По пути. Дусин денек

По пути

– Пришли, что ли? – переспросил инженер. – Пришли, – ответил Рябов, – это мой дом.

Рябов пропустил инженера и младшего воентехника вперед, вошел в дом последним.

У окна старуха вязала сак.

– Присядь, желанный, – сказала она инженеру и юбкой обтерла скамью. – Мы нездешние, мы погорельцы.

Девочка на печи сбросила одеяло и села, сомкнув колени.

– Папа, – позвала она.

Рябов погладил ладонью колено девочки и полез в карман за сахаром.

– Все хвораешь. Чего же это ты, Надежда? Дверь отворилась.

Старуха толкнула инженера под локоть.

– Хозяйка, – хихикнула она и прикрыла рот саком.

Инженер стряхнул под лавку пепел с папиросы и поглядел на дверь.

– Здравствуй, Матрена, – сказал Рябов, – я пришел. Она с порога поклонилась, молча и не снимая коромысла с ведрами.

– Это мое начальство, – он показал на инженера, – и это.

Младший воентехник привстал. Она снова поклонилась.

Из передней комнаты вышла рыжая девушка‑ связистка.

– Что за люди здесь? – спросила она громко.

Инженер закашлялся.

– Из трофейного отдела, – ответил он и спрятал мундштук. – Тут неподалеку от вас сбитый немецкий самолет сгорел. Вот мы и идем туда освидетельствовать останки. Немного посидим и пойдем.

– Тут все в порядке, – протянул младший воентехник.

Матрена медленно двигалась по дому, ступая на пальцы босых ног, прямо держала голову на высокой шее.

Поклевывал пол маленький пестрый цыпленок. Было их восемь. Наседку отлучили, чтобы несла яйца. Наседка неслась, а цыплята умирали. Остался последний. Жил он один, пятнистый такой, невеселый.

Матрена поставила на стол сковороду, положила ложки.

Цыпленок попал в луч солнца, взъерошил перья, присел и остался сидеть на полу, похорошев от тепла.

Рябов положил ложку, вытер рот полотенцем и вышел в сени. Матрена вышла за ним. Он взял ее за руку и потянул за собой по ступеням во двор.

Двор крыт соломой. Высоко на шесте сохнут припасенные на зиму березовые веники. Под самой крышей немец зимой прорубил окно, приставил лестницу и вел наблюдение.

Рябов ногой отворил дверь кладовой, пропустил Матрену. На земле в деревянном корыте доверху – очищенный овес, на низком чурбаке – колода карт.

– Ты гадать сюда ходишь?

Он взял ее за руку, а другой колючей ладонью накрыл ее белое, сбереженное от солнца лицо.

– На кого гадаешь, Матрена? Молчишь что? – спросил он громче и принял руки.

Он стряхнул колоду карт. Карты разлетелись, легли на земляной пол и в корыто на овес.

– Не надеялся так повстречаться, – сказал он, присел на чурбак и утер рукавом пот со лба.

Матрена молчала, мяла концы косынки.

…Рыжая связистка вышла спросить, который час. Звонко пискнул и отбежал в сторону задетый сапогом цыпленок.

– Молчи, тьма кромешная, – крикнула ему старуха.

– Посидите с нами, – попросил девушку инженер. Она обернулась к нему, и на лице ее вспыхнули веснушки.

– Некогда сейчас, товарищ военинженер, после войны посижу.

– Не везет вам в женщинах, – протянул младший воентехник.

С улицы вошел старик.

– Знакомься, – сказала ему старуха, – это наши знакомые.

Старик вытер руку о седую голову, поздоровался и сказал:

– Извиняюсь.

– Истопил? – спросила старуха.

– Истопил, сейчас и начальник приедут. Старуха бросила сак и засуетилась.

* * *

Все разошлись.

Инженер прошелся из угла в угол. На стене висело зеркало, обклеенное по кругу пестрыми ярлычками от катушек. На печи спала девочка.

Инженер остановился у зеркала, снял фуражку. Он чуть пригнул плечи и глянул на лысеющую голову. В зеркале смеялась женщина. Инженер надел фуражку и сказал, не оборачиваясь:

– А я не видел вас.

– Може, я была ушёчи, желанный мой. Я ихняя сноха. – Женщина прислонила к стене лопату. – Мы нездешние, мы погорельцы. Присядь, желанный, – говорила она, развязывая у зеркала платок на голове. – Это с вами, что ли, хозяйкин муж пришёчи? Ох, беда. Уж в другой раз приходит. И самою жалко, и мужик ни при чем.

У нее синие глаза и бойкий, напевный говорок.

– И мужик ни при чем, и самою жалко.

Она принялась мыть руки под рукомойником. На спине ее натянулась белая ситцевая кофточка. Она в горсть набирала воду и мыла лицо и шею. Пряди волос у затылка намокли и потемнели.

– Тут у нее при немцах партизанский командир прятался, – говорила она, утираясь холщовым полотенцем. – Потом она к нему в лес убёгши была и девочку с собой брала.

Она глянула на печь. Девочка спала.

– Отчаянная она, – продолжала она шепотом, подойдя к нему близко, – а девочка с той поры все в коленях болеет.

Ему было приятно, что она стоит рядом, нравился ее говорок и то, как вкусно мнет губы, когда замолкает.

– А как наши пришли, партизанский ее командир со всеми на фронт ушёчи и с той поры не пишет, и не слышно, не то убили его, не то позабыл. Так хозяйка днем‑ то ничего – крепится, а ночами, слышно, плачет.

Инженер шагнул к ней и, не зная, куда деть руки, сунул их за спину.

– Как звать? – сказал он и шагнул назад.

Она быстро глянула на него от головы к ногам и засмеялась. На загоревшей тугой щеке обозначилась ямка.

– Вам ничего, вы вместях все, – сказала она, насупившись и вытирая ладонью клеенку стола, – а нам плохо – скука.

Он пошел к двери.

– Куда ж вы? – крикнула она ему вслед и снова засмеялась.

Инженер вышел из дому. Рыжая связистка выпрыгнула в окно и пошла на дежурство. Старик по пояс просунулся в отверстие, которое прорубил зимой немец, чтобы вести наблюдение, и кричал старухе, закрывшейся в бане:

– Куда полезла, нечистая сила! Пар весь загубишь!

Из бани высунулась мокрая голова старухи, и дверь опять захлопнулась.

Из растворенного окна напротив доносился голос рыжей связистки:

– «Тонна». «Тонна». Я – «Ведро». Я – «Ведро». Не слышу вас. Слышу вас.

– И везет некоторым, просто зло берет, – говорил по дороге младший воентехник, – армию перебрасывают, и они около родного дома оказываются.

Инженер ушел по меже вперед. Сутуловатую спину его накрест пересекали желтые ремни. Зацветала рожь. Синели молодые васильки.

«Присядь, желанный», – сказал он себе вслух и засмеялся.

– Ну, что молчишь‑ то? – спрашивал младший воентехник Рябова. – Рассказал бы хоть, как приняла, как приласкала тебя, дьявола. Потрави душу, что ли.

Быстро садилось солнце. Инженер остановился и вынул карту.

– Пришли, – крикнул он, – получайте задачу!

1942–1945

Дусин денек

– Что делается! – с ликованием сказала сидевшая на приступочке нашей избы Дуся. – Машины взад‑ назад. Не успеваешь глядеть.

Эта Дуся – горемыка, побирушка, кочующая за нашей армией. Опять она здесь. Только мы передислоцировались, и она тут как тут.

Танки вползали в деревню. Их мощь, свирепый рев моторов, лязганье гусениц приводили Дусю в восхищение. А то, что эту мощь завернули из боя, невдомек ей.

– О‑ ой! Сила‑ то, семь, гляди, восьмой уже! О‑ ой! Ох, Дуся, бросай считать. А то тебя сграбастают. Около войны надо ходить с осторожностью.

Она поднимает на меня голубые, чистые глаза блаженной – ее охранная грамота.

– Только не нервничай, – вдруг так чутко говорит она. – Смотри, как я живу. Мне одна говорит: я б на твоем месте давно утопилась. В честь чегой‑ то? Я еще там належусь. А у меня сынок есть, Сергей Иванович, один‑ единственный. Я его из живота родила. В Ржеве он, в детдоме. Я еще погляжу, каким он будет. Не в меня, бестолковую…

Доставшееся ей откуда‑ то синее платье железнодорожницы было в белесых полосах. В раскрытом вороте виднелась сиреневая мужская нательная рубашка, а по ней спускалась с шеи веревочка, держащая поблескивающий медный крестик.

Танки ползли по деревенской улице сюда, вздрогнув, останавливались как вкопанные, обдумывая, куда бы встать.

– О‑ ой! – обмирала Дуся.

Я вернулась в избу. Радист Костя Носков сидел в наушниках, лицо у него было как у Будды – скуластое, затаенное, – и листал какую‑ то ветхую книжицу.

– Волга, – сказал он, подняв на меня узкие, темные, строгие глаза, – в полосе нашей армии имеет четыре правых притока…

У него страсть к положительным знаниям. Я сменила его.

– Я – «Алмаз». Прием, – надев наушники, повторила я трижды, а Костя, закрыв книжку, успел написать на чистом листке: «Привет с фронта» – и закусил карандаш.

Я еще раз объявила прием и стала ждать.

– «Мария»! «Мария»! Я – «Алмаз». – Отзовется ли из Ржева тоненький голос «Марии» или гулкий мальчишеский «Ивана». Я их никогда не видела. Они оба – ржевские. Может быть, «Иван» похож на Костю Носкова – круглоголовый, крепенький и такой же солидный, хотя и помоложе. Костя прошлый год окончил десятилетку, а «Иван» – восьмой класс.

А «Мария»? Какая же она?

– «Мария», «Мария», – упорно прошу я. – Ответьте «Алмазу», «Мария»!

Дрожь, шорохи, трескотня, как всегда в сырой день. Когда вошел майор, дежурил опять Костя. Я доложила, что «Мария» не ответила. Уже шестой день подряд.

– Вот так, – сказал майор и стал рисовать кораблики на Костином листке. – Кого‑ то опять в Ржев посылать надо.

Он вынул из кармана и протянул мне «зольдбух», доставленную с поля боя.

– Полюбуйтесь.

Я заглянула в конец солдатской книжки, где немцы записывают номер части, и мне все стало понятно: против нас на участке фронта появилась новая дивизия – 17 СС.

– Выходит, кого‑ то посылать надо, – опять сказал майор. – «Иван‑ да‑ Марья» накрылись.

Однажды они вырыли могилу на Казанском кладбище, где стояла немецкая артиллерия, легли на дно и сигналили нам ракетами, вызывая огонь на себя…

– Послушайте, – сказал майор, подперев кулаком небритую щеку. – Вы ведь в институте учились…

– Недоучилась.

– Вам высшее образование подносили на тарелочке с голубой каемочкой. А мне так не довелось. Вот и пухнут мозги, как задание разведчику обмозговываешь. Тут высшая математика требуется.

Он был вдрызг измочален, психовал, чего с ним ни в каких передрягах не случалось.

– А ведь посылать‑ то некого, – сказал майор.

Ни один разведчик не вернулся с задания. Но кому‑ то надо пробраться в Ржев, на кладбище, зажечь лампадку – знак для тех, кто должен заступить на смену выбывшим.

– Этим ребятам цены не было, – строго сказал майор. – И замены им нет. – Он пнул носком сапога дверь и вышел.

* * *

А на крыльце у нас хозяйка прогоняла Дусю. Ее широкая спина в домотканой оранжевой кофте гнулась над синим комочком в форме железнодорожницы.

Подняв к ней голову, Дуся отмахивалась, как от мухи:

– Не, я сперва кости в твоей баньке попарю.

– В избу и не вздумай соваться. Не пущу!

– Я и не хожу, вот чума! Видала? – призвала она меня. – Я б ей десять рублей заплатила, истинный господь, не пожалела бы последние, только б отстала.

– Куда ж ей идти? – вступилась я. – Ей в Ржев надо, к сыну.

– С нас спрашивают, чтоб чужих не пускать.

– Что богаче, то жадней, – сказала Дуся, и голубые глаза ее заблестели. – Она небось нищему куска хлеба не подала. А мне не надо. День прошел, и ладно. О‑ ой! Я еще таких людей не видела. А еще к социализьму дойти хотели с такими‑ то, господи боже мой! Э‑ эх! Я не вру.

Хозяйка прыснула и, прикрывая ладошкой рот, ушла в сенцы.

– А бабка‑ то бедовая, – сказала Дуся. – С такой не задремлешь.

Но тут еще раз выглянуло из двери посерьезневшее лицо хозяйки, и она посулила черство:

– Заградчиков позову. А там как знаете. Пусть глядят сами.

– Зови, зови, чума! – грубым голосом сказала Дуся и сунула руку в ворот нательной рубашки, достала что‑ то увернутое в тряпку, размотала.

– Глядите все! – привстав на коленях, потрясла она паспортом. – Вся моя личность тут. А не прописан – так я от брата с невесткой совсем откачнулась. Я и так у них пожила. Сколько ж еще. Сынок у меня озорной, а невестка его все: пащенок да пащенок. Это Сергунчика мово. Без отца я его родила. Так что ж? Мне даже еще лучше. Учли мое слабое положение – в детский дом определили…

Она поерзала молча, скатилась с крыльца и, поминутно озираясь, цепляя короткими ногами бурьян, пошла за избу – от беды подальше.

А то отгонят ее заградчики в тыл. Она там, в тишине, с ума спятит. В грохоте пальбы, под бомбами, на пожарищах она вроде бы долю держит в смертельных усилиях за Ржев.

* * *

Вернулся с задания разведчик Пыриков. Доложился майору. Потом сбросил выданную ему гражданскую одежду, ополоснулся, сбрил щетину, поел и, покуривая, ожидал меня.

Мы уселись на бревнах позади дома, лопух цеплялся за голенища наших сапог. Из леса тревожно тянуло прелью, так пахло когда‑ то в той, другой жизни, где не было войны, а «Иван‑ да‑ Марья» ходили в школу.

Солнечный луч выкарабкался из‑ за облака, стрельнул по лицу Пырикова. Глаза в крапинку, чубчик из‑ под пилотки косит на бровь. Один он у нас, единственный такой удачливый разведчик. Где остальные, что с ними, пока ничего не известно.

Оказывается, вчера в Ржеве мужчин от шестнадцати до семидесяти лет стали хватать без разбора под стражу. На всех перекрестках поставлены полицаи. Пыриков отсиживался на станции Глеино, обошел Ржев, пробираясь к переднему краю.

Он вдруг ухмыляется, ему не терпится поделиться.

– Я с одной познакомился в Глеине. Вы бы поглядели – удивились. Коса – во, – он показал кулак. – Может, приставная, еще не проверил пока.

Он ловко вскакивает перед подошедшим майором, застегивает ворот гимнастерки. Стоит навытяжку. Шея тоненькая, оттопыренные уши светятся насквозь, перепончатые, как листок с дерева.

Майор строго оглядел своего разведчика. Единственного.

– Отдыхай иди.

В переводе это значит – предстоит задание.

– Есть отдыхать, – снисходительно говорит Пыриков.

Танк поелозил и сполз под дом, затих. И мы услышали: над головой у нас, высунувшись в оконце хлева, восхищенно вздыхала Дуся:

– О‑ ой! Ну хорош парень!

Она выкатилась со двора – наскучило отсиживаться, – запричитала:

– О господи, божья мать, царица небесная. А изверг все во Ржеве. Сергунчика никак не ослобонят…

Майор морщился, едва терпел, потом вдруг смекнул:

– У вас что, ребенок во Ржеве?

– В детском доме, как же. Директор очень довольный им…

– Значит, такие у вас обстоятельства… – И качнулся с носков на пятки и опять – с пяток на носки. – Вас Дусей звать?

Серые запавшие глаза его выжидательно сузились.

– Дуся, Дуся, – через минуту сказал он, что‑ то обмозговывая, и я увидела: маета с него спала, и все привычное, дельное опять выстраивалось в нем. – А ведь вам в Ржев идти надо.

– Надо, надо. А как же.

– Выходит так, что вам сейчас идти, не дожидаясь…

– Выходит так, – важно сказала она, польщенная тем, что майор вникает в ее обстоятельства. Но вдруг попятилась и забормотала: – Ну уж нет. Ей‑ богу…

– А то немцы отступать будут и детдом угонят.

– О‑ ой! – застонала она и стала скрести под платком голову.

– Надо идти! – с воодушевлением сказал майор. – На сегодняшний день больше некому. – Он бы сам пошел, если б мог, не стал бы никого уговаривать, я знаю. – Заодно армии поможете. Общее у нас с вами дело…

Откуда, казалось бы, Дусе понимать, о чем это он, но она одним с ним воздухом дышит, схватывает на лету. Она шагнула вперед, развела руки:

– Режьте на куски! Не пойду.

Майор взялся за козырек фуражки, надернул ее на глаза, потом опять сдвинул к затылку.

– Дело ваше. Вы – не солдат, вы своей жизни сама хозяйка. – Повернулся, сказав мне: – Пошли.

В избе он разложил план Ржева и показал мне мост через Волгу на Красноармейскую сторону. Казанское кладбище на отвесном берегу – маршрут для Дуси.

Но ведь она не согласилась.

– Согласилась, – сухо сказал майор.

Мне уже не раз приходилось убеждаться: он понимает что‑ то такое, чего я никак еще в толк не возьму. Для меня что ни человек – дебри.

– Ей куда легче в город пройти, чем ему.

Это правда. Пырикову не то что труднее, а пожалуй, невозможно попасть сегодня в Ржев. Тут же схватят. Но господи, божья мать, царица небесная, кого только война не подбирает.

Майор отстегнул ремень, повесил его за пряжку на гвоздь и стал править бритву на ремне, и она уютно зашелестела: жи‑ их!

– А в случае чего… Короче, если попадется – так она ничего не знает. Ей нечего немцам рассказать.

И это правда.

Я полистала рукописный справочник по Ржеву. «Детских домов – один. Имени Луначарского. Каретная улица, 14». Проследила по плану Дусин маршрут с Казанского кладбища мимо меченных черным карандашом майора – разрушены бомбой или снарядом – старых, дореволюционных лабазов, через школьный двор с молодыми яблонями, по немощеной Каретной. Я вела пальцем вдоль четного ряда и остановилась в смятении. Позвала майора, показала: на плане дом № 14 был перечеркнут накрест карандашом – разрушен бомбой или снарядом.

Секунду мы смотрели в лицо друг другу. Потом майор молча попробовал бритву на ногте.

– У нас выбора нет, – жестко сказал он. – Семнадцатая эсэсовская дивизия прибыла в полном оснащении, а у нас никаких данных, где они сосредоточивают артиллерию. А о детдоме она все равно узнает. Днем раньше или позже. Так хоть пользу человек принесет.

* * *

Танкисты волокли по улице молоденькие елочки из ближайшего леса – для маскировки машин.

Я бродила по деревне, и никакие дельные мысли не шли мне в голову. Дуся, Дуся. Заградчики не загребут, так разведчикам попадешься. Не ходи, глупая, возле войны.

Может быть, ее нет уже в деревне. Скрылась, и ладно. Но подозрительно дымилась банька, что пониже нашей избы, у ручья. Я толкнулась в запертую дверь. Дусин голос выспросил из‑ за двери, кто тут, и меня впустили.

Пар валил сюда, в предбанник, из другой, внутренней двери, куда скрылась голая Дуся. Я стянула сапоги и прошла по настеленным жердочкам за ней.

– Затворяй! – крикнула мне Дуся и плеснула воды из ковшика на раскаленные камни.

В парной мгле я видела Дусины короткие, тупые ноги, грубо схваченный вдоль и поперек рубцами кесарева сечения живот, шею с намокшей веревочкой. Она блаженствовала. В ней была сейчас какая‑ то звероватая женственность, особенно в ее лоснящейся, выпуклой, розовой спине.

– Что выдумали! Кому‑ нибудь сказать – на смех. «Окромя тебя, Дуся, некому», – передразнила она майора. – Да у вас цельная армия солдат. А что придумали. О‑ ой! Невестке моей рассказать, она б обхохоталась.

Теперь я сообразила, видя крест кесарева сечения на ее теле, почему она говорит о сыне: я его из живота родила.

– Гляди сюда, – сказала она и пригнула голову. – Все волосья – косячками. Это от бомб. Как бомбят, волосья от страху обламываются.

Я поняла, что ей страшно, но она не отступится – настал ее денек. Ее уже прихватило, понесло, и она только отнекивается, а сама примеряется, чтоб идти в Ржев. Откуда только майор все это знает.

Дуся опять стала мыться, оплескиваться из шайки, фыркать и блаженно повизгивать.

Значит, так: старообрядческое Казанское кладбище на крутом берегу Волги. Два громадных замшелых креста на купеческих могилах прошлого века. Таких огромных нет больше на всем кладбище. Бутылочка машинного масла у Дуси, вместо гарного, чтобы засветить на одной могиле лампадку и для верности – на другой. И все. Больше нам от нее ничего не требуется. Только б добралась до кладбища и засветила.

– Раздевайсь! – крикнула Дуся. – Спину потру.

Я не стала раздеваться. Села на корточки – внизу у пола было прохладнее, и легче дышалось, и не так ело глаза.

Куда это она направляется? В детдом идет имени Луначарского, к Сергунчику. Зачем крюк дала на кладбище? Лампадку засветить – божье дело, – чтоб сыночка невредимым застать. И пойдет она дальше пробираться на Каретную улицу к дому номер четырнадцать, меченному черным крестом на плане у майора.

– Теперь кваску бы. Хорошо! – сказала Дуся. Только бы вспыхнули лампадки. Кому надо, увидит.

Будет знать: пора заступать на смену погибшим. И опять к нам понесутся сигналы и будем бить прямой наводкой немецкую артиллерию.

Дуся прошлепала мимо меня с пустой шайкой и стала наполнять ее горячей водой из чана, стоя ко мне боком, – коротышка, спина гнута, ключица наружу выступает.

– Ты бы уходила отсюда. – Я сказала, и самой мне стало страшно.

Дуся быстро обернулась и, пригнув серую от непромытой золы голову, изучала меня.

– Чегой‑ то ради?

Подняла шайку над головой и окатилась, обжигаясь, охая, брызгаясь.

– Послушай, может, детей там нет, может, их в тыл отогнали, а дом, может, сгорел. Куда же ты пойдешь?..

Она подскочила ко мне с мокрым, искаженным лицом, по ключицам текли струйки воды, медный крестик трясся на груди.

– Ты – чокнутая! А у меня сынок есть, Сергей Иванович! Во Ржеве он! Ждет меня. Что? Поняла?

Я ничего не ответила, ушла в предбанник, обулась – и на улицу.

Пыриков сидел на подножке полуторки, завернувшись в плащ‑ палатку, и курил. Ему предстояло провести Дусю через передний край до нейтральной полосы.

На крыльце рослая женщина в клетчатой юбке – председатель колхоза – «занаряжала» своих бригадиров. Они сидели вокруг нее на ступеньках, все в платочках, завязанных под подбородком, переговариваясь:

– По косогору, где лен, немец бузует из минометов.

– Убьют, забота не наша. Убьют, так закопают.

1963