Объясняя, она быстро проводила носком босоножки невидимые линии по асфальту.

– Сдала, и ладно, – сказал Лешка. Он еще осенью бросил школу и не изучал этого. – Одним экзаменом меньше. А я сейчас в порту был. Там ребята отчаливали в Камыш‑ Бурун. На строительство комсомольского цеха.

– В Камыш‑ Бурун? Твои знакомые?

– Да нет. какие там знакомые. Я бы тоже поехал. Запросто. Если бы все туда не ехали. А то вечно одно и то же – надумаешь что‑ нибудь дельное, и все туда же. Вкус сразу отшибает.

Жужелка не слушала его, о чем‑ то глубоко задумавшись.

– Хотя едут они красиво, – сказал Лешка. – С музыкой, и все такое прочее…

– Интересно! – сказала она.

Было слышно, как во дворе задребезжал железный жбан – Лешкин отчим. Матюша, мылся под душем. И этот дребезжащий звук был оскорбителен своей обыденностью.

– А что у тебя с пальцем?

Она посмотрела в свою растопыренную ладонь, засмеялась, подняв перемазанный в чернилах указательный палец.

– Да это я за одну девчонку из нашего класса палец держала. Мы сговорились друг за дружку держать. Как ее вызвали и она пошла тянуть билет, я сразу палец опустила в чернильницу и все время держала, пока она не отмучилась.

– И здорово помогает?

– А ты не смейся…

Она не успела договорить, потому что в эту минуту над ухом у нее кто‑ то произнес громко и раздельно:

– Я вас всесторонне и разнообразно приветствую!

И Жужелка увидела широкоскулое, крупное лицо, коротко, под «ежик» стриженную голову.

– Виктор!

– Здорово, Брэнди! – сказал Лешке незнакомый парень, глядя на Жужелку. – Толково скрутили мы вчера…

– Еще бы… – возбужденно сказал Лешка, и у него неприятно засосало под ложечкой оттого, что сейчас Жужелке станет известно о вчерашнем происшествии у кино.

Но Виктор сказал ему загадочно:

– Ты далеко полетишь! – И, продолжая в упор смотреть на Жужелку, он выжидательно шагнул к ней. – Хоть нас не знакомят… Лабоданов.

Она протянула руку, и он ласково сжал ее.

– Клена.

– Клеопатра, чего уж там, будем откровенны…

Лешка вертелся, точно на шарнирах, подделываясь под какой‑ то несвойственный ему тон. Жужелка никогда его таким не видела, ей было смешно и досадно.

– Ото, какое имя! – Лабоданов даже причмокнул.

– Какое?

– С воображением.

– Ну уж, – сказала Клена, почувствовав себя отчего‑ то польщенной.

– А теперь мы с тобой бросим девушку Клеопатру…

– Девушка Клеопатра, – развинченно сказал Лешка, – заворачивай к дому, а мы прошвырнемся…

– Бросайте, – сказала Жужелка, но ей было жаль, что они уже уходят. Только не надо называть меня так, зовите Кленой…

Лабоданов снова ласково сжал ее руку.

– До свиданья, – сказала Жужелка.

Но она не ушла, осталась на прежнем месте у ворот и смотрела им вслед. Лободанов уходил, пришаркивая подошвами, его покатые плечи раскачивались в лад шагам. Он обернулся я приподнял прощально два пальца с зажатой в них сигаретой.

– Откуда она? – спросил он Лешку.

– Да ниоткуда. С нашего двора.

– Ну и двор. Всякой твари по паре.

Лабоданов остановился, чиркнул спичкой, прикурил.

– В милицию не вызывали?

– Да нет.

Вчера они сунулись было в кино. Протолкались к кассе, но тут вся очередь загалдела. А гражданин в чесучовом пиджаке грубо толкнул Лешку и схватил за плечо маленького пацана, стоявшего в очереди, громко крича:

– Все они тут – одна компания!

Лешка, страшно разозлившись, обругал его и потребовал, чтоб он сейчас же принял свои рычаги и не трогал пацана. Все завопили, начали с угрозой надвигаться на Лешку. Гражданин в чесучовом пиджаке схватил его за руку и стал изо всех сил дергать, словно она приставленная, – пришлось потащиться за ним. Есть ведь такие любители, они готовы в кино не попасть, только дай им кого‑ нибудь в милицию сволочь.

Протокол бы составили, как пить дать. Это точно. Если б не Лабоданов. Он объявился тут, словно свидетель со стороны.

Лешка, мол, первый подвергся оскорблению действием. И ведь дежурный в милиции проникся к нему доверием, хотя тот, в чесучовом, грозил жаловаться начальству.

– Если вызовут, – сказал Лабоданов, – держаться железно: ударил тебя и обозвал «хулиганом». Усвоил? Вот что, серость, просветись, сделай милость, изучи гражданский кодекс. Ведь не под богом живешь‑ под законом.

Они пошли дальше, и Лабоданов принялся негромко напевать, сильнее пришаркивая в такт подошвами:

– Па‑ звольте, Чарли Чаплин, па‑ беспокоить вас…

– Та‑ та, та‑ та, та‑ там! – подхватил Лешка.

Они вышли на проспект как раз на самом людном его участке, который прозван «топталовкой».

– А Клеопатра в курсе? – спросил Лабоданов.

– Она‑ то? Да нет, откуда же.

– Это я скумекал, что она не в курсе.

– Угу, – сказал Лешка, расцветая в душе товарищеской признательностью.

Лабоданов напевал, а он подсвистывал, и легкий, небрежный ритм песенки уводил его от обременяющих мыслей, от всякой тягомотины, и ему становилось легко и приятно.

На проспекте было много народу. Люди вышли гулять, дышать воздухом, пить воду и болтать со знакомыми. Тут же были Лешкины соседи по двору Игнат Трофимович с женой. В тот момент, когда Лешка с Лабодановым проходили мимо них, Игнат Трофимович покупал жене пломбир в вафельном стаканчике. Он окликнул Лешку и настойчиво поманил его. Лешка вразвалочку подошел к нему.

– Все ходишь? Слоняешься?

Мороженщица, дожидаясь денег, нетерпеливо постучала по ящику.

– Не отвлекайтесь! – сказал ему Лешка и склонил набок голову. Па‑ азвольте, Чарли Чаплин, па‑ беспокоить вас… – протянул он.

– Не связывайся с ним, – быстро сказала жена. – Он на ногах‑ то едва стоит. Набрался.

– Сопляк! – сердито сказал Игнат Трофимович. – Кто тебя только воспитал такого.

Лешка вразвалочку вернулся к стоявшему поодаль Лабоданову, и на его лице было написано, что он чихал на них на всех.

Его в самом деле трудно было сейчас задеть. От него все отскакивало, когда он бывал с Лабодановым.

Они шли по «топталовке», напевая, и Лешка казался себе независимым, небрежным, совсем не тем, каким он был еще час или два тому назад. Пошли они все к такой‑ то маме. До чего же нудные люди, вечно у них одно и то же: почему школу бросил да почему с кроватной фабрики ушел? Почему то да почему се? Ну и ушел. Не понравилось, и ушел.

Сунулись бы они к Лабоданову, отскочили бы, как пешки.

Он‑ то не даст себя по линеечке водить.

– А ты чего Клеопатру не приведешь? – спросил вдруг Лабоданов.

Лешка вспыхнул.

– Это я могу. Запросто. Хоть сегодня.

Он предупредил Жужелку, наскоро, не разогревая обед, поел на кухне и теперь поджидал ее во дворе. Он курил и наблюдал издали, что делалось у дверей их квартиры. Уже был вынесен во двор стол, и мать с отчимом и Игнат Трофимович с женой приступили к домино. Они сидели вокруг стола под лампой, протянутой в окно на длинном шнуре, и Лешке с его темной половины двора хорошо была видна мать, близоруко подносившая к глазам на ладонях костяшки. Свет лампы освещал надо лбом у нее пышные волосы. Слышались возгласы: «Дуплюсь! » _ с плаксивыми интонациями, предназначавшимися Матюше. И его отзывчивый, верный баритон:

– Ну что ж. Ну что ж. Все к лучшему.

Они каждый вечер усаживались играть в домино, и вихри дня огибали их стол, как незыблемый утес. Лешка не чувствовал снисхождения к их слабости. Скучные люди. Он курил, не выпуская из пальцев сигарету, то и дело длинно сплевывая.

Наконец появилась Жужелка в чем‑ то белом, пахнущая духами. Они туг же пошли со двора, но не к воротам, выходящим на Пролетарскую улицу, потому что для этого надо было идти мимо играющих в домино. Они перевалили через горку, и теперь у них под ногами гремели обрезки железа, которые свозят по чему‑ то сюда, в этот угол двора, с кроватной фабрики, и старуха Кечеджи, наверное, пугалась у себя за белыми ставнями. Всякий раз, когда за горкой гремели железные обрезки, ей чудились воры. Они вышли на улицу. Жужелка старалась держаться немного в стороне от Лешки, потому что она первый раз в жизни надушилась, и теперь ничего уже нельзя было поделать с этим странным и едким запахом, шедшим за ней по пятам и ужасно ее смущавшим.

У фонаря она вдруг остановилась.

– Тебе что, холодно? – спросил Лешка.

– Наплевать, – сказала она, поеживаясь. Она расправила платье под поясом, предлагая Лешке оглядеть ее, и призналась: – Мать, если узнает, что я надела платье, ох и заругается.

Платье‑ то это к выпускному вечеру.

– Ну и дела! – хмыкнул Лешка.

Он терпеть не мог на девчонках белые платья, которые им непременно заготовлялись родителями к выпускному вечеру. Ни капли веселого в них просто последняя дань школьным порядкам. И вид в них у девчонок был неуклюжий и поддельный, точно им предстояло, выйдя за порог школы, воспарить в безоблачные дали.

С Жужелкой обстояло не так скверно, но и ее тоже уродовало это белое платье в широких оборках.

Она сейчас что есть мочи форсила. И, поняв это, Лешка небрежно и покровительственно сказал:

– Сойдет! – И пошел вразвалочку, важничая, точно он одаривал чем‑ то Жужелку. – Вот увидишь, что за парень Виктор.

Ты такого парня еще никогда не видела и не увидишь!

У ворот он остановился, пропуская вперед Жужелку, и сбоку оглядел ее: она в самом деле не в своей тарелке в этом белом фасонистом платье. И вообще‑ то ничего в ней особенного^нет.

Девчонка – как все.

Они поднялись по наружной крутой лестнице, ведущей на второй этаж. Лешка, не постучав, толкнул оказавшуюся незапертой дверь, и они, пройдя небольшую кухню, попали в просторную комнату.

– Укомплектовывайтесь! – громко приветствовал их Лабоданов.

Он сидел на стуле, а перед ним на табурете была разложена доска с шашками.

– Здравствуйте! – сказала Жужелка как можно громче – в комнате гремела радиола.

– Салют! – сказал партнер Лабоданова.

Это был Длинный Славка. До прошлого года он учился в школе вместе с Жужелкой и Лешкой, а теперь, кажется, устроился в пищевой техникум.

Возле радиолы стояла тоненькая темноволосая девушка, она приветственно приподняла руку.

Жужелка, растерянно потоптавшись у двери, инстинктивно наметив самое короткое расстояние, отделявшее ее от места, где можно присесть, направилась к дивану. Она шла по комнате, чувствуя сбоку от себя незнакомую тоненькую девушку, и ей было страшно, как утром на экзамене.

Потом Жужелка не раз вспоминала свое первое впечатление от этой комнаты. Побеленные стены, дубовый буфет, чашки и фаянсовый кот‑ копилка все привычное, все как у всех. И всетаки все здесь показалось ей странным, точно люди и предметы в комнате находились в каком‑ то разладе между собой, а в чем состоял этот разлад, Жужелке не понять. Может быть, это ощущение возникало из‑ за испорченной тарахтящей радиолы. Но никому, казалось, она не мешала. Лабоданов и Славка, переставляя шашки, поднимали их высоко над доской и с грохотом опускали. Сидя они все время пританцовывали, постукивая об пол подошвами, и напевали что‑ то бессвязное, насмешливое, с повторяющимся припевом: «Ах, брэнди, ах, брэнди, будоражит нас! »

А Лешка, над которым они так явно подтрунивали – ведь это его они называют Брэнди, – сидя у окна, тарабанил ладонями о подоконник в такт им.

Девушка меняла пластинки и, прислонясь спиной к столику, на котором стояла радиола, неподвижно выжидала, пока прокрутится пластинка, и опять оборачивалась к радиоле. Движения ее были механичны и непринужденны, и Жужелка, преисполненная старательности сидеть прямо, глаз не могла отвести от девушки, чувствуя ее превосходство над собой.

Девушка не взглянула больше ни разу на Жужелку, будто ее и не было тут вовсе. Она опять сменила пластинку. Услышав знакомую мелодию, Жужелка оживилась.

– Это ведь «Рио‑ Рита»! – обрадованно оповестила она всех.

Славка обернулся к ней, вскинув бровь.

– Колоссально!

– А что, разве нет? – теряясь, спросила Жужелка. – Разве это не «Рио‑ Рита»?

– Как же! – всхлипнул от сдавленного смеха Славка. – Это… это «Рита‑ Рио»…

Жужелка сильно покраснела и смутилась. До сих пор она была в радостном ожидании чего‑ то очень интересного, что должно сейчас произойти, и сидела напряженно, как в детстве перед фотографом.

– Глупо! – сказала она громко, с досадой, и в комнате вдруг‑ стало намного тише. Даже молчаливая девушка у радиолы подняла глаза. – Чего ж так сидеть! Давайте, чего‑ нибудь делать, – напряженным голосом произнесла Жужелка.

Славка оживился и опять стал пританцовывать одними ногами…

– Клена споет, а мы послушаем.

– Право на труд мы уже сегодня использовали восемь часов, – сказал Лабоданов. – Вот Брэнди, он свободный художник, пусть поработает, поразвлекает девушку…

Она невольно взглянула на Лешку. Он растерянно улыбался, приминая ладонями свои длинные волосы.

Лабоданов подался вперед, и рубашка натянулась на его покатых сильных плечах.

– Пижонство это! Понимаете? Бросим пижонство!

Жужелка увидела совсем близко от своего лица суженные зрачки ярко‑ голубых глаз, и у нее забегали мурашки по спине.

– Не понимаю, о чем вы.

Лабоданов вдруг молча встал и протянул Жужелке руку.

Она вспыхнула и положила в нее свою. Лабоданов потянул ее за руку, поднимая с дивана, и Жужелка поняла, что он хочет танцевать с нею, и покраснела еще сильнее.

Злополучная «Рио‑ Рита» была уже сменена. Тарахтевшая радиола выбрасывала живой, быстрый и заразительный ритм. Жужелка очень любила танцевать, но в присутствии молчаливой незнакомой девушки и противного Славки она стеснялась до слез. Если б поглядеть сначала, как они‑ то сами танцуют.

– Нет, нет, я не умею.

Лабоданов нагнулся к ней, ласково обхватил за плечи, приподнял и повел ее. Жужелка старательно прилаживалась к нему, сбивалась и даже останавливалась, потому что Лабоданов танцевал непривычно для нее, то вертел ее, то отталкивал от себя, продолжая крепко держать за руку, то снова привлекал к себе.

– С вами танцевать – одно удовольствие. А вы «не умею»…

Жужелка польщенно взглянула на Лабоданова. У него было замкнутое выражение лица, будто он ничего такого и не произносил только что.

– Так я ведь, правда, не умею. Сами видите, – сказала она, радуясь тому, как ловко, легко и изящно у нее все получается. – А потом я думала, может, вы еще как‑ нибудь танцуете…

– Как?

– Ну там, знаете, что‑ нибудь такое, вроде рок‑ н‑ ролла…

Лабоданов хмыкнул у нее над ухом:

– Это под такую музыку?

Она засмеялась, поняв, что опять сказала невпопад. Он пригнулся и своей щекой отодвинул пряди ее волос и шепотом, касаясь губами ее уха, сказал:

– Детский сад.

Жужелка засмеялась‑ ей нисколько не было обидно. Лабоданов повел ее медленно, прижимая к себе. Ей нравилось танцевать с ним. Они проплыли мимо повеселевшего Лешки, хлопавшего в такт им ладонями о подоконник. Жужелка помахала Лешке и опять положила руку на плечо Лабоданову.

Девушка сделала знак Славке, и он встал. Он был чересчур высоким, сутулым, девушка, приподнявшись на носках, протянула руки к нему на плечи. Покачиваясь, припав друг к другу, они топтались на одном месте, будто комната битком набита танцующими. Мешковато, молча, с равнодушными лицами переминались они в такт музыке, как бы изнемогая от безразличия к тому, чем были заняты. Жужелке стало смешно.

Потом на полу появилась старая фуражка железнодорожника‑ отца Лабоданова, и все стали бросать в нее деньги, кто сколько имел с собой. И Жужелка нащупала в карманчике платья пять рублей – ей после каждого экзамена мать давала на кино‑ и тоже бросила деньги в фуражку, и ей это показалось очень забавным.

Деньги вытряхнули из шапки на стол, и Лешка сбегал за вином. Разлили по стопкам, их достали из буфета.

Лабоданов пододвинулся со стулом к сидящей на диване Жужелке, держа в одной руке стопку с вином, в другой‑ сигарету.

– Когда мне что‑ нибудь не нравится, я называю это пижонство.

Жужелка видела его ярко вычерченный, все время чему‑ то улыбающийся рот с широкими промежутками между зубами. Ей было жутко и интересно. Она спросила:

– А что вам не нравится?

Он затянулся, а в это время стоявшая тихо за его спиной девушка взяла у него изо рта сигарету и стала курить. Жужелка даже вздрогнула от неприятного волнения.

– Давайте лучше выпьем. – Лабоданов чокнулся своей стопкой о стопку Жужелки. – За что? Да за то, что н а м не нравится.

Девушка отошла, но Жужелка все время чувствовала ее присутствие в комнате.

– Значит, за пижонство? – сказала она натянуто.

– Как хотите. Вы меня поняли, и это все. – Он выпил и потянул Клену за руку танцевать.

Славка подошел к Лешке.

– Клена‑ то твоя… Гляди…

– Таких девятьсот на тысячу.

– Закадрят ее.

– Иди ты знаешь куда?

Но Славка и не подумал отойти.

– Послушай…

– Отстань!

– Да у меня деловой разговор.

– Отзынь в конце концов. Сделай милость.

– Честное слово, очень исключительное дело.

Похоже, он не балаганил. Лешка поднялся, пошел за ним на кухню.

– Заработать хочешь? – сказал Славка, затворяя плотно дверь.

– Что значит‑ хочешь?

Приглушенно, точно издалека, доносилась сюда радиола. Они были одни на кухне. Громко стучали маленькие ходики с нарисованным на циферблате котенком.

– Счас все узнаешь.

Славка провел ладонью по клеенке кухонного стола и, убедившись, что она чистая, сел на стол. Ох и дотошный. Это он только так держится, вроде расхлябанный, а на самом деле он чрезвычайно дорожит своими брюками.

– Надо помочь вывезти с вашего двора кое‑ что. Хлам.

– Не понимаю!

– Чего ты, собственно, орешь? – вяло сказал Славка. – Тебе говорят: хлам. Железные обрезки к вам ведь во двор свозят с кроватной фабрики?

– Ну?

– Надо помочь людям их вывезти. И чтоб все тихо и в ба‑ альшом порядке…

– А на кой они?

Славка поболтал в воздухе свешивающимися ногами.

– Вот именно‑ на кой? А не наше с тобой собачье дело.

Нам, Леша, подавай вот это. – Он выразительно пошевелил пальцами. Деньги в наше время решают все.

– Ладно, – сказал Лешка, его слегка лихорадило, – давай без политэкономии.

Лично ему деньги нужны позарез. Чертовски нужны.

– Ну, так как?

Лешка в замешательстве пожал плечами. Интересно, в курсе ли Лабоданов?

Славка ухватился руками за край стола и раскачивался, протянул кисло!

– Конечно, тут риск, я понимаю.

– Какой там риск? Вот еще ерунда какая! Кому эти обрезки нужны? У нас во дворе все только рады от них избавиться. Какой тут может быть риск?

– Ну, а ты, ты можешь? Или, по чести, мандраж берет?

Лешка чуть не подскочил на месте. Он страшно обозлился.

– Послушай, Длинный…

– Ладно, ладно. Не трогай меня руками.

Лешка достал пачку сигарет, и Славка полез в нее, не спросясь. Было слышно: за дверью уже запустили другую пластинку.

– А куда их вывозить и на чем? Ничего не пойму. Афера какая‑ то.

– А я почем знаю. Это тебе объяснят все как следует. Ты это дело одной левой толкнешь.

Лешка распахнул дверь, и дверь со всего маха стукнулась ручкой о стену.

Он взглянул на танцующих. Белое платье Жужелки развевалось. Мелькнуло из‑ за плеча Лабоданова ее лицо. Никогда еще до этой минуты оно не казалось Лешке таким красивым.

Он стоял пораженный и вдруг почувствовал, как в груди у него что‑ то принялось стучать, точно ходики.

Лабоданов тихо проговорил у самого уха Жужелки:

– Мне нравятся девушки‑ гречанки.

– Разве они какие‑ нибудь приметные? Я вот не отличаю.

В классе только по фамилии иногда догадаешься, что не русская и не украинка…

– Еще как отличаются. Гречанка – это интереснее.

– Интереснее?

– Больше забирает.

– Забирает?

– А вы ведь гречанка?

– Я? У меня отец…

Ей вдруг показалось, что Лабоданов смотрит на ее рот, дыхание у нее перехватило, она замолчала. Они танцевали медленно, однообразно, ей боязно было еще раз взглянуть на Лабоданова. Он тоже молчал и сжимал ее руку. Жужелку это отчасти тяготило, но и очень льстило ей: теперь и у нее есть свой секрет. Ведь именно о чем‑ то таком секретничают девчата в классе.

Пластинка кончилась, и Жужелка, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, отошла к окну. К ней тут же подошел Лешка.

– Клена! Сейчас мы потопаем домой. Понятно?

Она глянула на него, и Лешка увидал широкое переносье и раздвинутые друг от друга зелено‑ желтые глаза, такие ослепительно яркие, что ему стало не по себе. Она потупилась, пряча глаза.

– Как хочешь.

Было десятое июня. Вознесенье. Старуха Кечеджи не притрагивалась ни к какой черной работе и с утра отдыхала на лавочке возле своей квартиры.

Тем временем все шло своим чередом. Работницы артели массового пошива «Вильна Праця» построились во дворе на производственную зарядку. Общественный инструктор, лысый широкогрудый мужчина, объявил: «Начинаем физкультурную паузу! » – и девушки дружно вскинули руки.

С улицы метнулся в ворота запыхавшийся Леша Колпаков, шелковая косыночка растрепалась на шее‑ где‑ то уже с самого утра носился. Тихо окликнул Жужелку, сидевшую на крыльце с учебником, и поманил ее. Жужелка подняла глаза, загнула уголок страницы, закрыла книгу и послушно пошла за Лешкой.

– Наклон корпуса вправо, левая рука идет, – повелительно командовал инструктор, провожая глазами Лешку и Жужелку. – Делай со мной – раз, два!.. Получше, девушки! Теперь руки на пояс и попрыгаем для кровообращения, Раз‑ два! Сделали вдох? Хорошо!..

Старуху Кечеджи любопытство смыло с лавочки за ворота.

Она отыскала в потоке людей две знакомые удаляющиеся фигурки, готовые вот‑ вот совсем исчезнуть с глаз, и комкала подол чистого фартука.

«…Кто не имеет любви, тому невозможно спастись, хотя бы он постился, хотя бы молился и хотя бы совершал другие добрые дела. Если он не любит, все суетно и не приносит ему никакой пользы…» Старуха помнила это изречение из какой‑ то священной книги.

За воротами ничего особенного не происходило, но старуха Кечеджи растроганно оглядывалась по сторонам. Шли с базара женщины, неся в плетенках пучки тугой редиски. Из распахнутой по соседству двери тира доносились громкие мужские голоса. Трамвай возвращался из порта, громыхая, раскачиваясь, и быстро промелькал пустыми окошками. А на газонах расцвели, оказывается, красные сальвии.

Может, для того и даны праздники, чтобы человек, ничего не делая, смотрел и слушал, как движется и шумит жизнь.

Лешка и Жужелка свернули за угол и припустились бегом к трамваю. Лешка подсадил Жужелку в вагон, а сам пробежал немного рядом с трамваем и вскочил на ходу.

– Кончайте безобразничать! – сказала пожилая кондукторша, перевела рычажок, и дверь с грохотом задвинулась. – Пора уже в конце концов сознательность иметь.

– В другой раз, – сказал Лешка и посмотрел на Клену.

Лицо ее было серьезным, а глаза смеялись. Она показала ему на плакат, висевший над кондуктором: «Граждане, разъясняйте правила движения детям. Пресекайте их шалости на улицах и дорогах». Шел десятый день месячника безопасности движения в городе.

– Платить за проезд будете? – профессионально грубым голосом сказала кондукторша.

– Запросто, – ответил Лешка, полез в карман песочны‑ х брюк и вместе с деньгами вытащил на веревочке ключ от двери.

– Ты куда так рано ходил? – спросила Жужелка.

– В пираты нанимался. Не веришь? Все законно, можешь не сомневаться. Он болтал ключом, крутил на пальце веревочку и снова раскручивал, то и дело упирался взглядом в ее широкое переносье и зелено‑ желтые глаза, такие чудные, поразившие его еще вчера вечером.

– Ты все чего‑ то выдумываешь, – сказала она и вздохнула.

И в этот момент опять она была совсем не похожа на себя, на Жужелку.

– До чего же рассудительна, – сказал он, досадливо усмехаясь. – Стынет по тебе техникум дошкольного воспитания.

Она засмеялась и стала смотреть в окно. Трамвай уже спустился в гавань и покатил у окон маленьких побеленных рыбацких домиков. В промежутках между домиками сквозь яблони и кусты просвечивало море.

– Мне бы только вот химию сдать. Самый страшный экзамен…

– Это всегда так: чего сдавать, то и самое страшное, – осведомленно вставил босой мальчишка с удочками и консервной банкой, набитой червями.

– Нет, все же химия – самый противный экзамен, – сказала Жужелка. Одних элементов сто один.

Трамвай, сворачивая в объезд, сильно дернулся. Жужелку качнуло, и она удержалась за Лешку. Трамвай стал, пропуская встречный, потом покатил по одноколейке дальше. Жужелка, прижав к себе локтем учебник, держалась обеими руками за Лешкипу руку. Лешка, расставив ноги, крепко упирался в пол, свободной рукой он нащупал в кармане пачку и вынул смятую сигарету.

– Придется вас высадить, гражданин, – тускло сказала кондукторша.

– Не стоит. Огоньку бы лучше поднесли.

Мальчишка с удочками довольно хмыкнул.

Открылось море. Трамвай, сильно раскачиваясь из стороны в сторону, бежал вдоль берега, отделенный от моря только железнодорожной линией и кромкой пляжа. Ветки клена хлестали по его крыше. Наконец трамвай стал.

Первым спрыгнул мальчишка, опустил на землю банку и, зажав коленями удочки, чиркнул спичкой о коробок. Лешка нагнулся и прикурил.

– Ну, будь здоров, браконьер!

– Сами вы аш два о, – огрызнулся мальчишка.

Он перешел железнодорожное полотно и направился берегом к лодочной пристани.

А Лешка и Жужелка пошли по шпалам вдоль ограды пляжа, и Жужелка придерживала раздуваемый ветром подол платья.

– До чего ж хорошо! Ах, как хорошо! А я еще ни разу в этом году не была на море. – Она вдруг спросила: – Ты, Лешка, правда ездил устраиваться на работу?

– А то нет, что ли. Не веришь?

– Да нет, ну что ты. С чего ты взял?

– Я в заводском порту был. Я на шаланду устраиваюсь. На «грязнуху».

– На «грязнуху»?

– Ну да, на заводскую грязечерпалку. Это самоходная шаланда. Ил, грязь и все такое со дна моря выгребает. Очищает канал, который в заводской порт проложен. Поняла?

– Это интересно?

– Еще как! – Он глубоко затянулся дымом. – Маяк видишь? Там суда вступают в зону канала…

– Я же знаю. Мы на экскурсии там были.

– Ну, тогда сама знаешь. Из Камыш‑ Буруна руду везут на завод. Дно‑ то илистое, а суда будь здоров сколько тонн водоизмещением. Осадку дают. Вот грязсчерпалка и обеспечивает им проходимость. Канал‑ то ведь – основная артерия завода. Свирепо вообще.

– Да, это интересно, – согласилась Клена.

Они задержались у лестницы при входе на пляж. Оба невольно посмотрели туда, где вдалеке над берегом дымили трубы. Молча спустились по ступенькам па пляж.

– А кем ты будешь?

– Как – кем? Матросом.

– Это очень интересно, – еще раз согласилась она. – Знаешь, мне кажется, это то, что тебе нужно. Правда? Ведь ты все время искал, чтобы не просто работа, а чтоб что‑ то еще было такое… Да?

Она опять все понимала, как раньше. Он кивнул и бросил окурок.

– Завтра оформляться поеду.

На пляже было безлюдно, – наверное, оттого, что пасмурно.

Ветер гонял волны, море потемнело и пенисто ударялось о берег. Клена сняла босоножки, несла их в руке и с наслаждением шла босиком по песку.

– Ты вот только сдай все экзамены, – сказал Лешка, – будем сюда ездить. Каждый день.

Она кивнула.

– Да, да. Хорошо бы. Хотя бы две недели так поездить.

А потом поступлю куда‑ нибудь на работу.

– Глупости! А в институт кто за тебя сдавать будет?

– Думаешь, попаду?

– Посмотрим.

На берегу маленькая девочка в очках с визгом отбегала от прибоя и опять возвращалась к воде. На скамейке, откинувшись к спинке, блаженствовал, зажмурясь, разметав по сторонам руки, совершенно спекшийся мужчина.

– Ну вот здесь, – сказала Жужелка, когда они отошли в сторону.

Они постояли молча, подавляя охватившую вдруг обоих неловкость. Жужелка бросила на песок учебник, помедлила, нагнулась и прихватила подол платья. Мелькнули ее длинные ноги, полосатые трусы. Лешка отвернулся и торопливо стянул с себя ковбойку.

– На вот, садись, – сказал он, расстеливая ковбойку на песке, не поднимая головы.

Он долго возился, складывая брюки, потом сел к ней боком и стал выбирать в песке ракушки.

– Ни за что мне не сдать эту химию, – сказала из‑ за учебника Жужелка. Ни за что.

– Да сдашь ты ее.

Лешка набрал уже целую пригоршню ракушек и пересыпал их на одной ладони в другую. Он увидел мельком, как ветер расшвыривал волосы Жужелки, и они метались по ее голому плечу, по спине.

Лешка лег на живот, уперся подбородком в кулаки и смотрел на качающиеся у причала рыбацкие лодки.

– А когда у нас кончатся экзамены, ты ведь уже не сможешь каждый день сюда ездить. Ведь ты будешь работать.

– Да, уже буду, конечно.

– Смешное название – «грязнуха».

– Это не название – так, прозвище.

– Все равно, «Грязнуха», а такое важное значение.

– Труженик моря. А в общем ерунда.

Он вспомнил, что ему надо сегодня идти по делу, о котором говорил Славка, и посмотрел на часы. Еще бездна времени.

Лешка приподнялся. Лицо Жужелки заслонял раскрытый учебник. Полосатые трусы и такой же лифчик – больше ничего на ней не было.

– Послушай, Клена…

Она опустила книгу, встретилась с его взглядом и покраснела.

– Я совсем не загоревшая, – быстро, смущенно заговорила она. – А я ведь очень сильно загораю. Вот сдам экзамены и тогда совсем черная буду. – Она наклонилась к нему и положила свою руку на песок рядом с его тёмной рукой. – Вот, даже смотреть смешно – ты и я.

Она взяла в горсть собранные Лешкой ракушки и посыпала ему на ногу. Лешка схватил ее руку, подложил себе под голову и прижал к песку. Жужелка, не переставая смеяться, выдергивала свою руку и наконец освободила ее.

Лешка видел, как на горле у нее под подбородком зажегся стрельнувший из‑ за облаков солнечный луч.

– Тебе понравилось вчера у Виктора?

– Да. Мне было интересно.

– А Лабоданов? Произвел впечатление? – грубовато спросил Лешка и увидел, как медленно краснеет ее лицо.

Она не сразу ответила.

– Мне было очень интересно слушать его.

– Еще бы. Парень законный!

– Как ты сказал?

– Законный, говорю, парень! – Он сел и принялся пулять ракушками перед собой. – Таких, как Виктор, ребят мало. Его не окрутишь всякой ерундой, как какого‑ нибудь чижика. Он из всех выделяется…

– Да? – спросила Жужелка.

– Еще бы! Он где хочешь завоюет внимание. Плевал он на разную там муру. И вообще он не хочет быть серым и обыкновенным, как другие.

Лешка говорил бурно, развязно. Клена слушала его обхватив руками колени. Лешка секунду передохнул.

– Поглядела бы ты, как он по перилам бегает.

– По каким перилам?

– Да по обыкновенным. Заметила, когда к нему в квартиру поднимаешься на второй этаж там площадка обнесена перилами. Он по этим перилам любит бегать.

– Как бегать? Зачем?

– Просто так. Он очень пропорционально сложен. И, конечно, развит физически. Это упражнение на перилах доставляет ему удовлетворение. Ведь сверзиться‑ то ничего не стоит. Прощай, мама! – И Лешка помахал над ухом рукой.

– Я знаю сказала Жужелка – он закаляет волю, преодолевает страх.

– Ну да еще. Очень это ему надо. Просто нравится. На этих перилах он чувствует себя на краю гибели, как наш шарик.

– Какой шарик?

– Наш, земной.

– Это он сам так говорит?

– А то кто же. Это, правда, опасно для жизни. Зато когда снизу смотришь, впечатление сильное.

Он сказал честно все, что мог. Больше он ничего не мог сказать. Он лег на живот, лицом в песок, и ему не хотелось больше ни о чем говорить, ничего слушать.

За пляжем, гудя, прополз товарный поезд – в порт На море потянулся дым.

Вот возьмет да и уедет куда‑ нибудь. Если Славка не соврал и он получит за эту аферу с обрезками какие‑ то деньги, так он в самом деле возьмет и махнет куда‑ нибудь.

Когда он поднял глаза, Жужелка сидела все в той же позе. на его ковбойке, обхватив руками колени. Лешка мог протянуть руку и дотронуться до нее. Он украдкой смотрел на ее ноги, и у него было такое чувство, точно свершилось что‑ то непоправимое.

Пришли какие‑ то парни, поскидали робы, плюхнулись на песок и принялись резаться в карты. Они были загорелы, обветрены и разрисованы татуировкой. Проигрывая, они ругались, но ветер, к счастью, относил прочь их крепкие морские выражения.

Заметив Жужелку, они принялись то и дело посматривать в ее сторону, переглядываясь между собой, смеялись.

– Что это за девушка была вчера? – спросила Жужелка, не замечая того, что происходит сейчас на пляже.

– Так, какая‑ то, – отмахнулся Лешка, следя за парнями.

– Ты знаешь, я видела. Славка целовал ее.

– Ну и что?

– Да так как‑ то. Странно. Лицо у нее было какое‑ то… Ничего в ней не было такого…

– Какого?

– Ну, счастливого.

– Счастливого?

– Ну да.

Парни громко заспорили.

– Да вам много не надо, – грубо сказал Лешка.

– Кому это вам?

– Вашему брату.

– Глупости! – Она сердито поправила плечом волосы. – Противно слушать.

А ему было все равно, ему даже хотелось задеть, рассердить ее.

– Чего мы сидим? – сказала Жужелка немного погодя. – Пошли купаться.

Он качнул наотрез головой, притянул к себе брюки и достал сигарету. Он не хотел ни вставать, ни идти купаться с ней. Он хотел бы уткнуться в песок и забыть, что она существует.

Жужелка поднялась и пошла к морю.

Парни, бросив игру, не сговариваясь, встали и двинулись за ней к морю, насвистывая, раскачивая темными от загара спинами, облепленными приставшим песком и мелкими ракушками.

Лешка отстегнул часы, сунул их под ковбойку, вскочил и быстро зашагал наперерез парням, тиская в кулаки пальцы.

Жужелка шла по берегу у самой воды, по выутюженной прибоем песчаной кромке, в своих полосатых трусах и лифчике, закинув руки за голову. Парни молча стояли и смотрели ей вслед, и пенистая вода ударяла по их ногам.

И тут же на берегу между ними и Жужелкой стоял Лешка в «фестивальных» трусах, с мотавшейся туда‑ сюда косынкой на шее.

Жужелка вошла в воду, подпрыгивая в набегающей волне, потом поплыла.

Парни тоже полезли в море. Они ныряли, карабкались друг другу на плечи, плыли наперегонки, забыв про Жужелку.

Дом двадцать два на Пролетарской улице. Он расположен между пошивочным ателье легкого женского платья и городским тиром. Собственно, даже не сам дом, а чугунные ворота уездного значения, оставшиеся от прежних дней. Они ведут во двор, горбатый, мощенный булыжником.

Двор проходной. Если перевалить через горку, можно выйти в другие ворота на Кривую улицу. При этом надо обогнуть сваленные тут железные обрезки. Вот они – невелика куча! Прикрыты сверху ржавым листом – так целее будут. Точно кому‑ то они нужны. В сущности, они захламляют двор, но с этим почему‑ то мирятся. Время от времени в ворота вползает полуторка, гремят в кузове обрезки, пустеет эта часть двора, только железная мелочь еще кое‑ где под ногами. А через неделю‑ другую опять с кроватной фабрики волокут сюда на телеге обрезки. Жители двора привыкли к ним, как к неизбежному злу, но стараются входить в ворота с Пролетарской. Здесь, на ветру, долетающем с моря, вздрагивает тонкий кран водопровода, расцветает крученый паныч, похожий на маленькие граммофонные трубы; сохнут на веревке куртки‑ спецовки, гавкают разномастные собаки, колесящие по двору; на летней мазаной печке бренчит крышка кастрюли, и рвущийся наружу пар пахнет лавровым листом, перцем, петрушкой и сельдереем, а в другом углу двора на такой же белой печке медленно и сладко упревают черешня в кипящем сахаре.

Это уголок старого города, каких еще немало. Всех дольше живет здесь старуха Кечеджи.

Из‑ под темного платка низко, на брови ей спускается другой, белоснежный, старые темные глаза так и поблескивают из‑ под сизых век. Глядя на нее, с волнением думаешь о чем‑ то таком смутном, древнем, чего и сам толком‑ то не знаешь. Ведь это ее предкам, уведшим из Крыма из‑ под татарского ига своих жен, детей и скот, была дарована Екатериной II земля Азовского побережья, где и основан город. Это было давно, а ныне греки растворились в пестрой уличной толпе.

Старуха Кечеджи живет с дочерью, женщиной еще сравнительно молодой и красивой и, как истая южанка, расположенной ко всему яркому, веселому. Но из‑ за неудачно сложившейся личной жизни – разошлась с мужем – хорошее настроение у нее долго не удерживается.

– Для чего жить? – вдруг подавленно спрашивает она.

Мать вне себя.

– Живем ведь, как ни говори. Ты живешь для своего дитя.

А между прочим, может, еще и человек найдется.

– Ай, мама! Иди в баню.

– Не ты его бросила, он тебя – пусть ему будет стыдно.

Дочь работает делопроизводителем в райжилотделе. Заработок у нее маленький, а еще надо от себя оторвать, чтобы послать деньги в Рязань, где в фельдшерском училище учится «дитя». Поэтому они пускают на свою жактовскую жилплощадь командированных. Две чисто заправленные койки, по семь рублей суточных – «частный сектор» металлургического завода на квартире у старухи Кечеджи.

Когда койки пустуют, это больно бьет по бюджету семьи, и старуха чаще вздыхает у стены, где томится на фотографии внучка, перекинув косу со спины на грудь, на. черный школьный фартук. И рядом с ней с такой же косой ее любимая школьная подруга Полинка.

Полинка работает теперь крановщицей на заводе и славится своим голосом в самодеятельности, ездит выступать в область.

Сидя с вышиванием на пороге своего домика, она частенько напевает сильным, действительно замечательно приятным голосом.

И тогда старуха, прислушиваясь, растроганно кивает в такт у себя за окном. Она следит, как Полинка, отложив вышивание, идет за водой, придерживая от ветра подол, как задумчиво смотрит на бегущую в ведро струю, и ее тень раскачивается на кирпичной стене.

Под вечер, собираясь гулять. Полинка выносит большое зеркало и, примостив его на ящик с углем – а уголь ей завозят с завода самый лучший, «орешек», – охорашивается прямо во дворе.

– Полинка! – кричит старуха в форточку. – А, Полинка!

И через минуту слышится ленивое:

– Вы, что ли, звали, бабушка?

– Ты когда, Полинка, замуж выходишь?

– А‑ а, бабушка! На что? Очень надо!

– Крепись, умница. Выходи только за хорошего.

– Полинка! – опять зовет старуха. – Чего ж до сих пор свет не проведешь в квартиру?

Полинка пожимает плечами. Ведь дом‑ то на слом должен пойти, а ей обещана новая квартира.

– А между прочим, – говорит Полинка, – есть хлопцы такие, что бесплатно, проведут. Но раз сказали, что на слом, – так на слом.

Часто старухино окно загораживает легковая машина.

– Холерная твоя душа, – бурчит у окна старуха. – Где‑ то живут, а здесь гараж устраивают.

Шофер, щуплый малый в замызганной кепчонке, – козырек свисает на бесстыжие глаза – то и дело ковыряется под окном в машине. Дородная женщина в атласном халате, с оголенными до плеч руками смотрит на его работу, грызя подсолнух. Зовут ее Дина Петровна, или, точнее, Дуся. Она и сама‑ то в этом дворе живет без года неделю – всего второе лето, как выменялась, а уже привадила сюда этого разбойника с машиной.

– Куда прешь, паразит! – голосит в окно старуха Кечеджи. – Ай‑ яй‑ яй! Лень ему на горку подняться, как люди, в уборную, холера проклятая. Под дом направляется. Не хочется заводиться, а то бы я ему кирпичину пустила. Шофер называется!

А Дина Петровна тем временем ковыряет носком тапочки землю и грызет подсолнух.

Она работает продавщицей в подвальчике, торгует вином в разлив, а по вечерам частенько гадает одиноким женщинам на картах.

Мать Полянки, толстая банщица с завода, громко, на весь двор корит ее:

– Брехни точишь! Чаруешь. Працевать треба.

И как только могло случиться, что у такой вот матери, у Дины Петровны, выросла Жужелка?

Утром, когда во дворе трясут половики, просевают золу, гремят ведрами, мать Полинки в валенках развешивает по холодку белье на веревке, а старуха Кечеджи выпускает во двор Пальму, белошерстную, взъерошенную, радостно и нетерпеливо вздрагивающую («Иди гуляй, Пальма, на горку! »), – вот в такое обычное утро прошлым летом появилась во дворе эта девчонка.

Она сидела на корточках, прижав к плечу свою черноволосую головку и обхватив большое решето.

– Ты что же делаешь? – не выдержала старуха.

– Здравствуйте, – сказала девчонка и бросила комочек спекшегося угля на землю. А зола сыпалась прямо на ее красные босоножки. – Я, тетенька, жужелку выбираю.

– Сама ты жужелка и есть! Кто ж так делает?

Вздыхая про себя, – видно, некому в семье поучить девочку, – старуха показала ей, как надо встать за ветром, чтоб золу относило, и как держать решето. И та послушно и рассеянно повторяла за ней.

Она вообще немного рассеянная, эта девчонка Клена, или Жужелка, как с тех пор ее стала ласково звать старуха Кечеджи, а за ней и другие обитатели двора. Прошлой весной, например, когда еще только‑ только набухли на деревьях почки, она примчалась в школу, запыхавшись от радости, что первая в классе явилась в носках. Но тут же напоролась на осуждающее фырканье девчат. Никто из них и не собирался надевать носки.

Всего год прошел, а другое щегольство теперь у девчат – туфли на каблучке‑ гвоздике. А Жужелка все это по рассеянности проглядела. Но потом, когда она догадалась, что же произошло, взяла и отрезала косу в знак того, что детство кончилось.

Она выходит во двор, неся откинутую немного назад голову так мило, так доверчиво, и черные волосы сыпятся по ее стройным плечам, а на матовом лице сияют глаза.

Неудивительно, что Лешка Колпаков часами вертится на лавке, ждет, когда Жужелка пройдет домой из школы.

Когда она появляется в воротах в коричневом школьном платье и черном фартуке, с большим портфелем в руке, Лешка, встрепенувшись, вскакивает с лавки и мчится ей навстречу. Они подолгу стоят, тихо переговариваясь, и Жужелка перекладывает из одной руки в другую свой тяжелый портфель десятиклассницы. О чем они говорят? Не слышно. Только легко догадаться, как им интересно, как они заняты собой, и нет им сейчас никакого дела до всех взрослых, навязывающихся учить их уму‑ разуму.

– Помнишь, Леша, как ты Томочку на коньках подбил и Томочка ушиблась и плакала? – опускаясь рядом с ним на лавку, спрашивает старуха Кечеджи.

Томочкой зовут ее внучку, она теперь далеко, в Рязани.

Лешка крепко затягивается сигаретой.

– Бабуся, такое уж больше со мной не повторится. Это уж точно.

Старуха медленно сбоку рассматривает его.

– А ведь ты, правда, уж совсем вырос. – И это открытие трогает ее. Теперь смотри не подкачай! – с азартом говорит она. – Человеком надо стать!

– Можете не сомневаться! – Он выталкивает изо рта окурок сигареты и сплевывает на землю вслед ему. – С чего только все об одном, сговорились, что ли? С утра до ночи только и слышу. Вот и вы, бабуся…

Да, он уже не тот, и Томочка больше не заплачет от его мальчишеского озорства. Теперь пришел черед плакать его матери, санфельдшеру с большим золотым пучком волос на затылке.

Когда летом во дворе она распускает над тазом свои волосы, готовясь мыть их, в этот момент, по словам старухи Кечеджи, она – форменная русалка.

– Поступишь работать – все деньги тебе будут, – сулит она сыну. – Ты ведь любишь одеться, любишь повеселиться.

А то в присутствии Лешки принимается жаловаться соседкам:

– Что ему надо? Чего ему не хватает? Извел меня…

– Мамуля, хватит! – строго говорит Лешка и рубит вот так рукой воздух и бежит за ворота в своих песочных узких брюках, скрываясь от слез и жалоб.

Отец Лешки убит на войне, но у него есть отчим, красивый, под стать матери, Матвей Петрович, Матюша, как она зовет его, – главный механик кроватной фабрики. Это очень выдержанный, даже тихий человек. Если он не сидит во дворе с газетой, то что‑ нибудь чинит, мастерит в сторонке, и всем соседям предупредительно первый кивает головой.

Старуха Кечеджи говорит, что Матюша будто восемь классов гимназии кончил – такой он деликатный и выдержанный.

И вот есть же в семье готовый образец – старайся только во всем брать пример с него, и тебя будут уважать и на производстве и дома. Будь как Матюша!

Но Лешка плевать хотел на готовые образцы. Он пойдет своей дорогой, он еще всем покажет!

– Мамуля, вы еще пожалеете, что так говорили обо мне!

Но пока что он не вышел ни на какую дорогу, а вечно где‑ то слоняется, попусту проводя дни.

А давно ли он, в пионерском галстуке на шее, собирал лом по дворам. Говорят, были, правда, отдельные выходки у него: курил на перемене, а однажды в воспитательский час спустился по водосточной трубе из окна с четвертого этажа школы. Не все, конечно, было гладко. Но вот в сочинениях он очень мало ошибок делал, и учительница Ольга Ивановна считала, что из него толк будет.

А теперь что же? Школу бросил, ни к какому делу не пристал.