Танцовщица

Немало прелестных историй знал я в далекие дни,

Теперь под пером печальным сердце мне ранят они [2]

Читатель! Вот как пришла мне мысль написать эту книгу. Дело было лет десять – двенадцать назад. Один из моих друзей – мунши[3] Ахмад Хусейн‑ сахиб, [4] который всегда жил неподалеку от Дели, отправился путешествовать и пожаловал к нам, в Лакхнау. Он снял себе комнату на Чауке, [5] и его приятели часто собирались там по вечерам. Это были очень приятные встречи. Мунши‑ сахиб был тонкий ценитель поэзии. Он сам временами немного писал, и писал хорошо, но еще больше любил слушать стихи, а потому гости у него обычно беседовали о поэзии и читали много стихов. Соседнюю комнату занимала какая‑ то танцовщица. Не в пример другим певицам и танцовщицам, она жила замкнуто. Никто не видывал, чтобы она сидела на своем пороге, глядя на улицу, или чтобы к ней заходили посетители. Круглые сутки окна у нее были завешены, а главный вход с Чаука заперт, – слуги ее проходили в дом через боковую дверь из переулка. Если бы в иные вечера из этой комнаты не доносилось пение, можно было бы подумать, что там вообще никто не живет. Маленькая дверца вела туда из комнаты, где мы собирались, но она была закрыта наглухо.

Однажды все собрались как обычно. Я читал какую‑ то газель, [6] остальные, как и полагается, время от времени хвалили меня. И вот во время чтения из‑ за дверцы послышался одобрительный возглас. Все повернулись в ту сторону, а я замолчал. Тут мунши Ахмад Хусейн громко проговорил:

– Нехорошо хвалить, когда сам где‑ то прячешься. Если вы любите стихи, пожалуйте к нам.

Ответа не последовало. Я стал читать дальше, и все уже забыли об этом случае, как вдруг немного погодя вошла женщина, с виду служанка, сделала общий поклон и спросила:

– Который из вас Мирза Русва‑ сахиб?

Друзья указали ей на меня. Тогда служанка сказала:

– Госпожа очень просит вас зайти к ней.

– Какая госпожа? – удивился я.

– Госпожа не велела мне называть ее имя. А там, как вам будет угодно.

Я колебался, – принять это приглашение или нет; а тут еще друзья принялись надо мной подшучивать:

– А что, сахиб, почему бы вам и не пойти к ней? Должно быть, эта госпожа ваша старая и близкая приятельница, раз она без всякого стеснения прислала за вами.

Я и сам терялся в догадках, не зная, кто бы это мог позволить себе подобную вольность. Между тем служанка добавила:

– Хузур! [7] Госпожа знает вас очень хорошо, потому она и послала за вами.

Пришлось пойти. Вошел; гляжу – это Умрао‑ джан.

– Аллах! – воскликнула она, увидев меня. – Мирза‑ сахиб, вы меня совсем забыли!

– Кто же мог догадаться, что вы забрались в такую дыру? – отозвался я.

– Я тут часто слышала ваш голос, но у меня не хватало решимости вас пригласить, – сказала Умрао‑ джан. – А сегодня ваша газель так меня взволновала, что возглас восторганевольно сорвался с моих губ. В ответ на него кто‑ то из вас пригласил меня присоединиться к вашему обществу, и мне стало стыдно. Я решила было притаиться, но не выдержала и вот, памятуя о нашей прежней дружбе, осмелилась побеспокоить вас. Простите меня, пожалуйста. И, прошу вас, прочитайте еще раз то двустишье, которое мне так понравилось.

– Никакого прощения вы не получите и стихов от меня не услышите, – сказал я. – Если вы любите поэзию, пойдемте к моим друзьям.

– Да я бы и не против, но боюсь, – а вдруг мое появление будет неприятно хозяину дома или кому‑ нибудь из гостей?

– Ну, что вы! Для чего же тогда вас приглашают? – возразил я. – Ведь у нас просто непринужденная встреча друзей. Ваше общество сделает ее еще приятней.

– Возможно. Но как бы эта непринужденность не зашла чересчур далеко, – усомнилась Умрао‑ джан.

– Не беспокойтесь! Никто не позволит себе по отношению к вам ни малейшей вольности.

– Ну хорошо, приду завтра.

– А почему не сейчас?

– Ой! Да вы разве не заметили, в каком я виде?

– Но у нас ведь не званый вечер, а просто встреча друзей. Пойдемте, пойдемте!

– Ох, Мирза! Вас не переспоришь, – сдалась она. – Ладно, идите. Я приду следом за вами.

Я ушел, а вскоре явилась и Умрао‑ джан‑ сахиба, причесанная и слегка принаряженная. В немногих словах я расхвалил ее своим друзьям – сказал, что она любит поэзию, великолепно поет и так далее. Наша гостья возбудила все общее любопытство. Было решено, что каждый, и она в том числе, прочтет какое‑ нибудь свое произведение. Короче говоря, вечер очень удался.

С тех пор Умрао‑ джан частенько заглядывала на наши встречи и просиживала с нами час или два. Иногда мы читали стихи, иногда она что‑ нибудь пела, и все расходились очень довольные.

Я опишу один из таких вечеров. Они не имели никакого определенного распорядка, да и приглашенных всегда было немного – собирались только близкие друзья, и каждый читал свои новые стихи.

МУШАИРА

Кому я сердца стон поведаю, Ада?

В своих скитаниях весь мир я обошла.

– Ничего не скажешь, Умрао‑ джан‑ сахиба! Вы очень удачно выбрали это заключительное двустишие. Но где же остальные? – спросил я.

– Благодарю вас, Мирза‑ сахиб! Клянусь вам, кроме этих строк, я помню только вступление – ведь газель‑ то сочинена бог знает как давно. Долго ли держатся в памяти стихи? А черновик, увы, потерялся.

– А какое оно было, это вступление? – спросил мунши‑ сахиб. – Я его прослушал.

– Да ведь вы погрязли в хлопотах, – ответил я. – Где вам было услышать его?

На этот раз мунши‑ сахиб действительно готовился к мушаире[8] особенно усердно. Стояло лето. За два часа до захода солнца веранду полили водой, чтобы пол весь вечер оставался прохладным. Поверх ковра разостлали белоснежный хлопчатобумажный половик. Натертые до блеска медные кувшины с водой, в которую были положены ароматные травы, расставили на балюстраде веранды. Их до поры до времени прикрыли глиняными горшками, чтобы вода не нагрелась. Лед был приготовлен особо. В горшочки положили бетель[9] – в каждый по семь порций, завернутых в красные тряпочки и засыпанных цветами кеора, [10] чтобы бетель стал ароматным; а на крышках, лежали щепотки душистого жевательного табака. Большие хукки[11] были налиты водой и увиты гирляндами цветов. Ночь была лунная, поэтому об освещении особенно заботиться не пришлось – принесли только один светильник, в котором горели свечи под белым абажуром в виде лотоса.

К восьми часам собрались все друзья – пожаловали Мир сахиб, Ага‑ сахиб, Хан‑ сахиб, Шейх‑ сахиб, Пандит‑ сахиб[12] и прочие и прочие. Сперва выпили по чашке молока со сластями, затем приступили к чтению стихов.

– Ну, теперь я послушаю, а вы похлопочите, – сказал мне мунши‑ сахиб.

– Простите, пожалуйста, – возразил я. – Избавьте меня от этого.

– Так; ну, а все‑ таки что же это было за вступление? – снова вспомнил он.

– Я сейчас прочитаю его, – предложила Умрао‑ джан и произнесла:

Пойдя к Каабе, [13] он забыл дорогу зла,

Он веру этим спас, и вера расцвела.

– Хорошо сказано! – похвалил мунши‑ сахиб.

Потом я попросил нашу гостью:

– Умрао‑ джан! Прочитайте еще какую‑ нибудь газель.

– Если что‑ нибудь вспомню, прочитаю, – отозвалась она и немного помолчав, начала:

Ночь одинокой любви конца никогда не найдет…

– Боже великий! Как сказано! – зашумели присутствующие.

Умрао‑ джан поблагодарила и продолжала:

– Обратите внимание на это двустишие:

Мой безутешный призыв и камень способен смягчить,

Только дороги к тебе мой стон сквозь года не найдет.

– Что за стихи! – воскликнул я. Остальные тоже похвалили их.

– Вы очень любезны, – сказала Умрао‑ джан. – Благодарю вас, благодарю!

Даже бездомный бедняк забудет свою нищету,

Ради улыбки твоей и он на страданье пойдет.

Все похвалили и это двустишие. Умрао‑ джан снова поблагодарила и продолжала:

Только тогда, когда есть во имя кого умирать,

Смыслом наполнятся дни и жизнь без следа не пройдет.

– Слушайте, Хан‑ сахиб! Это двустишие заслуживает внимания, – проговорил я.

– Именно! – согласился тот. – Действительно прекрасные стихи!

– Все вы, господа, слишком снисходительны ко мне, – сказала Умрао‑ джан. – А ведь: «Кто я такая и что я значу? »

Даже в ночной тишине я двери свои не запру:

Может, касаясь цветов, она на свиданье придет.

– Это тоже хорошо, – заметил Хан‑ сахиб.

– Как живо звучит! – добавил Пандит‑ сахиб.

Умрао‑ джан поблагодарила их и прочла дальше:

Но равнодушна к мольбам жестокая сборщица слез,

Нет, над окном у меня надежды звезда не взойдет…

– Как чудесно сказано! – похвалил ее Хан‑ сахиб. – От этих стихов веет духом персидской поэзии.

– Мысль хороша, – поддержал его мунши‑ сахиб.

– Благодарю вас, – сказала Умрао‑ джан.

Горестный пленник любви в сетях у тебя, птицелов,

Радужных крыльев своих теперь никогда не найдет.

Все принялись хвалить это двустишие. Умрао‑ джан снова поблагодарила и продолжала:

О, неужели твой взгляд на миг не обнимет меня?

О, неужели любовь пути среди льда не найдет?

– Теперь послушайте заключение:

Нет, я поверить не смог в безжалостный твой приговор:

«Сердце за сердцем вслед вовек, о Ада, не пойдет».

– Прекрасная концовка! – в восторге проговорил Хан‑ сахиб. – Но вы сочинили ее, вдохновившись своим опытом; другие придерживаются противоположного мнения.

– Дело не в моем опыте, я просто облекла в стихотворную форму распространенные мысли, – возразила Умрао‑ джан.

– Прочтите, пожалуйста, еще раз это двустишие, – попросил я.

Умрао‑ джан снова прочла концовку.

– А мне кажется, что эту мысль здесь можно толковать двояко, – сказал я.

– Ну, что вы, Мирза‑ сахиб! – удивился Хан‑ сахиб.

– Газель с начала и до конца проникнута одним настроением, – подтвердили и остальные.

– Обратите внимание на строй стихов, – сказал Ага‑ сахиб.

– Сколько в них блеска! – добавил Пандит‑ сахиб.

Умрао‑ джан встала и поблагодарила.

Тут вошел еще один господин. Его сопровождал человек с фонарем в руках.

– Это кто же пришел? – спросил Хан‑ сахиб. – Но к чему фонарь в лунную ночь?

– И правда не к чему, – согласился вошедший (то был Наваб‑ сахиб[14]).

– А, это вы, Наваб‑ сахиб! – обрадовался Хан‑ сахиб. – Ну, вы можете позволить себе и не такое.

Наваб‑ сахиб вошел в круг собравшихся. Все почтительно поздоровались с ним, потом попросили его прочесть газель.

– Я ведь пришел в надежде послушать вас, – проговорил он. – А сам я ничего не помню.

– Нет, джанаб, [15] придется прочитать, – сказал Шейх‑ сахиб.

– Хорошо, вот все, что я могу вспомнить:

Опасный охотник – пленительный взгляд, спасения нет!

И стрелы любви беспощадно разят, спасения нет!

– Что за стихи! – воскликнули присутствующие.

– Благодарю вас, – сказал Наваб‑ сахиб и умолк.

– Извольте прочесть еще что‑ нибудь, – попросил я.

– Клянусь аллахом, сейчас больше ничего в голову не приходит.

Тем временем явился какой‑ то человек и подал мунши Ахмаду Хусейну записку. Мунши прочитал ее и сказал:

– Подумайте! Мирза‑ сахиб не придет. Но он прислал свою новую газель.

Я спросил у посланного, чем занят Мирза‑ сахиб.

– Господин мой под вечер привез из Сикандарбага много английских растений в горшках, – ответил тот улыбаясь. – Сейчас он расставляет их между камней по краям круглого бассейна, а садовник поливает.

– Понятно, – сказал я. – Где уж ему оторваться от столь важных дел, чтобы прийти на мушаиру!

– Боже мой, как жаль, что он не пришел! Ну, так хоть прочитайте его газель, – обратился ко мне мунши‑ сахиб.

– А меня вы послушать не желаете?

– Да, хорошо, что напомнили, – спохватился мунши‑ сахиб. – Тогда прочтите сначала свое.

Я прочитал:

О нет, не спрашивай, зачем кружусь в потоке дней:

Я умираю от тоски, живя в разлуке с ней.

Кто научил ее, смеясь, любовью завладеть

И при сопернике топтать цветы души моей?

Изранит до крови того, кто даже боли рад,

И прямо в раны сыплет соль, – что может быть больней?

К чему скрывать, что поцелуй я получил вчера?

Но отрекается она от тех, кто предан ей.

В разлуке умираю я, а ей и дела нет,

И страх ее перед молвой любви ее прочней.

Судьба казнит не для того, чтобы потом прощать,

И, кудри спутав, не спешит пригладить их скорей:

Расколет зеркало в сердцах, уронит гребешок,

И, вздумав кудри причесать, лишь спутает сильней.

О нет, не в силах я забыть, как радуется мир,

Когда она, накинув шаль, выходит из дверей.

В ней нежность спорит с красотой, – о, ты погиб, Русва,

Ничто не сможет облегчить тоску любви твоей.

Присутствующие воздали подобающую хвалу каждому стиху. Я наклонил голову в знак благодарности. Потом прочитал газель Мирзы‑ сахиба.

Следующим выступил один приезжий поэт по имени Мазхарул‑ хак, который случайно попал в наше общество. Он прочитал такое стихотворение:

Мушаиры обычно у нас проходят так,

Как вам сейчас расскажет в стихах один чудак.

Над праздником газелей смеется он порой,

Над эхом нежных трелей смеется он порой.

Учтивостью опасной не очень тешит он,

Но и в хуле напрасной не очень грешен он.

Там не конец ли света, помилуй нас аллах?

Да нет, парад поэтов, помилуй нас аллах!

Там шествуют порты в венках своих стихов,

И каждый за собою ведет толпу льстецов.

Кто видел, чтоб властитель без подданных гулял?

Его сопровождает орава подпевал.

Газели он, как знамя, несет перед собой,

И войско подхалимов за ним стремится в бой,

Идти на бой со свитой ему прямой расчет, –

Иначе, кто на свете хвалу ему споет?

Один в слепом восторге весь корчится: «Вах‑ вах! »

Другой до боли в горле вопит: «Велик аллах! »

«Прекрасная манера! – один в толпе поет. –

Ах, рифмы, словно жемчуг, а стиль – не стиль, а мед! »

Иной хвалебно блеет: «Ну что сказать, друзья?

Ведь лучше не сумеет никто сказать, друзья!

Ах, он непревзойденный певец в кругу певцов,

Он всех пленил узором и музыкой стихов!

Ах, он среди поэтов единственный такой,

Ах, он Мирзу и Мира[16] давно затмил собой!

Их жалкие творенья – всего лишь звук пустой,

Возможно ли равнять их с такою красотой!

Их рифмы, их редифы, их стиль – и смех и грех,

Клянусь самим аллахом, он в мире лучше всех!

Он нежный и могучий – тому свидетель бог,

Он лучший среди лучших – тому свидетель бог!

Цветник его газелей – волшебный дар небес,

Ах, это не газели, а чудо из чудес!

За каждым нежным словом найдешь глубокий смысл,

За каждым бейтом[17] новым найдешь глубокий смысл.

Ну кто из вас посмеет стихи читать при нем?

Ну кто из вас посмеет газель слагать при нем?

Ах, стиль его творений – благоуханный сад,

Ковер его сравнений – благоуханный сад.

Вопрос решен бесспорно, вопрос давно решен,

Он, только он великий, великий – только он.

И так, и сяк, и этак – во всем он лучше всех,

Он первый из поэтов – во всем он лучше всех.

Ах, он себе, конечно, цены не знает сам,

А вы у нас спросите, мы все расскажем вам!

Ах, он вдали от мира витает в облаках,

Вся лирика отныне живет в его стихах!

Когда и где средь смертных творил такой поэт?

В веках таких не знали, да и сейчас их нет! »

Так обольют поэта хвалой своей они,

Что даже стих утопят в потоках болтовни.

Восторг их лишь досаду способен пробудить,

Поэта лишь унизит их мелочная прыть.

Ему бы постыдиться, а он безмерно рад

И с жадностью вдыхает хвалы нелепой чад.

Едва он рот откроет, восторг у них готов –

Все шапки вверх швыряют, не слушая стихов.

А если кто их песням в толпе не подпоет,

То ревностная свита пускает палки в ход,

Чему тут удивляться? – бывало так не раз,

И даже перепало и кой‑ кому из нас.

Поэты церемонно плетут гирлянды строк,

Сгибаются в поклонах и тянут каждый слог.

На вид они спокойны, но только посмотри,

Как чванство незаметно грызет их изнутри,

Как отданы их души гордыне в кабалу

И как они без меры себе поют хвалу,

Сомнения любые зальют потоком слов,

На дерзкие вопросы ответ у них готов:

«Сравненья нам послушны и рифмы служат нам,

Мы славу заслужили и рады похвалам! »

О, как они красивы, – помилуй их аллах!

О, как они спесивы, – помилуй их аллах!

О, как они капризны, о, как они тонки, –

Изящные поэты, газелей знатоки!

Ни искренность, ни правда для лести не нужна,

А если нет в ней правды, какая ей цена?

Никто у них не спросит, к чему им этот вой,

Никто из них не скажет, в чем соль хвалы пустой,

Какая в лести сила? Какой в обмане прок?

Нет, я готов открыто принять любой упрек,

Я к искренним советам прислушаться готов,

Я сам найду дорогу сквозь путаницу слов.

Мне некого бояться, мне правда не страшна,

Я в лести не нуждаюсь, мне истина нужна.

Не по душе мне горы безмерной похвалы,

Я не терплю позора безмерной похвалы,

Не нравятся мне нравы поэтов и певцов,

Не нравятся мне нравы изысканных творцов.

И если для поэта другой дороги нет,

Готов я отказаться от звания «поэт».

Нелицеприятные слушатели очень хвалили это произведение, провожая одобрительными возгласами каждое двустишие. Мунши‑ сахиб пришел в экстаз, Умрао‑ джан тряслась от смеха, а о том, что было со мной, и не спрашивайте.

Затем выступил Ага‑ сахиб.

– Послушайте более тонкие мысли, – предложил он.

О, талия твоя, как крестик, – она с ума меня сведет.

Тот, чья душа грубей каната, изящной мысли не поймет.

– Благодарю вас, – сказал Хан‑ сахиб. – У меня как раз такая душа. Но объясните, ради бога, при чем тут крестик?

– Хорошо, слушайте. Счетоводы, когда они заполняют колонки, ставят крестик – знак «нет» – там, где отсутствует цифра. Отсюда мы делаем такой вывод: талия красавицы до того тонка, что ее можно назвать невидимой. С другой стороны, в крестике обе черточки, так сказать, рассекают друг друга в середине. Применяя это сравнение, поэт кочет показать, что возлюбленная его как бы рассечена в талии, но тем не менее верхняя и нижняя половины ее тела неразделимы.

– Не понимаю! – удивился Хан‑ сахиб.

– Пока этих тонкостей не касайтесь. Далее, почтенным господам известно, что в математике крестик служит только знаком сложения, а взятый сам по себе никакого значения не имеет. Следовательно, поэт хотел сказать, что талия хоть сама она как бы и невещественна, соединяет обе половины тела его возлюбленной.

– Хватит, хватит! – взмолились слушатели. – Тут уж тонкость мысли дошла до крайности. Ваши стихи поймет только тот, кто постиг все науки.

– Потому я и не читаю их кому попало. Как жаль, что наш покойный учитель не дожил до этого дня, а то мои стихи заслужили бы хоть капельку похвалы. Но в наши дни истинных знатоков поэзии почти не осталось…

Когда чтение стихов закончилось, подали фруктовое мороженое. Гости отдали ему должное и разошлись. Тогда разостлали дастархан, [18] и мы с мунши‑ сахибом и Умрао‑ джан сели за еду.

– Пожалуйста, повторите то двустишие, которое вы прочитали в самом начале, – обратился мунши‑ сахиб к Умрао‑ джан.

Умрао‑ джан прочла:

Кому я сердца стон поведаю, Ада?

В своих скитаниях весь мир я обошла.

– А жизнь у вас, наверное, была прелюбопытная, – сказал мунши‑ сахиб. – Так я подумал после того, как впервые услышал ваши стихи. Расскажите нам обо всем, что вам пришлось пережить; наверное, получится очень занимательно.

Я поддержал мунши‑ сахиба, но Умрао‑ джан стала отнекиваться. Наш любезный мунши‑ сахиб с юных лет страстно увлекался литературой. Кроме «Тысячи и одной ночи» и «Истории Амира Хамзы», [19] он проглотил все тема «Цветника воображения». [20] Не было такого романа, которого он не прочел бы. Но когда, после нескольких дней, прожитых в Лакхнау, перед ним открылась истинная прелесть речи, заметная лишь в устах тех, кто по‑ настоящему ею владеет, его перестали привлекать нелепые повествования большинства романистов, их вычурный язык и ханжеские, проникнутые ложным пафосом рассуждения. Ему очень нравилось, как говорят жители Лакхнау – люди со вкусом. Стихи, которые прочла Умрао‑ джан, внушили ему надежду, что и рассказ ее будет занимательным. Так или иначе, страстное любопытство мунши‑ сахиба и мои настояния вынудили Умрао‑ джан покориться и рассказать нам, хоть и против желания, свою жизнь.

Надо признать, Умрао‑ джан оказалась весьма умелой Рассказчицей. И в этом нет ничего удивительного: во‑ первых, она получила образование, а во‑ вторых, воспитывалась в кругу танцовщиц высшего разряда. Кроме того, ей не раз случалось беседовать со знатными людьми и даже с членами шахского дома; [21] она имела доступ в шахский дворец, и чего только не довелось ей увидеть и услышать.

По мере того как она рассказывала, я тайком от нее записывал все, что слышал. Когда же рассказ окончился, я показал ей черновик своих записей. Умрао‑ джан очень рассердилась на меня, но было уже поздно. В конце концов она поняла это и смирилась, – даже сама прочла рукопись и кое‑ где внесла небольшие поправки.

Я знаю Умрао‑ джан еще с той поры, когда она была совсем молодой женщиной. В те дни я и сам нередко сиживал у нее и ничуть не сомневаюсь, что все рассказанное ею – все до последнего слова – чистая правда. Однако это мое личное мнение, а читатели вольны думать, как им заблагорассудится.

Мирза Русва

В какой истории для вас есть больше прелести, мой друг?

Что вас займет, моя судьба или судьба людей вокруг?

Послушайте, Мирза Русва‑ сахиб! Почему вы так настойчиво расспрашиваете меня? Что так привлекает вас в жизни обездоленной женщины? Никогда не поверю, чтобы вам могла понравиться моя исповедь – исповедь такой несчастной и горемычной, как я, такой бездомной и неприкаянной, рожденной на позор отчему дому и на всесветное поношение.

Ну что ж, слушайте, и слушайте внимательно.

Какой смысл мне хвалиться благородным происхождением, называть имена своего отца и деда? Да сказать по правде, я их и не помню. Знаю только, что мой отчий дом был в Файзабаде и стоял он на окраине города. Дом у нас был каменный, а вокруг теснились саманные домишки, жалкие хижины и лачуги. И народ в них жил самый простой: водоносы, цирюльники, прачки, носильщики. Если не считать нашего дома, во всем околотке было только одно высокое здание. Его владельца звали Дилавар‑ хан.

Мой отец служил в усыпальнице Баху‑ бегам; [22] не знаю, на какой должности, не знаю, какое он получал жалованье, помню лишь, что все его звали «джамадаром». [23]

Я целыми днями возилась со своим братишкой, и он был так привязан ко мне, что без меня не ступал ни шагу.

Незачем спрашивать, как мы с ним радовались, когда вечером отец возвращался со службы. Я бросалась к нему на шею; брат, лепеча «папа, папа», подбегал и цеплялся за полу его кафтана. Отец радостно улыбался, целовал меня, нежно поглаживал по спине, потом подхватывал на руки братишку, ласкал нас обоих. Я хорошо помню, что он никогда не возвращался домой с пустыми руками: то принесет два куска сахарного тростника, то какие‑ нибудь сласти в кулечке из листьев. Разделит их на части, а сам уйдет, и тут у нас с братом разгораются жаркие битвы: он тянет к себе кусок тростника, я прибираю к рукам кулечек со сладостями. А мама в это время готовит ужин, сидя на корточках под навесом. Отец, войдя, еще не успеет сесть, как я начинаю приставать к нему:

– Папочка, милый, ты не принес мне куклу? … Посмотри на мои ноги – туфли совсем разорвались, а ты об ртом и не подумал… Послушай, мое ожерелье еще не получили от ювелира! Дочку младшей тети скоро будут отнимать от груди, [24] а в чем я к ним пойду? … А на праздник Ид[25] я обязательно надену новое платье. Да, надену новое платье! Надену, надену!

Покончив со стряпней, мама звала меня. Я приносила корзинку с лепешками и горшочек с приправой, расстилала дастархан. Мама подавала кушанья, и мы всей семьей принимались за ужин. Потом возносили хвалу аллаху, отец читал вечернюю молитву, и все укладывались спать. Утром, на заре, отец, поднявшись, совершал намаз. [26] В это время я просыпалась от шума шагов и вновь принималась осаждать отца просьбами:

– Мой папочка! Уж сегодня‑ то не забудь! Обязательно принеси куклу… Папочка! Вечером принеси побольше гуавы и апельсинов.

Совершив утренний намаз, отец с молитвой шел на крышу, выпускал голубей, давал им зерна и заставлял раза два подняться в воздух. Мама, едва закончив уборку, принималась готовить завтрак, потому что отец уходил на службу очень рано. Потом она усаживалась за шитье или штопку, а я, забрав братишку, отправлялась бродить по улицам или располагалась под тамариндовым деревом, которое росло против наших дверей. Здесь собирались мои сверстники и сверстницы. Усадив где‑ нибудь братца, я самозабвенно отдавалась игре.

Ах! Что это были за дни! Никакие заботы не отягощали меня. Пища моя казалась мне лучшей из лучших, одежда – красивейшей из красивых, – ведь на мой взгляд никто из соседских детей, моих ровесников, ни в чем не мог соперничать со мной. Моя душа была не искушена, глаза еще не прозрели.

Там, где я жила, не было дома более высокого, чем наш. Все соседи ютились в тесных глинобитных хижинах или крохотных каморках. А в нашем доме было две больших смежных комнаты. Одна из них служила гостиной, и перед нею тянулась крытая черепицей веранда, на которой были отгорожены две комнатки поменьше. С одной стороны находилась кухня, с другой – лестница вела на плоскую крышу с надстройкой, состоявшей из двух комнатушек и крытого балкона. Кухонной посуды у нас было с избытком. Было и несколько простых ковров с белыми покрышками для них; соседи нередко приходили попросить их на время. Нам воду доставлял водонос, а другие женщины сами ходили за ней к колодцу. Когда отец, облачившись в свое форменное платье, появлялся на улице, люди приветствовали его почтительными поклонами. Мама отправлялась в гости в паланкине, а соседки ее всюду ходили пешком.

И внешность у меня была более привлекательная, чем у моих подружек. Меня вряд ли могли бы назвать красавицей, но, конечно, я была не такой, как сейчас. Кожа моя имела приятный золотистый оттенок; черты лица тоже были неплохие: довольно высокий лоб; большие глаза; румяные, по‑ детски пухлые щеки; нос, хоть и не очень прямой, все же не казался ни приплюснутым, ни слишком широким. Стан у меня тогда был стройный – не то, что теперь, – хотя даже тогда я не казалась худощавой. Я носила неширокие шаровары из красного шелка с узорчатой отделкой на поясе, кофточку из пестрой хлопчатобумажной ткани и кисейное покрывало. На руках у меня было по три серебряных браслета, на шее – ожерелье, натхуни[27] в носу золотое, а у всех других девочек натхуни были серебряные. Дырочки в ушах мне проткнули довольно поздно, и в то время, о котором я говорю, в них были продеты лишь синие ниточки, а золотые сережки еще только заказали.

Я была сговорена с сыном тети[28] – сестры моего отца. Помолвка состоялась, когда мне минуло девять лет. Теперь наши родственники торопили со свадьбой. Моя тетя вышла замуж в Навабгандж, за местного заминдара, [29] и их дом был гораздо богаче нашего. Еще до помолвки я несколько раз ездила к ним с мамой. Все там было не так, как у нас: дом, хоть и саманный, но очень просторный; на дверях – соломенные занавески; во дворе – коровы, буйволы, быки; молоко и топленое масло всегда в изобилии; зерна – огромные запасы. Когда созревала кукуруза, ее таскали с поля корзинами; сахарный тростник лежал в связках или просто в кучах – ешь, сколько душа пожелает.

Видела я и своего жениха, вернее, того, с кем меня собирались обручить; даже играла с ним.

Отец уже приготовил мне приданое, оставалось только скопить еще немного денег. Свадьба была назначена на месяц раджаб. [30]

Когда по вечерам родители заводили речь о моем замужестве, я незаметно для них прислушивалась и радовалась в душе. «Ах! – думала я. – Мой жених красивей жениха Кариман (так звали мою сверстницу, дочку чесальщика хлопка). Ведь у нее он черный‑ пречерный, а у меня белый‑ белый. Какая у него длинная борода, у жениха Кариман, а у моего даже усы еще как следует не пробились. Жених Кариман носит грязнющее дхоти, [31] рубашка на нем вся в бурых пятнах, ходит он босиком, голову повязывает какой‑ то тряпкой. А мой‑ то жених – в каком великолепном наряде появляется он в день праздника Ид: курточка из зеленого ситца, шелковые шаровары, шапочка с галуном, туфли бархатные! »

Словом, я была довольна своей жизнью. Да и как не быть довольной? Ведь мне казалось, что ничего лучшего и быть не может; казалось, что все мои желания исполнятся очень скоро.

Я не помню, чтобы за все то время, пока я жила в родительском доме, со мною произошло хоть что‑ нибудь неприятное. Вот разве только припоминаю такой случай: однажды во время игры в сбор налогов я потеряла колечко. Оно было простенькое, серебряное, наверное, стоило не больше аны[32] – это я теперь так думаю, а тогда откуда мне было знать цену вещам? Из‑ за этой потери я плакала так долго, что даже глаза опухли. Целый день я пряталась от матери, но вечером она наконец заметила, что кольца на моем пальце нет, и спросила, куда оно делось. Пришлось повиниться. Мама закатила мне пощечину, я закричала, залилась слезами; меня душили рыдания. Тем временем пришел отец. Он рассердился на маму, а меня приласкал, и я утешилась.

Я убеждена, что отец любил меня больше, чем мать. Он ни разу меня пальцем не тронул, а мама шлепала за каждый пустяк. Она обожала своего сынишку. Немало шлепков довелось мне отведать из‑ за младшего братца, и все‑ таки я его крепко любила. Под строгим маминым взором я иногда часами не смела прикоснуться к нему, но стоило ей отвернуться, как я хватала его на руки, прижимала к груди, ласкала. А как услышу, бывало, что мама возвращается, сразу же выпущу его из рук. Тут он разревется, мама догадается, что это я виновата, и ну меня бранить…

Однако достаточно было у меня заболеть хоть мизинцу, как мама лишалась покоя. Она не пила и не ела, ночью не смыкала глаз, бросалась туда‑ сюда, то за лекарствами, то за амулетами. Когда мне стали готовить приданое, она сняла с себя украшения и передала их отцу.

– Добавь немного серебра и отдай переделать все это, – сказала она. – А те украшения, что поновее, надо отполировать заново.

Из всей медной посуды, какая имелась в доме, она оставила себе лишь две‑ три кастрюли, а остальное отложила, чтобы отдать полудить. Отец сказал ей тогда:

– Подумай, сама‑ то как жить будешь?

– Э! Как‑ нибудь обойдемся! – отвечала мама. – Твоя сестра – жена заминдара; так пусть увидит, что брат кое‑ что дал за дочкой. Хоть она тебе и сестра, но дочке нашей будет свекровью, а от свекрови добра не жди. Если дочь твоя войдет в ее дом голой, люди над нами смеяться будут.

Вот, Мирза Русва‑ сахиб, я и нарисовала вам картину своего детства – той поры, когда жила в родительском доме. Теперь сами посудите, была ли я счастлива в те годы. Мой слабый рассудок говорит, что тогда мне было хорошо.

Судьба заставила меня скитаться по краям чужим,

Но как мне оправдать себя перед наставником своим?

Многие считают, да я и сама это часто слышала, – что нечего винить тех публичных женщин и танцовщиц, которые унаследовали свое ремесло. [33] Что бы они себе ни позволили, – все им надо простить. Ведь они с детства воспитываются в таких домах и в такой среде, где царит порок; их матери и сестры сами служат ему. Но когда дочери честных родителей бегут из дому и предаются распутству, их надо прямо убивать на месте.

На этом я оборву повесть о своем детстве: больше рассказывать не о чем, ибо вскоре я покинула отчий дом. Обо мне могут подумать: вот, мол, негодница, делать ей было нечего; вышла задержка со свадьбой, так она завела с кем‑ то шашни и убежала. Любовник бросил ее, она сошлась с другим, но и тут ей не улыбнулось счастье – вот постепенно и докатилась до своего ремесла.

Действительно, часто так оно и бывает. Я не раз видела и слышала, как по разным причинам сбивались с пути женщины из хороших семейств. Случается, что девушка уже на выданье, а родители медлят со свадьбой. Или, наоборот, выдают замуж дочку насильно – лишь бы спихнуть за первого, кто подвернется; где уж там подумать о возрасте жениха, всмотреться в его лицо, разузнать, какого он нрава. Не уживется женщина с мужем – вот и пойдет на улицу. А бывает, вдруг свалится на нее беда, словно скала на голову обрушится, – овдовеет в расцвете юности. Если не сумеет совладать с собой – сойдется с кем попало, а не повезет с ним – ударится в распутство. Но со мной, несчастной, стряслась иная беда: судьба и случай забросили меня в такие дремучие джунгли, откуда не было выхода, кроме как на путь разврата.

Дилавар‑ хан – владелец того большого дома, который стоял неподалеку от нашего, – якшался с разбойниками. Он много лет просидел в тюрьме в Лакхнау. Как раз в то время, о котором я рассказываю, его по чьему‑ то ходатайству освободили. Отца моего он жестоко ненавидел, и вот почему: когда его арестовали в Файзабаде, на следствие вызвали для показаний несколько человек с нашей улицы. В их число попал и отец. Ах, бедняга, он был такой правдивый, чистосердечный! И вот, когда королевский чиновник дал ему в руки коран и приказал: «Ну, джамадар! Говори правду, что это за человек», – отец выложил начистоту все, что знал. По его показаниям Дилавар‑ хан и был посажен в тюрьму. Обо всем этом я слышала от своей матери. Теперь, выйдя из тюрьмы с жаждой мести в душе, Дилавар‑ хан стал разводить голубей, чтобы досадить моему отцу. Однажды ему удалось поймать нашего голубя. Его попросили вернуть птицу, но он не отдал. Отец предлагал Дилавару‑ хану четыре аны, а тот требовал восемь. Вскоре после того, как отец ушел на службу, я, не помню зачем, выскочила на улицу. Смотрю, Дилавар‑ хан стоит под тамариндом.

– Эй, дочка! – позвал он меня. – Твой отец отдал мне деньги. Пойди, забери голубя.

Тут я и попалась на его удочку – побежала за ним. Но когда мы вошли к нему в дом, гляжу: никакого голубя нигде нет. Не успели мы войти, как он запер дверь изнутри на засов. Я было закричала, но он заткнул мне рот тряпкой и связал руки платком. В комнате была другая дверь. Бросив меня на пол, Дилавар‑ хан подошел к ней и позвал:

– Пир Бахш!

Вошел Пир Бахш. Вдвоем они положили меня на повозку, запряженную быками, и двинулись в путь. Я оцепенела и даже дышала с трудом, чувствуя себя совершенно беспомощной в когтях у этого злодея. Дилавар‑ хан сидел на дне повозки, зажав меня между коленями, глаза у негодяя налились кровью, в руке он держал нож. Пир Бахш погонял быков, и они шли очень быстро.

Вскоре наступил вечер. Сгустилась тьма. Дело было зимой, дул порывистый ветер, и я всем телом дрожала от холода; силы покидали меня, слезы катились градом. «Ах! – думала я. – В какую беду я попала! Отец, наверное, уже пришел со службы, ищет меня; мама бьет себя в грудь, а братишка играет – ему и невдомек, что случилось с сестрой! » Мать, отец, брат, большая комната в доме, внутренний дворик, кухня – все так и стояло у меня перед глазами. Но всего сильнее был страх. Дилавар‑ хан то и дело грозил мне ножом, и я ждала, что вот‑ вот этот нож вонзится мне в сердце. Тряпки во рту у меня уже не было, но от ужаса я все равно не могла произнести ни звука. И в то время, как я была в таком состоянии, Дилавар‑ хан и Пир Бахш со смехом болтали друг с другом, перемежая каждое слово бранью и осыпая ругательствами моих родителей и меня.

– Видал, брат Пир Бахш! Как говорится: «Солдатский сын хоть двенадцать лет прождет, а уж за себя отплатит». То‑ то этот мерзавец сейчас бегает‑ крутится.

– Верно, брат. Как по пословице говорится, так ты и сделал. Пожалуй, двенадцать лет будет, как тебя посадили?

– Ровно двенадцать… Чего только, брат, я не натерпелся в Лакхнау!.. Ладно! Придет день, вспомнит он меня!

Нынче я только нанес ему первый удар. Потом самого укокошу.

– Что ты! Неужто пойдешь на такое?

– А как же? Не убью его, значит нет во мне богатырского семени.

– Да, брат, ты хозяин своему слову! Как скажешь, так и сделаешь.

– Вот увидишь!

– А с ней что делать будем? – спросил Пир Бахш.

– Да что с ней делать? Где‑ нибудь прикончим и закопаем в канаве. К полночи домой поспеем.

Как услышала я эти слова, так сразу уверилась в своей неминуемой гибели. Слезы застыли у меня на глазах, сердце затрепетало, голова бессильно поникла; рук и ног своих я уже не чувствовала. Злодей видел, что со мною творится, но и тут не пожалел меня – пихнул в бок, так что я чуть не лишилась сознания и снова расплакалась.

– Ну, хорошо, ее мы убьем, а мои деньги? … – спросил вдруг Пир Бахш.

– Этого добра везде хватит.

– Откуда же ты их возьмешь? Нет, я думаю, по‑ другому надо…

– Знай свое дело! Не достану денег, продам голубей и отдам тебе долг.

– Дурак ты! Зачем голубей продавать? Послушай‑ ка, что я скажу.

– Говори!

– Свезем девчонку в Лакхнау и возьмем за нее, сколько дадут.

С тех пор как я окончательно перестала сомневаться в том, что меня убьют, разговор негодяев скользил мимо моих ушей, доносясь до меня словно сквозь сон. Но слова Пира Бахша возродили во мне слабую надежду. В глубине души я уже благодарила его. Теперь меня мучило нетерпенье узнать, что же решит второй негодяй.

– Ладно, там видно будет, а пока поезжай, – сказал Дилавар‑ хан.

– Может, нам остановиться тут ненадолго? Вон под тем деревом костер горит. Попросим огоньку, хукку закурим.

Пир Бахш пошел за огнем. Я подумала: а вдруг Дилавар‑ хан прикончит меня в его отсутствие? Смертельный ужас овладел мною, и я невольно закричала во весь голос. В ответ на мой вопль Дилавар‑ хан закатил мне две‑ три увесистых оплеухи.

– Поганая! Никак не угомонится! – зарычал он. – Выдать захотела. Вот пырну ножом…

– Нет, брат! Не надо! – остановил его Пир Бахш, который еще не успел далеко отойти. – Ты же мне обещал! Сделай, как я советую.

– Ладно, иди! Огня‑ то принеси.

Пир Бахш удалился и вскоре вернулся с огнем. Он раскурил хукку и передал ее Дилавару‑ хану.

– Ну, а сколько же за нее могут дать? – спросил тот, затянувшись. – И кто продавать станет? А вдруг нас на этом поймают? Получится еще хуже.

– Это уж моя забота. Я и продавать буду. Эх, почтенный, ну что ты говоришь? Кто нас поймает? В Лакхнау такие дела и ночью делают и среди бела дня. Знаешь моего шурина?

– Карима?

– Да. Он этим и кормится. Ловит мальчишек и девчонок десятками. Привезет в Лакхнау – и денежки готовы.

– А где он нынче?

– Где ему быть? В Лакхнау, на том берегу Гумти[34] дом его тестя. Там он, наверное, и теперь живет.

– Так. А почем продают мальчишек и девчонок?

– Это уж смотря, какие они из себя.

– А наша за сколько пойдет?

– За сто, может за полтораста. Как повезет.

– Приятно слышать. Сто – полтораста… Только навряд – уж больно она неказиста. И ста‑ то много.

– Там видно будет. Ну, давай поедем. А убить ее – что толку?

В ответ Дилавар‑ хан, нагнувшись, что‑ то шепнул на ухо Пиру Бахшу, но я ничего не расслышала.

– Это‑ то я смекнул еще раньше, – отозвался Пир Бахш. – Да ты и сам не дурак, понимаешь…

Всю ночь катилась наша повозка. Душа моя была объята тревогой. Силы оставили меня, я вся одеревенела, смерть стояла перед глазами. Но, говорят, сон нисходит даже на приговоренного к казни – немного погодя я задремала. К счастью, Пир Бахш догадался укрыть меня бычьей попоной.

В ту ночь я несколько раз просыпалась, открывала глаза, но подать голос не смела. Наконец, превозмогая страх, сдвинула попону с лица и увидела, что повозка стоит, и я в ней осталась одна. Тихонько выглянула наружу. Вижу – впереди несколько жалких лачуг; неподалеку лавчонка; Дилавар‑ хан и Пир Бахш что‑ то покупают в ней; рядом, под баньяновым деревом, жуют солому быки; несколько крестьян греются у костра; один из них курит хукку. Но вот Пир Бахш подошел к повозке и протянул мне горсть поджаренного гороха. Изголодавшись за ночь, я принялась жевать его. Немного погодя он принес мне воды в горшочке. Я чуть‑ чуть отпила и опять улеглась, не сказав ни слова.

Повозка стояла тут долго. Наконец Пир Бахш запряг быков. Дилавар‑ хан, набив хукку, уселся рядом со мной, и мы двинулись дальше. Теперь, днем, со мной обходились уже не так жестоко, как ночью. Дилавар‑ хан спрятал свой нож, пинки и ругательства больше не сыпались на меня. Сидя каждый на своем месте, Дилавар‑ хан и Пир Бахш курили и разговаривали, а когда болтать надоедало – затягивали песню. Один поет, другой слушает; слушает, а сам, должно быть, думает, о чем бы еще потолковать? Немного погодя снова завязывается разговор. Нередко случалось и так, что вдруг вспыхивала перебранка: приятели засучивали рукава, подтягивали пояса. И вот один уже скатывается с повозки, а другой готов его задушить. Потом, смотришь, почему‑ то сразу успокоились. Ссора забыта; согласие восстановлено; опять начинается дружеский разговор; драки словно и не бывало.

– Из‑ за чего это мы с тобой повздорили?

– И верно, – из‑ за чего?

– Ладно, вперед всегда говори прямо, если что тебе не по нутру.

– H ты тоже.

О, позволь мне, птицелов, трепетать в неволе!

Мне сегодня в первый раз ночевать в неволе…

Вот вы теперь и узнали, как прошла первая ночь моей неволи. Ах! Никогда, до самого смертного часа не забуду я овладевшего мною тогда отчаяния. Удивляюсь, как я жива осталась. До чего же крепко цеплялась моя душа за тело!.. Подлый Дилавар‑ хан! Теперь ты наконец получил по заслугам; но разве это принесло мне облегчение? Даже если бы тело твое у меня на глазах изрубили на мелкие куски и бросили коршунам и воронам, я и тогда не содрогнулась бы. Надеюсь, ты каждое утро и вечер терпишь адские муки в могиле, а на Страшном суде, бог даст, испытаешь и что‑ нибудь похуже… А каково, надо думать, было моим родителям? Как они, должно быть, проклинали тебя!

Но хватит, Мирза‑ сахиб! На сегодня довольно: о том, что еще случилось со мною, буду рассказывать завтра. Горечь переполнила мое сердце. Хочу выплакаться как следует…

Да и на что вам слушать повесть о моих злоключениях? Может быть, мне на этом и кончить свой рассказ? … Лучше бы Дилавар‑ хан сразу убил меня. Честь моя сохранилась бы в горсточке праха, на доброе имя родителей не легло бы пятно, и не было бы мне стыдно перед всем миром.

Правда, я еще раз увидела свою мать. Когда это было? Давно уже… Бог ведает, жива она еще или нет. Говорят, у моего брата есть сын лет четырнадцати – пятнадцати (храни его аллах! ) и две дочери. Как мне хочется повидать их всех! Ведь и живут‑ то они не так уж далеко – до Файзабада можно доехать всего за одну рупию. Но что поделаешь? Мне и думать нельзя о встрече с ними.

В те времена еще не было железной дороги, и на путь из Файзабада в Лакхнау уходило четверо суток. Но Дилавар‑ хан, опасаясь, как бы мой отец не пустился за нами в погоню, выбрал такую окольную дорогу, что мы ехали чуть не восемь дней. Я, глупая, конечно, не знала, где находится Лакхнау, но из бесед Дилавара‑ хана с Пиром Бахшем мне стало ясно, что везут меня как раз туда. Название этого города я часто слышала дома, потому что мой дедушка служил там в охране при каком‑ то дворце. У нас в семье о нем говорили часто. Однажды он даже приезжал в Файзабад и привез мне много сластей и игрушек. Я его хорошо запомнила.

В Лакхнау меня привезли к тестю Карима. Дом его стоял за рекой Гумти. Это была крохотная саманная лачуга. Теща Карима – она смахивала на нищую обмывальщицу покойников – заперла меня в какой‑ то темной каморке. Привезли меня сюда утром, и до полудня я сидела одна, взаперти. Наконец дверь каморки открылась. Молодая женщина – жена Карима – положила передо мной три лепешки, поставила глиняную миску с маленькой кучкой чечевицы и медный кувшинчик с водой и ушла. В тот миг даже эта еда показалась мне роскошью – ведь прошло уже восемь дней с тех пор, как я в последний раз ела горячую пищу, а в дороге мне не перепадало ничего, кроме поджаренного сухого гороха да мучной болтушки. Я выпила залпом почти половину кувшинчика, потом растянулась на полу и заснула. Одному богу известно, сколько я проспала, – в этой темной каморке день не отличался от ночи. Несколько раз я открывала глаза. Темно; тишина полная… И я снова укладывалась и засыпала, с головой накрывшись своим покрывалом. Наконец глаза мои совсем открылись, и сон уже больше не вернулся ко мне, но я не вставала. Тем временем вошла теща Карима. Я села. Старая ведьма ворчала без передышки.

– Да когда же она только проснется, эта девчонка? – бормотала она. – Вечером звала ее, пока не охрипла. Как ни трясла, она и не охнула. Я уж думаю, не змея ли ее укусила? Э, глянь‑ ка! Поднялась‑ таки…

Я молча слушала. Досыта наворчавшись, старуха спросила:

– Где миска?

Я подала миску старухе, и она ушла. Дверь каморки закрылась. Немного погодя явилась жена Карима, открыла ставни – оказывается, в каморке было окно – и вывела меня наружу. Я очутилась среди каких‑ то развалин; отсюда ничего не было видно, кроме неба. Вскоре она отвела меня обратно в мою тюрьму. На этот раз мне дали поесть гороховой похлебки и пшенной каши.

Так прошло два дня. На третий в каморку ко мне посадили еще одну девочку, года на два старше меня. Бог знает откуда увез ее обманом Карим. Как она, бедная, плакала! Но для меня ее появление было счастьем: когда она выплакалась, я нашла в ней собеседницу.

Она была дочкой лавочника. Звали ее Рам Деи, и жила она в какой‑ то деревушке недалеко от Ситапура. В темноте я не могла разглядеть ее. Но когда на следующий день, как обычно, открыли окно, она увидела меня, а я ее. Рам Деи оказалась очень хорошенькой, тоненькой девочкой с приятным светлым цветом лица.

На четвертый день ее забрали из нашей темницы, и я опять осталась одна. Я провела в этом доме еще два дня, а на третий, поздно вечером, пришли Дилавар‑ хан с Пиром Бахшем и увели меня с собой. Светила луна. Мы пересекли какой‑ то пустырь, миновали базар, потом вышли на мост. Река волновалась, дул холодный ветер, я вся дрожала. За мостом был другой базар. Отсюда мы свернули в узенький переулок и шли по нему так долго, что у меня устали ноги. Потом мы опять вышли на какую‑ то торговую улицу. Здесь двигалась густая толпа, пробиться через которую было нелегко. Наконец мы остановились у дверей одного дома.

Мирза Русва‑ сахиб! Вы догадались, что за торговлю вели на этой улице? Здесь помещалась та лавка, где стали торговать моей честью… Мы были на Чауке, а в доме, к которому мы подошли, я обрела все, что мне было уготовано в мире: бесчестье и славу, позор и известность, гордость и стыд. Перед нами открылись двери дома Ханум‑ джан. [35]

В глубине коридора была видна лестница. Мы поднялись по ней и, обогнув по балкону внутренний дворик, вошли в просторную комнату Ханум‑ джан.

Вам, наверное, случалось видеть Ханум. В ту пору ей было лет пятьдесят… Что за великолепная была старуха! Правда, слишком смуглая, однако любые наряды удивительно шли к ней, несмотря на ее полноту. Другой подобной женщины я не знала. Волосы на висках у нее уже поседели, но очень ее красили. Ее белое кисейное покрывало было выбрано с исключительным вкусом; коричневые полушелковые шаровары бросались в глаза – такие они были широкие; толстые золотые браслеты плотно охватывали руки у кистей; простые, в виде колец, серьги в ушах стоили множества изысканных украшений. Бисмилла – ее дочь – цветом и чертами лица, да и всем обликом, очень походила на мать, но ее изяществом похвастаться не могла.

Даже сейчас Ханум возникает в моей памяти точно такой, какой я увидела ее в тот первый день. Она сидит на ковре перед тахтой. Горят свечи под абажуром в виде лотоса, большая расписная шкатулка с бетелем открыта; Ханум курит хукку. Перед нею танцует какая‑ то смуглая девушка (то была Бисмилла‑ джан).

Когда мы вошли, танец прекратился. Все, кто был в комнате, удалились.

– Это та самая девочка? – спросила Ханум Дилавара‑ хана.

Очевидно, они уже сговорились.

– Да, – ответил Дилавар‑ хан.

Ханум‑ джан ласково подозвала меня и усадила рядом с собой. Потом, приподняв мою голову, посмотрела мне в лицо.

– Хорошо! Вы получите столько, сколько я обещала. А как насчет другой девочки? – спросила она.

– С той уже дело сделано, – ответил Пир Бахш.

– За сколько продали?

– За двести.

– Что ж, неплохо. А куда она попала?

– Одна бегам купила ее для своего сына.

– Та была хороша! За нее и я дала бы двести. Ты поторопился.

– А что я мог поделать? И так и сяк уговаривал шурина, да он не послушался.

– Эта тоже недурна собой, – вмешался Дилавар‑ хан, – да и вам ведь она понравилась.

– Девочка как девочка…

– Ладно, какая есть, вся перед вами.

– Ты вправе хвалить свой товар, – сказала Ханум и позвала: – Хусейни!

Вошла толстая смуглая женщина средних лет и стала перед хозяйкой.

– Слушай, Хусейни!

– Что прикажете, госпожа?

– Принеси сундучок.

Хусейни вышла и вернулась с сундучком. Ханум открыла его и положила перед Дилаваром‑ ханом кучку монет. Потом уже я узнала, что за меня отдали сто двадцать пять рупий. Часть их, как говорили, пятьдесят рупий, отсчитал для себя Пир Бахш и завязал в свой платок. Остальное ссылал себе в кошелек подлый Дилавар‑ хан. Оба попрощались и вышли, В комнате остались Ханум, бува[36] Хусейни и я.

– Хусейни, – начала Ханум, – а не кажется тебе, что для такой девчонки это чересчур дорого?

– Дорого? Я бы сказала, дешево.

– Нет уж, никак не дешево! Ведь мордочка‑ то у нее совсем простенькая. Аллах ведает, чья она дочь. Ох, что‑ то теперь с ее отцом‑ матерью? Кто знает, где подцепили ее эти разбойники? Бога они не боятся! Бува Хусейни! Мы с тобой ни в чем не виноваты. Божья кара падет на них, подлецов; а с нас‑ то что спрашивать? Они все равно ее продали бы – не здесь, так в другом месте.

– Госпожа, да ведь у нас ей будет неплохо! Или вы не слыхали, каково достается служанкам у благородных хозяек?

– Как не слыхать! О таких случаях до сих пор поминают. Говорят, госпожа Султан Джахан служанку свою до смерти засекла, когда застала ее за болтовней с хозяином.

– Такие хозяйки что хотят, то и делают. Да покроются они в судный день вечным позором!

– Вечным позором! Этого мало – их бы в адский котел надо…

– Хорошо бы! И поделом им, злодейкам, – согласилась бува Хусейни и добавила просительным тоном: – Госпожа! А девочку‑ то отдайте мне. Я ее воспитаю. Она будет ваша, а я ей только послужу.

– Ну что ж, воспитывай.

Все это время бува Хусейни стояла. А тут подсела ко мне и завела разговор:

– Дочка! Ты откуда?

– Из Банглы, – ответила я, заливаясь слезами.

– Где это Бангла? – спросила бува Хусейни у Ханум.

– Эх ты! Ребенок ты, что ли? Банглой Файзабад называют, – ответила та.

– Как звать твоего батюшку? – продолжала Хусейни, обращаясь ко мне.

– Джамадар.

– Не приставай к ней, – укоризненно проговорила Ханум. – Откуда девочке знать его имя? [37] Она ведь еще маленькая.

– Ладно. А тебя как зовут? – спросила Хусейни.

– Амиран.

– Нам это имя не нравится, девочка, – сказала Ханум. – Мы будем звать тебя Умрао.

– Слышишь, дочка! – подтвердила бува Хусейни. – Откликайся на имя Умрао. Когда госпожа скажет: «Умрао! » – отвечай вежливо: «Да, госпожа! »

С того самого дня меня и называют Умрао. Впоследствии, когда я уже сделалась танцовщицей, меня стали величать Умрао‑ джан. Ханум до своего последнего вздоха звала меня просто Умрао; бува Хусейни – Умрао‑ сахиб.

Бува Хусейни увела меня к себе в комнатку, вкусно накормила, угостила сластями, вымыла мне лицо и руки и уложила спать рядом с собой. В ту ночь я увидела во сне своих родителей. Снилось мне, что отец вернулся со службы. В руках у него кулечек со сластями. Братишка мой играет. Отец вынимает и дает ему кусочек сладкого, потом кличет меня, а я будто в соседней комнате. Мама на кухне. Я увидела отца, и вот бросаюсь к нему на шею и со слезами рассказываю обо всем, что со мной приключилось.

Во сне я разревелась навзрыд. Бува Хусейни разбудила меня. Я открыла глаза и что же вижу: нет ни нашего дома, ни большой комнаты в нем, ни папы, ни мамы. Я плачу на груди у бувы Хусейни, а она вытирает мне глаза. Теплится ночник. Гляжу – по лицу старухи катится слеза за слезой…

Бува Хусейни оказалась очень доброй женщиной. Она была со мной так нежна, что я спустя каких‑ нибудь несколько дней уже позабыла своих родителей. Да и не мудрено! Как было не забыть? Во‑ первых, помнить о них было не в моей воле, во‑ вторых, «на новом месте новые мысли». Да и чего только у меня теперь не было! Самая лучшая пища, какой мне раньше и пробовать не случалось; платья, какие никогда и не снились; три девочки‑ подружки, Бисмилла‑ джан, Хуршид‑ джан и Амир‑ джан, с которыми я играла, – все это у меня было. Да еще целый день песни и пляски, сборища и зрелища, празднества и прогулки – чего мне оставалось желать? Каких других удовольствий?

Мирза‑ сахиб! Вы скажете, что, значит, я совсем бессердечная, если так скоро забыла родителей, увлекшись играми и плясками. Но хоть лет мне было еще немного, все же я, едва войдя в дом Ханум, словно почуяла сердцем, что придется мне теперь провести здесь всю жизнь.

Так новобрачная, входя в дом свекра, уже понимает, что здесь она не минутная гостья, а пришла сюда навсегда, чтобы все перенести и умереть тут. В дороге я натерпелась такого страху от проклятых разбойников, что у Ханум почувствовала себя, как в раю. Возвращение к родителям казалось мне чем‑ то совершенно несбыточным, а когда знаешь, что твое желание не может исполниться, оно остывает. Хотя от Лакхнау до Файзабада всего сорок косов, [38] мне в то время казалось, что это бесконечно далеко. У детей свои представления, не такие, как у взрослых.

Нет, не дано человеку жить только горем своим.

Время проходит неслышно, горе уходит за ним.

Мирза Русва‑ сахиб! Вы ведь, наверное, помните дом Ханум? Какой он был большой, сколько в нем было комнат! И в каждой обитали воспитанные ею танцовщицы. Бисмилла – дочка Ханум – и Хуршид были моими ровесницами; они еще не считались танцовщицами. Но, кроме них, в доме жили десять – одиннадцать девушек. Каждая из них занимала отдельную комнату, имела своих слуг, свою обстановку. Все они были одна другой краше, все увешаны драгоценностями, всегда принаряженные, в богатых одеждах. Другие танцовщицы и по большим праздникам не видят таких нарядов, какие мы носили в будни. Дом Ханум казался мне обителью пери[39] – куда ни загляни, только и услышишь, что смех и шутки, пение и музыку. Я тогда была еще маленькой девочкой, но ведь женщины проницательны от природы, и я уже чуяла свое предназначение. Видя, как поют и танцуют Бисмилла и Хуршид, я приходила в восторг и в свою очередь невольно принималась напевать про себя и приплясывать.

В ту пору началось мое обучение. У меня нашли способности к музыке, да и голос мой оказался неплохим. Когда я усвоила гаммы, мы перешли к простейшим мелодиям. Учитель мой начал с самых основ. Он заставлял меня заучивать на память различные мелодии и требовал, чтобы я их без конца повторяла. А мне смертельно надоедало исполнять их по всем правилам и всегда хотелось петь по‑ своему.

Сначала учитель (не дай бог душе его устыдиться! ) не обращал на это внимания. Но вот как то раз, исполняя одну мелодию в присутствии Ханум, я, как всегда, принялась своевольничать. Учитель не поправил меня. Ханум велела мне повторить. Я опять спела так же, как в первый раз. Учитель снова не обратил на это внимания. Глаза у Ханум сердито сверкнули. Я взглянула на учителя – он утвердительно кивнул. Тут уж Ханум не стерпела.

– Господин учитель, что же это такое? – упрекнула она его. – Так петь не годится. Я вас спрашиваю, правильно она поет или нет?

– Не совсем.

– Так что ж вы ее не остановили сразу?

– Как‑ то внимания не обратил.

– Не обратили внимания?! Я нарочно заставила ее повторить, а вы все равно словно воды в рот набрали. Вот как вы учите девочек! Да спой она сейчас так же перед знающим человеком, он бы мне в глаза плюнул.

Учитель смутился и промолчал, но в душе затаил обиду. Наш старый учитель считал себя знатоком пения, да так оно действительно и было. Вмешательство Ханум его очень задело.

В другой раз, и опять при Ханум, я спросила учителя, как надо петь одно место, и он ответил мне неточно.

– Хан‑ сахиб! – возмутилась Ханум. – Сохрани боже! Сказать такое при мне!

– А что?

– И вы еще спрашиваете: «А что? » Да разве так можно петь? Попробуйте‑ ка сами!

– Да, вы правы, – признал учитель, едва начав.

– Так! Вот вы и посудите! Сами поете одно, а девочке говорите другое. Может быть, вы просто хотите меня испытать? Хан‑ сахиб! Конечно, я женщина не слишком одаренная. Хвастать не буду, голоса у меня нет, но чего только я не слышала вот этими своими ушами! Я тоже училась не у кого попало. Вам, верно, знакомо имя мияна[40] Гулама Расула? Так зачем же вы так поступаете? Если вы чем‑ то недовольны, говорите прямо, а не то уж, простите, я устроюсь как‑ нибудь по‑ другому. Извольте не портить своих учениц.

– И не буду, – сказал учитель; встал и ушел.

Несколько дней он у нас не появлялся. Ханум сама стала давать нам уроки. Но вот наконец учитель прислал посредника в лице своего халифы; [41] последовали взаимные извинения, и примирение состоялось. С тех пор учитель стал все объяснять нам правильно, а если не мог объяснить словами, то сам показывал, как надо петь. Ханум он ставил невысоко. Но я всю жизнь не могла решить, кто же из них больше знает: Ханум или учитель, – ведь от нее я узнавала много такого, чему учитель не умел, а, может, и не хотел обучить меня как следует. Несмотря на все свои обещания, он все‑ таки не объяснял того, чего я не понимала. И вот я постепенно привыкла спрашивать у Ханум после его ухода обо всем, в чем сомневалась или что, как мне казалось, он разъяснил недостаточно хорошо. Ей это было очень приятно; а свою дочь, Бисмиллу, она постоянно корила. На ту было потрачено много труда, но она не усвоила ничего, кроме самых простых мелодий и песен, да и на них у нее едва хватало способностей. А у Хуршид совсем не было голоса. Одарив ее красотой пери, природа дала ей горло, звучавшее словно надтреснутая флейта. Но танцевала она довольно сносно и старалась добиться успеха, а потому ее выступления ограничивались одними лишь танцами. Конечно, она могла спеть несколько простеньких песенок, но разве это можно было назвать пением?

Среди воспитанниц Ханум своим умением петь выделялась Бегаджан. Некрасива она была до того, что не дай бог встретить такую к ночи: лицо – черное, как сковородка, рябое, сплошь изрытое оспой; глаза красные; расплывшийся нос вдавлен посередине; губы словно опухшие; зубы как у лошади; сама толста сверх всякой меры и к тому же мала ростом – люди в шутку прозвали ее слонихой‑ карлицей. Но голос у нее был замечательный, и она знала все тонкости искусства пения. Я старалась перенять у нее как можно больше. Как только мне удавалось проникнуть к ней в комнату, я тут же начинала приставать:

– Сестрица! Спой мне, пожалуйста, гамму.

– Ну, слушай, – соглашалась она и начинала: – Сари‑ га‑ ма‑ па‑ дха‑ ни…

– Я так не улавливаю; повтори каждую ноту отдельно.

– Э› девочка! Чересчур много захотела! Почему не спросишь у своего учителя?

– Сестрица, милая, объясни лучше ты!

– Саааа‑ риии‑ гаа‑ маааа‑ паааа‑ дхааа‑ нии… Запомнила?

– Ой! – притворялась я огорченной. – Не успела! Повтори еще раз.

– Уходи, больше не стану!

– Я уйду, только сперва повтори.

– Ну вот, только больше не приставай, – говорила она, спев гамму снова.

– Теперь запомнила. А еще спой мне три старинных гаммы, – снова просила я.

– Хватит! Беги‑ ка прочь! Придешь завтра.

– Ну ладно. А сейчас споешь что‑ нибудь просто так? Я принесу тамбур. [42]

– Что тебе спеть?

– Что‑ нибудь из Дханасари.

– Ну слушай:

Пока я с милым не увижусь,

я мыслями к нему стремлюсь;

Пока я милым не натешусь,

с тревогой я не расстаюсь;

Сгораю, словно в лихорадке,

то горько плачу, то смеюсь.

Всем, кто мне путь к нему укажет,

я низко в ноги поклонюсь.

Воспитанниц Ханум обучали не только пению и танцам – для них была устроена школа грамоты, которую вел маулви. [43] Я, как и все наши девочки, училась в этой школе. Как сейчас вижу я этого маулви – его просветленное лицо, коротко подстриженную белую бороду, скромную суфийскую[44] одежду, большие перстни с сердоликом и бирюзой, четки с ладанкой, в которой хранилась щепотка святой земли из Кербелы[45] (на ладанку он опирался лбом, когда клал земные поклоны), трость с изящным серебряным набалдашником, хукку с коротким мундштуком, коробочку с опиумом. Как он любил шутить – легко, остроумно! Он отличался редкостным постоянством: его связь с бувой Хусейни, начавшаяся совершенно случайно в незапамятные времена, продолжалась до сих пор. А бува Хусейни, та считала его своим мужем перед богом и людьми. Отношениям этих стариков могла бы позавидовать молодежь.

Маулви был родом откуда‑ то из‑ под Зайдпура. Там у него, по божьей милости, были земля, дом, жена, дети, но сам он как приехал в Лакхнау учиться, так тут и остался и с тех пор ездил домой, вероятно, не более двух‑ трех раз. Впрочем, многие из его близких сами приезжали сюда, чтобы повидаться с ним. Время от времени он получал деньги из дому; десять рупий ему платила Ханум – и все это переходило к буве Хусейни; она заботилась о его пропитании, о хукке и опиуме; она была его казначеем; она заказывала ему одежду. Сама Ханум очень ценила маулви‑ сахиба, а потому и к буве Хусейни относилась с уважением.

Вы уже знаете, что бува Хусейни взялась меня воспитывать. Поэтому маулви‑ сахиб обращал на меня особое внимание. Мне неудобно самой говорить, какого мнения он был обо мне, – это может показаться нескромным, – но занимался со мной гораздо больше, чем с другими девочками. Я была просто неотесанной чуркой какой‑ то, а он сделал меня человеком. Это ему я должна кланяться в ноги за те чрезмерные почести, которые мне потом воздавали в кругу благородных и знатных людей. Это благодаря ему я осмеливаюсь открывать рот в обществе таких достойных и выдающихся лиц, как вы, Мирза Русва. Это его стараниям я обязана тем, что удостоилась чести присутствовать на шахских приемах и была вхожа в дома женщин из самого высшего общества.

Маулви– сахиб с любовью занимался моим обучением. Покончив с азбукой и простейшими персидскими книжками, он заставил меня выучить наизусть «Амад‑ наме». [46] Потом мы принялись за «Гулистан». [47] Маулви читал вслух по две строки и приказывал мне выучить их на память. Особенно большое внимание он уделял стихам. Значение каждого слова, строй каждого предложения – мне все надо было запомнить. Не меньше внимания он обращал на письмо – правописание и красоту почерка. После «Гулистана» другие персидские книги показались мне совсем простыми, и уроки наши проходили так легко, как будто мы повторяли уже знакомое. Занимались мы также арабской грамматикой и прочли несколько трудов о красноречии.

Я училась у маулви‑ сахиба лет семь или восемь. А как рождается любовь к поэзии и как она бывает велика, вы сами знаете – вам об этом рассказывать не нужно.

Я не учусь, пап попугай, премудрости чужой:

Любовь моя и боль моя повали опыт мой.

В школе со мной учились три девочки и один мальчик, Гаухар Мирза. Это был очень распущенный и нехороший мальчишка. Он постоянно дразнил девочек: одной рожу скорчит, другую ущипнет; эту схватит за волосы, ту дернет за ухо; то обломает кончик чужого калама, [48] то опрокинет чернильницу на чью‑ нибудь книгу, а то и свяжет вместе косы двух девочек. Словом, от него никому житья не было. Девочки неплохо давали ему сдачи, маулви‑ сахиб наказывал его по заслугам, но пострел не унимался. Меня он изводил больше других, потому что я была самой неопытной и простодушной и беспрекословно слушалась маулви‑ сахиба. Я то и дело подводила Гаухара Мирзу под наказание своими жалобами, но бессовестный не отставал от меня, несмотря ни на что. В конце концов я отчаялась и перестала на него ябедничать: ведь из‑ за меня маулви‑ сахиб всегда наказывал его так жестоко, что я сама начинала жалеть мальчишку.

Гаухар Мирза попал в нашу школу благодаря буве Хусейни.

Жил в Лакхнау один знатный господин – наваб Султан Али‑ хан. Он сошелся с какой‑ то певицей из касты дом, [49] и она родила ему сына. Связь их давно уже прекратилась, однако наваб каждый месяц давал десять рупий на воспитание ребенка. Кроме того, он время от времени тайком от жены приглашал сына к себе. Мать мальчика жила рядом с братом бувы Хусейни. Гаухар Мирза уже во младенчестве «доказал свое благородное происхождение» тем, что превратился в чистое наказание для всего околотка: кому‑ то запустил в дверь комом грязи; у какого‑ то мальчика попросил клетку с птицами – только посмотреть! – а когда получил ее, взял и открыл задвижку – все птицы и разлетелись. Словом, он досаждал людям, как только мог. Наконец мать не выдержала и отдала его на выучку к одному маулви в находившуюся поблизости мечеть, [50] но и там он не перестал озорничать. Другим ученикам от него не было покоя: этому сунет лягушку за пазуху, тому порвет шапку, а у одной девочки он утащил туфли и бросил в колодец.

Однажды, когда маулви совершал намаз, Гаухар Мирза пустил его новые туфли плавать по бассейну, [51] а сам сидел и любовался этим Зрелищем. Тем временем маулви успел окончить молитву, и на сей раз Гаухару Мирзе досталось как следует Маулви надавал безобразнику таких оплеух, что у него все лицо запылало, потом схватил его за ухо и поволок домой к матери.

– Бери, госпожа! Бери своего сына! Я не буду его учить! – закричал он прямо с порога и сразу же удалился.

Гаухар Мирза притворился несправедливо обиженным и, заливаясь слезами, вошел в комнату. Там сидела бува Хусейни, беседуя с его матерью. Увидев мальчика в столь плачевном состоянии, она его от души пожалела и, не подозревая о его «подвигах», принялась бранить маулви на чем свет стоит:

– Ай‑ яй‑ яй! Этот негодный маулви прямо мясник какой‑ то! Ишь как разукрасил ребенка! Смотри‑ ка, и ухо в крови. Нет! Такому маулви детей доверять нельзя. То ли дело наш маулви‑ сахиб! Он тоже преподает, но какой он заботливый, какой ласковый с учениками!

– Так сделай милость, бува Хусейни, сведи его к вашему маулви, – попросила мать Гаухара Мирзы.

– Я‑ то взяла бы, да уж больно далеко вы живете.

– Ничего. Утром его будет провожать твой брат, а по вечерам я буду кого‑ нибудь посылать за ним.

– Ладно, пускай приходит.

Узнать, согласен ли на это сам маулви‑ сахиб, они и не подумали, потому что бува Хусейни целиком полагалась на свои заслуги перед ним и знала, что он ей не откажет.

На другой день к буве Хусейни явился ее брат Али Бахш. На голове у него был поднос со сластями, а за собой он вел Гаухара Мирзу. Бува Хусейни с удовольствием принялась распределять сладости между обитательницами нашего дома, а мальчика направила к маулви‑ сахибу.

Гаухар Мирза мучил меня больше, чем других девочек, за что маулви‑ сахиб частенько его поколачивал, но мальчишка все равно от меня не отставал. День и ночь в доме творились суд и расправа. Так прошло несколько лет. В конце концов между нами установился мир или, если хотите, я просто привыкла к его выходкам и перестала обращать на них внимание.

Мы с Гаухаром Мирзой были почти ровесники. Кажется, он был года на два старше меня. В ту пору, о которой я хочу рассказать вам, мне было лет тринадцать, а ему шел четырнадцатый или пятнадцатый год.

Теперь я уже не сердилась, когда Гаухар Мирза ко мне приставал, мне это даже нравилось. У него был чудесный голос. Сын певицы, он от природы был музыкален и к тому же мастерски сопровождал пение жестами и мимикой – в нем каждая жилка играла. Да и я уже пела неплохо. Стоило маулви‑ сахибу куда‑ нибудь отлучиться, как у нас начиналось пение. Иногда пела я, а Гаухар Мирза сопровождал песню телодвижениями; иногда пел он, а я отбивала такт, хлопая в ладоши. Другим девушкам тоже нравилось, как поет Гаухар Мирза, и его постоянно приглашали то в одну, то в другую комнату. С ним непременно ходила и я, потому что девушки предпочитали, чтобы мы пели вместе. Особенно любила его пение Амир‑ джан…

– Мирза Русва‑ сахиб! Вы ведь, наверное, помните Амир‑ джан?

– Помню, – ответил я. – Рассказывайте дальше.

– Одно время Амир‑ джан пошла на содержание к Муфтахар‑ уд‑ Дауле Бахадуру, и, боже великий, то была ее лучшая пора – расцвет ее юности. Как говорится:

Искрятся‑ искрятся очи манящие,

Лучатся‑ лучатся в улыбке губительной.

Змеятся‑ змеятся косы блестящие,

Струятся‑ струятся в пляске пленительной.

И вдобавок – стройный стан, изящество, очаровательные ручки и ножки.

– Но когда я видел ее в последний раз, она выглядела хуже некуда, – сказал я. – Так подурнела – глаза не смотрели бы!

– Где же вы ее видели?

– У нее дома; там перед дверьми постоянно торчал какой‑ то «подвижник» в грязно‑ желтой одежде и с четками в тысячу зерен в руках. Каждому, кто выходил оттуда, он отвешивал низкий поклон, но никого ни о чем не спрашивал.

– Знаю. Это был один из ее обожателей.

– Да, и я это знаю.

– Очевидно, вы живете там же?

– Я с ней встречаюсь.

– И как она поживает?

– По уши влюбилась в одного лекаря.

– В какого лекаря?

– Вы его не знаете. Если я даже назову его имя, оно вам ничего не скажет. Так зачем его называть?

– Ну, хоть намекните. Я догадаюсь.

– В квартале Нахас… – начал я.

– Ага! Теперь догадалась.

– Так вот, – продолжала Умрао‑ джан, – в те времена Эта самая Амир‑ джан была до того красива, что люди жаждали взглянуть на нее хоть одним глазком. И она так возгордилась, что не отвечала на мольбы даже лучших из лучших; а об остальных и говорить нечего. Она окружила себя целой свитой – всегда при ней состояли четыре служанки: одна подает хукку, другая держит в руках опахало, третья – кувшинчик, четвертая – шкатулку с бетелем. А когда Амир‑ джан выезжала, за ее паланкином бежали слуги, одетые так, как одевается челядь в богатых домах.

Амир‑ джан была без ума от пения Гаухара Мирзы. Сама она не умела ни петь, ни играть, но слушать пение обожала.

Гаухар Мирза с детских лет был игрушкой танцовщиц. Каждая оспаривала его у других, каждая любовалась им. Пожалуй, он был чуть‑ чуть смугловат, но очень хорош собой и к тому же игрив, дерзок и остер на язык. А как красиво сидела на нем любая одежда! Словом, прелесть, а не мальчишка.

– Удивляться нечему. Сын такой матери… – начал я.

– Вот как! Да вы разве и мать его знали? – перебила меня Умрао‑ джан

– Ну, – улыбнулся я, – предположим, что знал.

– Мирза‑ сахиб, у вас и шутки словно под чадрой.

– Но вы уже сняли с них эту чадру.

– Пожалуй! Ну так перейдем теперь к шуткам. Оставим на время повесть о моей жизни.

– Для шуток у нас впереди целый вечер. Лучше продолжайте рассказывать, – попросил я.

– Смотрите, какой вы непостоянный! Так и быть, слушайте.

– С утра и до десяти – одиннадцати часов, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан, – никто не мог ухитриться хоть на минуту ускользнуть из‑ под надзора маулви‑ сахиба. Но потом он отправлялся обедать, и мы обретали свободу. Глядишь, мы уже в чьей‑ нибудь комнате: сегодня у Амир‑ джан, завтра у Джафри, послезавтра у Бабан. И куда ни зайдешь – везде тебе радушный прием, везде плоды и сласти, бетель и хукка…

– Значит, вы курили хукку с малых лет? – перебил я Умрао‑ джан.

– Да. Глядя на Гаухара Мирзу, и я пристрастилась. Сперва курила из озорства, а потом, как ни грустно, это вошло в привычку.

– Гаухар Мирза ведь и опиум курил. Я бы не удивился, если бы вы стали подражать ему и в этом отношении.

– От опиума пока аллах миловал; правда, внутрь принимала – не отрекусь. Но это дело недавнее. Когда я вернулась из священной Кербелы, меня одолела простуда, и насморк мучил день и ночь напролет. Врач посоветовал: «Примите опиум». С этого и пошло.

– Ну, а насморк от опиума прекращается? – осведомился я.

– И не спрашивайте!

– Значит вам пришлось раскаиваться, что вы его принимали?

– Еще как!

– Да, это мерзость! Привыкнешь, а потом, как говорится в стихах:

Пусть я раскаюсь, но в душе живет желанье все равно,

И если снова позовут, я буду снова пить вино!

– Ах! Что за стихи Мирза‑ сахиб!.. Позвать вас я всегда готова, а пить или не пить – воля ваша.

– А если выпью, вы тоже изволите присоединиться?

– Ни за что!

– Вот как? Значит, ни за что?

Веет свежий ветерок, облачка на небесах,

Как не вспомнить о вине, – сохрани его аллах!

– Хватит! Сдержите себя! – воскликнула Умрао‑ джан. – А то я уже начинаю чувствовать сухость в горле. Ради бога, оставьте всякие мысли об этом.

– Оставить вас? – усмехнулся я.

– Не обижайтесь на шутку.

Теперь вина ко рту не поднесу,

Придет на ум – пускай придет на ум.

– Бог мой, Умрао‑ джан! Какие стихи!

– Благодарю вас!

Приду туда, где умерла Ада, –

Прогулка в светлый май придет на ум.

– Помилуй боже! Сегодня вы в ударе! Да и не мудрено – на вас повлияли воспоминания о юности.

– О нет, это повлияли воспоминания о вине.

Опять вино отшельникам назло,

Закрыв мне двери в рай, придет на ум.

– Ха‑ ха‑ ха! Как удачно! – похвалил я; потом прочел сам:

Каабу – прочь! Бродягой стану я.

Кумирня – так и знай – придет на ум!

– Вот так сказано: «Каабу – прочь! » Неплохо! Мирза‑ сахиб, почему бы не начать этим стихотворение:

Каабу – прочь! Далекий край придет на ум

И путь к неверным невзначай придет на ум.

– Превосходно! – похвалил я.

– Или еще:

Мир – караван‑ сарай придет на ум,

Дорога птичьих стай придет на ум.

– Я и говорю, что вы сегодня в ударе, – сказал я. – Выслушайте отрывок из моего стихотворения, – а потом снова вернемся к вашей повести.

Пусть будут тучки, и вино, и свежий ветерок,

Но если юность не вернуть, какой мне в этом прок?

– Ах, Мирза‑ сахиб! Вы раните меня в самое сердце! Ладно, перехожу к своему рассказу.

– Так протекло несколько лет моей жизни у Ханум, – продолжала Умрао‑ джан. – За это время не случилось ничего достойного упоминания.

Впрочем, нет – кое‑ что вспомнила! День совершеннолетия Бисмиллы был отпразднован с большой пышностью. [52] Я с тех пор ни разу не видела столь роскошного празднества по случаю вступления девушки на стезю танцовщицы. Для торжества была построена большая беседка. Она вся сверкала и внутри и снаружи. Собрались городские танцовщицы и куртизанки, музыканты и певицы из каст дом и дхари, [53] бродячие кашмирские актеры. Пригласили известных танцовщиц из дальних мест; знаменитые певцы прибыли из самого Дели. Семь дней и ночей непрерывно звучали пение и музыка. И теперь еще вспоминают, как щедро одарила всех Ханум – ведь Бисмилла была ее единственной дочерью, так что ей все казалось мало. Как раз в то время наваб Чхаббан‑ сахиб получил наследство после своей бабки Умдатулхакан‑ бегам. Это был совсем юный отпрыск знатного рода. Бог ведает, каких только уловок не придумывала Ханум, чтобы вытянуть из него побольше денег. Так или иначе, бедняга попался – он истратил на это торжество не то двадцать пять, не то тридцать тысяч рупий, но зато, когда празднество кончилось, Бисмилла пошла к нему на содержание. Он был влюблен в нее до безумия.

– Мирза Русва‑ сахиб! У меня язык не поворачивается рассказать все го, о чем вы меня так настойчиво спрашиваете. Это верно, что танцовщицы и куртизанки до крайности беззастенчивы, но бывают исключения. Некоторое значение имеет и возраст: то, в чем пылкая молодость не знает границ, с возрастом поневоле приходится сдерживать и умерять.

Наконец я ведь все‑ таки женщина. Какой же вам прок спрашивать меня о таких вещах?

– Какой‑ то прок есть, раз я настаиваю, – сказал я. – Будь вы простой, невежественной женщиной, можно было бы понять, почему вы стесняетесь говорить об этом; но образованным людям такая неуместная стыдливость совсем не к лицу.

– Значит, по‑ вашему, ученый человек теряет стыд? Фу! Ну и взгляды же у вас!

– Полно! Не заставляйте меня тратить время попусту. Лучше продолжайте свой рассказ.

– А вдруг вы напечатаете его в какой‑ нибудь газете?

– Вы думаете, напечатаю?

– Какой позор! Поклянитесь, что – нет! Иначе вы опозорите не только себя, но и меня. [54]

– Ничего! Если вы будете опозорены вместе со мной, то не такая уж это беда.

Зачем ты, признавшись в любви, за мной наблюдаешь с укором?

Теперь не покину тебя, пока не покрою позором.

– Не дай бог кому‑ нибудь влюбиться в вас! – сказала Умрао‑ джан.

Веду ли я спор с мудрецом, толкую ли с другом о боге,

Всегда ты незримо со мной, следишь за изысканным спором.

– Чьи это стихи? – спросил я.

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

– А, вспомнил чьи! Только скажите, разве вы тоже слы шали эту газель?

– Слушайте дальше, – сказала Умрао‑ джан и прочла:

Сегодня на рынок любви принес я бессмертную душу,

С восторгом я душу отдам за встречу с пленительным взором.

– А это вы помните: «Красавицам верить нельзя»? – спросил я.

– Помню. Слушайте:

Красавицам верить нельзя: лукавы они и коварны,

Обманут тебя все равно, не верь их признаниям скорым.

– Прочитайте все до конца, – попросил я.

– Дальше не помню, – сказала Умрао‑ джан.

– Это ведь очень большая газель. Посмотрите, пожалуйста, нет ли у вас ее списка. Показали бы мне!

– И не просите!

– Ну так я сам запишу дома то, что услышал сейчас. А от других этого, видно, никогда не дождешься.

. – Но разве так трудно записать стихотворение?

– Конечно! Неужели вы сами этого не знаете? Просто набросать газель – этого мало. Нужно ее еще выправить.

– Ну что ж, как‑ нибудь мы займемся этим вместе. Да, вспомнила еще одно двустишие:

Куда бы она ни пошла, твердит мое имя повсюду,

Хоть ей угрожает молва жестоким своим приговором.

И еще:

Другие кричат о любви и в рабство тебе отдаются,

Нo сразу покинут тебя, лишь только покроют позором.

– Вот и моя газель была в этом же роде, – сказал я. – Но, бог знает, почему – осталось в памяти только последнее двустишие.

– Прочтите его снова. Какое оно чудесное!

Я прочел:

Зачем ты, признавшись в любви, за мной наблюдаешь с укором?

Теперь не покину тебя, пока не покрою позором.

– Поистине хорошо сказано! Но особую прелесть придает стиху игра на вашем псевдониме – ведь Русва значит «опозоренный».

– Не говорите о моем псевдониме! По милости какого‑ то благодетеля в городе теперь уже не один Русва. Ни с того ни с сего люди принялись отказываться от своих хороших, своеобразных псевдонимов и называть себя Русвой. Надо думать, они не знают моего имени, а то, пожалуй, присвоили бы и его. Но мне это только приятно. Ведь по английским обычаям сын получает фамилию отца – значит, все они мои духовные сыновья. Чем больше разрастется семья, тем ярче будет сиять мое имя. Ну, не будем отвлекаться. Вам все же придется поведать мне все, о чем я спрашивал.

– Да это насилие! Какого бесстыдства вы от меня требуете!

– А разве не бесстыдство петь на свадьбах непристойные песни?

– Но в вашем Лакхнау танцовщицы ничего непристойного не поют. Певицы из касты дом, те, правда, поют иногда, однако – лишь в женском обществе. Вот деревенским танцовщицам, тем приходится петь такое и при мужчинах. Но я считаю, Мирза‑ сахиб, что ни в городе, ни в деревне этого делать не следует.

– По‑ вашему, это нехорошо, а я видел своими глазами и слышал собственными ушами подобные выступления. Знатнейшие господа врываются в общество женщин, чтобы послушать любовные непристойности. Их матери и сестры сгорают со стыда, а эти господа довольны – так и расплываются в улыбках. Увидишь такое хоть раз и больше уже смотреть не захочешь. А что говорить о тех непотребствах, которые вытворяют наши высоконравственные порядочные женщины всю ночь и все утро после свадебного торжества! Ладно, оставим это. Лучше рассказывайте о себе. Ведь мы не какие‑ нибудь блюстители нравственности, так что не надо нам других осуждать.

– Вас не разубедишь. Что ж, слушайте.

– С тех пор как отпраздновали совершеннолетие Бисмиллы, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан, – я, глядя на то, как жили Хуршид‑ джан и Амир‑ джан, почувствовала, что в душе у меня зазвучали какие‑ то доселе молчавшие струны. Совершили некий обряд, о котором я раньше и представления не имела, и вот я увидела, как Бисмилла превратилась в Бисмиллу‑ джан, а Хуршид – в Хуршид‑ джан. Образно говоря, они получили свидетельство на право разврата и надели парадное платье полнейшей свободы.

Теперь они отдалились от меня, и я сразу упала в их глазах. Они стали беззастенчиво шутить и пересмеиваться с мужчинами. Для них отвели по отдельной комнате. Чего только там не было! Кровати с хорошей сеткой и пологом; на полу разостланы чистые белые половики; в строгом порядке расставлены большие расписные шкатулки, маленькие корзиночки и коробочки для бетеля, плевательницы; на стенах алеппские зеркала и прекрасные картины; потолок затянут тканью, и с него свешивается небольшая люстра; там и сям стоят красивые лампы. С наступлением сумерек зажигаются два фонаря со свечами и абажурами в виде лотосов. У дверей стоят скрестив руки двое слуг и две служанки.

Красивые юноши из благородных семейств готовы когда угодно развлекать моих недавних подружек. А те сидят, не выпуская изо рта серебряного мундштука хукки; под боком у них стоит открытая шкатулка со всем необходимым для приготовления бетеля; девушки готовят его и подают каждому гостю.

Шутки не умолкают. Стоит девушкам встать – раздаются возгласы восторга; стоит пройтись по комнате – их провожают глазами. А они ни на кого не обращают внимания. Все вокруг им подвластно, и власть их так велика, что скорее перевернется весь мир, чем они откажутся от своей прихоти. Просить о чем‑ нибудь им не приходится: не успеют они вымолвить слово, как все уже готовы хоть в лепешку разбиться, только бы им угодить. Этот дарит им свое сердце, другой готов отдать всего себя, но они не принимают ничьих подношений, и ничто не привлекает их взора. Они так легкомысленны, что, хоть пожертвуй для них своей жизнью, им это покажется пустяком; и так горды, что можно подумать, будто все страны света у них под пятой. А уж переменчивы они до того, что, казалось бы, никто не способен этого вынести; однако поклонники все терпят. С ними девушки обращаются прямо убийственно, а те добровольно приносят себя в жертву. Одного наши красотки довели до слез, другого подняли на смех; этого ранили в самое сердце, тому растоптали ногами душу. Любой пустяк вызывает у девушек гнев. Все вокруг упрашивают их: один молитвенно складывает руки, другой взывает о снисхождении. А они!.. Дадут обещание, потом откажутся его выполнить; поклянутся помнить и забудут. В любом обществе все взоры прикованы к ним, а они даже глаз не поднимут; но уж если на кого‑ нибудь взглянут, в его сторону повернутся все остальные. Тот, на кого они устремят благосклонный взор, попадает под обстрел тысячи глаз. Люди сгорают от ревности, а красавицы нарочно их распаляют, хотя сами совершенно равнодушны к своим поклонникам: ни тот, ни другой, ни третий ровно ничего не значат для них и все их поведение – сплошное притворство. Если несчастный попадется в их сети, они сначала делают вид, будто влюблены в него до смерти.

Что‑ то она сегодня слишком мила со мной:

То ли мне ждать победы, то ли кончины злой.

Пожалуй, разумнее «ждать кончины», ведь рано или поздно поклонника сведут в могилу, и тогда сердце его любимой обретет покой. У бедняги в доме плач и стенания, а наши красотки смеются и шутят с друзьями.

Мирза‑ сахиб! Вы лучше меня знаете и можете описать все это. Но о том, что творилось у меня на сердце, когда я изо дня в день смотрела на подобную игру, известно лишь мне самой. Ревность женщины к другой женщине не имеет границ. Если уж говорить правду, мне страстно хотелось – хоть и стыдно в этом признаться, – чтобы все поклонники в мире любили только меня, чтобы все обожатели умирали из‑ за меня одной, ни на кого больше не поднимали глаз и никому другому не дарили своего сердца. Но на меня никто и смотреть не хотел.

Я жила в комнате бувы Хусейни. Это была крошечная каморка, вся прокоптившаяся до самого потолка. У одной стены кровать с провисшей веревочной сеткой, – на ней мы обе спали; напротив очаг; около него два глиняных кувшина, два плохоньких луженых котелка, медный таз, сковородка; повсюду разбросаны тарелки и чашки. В углу большой горшок с мукой, на нем две‑ три корзинки, соль и пряности в горшочках; тут же свалены кизяки и хворост на топливо и стоит мельница для пряностей. Словом, каморка эта представляла собой какой‑ то склад всевозможного хлама. В стене над очагом торчали два гвоздя; на них, когда готовили пищу, ставили нашу «лампу», точнее – глиняную плошку с маслом и фитилем. У кровати стояла маленькая замасленная подставка, и, как только кончали готовить, эту коптилку переносили туда. Фитиль в ней был тоненький, словно нитка, и она – дрянь такая! – едва теплилась, сколько ни бейся, света почти не давала. Кроме того, в каморке висели две сетки: в одной хранился лук, в другой – котелок с приправой к гороховым блюдам; на нем лежали лепешки, которые бува Хусейни оставляла для маулви‑ сахиба. Сетка с луком висела около очага, а вторая – прямо надо мной, причем она под тяжестью своего содержимого свисала мне почти до самой груди, и если я, по забывчивости, быстро вскакивала с кровати, то ударялась головой о котелок.

С утра и до одиннадцати часов шлепки маулви‑ сахиба, а вечером до девяти воркотня и удары линейкой учителя пения – вот что составляло тогда мою жизнь, И все же я по‑ настоящему любила учиться, хотя и это не могло удержать меня от всяких проделок.

Началось с того, что я пристрастилась смотреться в зеркало. Мне тогда было четырнадцать лет. Бывало, бува Хусейни только выйдет из комнаты, как я уже вытаскиваю зеркало из ее корзинки и любуюсь собой. Я сравнивала себя с другими девушками, и мне казалось, что в моем лице нет никаких недостатков; я даже готова была считать себя более красивой, чем они, хотя на самом деле это было не так.

– Почему же? Разве вы были хуже их? – прервал я рассказ Умрао‑ джан. – Да вы и теперь красивее многих женщин, а тогда вас, кроме того, украшало обаяние юности.

– Благодарю вас! Но, пожалуйста, не расхваливайте меня, – это не к месту и не ко времени… Однако в те дни я искренне считала себя красавицей, и мысли об этом были моим величайшим несчастьем. В глубине души я спрашивала себя: «Ах! Да что же во мне такого плохого? Отчего никто не хочет и смотреть на меня? »

– Никогда не поверю, что никто не обращал на вас внимания, – сказал я. – Смотреть‑ то, должно быть, смотрели, но тогда ведь вы еще не достигли совершеннолетия. Все боялись Ханум, а потому никто и не смел заговорить с вами.

– Может быть, так оно и было, но я этого не понимала. Говорят, бедность обостряет желания. Глядя на своих бывших подружек, я не переставала терзаться, – даже не хотелось ни есть, ни пить, а по ночам сон бежал от моих глаз…

– В ту пору особенно острая тоска охватывала меня тогда, когда я причесывалась, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан. – Ведь никто не выражал желания заплести мои косы. Когда наваб Чхаббан‑ сахиб собственноручно заплетал косы Бисмиллы, мне чудилось, будто змея заползает мне в душу. А меня кто причесывал? Та же бува Хусейни, да и то лишь, если ей выпадала минута досуга; а не будь этого, я целыми днями бегала бы лохматая и растрепанная. В конце концов я выучилась заплетать косы сама… И еще. Все танцовщицы переодевались по три раза на день, а я всю неделю ходила в одной и той же одежде. Да и та была совсем простенькая. Они меняли свои расшитые наряды, а я носила все те же полушелковые шаровары и простое кисейное покрывало – хорошо если украшенное узенькой полоской парчи по краям.

Но стоило мне переодеться во все чистое, как сразу же меня начинало тянуть в мужское общество. Иногда я отправлялась в комнату к Бисмилле, иногда к Амир‑ джан. Но куда бы я ни пришла, отовсюду меня старались выпроводить под каким‑ нибудь предлогом. Я никому не была нужна. Каждый думал о своих удовольствиях и не хотел, чтобы я ему мешала.

Выгоняли меня и по другой причине. В ту пору я была очень уж озорной девчонкой. Где бы ни находилась, всячески досаждала мужчинам: одному кукиш покажу, другому рожу сострою, третьего передразню. Поэтому никто не радовался моему приходу.

Мирза‑ сахиб! Вам ясно теперь, какой находкой оказался для меня Гаухар Мирза в то время, когда я была так настроена. Ведь он говорил мне нежные речи; я волновала его, он – меня. Я считала его своим поклонником, и тогда он меня действительно любил. Утром, придя в школу, он, бывало, приносил в кармане один‑ два апельсина и тихонько совал их мне; в другой раз угощал меня вафлями и халвой. Однажды он раздобыл невесть где целую рупию и тоже подарил мне. С тех пор через мои руки прошла, должно быть, не одна тысяча рупий, но радости, охватившей меня, когда я получила Эту первую рупию, мне не забыть никогда. Раньше мне нередко перепадали медяки, но рупии я еще не имела ни разу. Я долго хранила ее, потому что мне не было нужды ее тратить, да если бы нужда и пришла, я все равно не посмела бы разменять монету, опасаясь, как бы кто не спросил, откуда она у меня. Тогда я уже понимала, что в иных случаях тайна необходима, а дети этого еще не знают. Выходит, отрочество мое тогда уже подошло к концу.

Сердце мое проворно похитил удачливый вор,

Пока беззаботная стража дремала у входа во двор.

Стояло время дождей. Небо было затянуто тучами; дождь лил беспрерывно; сверкали молнии; гремел гром. Я лежала одна в каморке бувы Хусейни. А бува Хусейни вместе с Ханум ушла в гости. Коптилка наша погасла, и в каморке была непроглядная тьма; как говорится: «Рука руки не найдет».

В других комнатах нашего дома веселились. Откуда‑ то долетало пение, где‑ то звенел смех. Одна я, всеми покинутая, оплакивала в этой темной каморке свое одиночество. Того, что творилось у меня на душе, словами не выразишь. При каждой вспышке молнии я в страхе прятала голову под одеяло, при каждом ударе грома затыкала пальцами уши. Наконец я задремала. И вдруг мне почудилось, будто кто‑ то крепко схватил меня за руку. Объятая ужасом, я хотела было закричать, но не смогла издать ни звука и лишилась сознания…

Утром стали искать виновника, но его и след простыл. И вот Ханум сидит надувшись. Бува Хусейни, ворча, бродит по комнате. Я молчу как убитая. Все уже устали меня расспрашивать: но ведь если б я знала, как все произошло, я давно бы уже рассказала об этом.

– А вернее, не рассказали бы, – возразил я, прервав рассказ Умрао‑ джан.

– Ладно уж! Не спорьте… Стоит мне теперь вспомнить отчаяние Ханум и удрученное лицо бувы Хусейни, как я не могу удержаться от смеха.

– Еще бы вам не смеяться! Ведь все их надежды рассыпались в прах, а вы получили удовольствие, – сказал я.

– Это их‑ то надежды рассыпались в прах! Вы плохо знаете Ханум. Вот была хитрющая старуха. Она так повернула все это, как будто ничего и не случилось, и нашла такие средства, поправить дело, что все пошло как по маслу.

– Ну, слушайте дальше, – продолжала Умрао‑ джан. – Принялись искать человека, о каких говорят: «Сам слепой, кошелек тугой». Вот и попалась одна такая ворона.

В ту пору в Лакхнау приехал учиться отпрыск одного важного судебного чиновника. Он очень кичился своим происхождением. Покойный отец оставил ему проматывать немалое состояние, скопленное из полученных за много лет подношений и взяток. Первые несколько дней по прибытии в Лакхнау молодой человек сидел смирно, но потом хлебнул местного воздуха, и тут проявились его способности к науке приятного времяпрепровождения и редкая опытность в искусстве разврата. Звали его Рашид Али. Именем Рашид он и стихи свои начал подписывать. Кто‑ то из лакхнауских поэтов переименовал его – стал называть Муршидом, то есть вероучителем, и он чрезвычайно гордился таким прозвищем.

Слуги, которые приехали с ним из отчего дома, называли его хозяином, жители Лакхнау – раджей, но и от прежнего обращения и от нового титула отдавало чем‑ то захолустным. А этот молодчик всячески стремился подладиться под лакхнауские обычаи, а потому вскоре заставил всех величать его навабом‑ сахибом. Когда он приехал, у него была отменная борода, которую он отрастил дома; но едва ее коснулся ветер Лакхнау, как она заметно уменьшилась, потом превратилась в жалкую бороденку, а через несколько дней и вовсе исчезла. И тогда оказалось, что личико у Рашида Али маленькое, невзрачное; а ведь сам он считал себя красавцем. Смуглая кожа со следами оспы, приплюснутый нос, малюсенькие глазки, пухлые щеки, узенький лоб, короткая шея, да еще малый рост, – словом, все у него было одно к одному; но он мнил себя вторым Иосифом Прекрасным[55] и часами простаивал перед зеркалом. Усы у него были так закручены, что походили на мышиные хвостики. Волосы он отращивал и завивал локонами. Он носил высокую шапку, кафтан с короткой талией, широкие штаны. И все это щегольство было нужно ему для того, чтобы получить доступ к танцовщицам.

Он и сам был от природы пронырлив, да и влиятельные друзья ему покровительствовали, и вот, видим, прошло всего несколько дней, а он уже вхож к самым известным танцовщицам, и не просто вхож, но чувствует себя у них, как дома. Чхаттан‑ джан с ним болтает запанибрата; Баган награждает его пощечинами; Хасана шлепает туфлей, а ему все нипочем – только хохочет. К содержательницам танцовщиц он относился с большим почтением. Стоило ему провести хотя бы одну ночь с какой‑ нибудь танцовщицей, как он уже считал своим долгом при людях величать ее хозяйку матушкой и приветствовать низким поклоном. Все это делалось с целью доказать приятелям, что и он уже «испил из этого источника».

С раннего вечера до двух‑ трех часов ночи он просиживал у Ханум и не оставлял своим вниманием ни одну из ее юных воспитанниц. Он знал музыку, сам пописывал стишки, сам подбирал к ним мелодию, сам пел, сопровождая пение мимикой и жестикуляцией. А уж хорошо ли, плохо ли, – это другой вопрос. Как бы то ни было, он ловко играл на губах, подражая барабанному бою, и очень смешил этим своих друзей. Стихи его так расхваливали, что он готов был померяться славой с Атишем и Насихом. [56] На мушаиры его приглашали очень охотно, и когда доходила очередь до его стихов, вся мушаира оживлялась. Его выпускали перед известными поэтами, и все животы надрывали от смеха. Люди потешались над ним, а он радовался и раскланивался на все стороны.

Из дому к нему без задержки текли деньги. Его бедная матушка, теша себя мыслью, что сынок уехал учиться и вернется в звании маулви, посылала ему все, чего он только ни просил. В Лакхнау его окружили местные бездельники, щеголи, сластолюбцы и дармоеды. Беседы с ними направили его мысли в мою сторону. Э^тимысли, развиваясь, переросли в увлечение, страсть и, наконец, в какое‑ то безумие. А тут еще Ханум принялась его подзадоривать. Я до сих пор помню, как она говорила: «Нет, сахиб! Она еще слишком мала»; помню его мольбы, слезы и отчаяние. В конце концов с помощью молитв, амулетов и стараний всяких доброжелателей преграду удалось пробить тараном в виде пяти тысяч рупий. За этими деньгами ему пришлось самому отправиться в родные края на несколько дней. Тайком от матери он заложил две деревни, вернулся в Лакхнау с двадцатью или двадцатью пятью тысячами рупий и тут же отсчитал нашей Ханум пять тысяч.

Эти деньги, как чистый доход, поступили в ее княжескую казну. Бува Хусейни с немалым трудом выторговала себе подарок в пятьсот рупий. Короче говоря, меня продали Рашиду Али.

В Лакхнау он жил полгода и платил мне сто рупий в месяц, не считая подарков. Все, что он давал мне потихоньку, оставалось у бувы Хусейни – Ханум об этом не знала. Теперь началась моя привольная жизнь. У меня появилась собственная прислуга: две горничные и двое слуг. Для меня обставили комнату у самого входа. Несколько посетителей, благородных и знатных, стали теперь постоянно проводить время и у меня.

Тот, кто «сорвал первую розу», то есть Гаухар Мирза, часто встречался со мной по‑ прежнему. Ханум и бува Хусейни, едва завидев его, загорались гневом, но я его любила, и потому никто не мог запретить ему приходить ко мне. К тому же у него скончался отец, а с его кончиной прекратилась и денежная помощь. Мать его уже состарилась, никто ее больше не приглашал. Поэтому все заботы о его пропитании легли на меня.

Танцовщицы имеют обыкновение держать при себе в качестве близкого друга какого‑ нибудь своего человека. Это очень полезный для них человек: с ним можно утешиться, когда нет никого другого. Кроме того, он помогает делать покупки. Ведь если пошлешь в лавку слугу, он обязательно что‑ нибудь да прикарманит, а друг, тот в поисках нужной вещи лучшего качества обрыщет весь город из одной лишь любезности. Заболеешь – он будет без устали ходить за тобой и заботиться о твоих удобствах; всю ночь проведет на ногах, а утром приготовит лекарство и заставит тебя принять его, потом побежит к врачу за советом. Он не устанет расхваливать свою подругу друзьям и знакомым, наймет людей восторгаться ею за плату и, разузнав, где готовятся свадебные торжества, под свою ответственность договорится о ее выступлении и задолго до начала отведет своих молодцов в тот дом, где она должна выступить. А там он старается привлечь внимание гостей к своей подруге. Она танцует – он отбивает такт, хлопая в ладоши, и каждое ее движение провожает восторженным вздохом. Она выражает телодвижениями свои чувства, а он растолковывает их словами. Его стараниями ей достается самое лучшее угощение; ее встречают любезнее и обходительнее, чем других танцовщиц, она получает больше наград и почета.

А когда ей выпадет случай сойтись с каким‑ нибудь знатным господином, друг и тут приносит пользу: он заставляет поклонника изведать сладость соперничества. Поклонник жаждет, чтобы танцовщица его полюбила, а она то и дело твердит ему о достоинствах друга, говоря, например, так: «Сахиб! Я связана с ним и даже сама не понимаю, как это я смею встречаться с вами… Он должен скоро прийти, оставьте меня! Ведь он у меня навсегда, а вы разве надолго? » Так друг подогревает чувства богатых поклонников. Если же танцовщице случится поссориться с кем‑ нибудь, он всегда готов вмешаться. Он водится с городскими подонками и по первому ее слову может призвать на помощь полсотни человек. В то же время друг держит в страхе хозяйку танцовщицы, Ведь хозяйку постоянно преследует мысль, что танцовщица любит его и, не дай бог, вздумает сбежать с ним.

Амир‑ джан сходила с ума по своему другу, некоему Казиму Али. Год за годом она снабжала его деньгами. Однажды отдала ему браслет ценой в пятьсот рупий, а наутро подняла крик, что ее обокрали. В другой раз подарила ему сережку из той пары, что стоила больше тысячи рупий, а потом сказала, что потеряла ее на гулянье в Айшбаге. [57] Она потратила на него много тысяч рупий, так что он содержал весь свой дом на ее счет.

Хуршид любила Пьярэ‑ сахиба. А у Бисмиллы друга не было. Она была холодная женщина и ни к кому не испытывала настоящей привязанности.

Что же говорить о других, если сама Ханум в пятьдесят с лишним лет без ума влюбилась в Мира Аулада Али, которому не было и двадцати. Этот красивый, хорошо сложенный юноша привлекал взоры лучших танцовщиц. Но их страх перед Ханум был сильнее влечения – ни одна и подумать не смела перемолвиться с ним хоть словом. Несчастный был беден, не имел ни крова, ни куска хлеба. Вся его семья кормилась милостями Ханум. Она не пожалела истратить полторы тысячи, чтобы помочь ему жениться, но Миру‑ сахибу только раз удалось заночевать дома, а именно – в самый день свадьбы. Круглые сутки он проводил у Ханум и выбирался домой лишь на час или два.

Был у нее и другой приятель, некто Мирза‑ сахиб, старик лет семидесяти, весь скрюченный, беззубый, совершеннейшая развалина. Он принадлежал к числу ее бывших любовников. Теперь у нее с ним давно уже ничего не было, но он жил в ее доме на правах своего человека: он завтракал и ужинал вместе с Ханум, она его одевала, на ней лежала забота о том, чтобы он всегда имел опиум, сахарный тростник или еще что‑ нибудь сладкое.

Однажды мы все сидели у Ханум. Лицо Хуршид‑ джан было омрачено печалью.

– Да что с ней такое? – проговорила Ханум. – Пьярэ‑ сахиб вздумал жениться, и вот ее уже обуяла тоска. Девочки, прочь! – прогнала она младших и продолжала: – Не пойму, что за любовь пошла нынче! Каковы танцовщицы, таковы у них и друзья. В наше время было по‑ другому. Смотрите! – она кивнула на Мирзу‑ сахиба. – Вот сидит благородный человек. В молодости он подружился со мной. Родители решили его женить. Он облачился в свадебные одежды и пришел мне показаться. А я разорвала их в мелкие клочья, взяла его за руки, усадила рядом с собой и сказала, что никуда не отпущу. С тех пор прошло сорок лет, а он меня не покинул. Скажите, у кого из вас есть такой друг?

Все только головы опустили.

Впервые я танцевала и пела в день совершеннолетия Бисмиллы, но мое первое настоящее выступление состоялось у наваба Шуджаа‑ та Али‑ хана на свадьбе его сына. Это празднество мне хорошо запомнилось. До чего же красив был павильон в саду у наваба! Свет дорогих стеклянных фонарей превратил ночь в ясный день. Всюду лежали белоснежные половики, персидские ковры, златотканые подушки и валики; яркими красками блистал целый строй барабанов. Воздух был напоен ароматом цветов и благовоний. Благоуханный дым трубок и душистый запах листьев бетеля приятно кружил голову.

Мне тогда было лет четырнадцать. Как раз в это время из Бароды приехала одна танцовщица. По всему городу только и было разговоров, что о ее пении. Самые лучшие певицы хватались за голову, опасаясь ее соперничества. Знания у нее были такие обширные, словно она все книги о музыке выучила на память, а голос – и за четыре улицы услышишь! Но, подумайте только, что затеяла Ханум‑ сахиб: она выпустила меня сразу после этой танцовщицы. Сама‑ то я тогда ничего не понимала, но люди знающие всполошились: «Что она делает, наша Ханум‑ сахиб? Как будет выглядеть эта девочка рядом с подобной певицей? » – говорили они.

Я начала танцевать. Кое‑ кто из присутствующих повернулся ко мне. Меня, конечно, нельзя было назвать красивой, но ведь то была весна моей юности, а этой поре свойственны живость, непринужденность, легкость движений.

О нет, не спрашивай о юности моей!

Словами не вернуть неповторимых дней!

Помнится, я танцевала недолго; но вот Ханум дала мне знак начать газель. Я запела:

Сегодня она блистает на этом пиру дерзновенно,

Смотрите, скорее смотрите, как все изменилось мгновенно!

При первых звуках газели все общество зашевелилось. Когда же я запела второе двустишие, сопровождая его легкими жестами, присутствующие взволновались.

Едва я стонать устану, она меня мучит сильнее:

Ей шепчет ее гордыня, что я вырываюсь из плена.

Следующее двустишие вызвало общее смятение.

Смотрите, скорее смотрите: смущенно мерцают ресницы, –

Стрела пролетела мимо, душа опадает, как пена.

Я произвела столь сильное впечатление на гостей, что те, на кого я смотрела, невольно опускали глаза.

А я продолжала:

Кумирам не поклоняйтесь, примера с меня не берите:

Стыжусь я, когда о боге при мне вспоминают смиренно.

Зачем бессмертную душу я отдал в любовное рабство?

Ведь даже в мыслях о смерти есть привкус свободы бесценной.

Зачем я открыл ей сердце? – ошибку мою не исправить,

И если молва захочет, погубит меня несомненно.

Тут все общество пришло в полный восторг. Каждое слово газели встречали вздохом восхищения, каждое мое движение вызывало одобрительный шум. Я повторяла стихи раз по десять, но и тогда слушатели не успокаивались. Этой газелью и ограничилось мое выступление. Через день после него бува Хусейни привела ко мне в комнату незнакомого человека. Это был чей‑ то слуга.

– Выслушай его, Умрао‑ сахиб, – проговорила она и удалилась.

Слуга поклонился и начал:

– Меня послал к вам наваб Султан‑ сахиб. Вчера на свадьбе он сидел в желтом тюрбане по правую руку от жениха. Он велел передать, что готов прийти к вам в любое время, только чтобы при этом никого больше не было. И еще он просит вас переписать и прислать ему ту газель, которую вы вчера исполняли.

– Передай навабу‑ сахибу мою благодарность, – отозвалась я, – и скажи, что вечером он может пожаловать ко мне, когда ему будет угодно. Никто нам не помешает. За газелью приходи завтра днем в любое время. Она будет готова.

Слуга пришел на следующий день еще до полудня. Я тогда сидела одна в своей комнате. Газель была уже переписана, и я вручила ему листок. Он вынул из‑ за пояса пять золотых и сказал:

– Наваб‑ сахиб велел передать, что этих денег, конечно, недостаточно, но все же он просит вас принять их хоть на бетель. Он готов прийти сегодня же вечером, после того как стемнеет.

Слуга поклонился и ушел. Оставшись одна, я сначала подумала, не позвать ли буву Хусейни и не отдать ли ей деньги, чтобы она передала их Ханум, но, взглянув еще раз на золотые, почувствовала, что не в силах расстаться с этими блестящими новенькими монетками. В ту пору у меня не было ни сундучка, ни шкатулки, а потому я засунула деньги под ножку кровати. [58]

Мирза Русва‑ сахиб! В жизни каждой жен щипы наступает такая пора, когда ей хочется, чтобы кто‑ нибудь ее полюбил. Не подумайте, что это желание длится всего несколько дней. Нет, оно возникает с расцветом юности и развивается с возрастом. Чем старше женщина, тем оно сильнее.

Конечно, у меня был любовник – Гаухар Мирза, но его любовь была иного рода. В ней не хватало как раз того, чего искала моя душа – настоящего мужского достоинства. На Гаухара Мирзу повлияло ремесло его матери. Он тащил у меня все, что под руку попадало, а сам не дал мне ничего, кроме одной‑ единственной рупии, о которой я уже говорила. Теперь мне хотелось обрести такого поклонника, который угождал бы мне, тратился на меня, кормил меня и поил.

Наваб Султан‑ сахиб – так его назвал мне слуга – был хорош собою. Его лицо носило отпечаток того горделивого достоинства, которому женщины покоряются всем своим сердцем. Многие люди ошибаются, полагая, что женщинам нужны только лесть и уверения в любви. Бесспорно, им все этоприятно, но лишь тогда, когда к этому не примешиваются никакие низменные побуждения. А ведь есть люди, которые, явившись к танцовщице, не сводят глаз с ее украшений, и в каждом их слове звучит просьба: полюби меня, полюби ради бога, полюби и приди ко мне в дом; отдай мне все, что у тебя есть, и стань в моем доме служанкой – пеки хлеб, корми и одевай меня и моих детей. Однако не каждый мужчина обладает чудодейственной красотой библейского Иосифа, и не могут все женщины самозабвенно тянуться к нему. Мужчина любит женщину, а женщина мужчину, но эта любовь обычно не чужда своекорыстия. Такая беззаветная преданность, как у Лейлы и Меджнуна или как у Фархада к Ширин, [59] встречается только в книгах. Говорят, что безнадежной любви в жизни не бывает. Я видела и такую, но считаю ее просто безумием. И зачем сходить с ума сразу двоим – и мужчине и женщине?

На следующий день поздно вечером наваб‑ сахиб пожаловал сам. Он переговорил, как полагается, с бувой Хусейни, условился с нею о плате, и потом мы остались одни. Выяснилось, что наваб‑ сахиб не собирается, брать меня к себе в дом; он хотел только приходить ко мне время от времени по вечерам на час, на два. Наваб Султан‑ сахиб оказался немногословным застенчивым человеком. Ему было всего лет восемнадцать – девятнадцать. Он воспитывался в большой строгости и привык во всем слушаться родителей. В житейских хитростях и уловках он был совершенно несведущ. Хорошо, что он уже объяснился мне в любви – через посредство слуги, – иначе ему даже это удалось бы сделать лишь с немалым трудом. Но вскоре я заставила его побороть смущение.

Я осыпала его нежными словами и вообще вела себя так, словно страстно влюбилась в него. Конечно, я притворялась, но не вполне; ведь наваб Султан‑ сахиб обладал такой привлекательной внешностью, против которой не смогла бы устоять и самая холодная женщина: светлая кожа, нежная как лепесток розы, прямой нос, тонкие губы, прекрасные зубы, курчавые волосы, умнее лицо с высоким лбом и громадными глазами, крепкие сильные руки с широкой костью, высокий стройный стан – словом, все его тело с ног до головы было отлито создателем в совершеннейшей форме; вдобавок – бесхитростные речи и через каждые два слова любовные стихи, причем многие собственного сочинения. Оказалось, что стихи – его страсть; он был потомственным стихотворцем и еще вместе с отцом начал выступать с газелями на мушаирах.

Поэты, каковы бы ни были их любовные стихи, не стесняются читать их при ком угодно. Бедняк не задумается выступить со своим стихотворением перед вельможей, вельможа – перед бедняком, хотя ни о чем ином они никогда друг с другом не разговаривают. К тому же бывают и такие стихи, что, если захочешь передать их смысл прозой, язык не повернется.

Словом, в тот вечер разговор у нас был очень приятный.

– Ваше пение так пленило меня, – говорил Султан‑ сахиб, – что я не мог найти покоя, пока вас не увидел.

– Вы слишком снисходительны. Что вы нашли во мне? – отозвалась я и добавила по‑ персидски: – «Аяз! [60] Себе знай цену сам. Ты тот, кем ты себя считаешь».

– О! Вы, оказывается, учились! – удивился он.

– Да, немножко.

– А писать вы тоже умеете?

– Умею.

– Значит, та газель переписана вами собственноручно?

Я улыбнулась.

– Боже! Как мне дорог этот листок! – воскликнул Султан‑ сахиб. – Я очень рад, что вы умеете писать. Значит, нам больше не понадобится посвящать слуг в тайны сердца. Теперь мы будем поверять наши тайны одному лишь перу. Об этом я мог только мечтать. В таких делах надо, насколько возможно, избегать чужого посредничества.

Не надо помощи чужой, не надо зависти друзей,

Все, чем душа моя полна, доверю я душе твоей.

– Это вы сами сочинили? – спросила я.

– Нет, – покойный отец.

– Чудесно сказано!

– Бог мой! Да вы обладаете поэтическим вкусом.

Пускай аллах красой твоей даст насладиться всласть,

Пусть даст тебе над словом власть и над сердцами власть.

– Чьи это стихи? – снова спросила я.

– Его же.

– Тоже чудесно сказано!

– Да, да! Писал он, но, аллах свидетель, все, что сказано в этих стихах, можно отнести и к вашим достоинствам.

Я отозвалась на это таким двустишием:

Это просто любезность, мой друг, не иначе:

Кто я в мире безумном и что я в нем значу?

– Безукоризненно! – похвалил стихи Султан‑ сахиб.

– Благодарю вас!

– Скажите, вы сочиняете стихи?

– Нет, я заставляю таких знатоков, как вы, сочинять их для меня.

Султан‑ сахиб слегка нахмурился, но я улыбнулась, и он сам рассмеялся.

– Хорошо сказано, – согласился он. – А ведь многие танцовщицы имеют обыкновение читать под своим именем то, что сочинено их друзьями.

– Не приписывайте это одним лишь танцовщицам. Разве мужчины не поступают так же?

– Клянусь аллахом, это верно. Среди друзей покойного батюшки было немало таких господ, которые за всю свою жизнь не придумали ни одной строчки, но к каждой мушаире у них была готова газель. Нередко для них писал сам отец. Бывало и так, что, когда я сочинял газель, они подбирали те строки, которые я почему‑ либо выкинул, и выдавали их за свои. Однако, спрошу я вас, какое в этом удовольствие? Покойный отец не раз говаривал, что он выбросил из своего сборника все стихи, подсказанные ему учителем. Много ли радости сердцу слушать незаслуженные похвалы?

– Как сказать! – возразила я. – Ведь жажда славы тоже пристрастие, только дурное пристрастие.

– Может быть, вы помните еще что‑ нибудь из начатой вами газели?

Я прочитала:

Я себе не позволю упреков и жалоб,

Вам не нравятся слезы? Что ж, я не заплачу!

– Что за стихи! Повторите, пожалуйста. Клянусь богом, очень своеобразно.

– Благодарю! Вы слишком снисходительны, – сказала я, но прочла двустишие еще раз.

– Прекрасно! Прочтите дальше.

– Газель еще не закончена. Оба двустишия я сочинила только что.

– Да это неслыханно! Сочинить такие стихи за разговором! Пожалуйста, почитайте что‑ нибудь другое.

– Нет, лучше вы сами извольте прочесть свои стихи. Потому только я и начала читать свои.

– Хорошо, но и вам придется прочитать газель.

В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвался какой‑ то человек лет пятидесяти, черный, длиннобородый, в сбитом набок тюрбане и с кинжалом на поясе. Он без всякого стеснения сел рядом со мной и сжал мне колено. Наваб Султан‑ сахиб пристально посмотрел на меня. Я опустила голову. Кровь застыла у меня в жилах. Ведь навабу пообещали, что мы будем совершенно одни, без посторонних. Какой у нас был приятный разговор, сколько в нем было изящества и непринужденности. И вдруг этакое несчастье! «Беда на нас свалилась тяжким камнем».

Ах, какой приятной обещала быть наша встреча, а этот негодяй все испортил. Султан‑ сахиб только собрался прочесть газель, потом что‑ то прочитала бы я, а он похвалил бы… Как было бы радостно на душе! Сегодня я наконец встретила такого ценителя, какого давно ждало мое сердце, и вдруг этакая незадача! «Унеси, господи, этого мерзавца поскорее! » – молила я про себя, но он, сущий кровопийца, от одного вида которого меня в дрожь бросало, уходить не собирался. Он казался мне вторым Дилаваром‑ ханом. Я сидела как на иголках, ожидая, что кинжал, висевший у него на поясе, либо вонзится мне в грудь, либо, не дай бог, ранит наваба. «Накажи его бог! И откуда он только взялся, Этот разбойник? » – проклинала я его в глубине души.

Не зная, как быть, я наконец решилась позвать буву Хусейни. Войдя, она сразу же поняла, что случилось. С первых ее слов стало ясно, что она немного знакома с ворвавшимся к нам человеком.

– Хан‑ сахиб! – обратилась она к нему. – Мне нужно кое‑ что сказать вам. Пожалуйте со мной в другую комнату.

– Все, что нужно, говори здесь, – буркнул он. – Если я где‑ нибудь сел, то уж не встаю.

– Но, Хан‑ сахиб! Это невежливо.

– Какое там невежливо? Или этот молокосос откупил дом танцовщицы? А хоть бы и невежливо – плевать! Все равно не уйду. Посмотрим, какой ублюдок посмеет меня отсюда выставить!

– А может, он и правда откупил? – сказала бува Хусейни. – Кто платит, тот и господин танцовщице. И никто другой в это время не должен входить.

– Я тоже могу заплатить.

– Пожалуйста. Но сейчас вам нельзя здесь оставаться.

Приходите в другой раз.

– Молчи, женщина, это все чепуха! Я сказал: не уйду!

Лицо у Султана‑ сахиба покраснело от гнева, но он все еще сдерживался и не произносил ни слова.

– Ладно, дочка! – обратилась ко мне бува Хусейни. – Если так, вставай ты и пойдем. Наваб‑ сахиб, пожалуйте в другую комнату – там вам будет спокойнее.

Я хотела было подняться, но негодяй крепко схватил меня за руку. Что было делать? Тут уж вмешался Султан‑ сахиб.

– Хан‑ сахиб, отпустите девушку! – потребовал он. – Так будет лучше. Вы и без того позволили себе слишком много. До сих пор я молчал лишь потому, что считал неудобным бросать тень на дом танцовщицы, но теперь…

– А что ты можешь теперь?! – заорал Хан‑ сахиб. – Посмотрю я, какой мерзавец заставит меня ее отпустить!

– Пустите хоть руку! – сказала я, стараясь высвободиться. – Я никуда не уйду.

Действительно я в тот миг ни за что не покинула бы наваба. Хану‑ сахибу пришлось уступить.

– Советую вам придержать язык, – продолжал наваб. – Очевидно, вам не случалось вращаться в приличном обществе.

– Вот ты вращался в приличном обществе, так покажи, что ты можешь!

– Вы, видимо, пришли сюда драться, но дом танцовщицы не ристалище и не рыночная площадь. Лучше отложить наш поединок на другое время, а сейчас будьте любезны удалиться, не то…

– Не то ты меня раскрошишь и слопаешь? «Будьте любезны удалиться! » Один тоже так говорил, да потом закаялся. Как бы тебе не вылететь самому!

– Хан‑ сахиб! Клянусь, я вас так щажу лишь потому, что обязан помнить о своей чести. Ведь если выйдет огласка, мне будет стыдно перед родителями, друзьями и близкими. А не то вы уже поплатились бы мне за свои дерзости. Повторяю: оставьте никчемные споры и будьте любезны удалиться.

– Ходишь к танцовщице, а сам боишься, как бы маменька не узнала? Подумаешь, дерзости! Слуга я вам, что ли? Ты у себя дома вельможа, там и задавайся! А у танцовщицы что ты, то и я. Когда захочу, тогда и уйду. Это ты сам попусту споришь. А я пока еще не видал, чтобы кто‑ нибудь посмел меня выгнать.

– Выгнать нетрудно. Стоит мне кликнуть своих людей, – сразу шею накостыляют.

– Не хвались своими людьми. А кинжал этот видел?

– Не в первый раз вижу. Тот кинжал настоящий, который вовремя в дело пускают, а вы свой даже из ножен вытащить не успеете. Сейчас дадут вам по шее – вот и пеняйте на себя.

– Слушай, иди‑ ка ты сам домой! Небось маменька соскучилась.

Тут Султан‑ сахиб переменился в лице и затрепетал от гнева. Но что значит истинное благородство: этот негодяй ругал его на чем свет стоит, а он продолжал обращаться к нему на «вы». Поэтому я сперва решила было, что Султан‑ сахиб испугался, однако оказалось, я была не права. На самом деле он берег свою честь, потому лишь и не давал сдачи оскорбителю. Он хотел, чтобы ссора закончилась миром, без осложнений, но негодяй все наглел и наглел. Чем больше старался наваб его утихомирить, тем больше он буйствовал. Наконец наваб решительно потребовал:

– Ну, поднимайтесь, Хан‑ сахиб! Уйдемте отсюда оба. Померяемся силами один на один где‑ нибудь в Айшбаге.

Хан‑ сахиб расхохотался.

– Мальчишка! Еще молоко на губах не обсохло, а вздумал меряться силой с мужчиной! Не дай бог, получишь царапину, маменька все глаза выплачет.

– Подлец! – взорвался Султан‑ сахиб. – Твоя наглость перешла все границы. Так получай по заслугам!

Тут он выхватил из‑ за пазухи пистолет и выстрелил. Хан‑ сахиб опрокинулся на пол. Я оцепенела. По ковру медленно расплывалась лужа крови. Бува Хусейни как стояла у двери, так и застыла. На выстрел сбежался весь дом: Ханум‑ сахиб, Мирза‑ сахиб, Мир‑ сахиб, Хуршид, Амир‑ джан, Бисмилла‑ джан, слуги, служанки. Все столпились у меня в комнате, и каждый говорил что‑ то свое. Но вот Шамшер‑ хан, старый слуга, сопровождавший наваба, подскочил к своему господину, выхватил у него из рук пистолет и сказал:

– Теперь, господин, извольте идти домой. Я сам тут разберусь.

– Не пойду! – уперся наваб. – «Что было, то прошло, теперь пусть свершится, чему быть суждено».

Шамшер‑ хан вытащил из‑ за пояса нож.

– Уйдите, ради бога! – произнес он. – А не то, клянусь пророком, я вонжу нож себе в сердце! Нехорошо вам тут оставаться.

Тем временем кто‑ то догадался осмотреть рану Хана‑ сахиба. Она оказалась не очень опасной: пуля попала в руку.

– Прошу вас, господин мой, извольте уйти, – настаивал Шамшер‑ хан. – С этим мерзавцем ничего особенного не случилось. Зачем вам дожидаться огласки?

Наконец наваб Султан‑ сахиб понял, что старик прав, и поднялся. Один из наших слуг пошел проводить его до дому. В то же время Ханум послала за котвалем[61] Мирзой Али Раза‑ бегом. Тот оказался на Чауке и пришел очень скоро. Ханум отвела его в сторону и что‑ то сказала ему на ухо.

– А ну, выбросьте подлеца вон из комнаты! – закричал он. – Пусть опомнится!

Ну, Хана‑ сахиба, конечно, не выбросили. Ему перевязали руку и вызвали паланкин. Вскоре раненый пришел в себя. Его спросили, где он живет; оказалось, что недалеко. Потом его усадили в паланкин и отправили домой, приказав носильщикам высадить его, не доходя до дверей, и сразу уйти. Так и было сделано.

Прошло несколько дней, но Султан‑ сахиб не появлялся и никого ко мне не присылал. А я, должно быть, влюбилась в него – боялась, что он больше не придет. Так оно и случилось. Ведь он берег свое доброе имя. Еще перед тем как прийти в первый раз, он велел своему слуге настоять на том, чтобы наша встреча прошла без свидетелей. Бува Хусейни обещала, что никого не допустит, но сделала промах – забыла поставить слугу у дверей. Хан‑ сахиб невесть как пробрался ко мне никем не замеченный, и наш вечер был испорчен.

Дней через пять мне довелось выступать на одной свадьбе. Там изволил быть и Султан‑ сахиб. Первое мое выступление началось в девять вечера. Здесь, в обществе, мне нечего было и думать о разговоре с ним. Нельзя было даже дать ему понять что‑ нибудь знаком или намеком. Но рядом с Султаном‑ сахибом сидел хорошенький мальчик лет девяти в богатой одежде. Вдруг он зачем‑ то поднялся. Мое выступление уже кончилось, и я переодевалась в соседней комнате. Я знаком подозвала мальчика, усадила его, угостила бетелем и стала расспрашивать:

– Ты знаешь Султана‑ сахиба?

– Какого Султана‑ сахиба? – недоумевал мальчик. [62]

– Того, что сидел против жениха, рядом с тобой.

– Так это мой старший браг, – хмуро отозвался мальчик. – Пожалуйста, не называйте его «Султан‑ сахиб».

– Хорошо. Ты передашь ему кое‑ что от меня?

– А он на меня не рассердится?

– Нет, не рассердится.

– Что же передать? Бетель? – спросил мальчик.

– Нет, не бетель. Бетель у него, наверное, есть в его собственной коробочке. Передашь эту бумажку.

На полу валялся обрывок бумаги. Я углем написала на нем следующие строки:

Упреков от своей любимой я не слыхал уже давно,

Пусть на пиру ее раздразнит игривой ревности вино.

Потом я объяснила мальчику, что бумажку надо незаметно оставить где‑ нибудь на виду у наваба – он и не догадается, кто ее положил. Так мальчик и сделал, а я наблюдала за ним, приоткрыв дверь. Султан‑ сахиб поднял бумажку, прочитал и задумался. Немного погодя он еще раз внимательно посмотрел на записку, улыбнулся и спрятал ее в карман. Потом знаком подозвал Шамшера‑ хана и что‑ то прошептал ему на ухо.

Примерно через час Шамшер‑ хан пришел ко мне в комнату и сказал:

– Наваб‑ сахиб велел передать вам, что напишет ответ на вашу записку, когда вернется домой.

Следующее мое выступление состоялось утром. На этот раз Султана‑ сахиба уже не было среди гостей. Без него мне здесь стало скучно, петь уже не хотелось. Кое‑ как дотянула я до конца и пошла домой. Весь день я ждала Шамшера‑ хана. Наконец, когда уже зажгли огни, он явился и подал мне письмо от Султана‑ сахиба. Там было написано:

«Ваши стихи раздули огонь, который тлел в моем сердце. Верьте, я Вас люблю, но меня обязывает мое положение. В дом к Вам я больше никогда не приду, но у меня есть близкий друг, который живет в Навазгандже. Завтра я буду ждать Вас там. Приходите, если найдете время. Мы только так можем увидеться, да и то лишь до девяти‑ десяти часов.

Быстротечна ночь свиданья, но роптать не стоит:

Даже миг свиданья с милой целой жизни стоит».

С тех пор Султан‑ сахиб никогда больше не появлялся у Ханум. Два‑ три раза в неделю он приглашал меня в Навазгандж к навабу Бинаю‑ сахибу. Это были неповторимые встречи. Иногда мы беседовали о поэзии и читали стихи, иногда наваб Бинай‑ сахиб принимался наигрывать на барабанах табла, [63] а я пела. Султан‑ сахиб тоже пробовал петь. Он не был знатоком музыки, но неплохо исполнял собственные газели.

Закружилась волчком нежных взглядов игра, Он глядит на меня, я гляжу на него.

Когда я вспоминаю об этом, наши встречи снова проходят у меня перед глазами… Лето. Лунная ночь. В полном свежей зелени внутреннем дворике на дощатом помосте разостлан белый ковер, разложены подушки, собрано все, что нужно для радостного свидания. Вокруг благоухают цветы, пьянящий запах жасмина туманит разум. Душистые листья бетеля, ароматный дым хукки, уединение, непринужденные шутки, беззаботные речи… тут забудешь не только о нашем мире, но и о самом господе боге. Однако потом за это понесешь наказание: ведь подобные встречи обрываются слишком уж скоро, но боль воспоминаний мучит до самого смертного часа, а может быть, даже и после смерти.

Тоска по сладостной беде, по сладости греха, –

Пусть буду я на небесах! – живет в моей душе.

Поистине, мы с Султаном‑ сахибом любили друг друга. Наши вкусы настолько сходились, что, проживи мы вместе всю жизнь, у нас не было бы разногласий. Султан‑ сахиб увлекался поэзией, и я тоже с самых детских лет питала к ней склонность. Никто другой не был так близок моему сердцу, как он. Я уверена, что и он любил меня по тем же причинам. Он читал стихи по всякому поводу, и я отвечала тем же. Но, увы, судьба‑ разлучница очень скоро оборвала наши встречи.

Сердце плачет и тоскует при разлуке звезд с луной,

Сколько нежных слов умолкло в горькой тишине ночной.

– Однако немало подобных встреч прекратилось, наверное, и по вашей собственной вине, – заметил я.

– Ах, Мирза‑ сахиб! Да разве я – непостоянная ветреница! Как это у вас язык повернулся произнести такие слова?

В то самое время я пошла на содержание к навабу Джафару Али‑ хану. Почтенному навабу было уже под семьдесят. Во рту у него давно не осталось ни единого зуба, на голове – ни одного черного волоса, спина была сгорблена, и все‑ таки он продолжал считать себя достойным женской любви. Ах! Невозможно забыть его щегольской белый кафтан, шелковые шаровары с красным поясом, шапочку с галуном и локоны.

Вы спросите, что за нужда в таком возрасте, да еще при слабом здоровье, содержать танцовщицу. На это, Мирза‑ сахиб, я вам отвечу: таков был тогда распространенный обычай. Трудно было найти хоть одного вельможу, который не содержал бы своей танцовщицы. Так и при дворе наваба Джафара Али‑ хана, где все было, как подобает быть при дворах высшей знати, в составе свиты, как живое доказательство его доброго здравия, числилась и танцовщица. Платили ей семьдесят пять рупий в месяц, а находилась она при своем господине всего два часа в день. Но, как это ни смешно, наваб, дожив до старости, не смел оставаться в гостиной после девяти часов вечера. Если ему случалось задержаться, являлась старуха служанка и уводила его чуть не силой. Матушка наваба‑ сахиба была еще жива, и он боялся ее, как пятилетний ребенок. Кроме того, он глубоко любил свою жену. Поженились они еще в детском возрасте, но до сих пор он ни разу, кроме как в первые десять дней мухаррама, [64] не проводил ночи без нее.

Смейтесь не смейтесь, но поверьте мне: он бесспорно заслуживал любви. Несмотря на свой преклонный возраст, он покорял сердца, когда читал марсии. [65]

Музыкальным искусством он владел в совершенстве. Никто не смел соперничать с ним в пении – он мог посрамить лучших певцов. Марсии он читал превосходно и в этом отношении сравнялся с таким признанным мастером, как Мир Али‑ сахиб. Связь с навабом принесла мне некоторую пользу – я запомнила сотни стихов из поминальных плачей и благодаря этому немало прославилась впоследствии.

Дни мухаррама Ханум отмечала старательнее всех танцовщиц в городе. Каждое украшение в ее имамбаре[66] – павильоне, где совершались поминальные обряды, не имело себе подобных. Все десять дней поминовения гости не расходились. В последний день устраивали угощение для неимущих правоверных, которые приходили сотнями. До сорокового дня приемы повторялись каждый четверг.

Своим чтением марсии я снискала известность. Давно уж никто не помнил такого исполнения. Самые прославленные чтецы при мне не решались и рта раскрыть. Это‑ то искусство и открыло мне доступ в шахский дворец. Сам «владыка вселенной» похвалил мое исполнение поминальных плачей. Каждый мухаррам я получала немало наград из шахской казны.

Исполнение марсии создало мне имя. Каждый вечер, по окончании обрядов в имамбаре, я должна была являться во дворец. Возвращалась я оттуда лишь около двух часов ночи.

В те дни, когда праздновали совершеннолетие Бисмиллы, дядюшка наваба Чхаббана‑ сахиба, ее обожателя, находился в отъезде, – он отправился на поклонение священной Кербеле. Только месяцев через шесть вернулся он из паломничества. Его дочка еще до этого была помолвлена с Чхаббаном‑ сахибом, и дядюшка сразу же по возвращении стал торопить со свадьбой. Но Чхаббан‑ сахиб был без ума от Бисмиллы‑ джан, а Бисмилла давно уже грозила порвать с ним, если он женится. И вот он наотрез отказался жениться. То было еще в шахское время. Дядюшка видел, что его дочери угрожает небывалый позор. Разве он мог с этим смириться?

Раз вечером в доме у наваба Чхаббана‑ сахиба собрались его друзья. Рядом с хозяином, как всегда, сидела Бисмилла. В тот вечер я пришла вместе с ней и, расположившись напротив них, запела. Наваб‑ сахиб перебирал струны тамбура, а один из его приятелей отбивал такт на барабанах табла. Вдруг вошел слуга и доложил, что пожаловал старый наваб – дядюшка Чхаббана‑ сахиба. Чхаббан‑ сахиб решил, что Дядюшка сначала направится во внутренние покои к вдове своего брата – матери Чхаббана. Мы все тоже так думали. Но старик без всякого стеснения вломился прямо в гостиную и, когда увидел там целое сборище, пришел в бешенство. Пение, конечно, пришлось прекратить. Чхаббан‑ сахиб поднялся навстречу дяде.

– Оставь! – бросил ему старый наваб. – Не нужна мне твоя почтительность. Я должен поговорить с тобой о деле, а то не стал бы прерывать твоих развлечений.

– Приказывайте, – отвечал тот.

– Ты еще ребенок, – продолжал дядюшка. – Тебе неизвестно, что мой младший брат, покойный наваб Ахмад Али‑ хан, завещал все свое имущество нашей покойнице‑ матушке. Поэтому ты лишился доли в наследстве. У тебя нет никаких прав на то, чем ты распоряжаешься и что расточаешь. Нет спору, покойная матушка тебя усыновила и умирая оставила тебе кое‑ что, но это безделица. По ее завещанию ты имеешь право лишь на третью часть имущества, но из разговоров с людьми мне стало известно, что ты уже успел растратить больше этой трети. Пусть так. На твою треть я не зарюсь, не потребую даже, чтобы ты вернул тот излишек, который промотал, – ты ведь плоть от плоти и кровь от крови моей. – Тут старик прослезился, но превозмог себя и продолжал: – Ты владел бы этим имуществом всю свою жизнь и распоряжался бы им как хотел – мне и своих личных средств с избытком хватает на расходы; больше того, все мое досталось бы тоже тебе. Но твое безнравственное поведение вынудило меня лишить тебя наследства. Не для того наши предки честно наживали богатство, чтобы его промотали в распутстве. Со мной сюда явились люди верховного судьи. Они сейчас опишут весь дом, а ты изволь поскорей убраться отсюда вместе со всеми своими дружками.

– Значит, я не имею права ни на что из имущества? – спросил Чхаббан‑ сахиб.

– Ни на что.

– Но я вправе получить одну треть.

– Ты ее уже получил, а если хочешь взять еще что‑ нибудь, обращайся к властям. По моему мнению, в этом доме твоего нет ни крошки.

– Хорошо. Я уйду, но и матушку заберу с собой.

– Она от тебя отказалась. Мы с ней отправимся в Кербелу.

– Но куда же мне деваться?

– А я почем знаю куда? Спроси своих дружков, или слуг, или любовницу.

– В таком случае отдайте мне хотя бы мои вещи – одежду и прочее.

– В этом доме никаких твоих вещей нет; даже одежду свою ты не сам себе приобрел.

Тут в гостиную вошли люди верховного судьи. Чхаббана‑ сахиба выпроводили из дома вместе с приятелями и гостями.

Выйдя на улицу, мы с Бисмиллой сразу же наняли паланкин и направились к Чауку. Чхаббан‑ сахиб с приятелями пошел неизвестно куда.

Потом рассказывали, что приятели его один за другим распрощались с ним тут же на улице. К счастью, Чхаббан‑ сахиб вскоре встретил своего старого, еще отцовского слугу, которого когда‑ то рассчитал за непригодностью. Этот слуга – его звали Махдум Бахш – расспросил Чхаббана‑ сахиба и, сжалившись над ним в его безвыходном положении, привел к себе.

Поздно вечером, возвратившись домой, мы собрались в комнате у Бисмиллы. Пожаловал и миян Хусну, доверенный человек, друг и приятель Чхаббана‑ сахиба, всегда хваставшийся своей преданностью ему и готовностью пролить всю свою кровь, лишь бы только с чела Чхаббана‑ сахиба, избави боже, не упала хоть капелька пота. Пришел он в тот вечер как ни в чем не бывало. Он и раньше без ведома Чхаббана‑ сахиба тайком заглядывал к нам, но на сей раз явился совершенно открыто и с весьма независимым видом. Теперь он возомнил, что сможет полностью и безраздельно завладеть Бисмиллой, и недолго думая предложил ей пойти к нему на содержание.

– Слушайте, Бисмилла‑ джан! – говорил он. – На Чхаббана вы теперь не надейтесь, а я буду давать вам все, чего ни попросите. Человек я, правда, небогатый, средства у меня небольшие. Вы не получите и половины того, что получали у Чхаббана – об этом и речи быть не может, – но я все же так или иначе постараюсь вам угодить.

– Небогатый человек! – насмешливо отозвалась Бисмилла‑ джан. – А небось не признаетесь, сколько понатаскали у Чхаббана‑ сахиба; наверное – полон дом всякого добра! Так чего же вы мне толкуете о бедности! Хорош бедняк – весь жиром заплыл!

– Ай‑ ай! Зачем вы так говорите. Да много ли было имущества у Чхаббана? Как мог я натаскать себе «полон дом всякого добра»? Разве у моей матушки чего‑ нибудь не хватало?

– А может, ваша почтенная матушка сама прислуживала в чужом доме?

– Как бы там ни было, – возразил миян Хусну, слегка смутившись, – но когда она умерла, то оставила тысячи на четыре одних только украшений.

– Их ведь унесла ваша жена, когда убежала с любовником, так что на вашу долю ничего не осталось. Вы бы уж не хвастались передо мной – ведь я всю вашу подноготную знаю.

– Ну так что же, что знаете? А разве у батюшки моего мало было имущества?

– Ваш батюшка служил птицеловом у наваба Хасана Али‑ хана.

– Птицеловом?

– Ну, пускай не птицеловом. Значит, он выращивал бойцовых петухов.

– Петухов?

– А нет, так сокольничим был. Не все ли равно?

– Позвольте! Да вы издеваетесь надо мной!

– Я всегда говорю напрямик, потому обо мне и отзываются дурно. Да я бы этого и не сказала, но уж очень вы меня разозлили своей болтовней. Когда вы приходили запросто, я вас не гнала. Но сегодня, когда с Чхаббаном‑ сахибом такое приключилось, вы посмели тут же совать мне прямо в лицо свои предложения. Возьмитесь за ум! Где вам содержать танцовщицу! Продержите месяца два, ну, пускай три…

– А если заплачу за полгода сразу?

– Чем? Языком?

– На, возьми! – не выдержал Хусну и вытащил из‑ за кушака пару золотых браслетов с драгоценными камнями. – Сколько они, по‑ твоему, стоят?

– Дайте, посмотрю, – сказала Бисмилла и тут же надела браслеты. – Завтра покажу их сыну Чханнамала. А работа прекрасная! Ну ладно, теперь извольте уйти. За мной присылала Чхаттан‑ баджи, и я не могу больше задерживаться. Приходите завтра в это же время.

– Так снимите браслеты.

– Аллах! Да что тут у нас, воры, что ли? Не съем же я ваши драгоценности. Видите, какие простые браслеты у меня сейчас на руках? К Чхаттан‑ баджи я ухожу потихоньку от матери. Если пойду к ней за дорогими браслетами, она примется допытываться, куда я иду, да зачем. Так оставьте мне ваши. Утром заберете их обратно.

– Отдайте браслеты – ведь они чужие. Будь они моими, я и разговаривать бы не стал – сразу же подарил бы их вам.

– Так чьи же они? Вашей матери? Но она умерла. И все‑ таки вы говорите, что они не ваши?

– Я их вам просто показал. Они не мои.

– Будто я их не узнала! Да ведь это те самые браслеты, которые Чхаббан‑ сахиб передал вам, чтобы вы их заложили. Дело было при мне.

– Что вы говорите? Когда ж это было?

– В тот самый день, когда Чхаббан‑ сахиб приглашал сестрицу Умрао выступить у него. Она настаивала, чтобы ей сразу же заплатили всю сотню, а у Чхаббана‑ сахиба не оказалось наличных. Он при мне вынул браслеты из сундучка и бросил вам. Сестрица Умрао, ведь правда, это те самые браслеты?

– Зачем ты меня спрашиваешь? – ответила я. – Разве ты станешь врать?

– Слыхали?! – снова повернулась Бисмилла к Хусну. – Ну, вам их больше не видать. Это браслеты Чхаббана‑ сахиба, я их узнала. Теперь уж не отдам.

– Хорошенькое дело! А деньги, которые я за них уплатил?

– Откуда у вас взялись деньги? Верно, их тоже стащили у Чхаббана?

– Честное слово, занял у ростовщика. Он даже залога с меня не взял.

– Раз так, ростовщика и пришлите ко мне. Я сама отдам ему долг. А вы уходите.

– Так я возьму браслеты.

– Не отдам!

– Это насилие!

– Да, насилие. А теперь извольте убраться без лишних слов, не то…

– Ну, хорошо. Пусть они пока останутся у вас. Вернете завтра.

– Завтра посмотрим.

Это «посмотрим» Бисмилла подчеркнула столь выразительным взглядом, что мияну Хусну осталось только молча встать и уйти.

Дело было в том, что дядюшка Чхаббана‑ сахиба потребовал отчета у его слуг и выкупил все заложенные при их посредстве вещи, уплатив долги и проценты. Когда же насчет этих браслетов спросили мияна Хусну, он начисто отрицал, что участвовал в их закладе, и говорил даже, что никогда их не видел. Вот это его теперь и связывало.

– Поняла, сестрица, что это за жулик? – сказала мне Бисмилла, когда он вышел. – Из‑ за таких вот мошенников и пошло прахом все богатство Чхаббана‑ сахиба. Я долго ждала случая поймать на чем‑ нибудь этого подлеца, и сегодня он наконец попался. Для чего мне отдавать ему браслеты? Что он посмеет со мной сделать? Добро‑ то ворованное.

– Ни за что не отдавай, – согласилась я. – Если уж отдавать, верни их самому Чхаббану‑ сахибу. Сделаешь доброе дело.

– И ему не отдам! Браслеты, сестрица, стоят больше тысячи рупий, а этот подлец прикарманил их рупий за двести с чем‑ нибудь, никак не больше. Двести двадцать пять рупий я ему и отдам. Ну пусть еще закладных процентов десять. – Но как же ростовщик поверил ему без залога?

– Какой там ростовщик! Хусну сам дал Чхаббану этиденьги, а когда старый наваб стал его расспрашивать, от всего отрекся. Только посмей он у меня ерепениться, я его с полицией познакомлю!

Не успели мы с нею договорить, как пожаловал Чхаббан‑ сахиб. Он пришел пешком, без провожатых. Его лицо омрачала тоска, в глазах стояли слезы. Ни прежнего блеска, ни прежней уверенности в себе, ни прежней непринужденности… Он тихо вошел и сел.

Скажу по правде, у меня самой навернулись слезы, но я проглотила их. А Бисмилла – вот истинная танцовщица! – едва он успел войти, завела разговор о браслетах.

– Посмотри‑ ка, наваб, – начала она, – ведь это та самая пара браслетов, которую ты дал мияну Хусну, чтобы он их заложил?

– Та самая, – ответил Чхаббан‑ сахиб. – Только он не признал, что браслеты были заложены при его посредстве.

– А сколько ты за них получил?

– Не помню точно. Наверное, двести пятьдесят или двести двадцать пять рупий. Около того.

– Процентов наросло много?

– Кто ж их считал? Раз вещь заложена, уже не надеешься ее когда‑ нибудь выручить. Чего уж тут считать проценты.

– Ладно. Так я возьму себе эти браслеты? – спросила Бисмилла.

– Бери.

– Скажи, а не отправить ли мне мияна Хусну к котвалю Мирзе‑ сахибу?

– Нет, не надо, заклинаю тебя. Он ведь сейид. [67]

– Сейид? Отец его был невесть кто.

– Хватит! Я слышал от него самого, что он сейид.

Я в душе восхищалась благородством Чхаббана‑ сахиба. Что и говорить, сразу было видно, что он знатного рода.

Но послушайте же, до чего бессердечна была Бисмилла! Под тем же предлогом, – то есть, сказав, что ей нужно навестить Чхаттан‑ джан, – она вскоре выпроводила и Чхаббана‑ сахиба. Однако бог ее ведает, с кем у нее была условлена встреча на самом деле.

Спустя два‑ три дня я сидела у Ханум. И вот к ней вошла какая‑ то очень старая женщина и, поклонившись, поздоровалась. Ханум знаком велела ей присесть и сама села рядом нею.

– Ты от кого? – спросила она.

– Можно ли сказать, от кого я пришла? Нет ли тут лишних ушей? – отвечала старуха.

– Сама посуди, кто же здесь лишний? Я, ты да эта девочка, но она еще ничего не смыслит в наших делах. Расказывай!

– Меня послала Фахрунниса‑ бегам.

– Какая Фахрунниса‑ бегам? – спросила Ханум.

– Да вы ведь ее знаете. Матушка наваба Чхаббана‑ саиба…

– Понятно! Рассказывай дальше.

– Бегам‑ сахиб послала меня. Вы мать Бисмиллы‑ джан? ак ведь?

– Да. Говори прямо, что вам нужно.

– Бегам‑ сахиб велела сказать, что Чхаббан‑ сахиб ее единственный сын. Она обожает его, и отец тоже его обожал. Она лелеяла его как могла. Да и дядюшка ему не враг, – племянник ему все равно что родной сын. У него самого только одна дочка. Ее просватали за Чхаббана. А теперь ей грозит небывалый позор – Чхаббан не хочет на ней жениться. За это дядя на него и прогневался. Мать ничего не смогла поделать – никакие упреки не помогли. Она готова обеспечить вашу дочь на всю жизнь, дать ей вдесятеро больше того, что платил ее сын, только утешьте бегам – уговорите Чхаббана покориться и сыграть свадьбу. После женитьбы к нему перейдет все родовое богатство. Ведь у них нет других родственников. Он один будет владеть всем, что теперь имеют его мать и дядя. Поймите: нельзя же допустить семью до гибели! А если вы согласитесь, и вам будет хорошо и родным Чхаббана‑ сахиба. Будущее в ваших руках!

– Передай бегам мое совершеннейшее почтение и доложи: все, что она изволила пожелать, даст бог, исполнится. Я ей послушная раба на всю жизнь и ничего не сделаю против ее воли. Пусть она больше не тревожится.

– Только бегам‑ сахиб просила, чтобы Чхаббан‑ сахиб об этом и не догадывался. Он очень упрямый. Если случайно прослышит о нашем разговоре, ни за что не послушается.

– Как можно! – отвечала Ханум и повернулась ко мне: – Смотри, девочка! Никому об этом ни слова.

Я обещала молчать.

Потом старуха отвела Ханум в угол и стала что‑ то тихо шептать ей на ухо. Этого я уже не расслышала. На прощанье Ханум сказала:

– Передай от меня бегам, что напрасно она беспокоилась. Я и так всегда готова покорно служить ей.

После того как старуха ушла, Ханум послала за Бисмиллой и что‑ то шепнула ей на ушко. И вот, когда Чхаббан‑ сахиб снова пришел, «го встретили так радушно, как ни разу еще не встречали даже в его лучшие дни.

Чхаббан‑ сахиб сидел у Бисмиллы и вел с ней приятный разговор. Я была с ними. Вдруг из‑ за двери послышался голос Ханум:

– Эй, люди добрые! Можно войти?

– Отодвинься немножко – матушка идет, – сказала Бисмилла Чхаббану и крикнула: – Входите!

Ханум остановилась на пороге и отвесила Чхаббану‑ сахибу три глубоких поклона. Никогда, ни раньше, ни позже, не видела я, чтобы она приветствовала кого‑ нибудь столь почтительно.

– Как поживаете, господин? – осведомилась она.

– Слава богу, – ответил Чхаббан‑ сахиб, вежливо наклонив голову.

– Дай бог вам счастья! Мы всегда молились за вас и никогда не устанем молиться. Ведь мы люди бедные – вся наша надежда на вас. А вам аллах даровал богатство и знатность. Вот я и осмелилась теперь явиться к вам, чтобы попросить об одной милости. Ведь Бисмилла, храни ее бог, служит вам уже целый год, но я ни разу не докучала вам своими просьбами; даже приветствовать вас, пожалуй, мне не часто случалось. А теперь пришла такая нужда, что я решилась вас обеспокоить.

Бисмилла сидела, уставившись матери в рот и недоумевая, что все это значит. А я догадывалась, где тут собака зарыта.

Чхаббан‑ сахиб то и дело менялся в лице. Видно, ему было очень не по себе. 0*н потупился и молчал.

– Так можно мне попросить вас кое о чем? – повторила Ханум.

– Говорите, – с трудом произнес Чхаббан‑ сахиб. Ханум повернулась ко мне:

– Пойди‑ ка, позови сюда буву Хусейни.

Когда я привела буву Хусейни, Ханум сказала ей:

– Буда, достань‑ ка мне шаль. Ту, что вчера принесли на продажу.

Слова «принесли на продажу» как громом поразили Чхаббана‑ сахиба, но он сдержался и промолчал. Тут бува Хусейни принесла шаль. То была превосходная, сплошь расшитая золотом шаль, какие не часто случается видеть.

– Вот! – сказала Ханум, показывая шаль Чхаббану‑ сахибу. – Вчера принесли на продажу. Продавец просит две тысячи. Ему предлагали полторы, но он не взял. По‑ моему, отдать за нее тысячу семьсот или даже тысячу восемьсот рупий и то было бы недорого. Если вы, господин, соизволите оказать мне такое благодеяние, я благодаря вашей милости смогу на старости лет украсить себя новой шалью.

Чхаббан‑ сахиб молчал. Бисмилла попыталась было что‑ то сказать, но Ханум остановила ее:

– Погоди, дочка! Не вмешивайся в наш разговор. Ты ведь целыми днями осаждаешь его просьбами. Дай и мне хоть раз попросить.

Чхаббан‑ сахиб молчал по‑ прежнему

– Ай, наваб! – не унималась Ханум. – Как говорится: «Лучше щедрого скупой, если быстро даст ответ». Решите же что‑ нибудь! Молчанием вы вашу рабу не утешите. Не да, так нет – хоть что‑ нибудь да скажите. Я тогда выброшу из головы пустые мечты.

Но Чхаббан‑ сахиб и на это не ответил ни слова.

– О аллах! Ответьте же мне, господин! Конечно, кто я такая – просто дрянь уличная, – но и такие люди, как вы, оказывали мне честь. Ради бога, не позорьте меня, старуху, перед девчонками.

На глазах у Чхаббана‑ сахиба блеснули слезы.

– Ханум‑ сахиб! – взмолился он. – Дело вовсе не в шали. Вы, должно быть, не знаете, в каком я сейчас положении. Разве Бисмилла вам ничего не сказала? Да и Умрао‑ джан в тот день тоже была у меня.

– Мне никто ничего не говорил. А что случилось? Какая беда с вами стряслась?

Бисмилла опять хотела было что‑ то сказать, но Ханум на нее так посмотрела, что она прикусила язык и стала оглядываться по сторонам. А я уже давно сидела как истукан.

– Теперь я больше не в состоянии исполнять ваши просьбы, – сказал Чхаббан‑ сахиб.

– Ну что ж, раз вы не в состоянии, – проговорила Ханум, – то и я не такая уж надоедливая, чтобы каждый день приставать к вам с просьбами. Просить или не просить – это дело Бисмиллы. А я уж постарела. Что для вас мои просьбы, что для вас я сама? – Она тяжело вздохнула и продолжала:

– Ох, судьба! Вот я и дожила до того, что такие благородные господа отворачиваются от меня из‑ за какой‑ то безделицы… Видно, заслужила!

Я видела, что каждое слово Ханум ножом вонзается в самое сердце Чхаббана‑ сахиба.

– Ханум‑ сахиб! Вы заслуживаете всего на свете! – воскликнул он. – Но я сказал правду: нынче я дошел до того, что не могу выполнить ничьей просьбы.

И он коротко рассказал о своих злоключениях.

– Так, господин! Значит, вы дошли до того, что не в состоянии выполнить ничтожную просьбу. Зачем же тогда вы жалуете в дом вашей рабы? Или вы не знаете, что танцовщицы любят только деньги? Или не слыхали, как отвечают на вопрос: «Чья жена танцовщица? » Если мы станем жалеть других, то что будем есть сами? Ладно уж, приходите, располагайтесь тут, будьте как дома, я не запрещаю. Только о своей чести думайте сами.

Тут Ханум быстро удалилась.

– И правда, я сделал большую ошибку, – сказал Чхаббан‑ сахиб. – Но теперь, упаси меня боже, прийти сюда!

Он встал и хотел было уйти, но Бисмилла схватила его за полу кафтана и опять усадила.

– Так что же ты скажешь об этих браслетах? – возобновила она их прерванный разговор.

– Не знаю что сказать, – с раздражением ответил Чхаббан‑ сахиб.

– Э, да ты, кажется, по‑ настоящему рассердился! Куда ты уходишь? Оставайся!

– Нет, Бисмилла‑ джан, пусти меня. Незачем мне больше приходить к тебе. Может быть, господь пошлет мне лучшие дни, тогда видно будет. А сейчас откуда мне ждать добра?

– А я тебя не пущу!

– Хочешь, чтобы мать тебя туфлями отшлепала?

– А верно ведь, сестрица Умрао, – обратилась ко мне Бисмилла, – что это сегодня стряслось с нашей хозяйкой? Давненько она не заглядывала ко мне в комнату, а сегодня пожаловала, да еще целый переполох устроила. Нет, сестрица, пусть матушка гневается или радуется, а я не могу порвать с навабом. Сегодня у него ничего нет, ну и пускай! Что ж мне забыть стыд и совесть? Ведь от этого человека к матушке перешли тысячи рупий. Сегодня судьба от него отвернулась, так неужели и мне отвернуться, словно я какая‑ нибудь вертихвостка, и выставить его за дверь? Нет, не бывать этому! А если матушка будет меня бранить, то, сестрица Умрао, поверь мне, – тут она схватила Чхаббана‑ сахиба за руку, – убегу куда глаза глядят. Вот, я высказала все, что у меня на сердце.

Я очень хорошо понимала Бисмиллу и была с ней вполне согласна.

– Ну хорошо, наваб, – продолжала она. – Где ты теперь живешь?

– Не все ли равно где?

– Все‑ таки, может быть, скажешь?

– Живу в Тахсингандже, у Махдума Бахша. Жаль, не знал я раньше, что Махдум такой преданный человек. По правде сказать, мне перед ним очень стыдно.

– Не тот ли это Махдум Бахш, – не удержалась я, – который служил еще у вашего батюшки и которого вы уволили?

– Тот самый. А ведь я тогда думал, что он мне ни на что не нужен! Зато уж теперь, если только соизволит аллах…

Тут из глаз Чхаббана‑ сахиба закапали слезы. Он высвободил полу своего кафтана из рук Бисмиллы и вышел из комнаты. Я хотела было сказать ему что‑ нибудь на прощанье и уже поднялась, но он так быстро сбежал вниз по лестнице, что я и рта открыть не успела. Вид у него в тот миг был очень удрученный. Слова Ханум глубоко ранили его сердце, и он пришел в полное отчаяние. Хоть я и догадывалась, что все речи Ханум были только предисловием к внушению, которое она отложила на будущее, меня не покидала тревога. «Что же это такое? – думала я. – Как бы не пришло ему в голову взять да и отравиться. Вот беда будет! »

Под вечер мы с Бисмиллой отправились в паланкине в Тахсингандж. С большим Трудом удалось нам отыскать дом Махдума Бахша. На зов носильщиков вышла маленькая девочка. От нее мы узнали, что Махдума Бахша нет дома. Спросили про наваба Чхаббана‑ сахиба. Девочка ответила, что он ушел еще утром и до сих пор не возвращался. Мы. прождали битых два часа, но не дождались ни Чхаббана‑ сахиба, ни Махдума Бахша. Наконец, отчаявшись их увидеть, вернулись домой.

На следующее утро прибежал Махдум Бахш – искать Чхаббана‑ сахиба. Оказалось, он не пришел и ночью. Вечером, плача и колотя себя в грудь, явилась старуха, служанка его матери, которая недавно была у Ханум. Она принесла ту же весть: Чхаббан‑ сахиб бесследно исчез; бегам, его мать, рыдает до изнеможения, а старый наваб очень обеспокоен.

Прошло несколько дней, но никаких следов наваба Чхаббана‑ сахиба обнаружить не удалось. Только на четвертый или пятый день на одном рынке увидели его перстень, вынесенный на продажу. Продавца отвели к котвалю Али Раза‑ бегу. Там он сознался, что это кольцо его просил продать сын Имама Бахша, уличного разносчика, того, что ходит с хук‑ кой и за деньги дает покурить. Мальчишки не нашли, поэтому взяли и привели самого Имама Бахша.

Поначалу он все отрицал, уверяя, что в глаза не видел такого кольца, но, когда котваль хорошенько его припугнул, признался и рассказал следующее:

– Господин! С хуккой я всегда сижу на реке у Железного моста – даю покурить желающим, а у тех, кто приходит купаться, беру на сохранение одежду. Дело было пять дней назад. Под вечер пришел к мосту искупаться один благородный молодой человек, на вид лет двадцати – двадцати двух. Кожа у него была совсем светлая. Очень красивый был юноша. Он разделся и оставил мне на хранение свою одежду, а у меня повязку на бедра взял. Потом вошел в воду. Сперва он у меня на виду плавал, но скоро совсем из глаз скрылся. Все остальные купальщики уже вышли на берег, оделись и разошлись по домам, а тот господин все не появлялся – должно быть, далеко заплыл. Было уже поздно. Я просидел на берегу до темноты, – все ждал, что он вот‑ вот появится. Наконец решил, что он утонул, и тогда подумал: только скажи я про это кому‑ нибудь, – запутаюсь, словно в сетях, затаскают меня. Лучше мне помалкивать. Взял я его одежду, принес домой, гляжу: в кармане кольцо лежит! Нашел и другое; на том что‑ то написано, бог его разберет что Того кольца я еще никому не показывал – боязно было. Я бы и этого не продал, да сынишка, негодник, стащил и понес.

Мирза Али Раза‑ бег послал его домой с двумя стражниками. Они забрали второе кольцо и одежду. Кольцо оказалось с печаткой. Тогда Мирза Али Раза‑ бег сообщил о происшествии старому навабу. Одежду и оба кольца отдали родным Чхаббана‑ сахиба, а Имама Бахша наказали.

Бисмилла, узнав об этом, заохала:

– Ох‑ ох! Так что же, значит, наваб Чхаббан‑ сахиб утопился? Скажу прямо, в его смерти моя мать виновата.

– К несчастью, да! – согласилась я. – Мне еще в тот день сердце вещало недоброе. Поэтому я тогда поднялась вместе с ним – хотела его успокоить. Да он успел выбежать на лестницу.

– Смерть уже витала над его головой, – сказала Бисмилла. – Накажи бог старого наваба! Не лиши он племянника прав на наследство, тот не покончил бы с собой.

– Один бог знает, каково теперь его матери, – заметила я.

– Говорят, она, несчастная, с ума сошла.

– Да и не мудрено! Ведь Чхаббан был – моленое дитя. Мало того, что она, бедная, осталась вдовой, а тут еще такое несчастье ей на голову свалилось. По правде сказать, и жизнь ей теперь ни к чему.

– Значит, наваба Чхаббана‑ сахиба вы записали в утопленники? – прервал я рассказ Умрао‑ джан. – Так! Но в связи с этим я хотел бы узнать у вас еще кое‑ что.

– Спрашивайте.

– Чхаббан‑ сахиб умел плавать или нет?

– Кто его знает. А почему вы об этом спросили?

– Потому что Мир Мачхли‑ сахиб как‑ то раз обратил мое внимание на одно немаловажное обстоятельство: человек, умеющий плавать, не может утонуть по собственной воле.

К чему ей преданность твоя?

Поверь, ей все равно,

Ей просто слабого терзать

приятно и смешно.

– Мирза Русва‑ сахиб! Вы любили кого‑ нибудь?

– Нет, упаси боже! Вот вы, должно быть, любили многих. Расскажите‑ ка лучше о себе. Об этом‑ то я как раз и хотел бы послушать, а вы подобных признаний избегаете.

– Так я же танцовщица, а у нас в ходу поговорка: «Кого в свои сети хочешь поймать, по тому начинай тосковать». Мы несравненные мастерицы притворяться беззаветно влюбленными; никто лучше нас не умеет тяжко вздыхать, плакать по всякому поводу и вовсе без повода, не касаться пищи по два дня кряду, ставить ногу на край колодца, подносить ко рту яд – словом, пользоваться любыми средствами. Как ни стоек человек, перед нашими хитростями ему не устоять. Но говорю вам искренне, ни я ни к кому не испытывала истинной страсти, ни ко мне никто ее не питал. Вот Бисмилла‑ джан – та была настоящей жрицей любви. Что говорить о человеке, – ангел и тот не смог бы избежать ее чар. Поклонников у нее были тысячи, и сама она была благосклонна к тысячам.

Среди самых страстно влюбленных в нее мужчин, помню, был один почтенный маулви‑ сахиб. Не какой‑ нибудь заурядный учитель, нет, он преподавал по сложнейшим арабским научным трудам, и люди издалека приезжали к нему поучиться. Равных ему знатоков философии я не встречала. В ту пору, о которой идет речь, почтенному маулви было, вероятно, лет семьдесят. Светлый лик, серебряная борода, тюрбан на бритой голове, скромный шерстяной плащ и посох – словом, глядя на него никто и не заподозрил бы, что он влюблен в легкомысленную дерзкую молодую танцовщицу, да еще как влюблен!

Расскажу вам, что однажды произошло. Не подумайте, что я хоть чуточку преувеличиваю. Все чистейшая правда. При этом присутствовал и ваш друг, покойный Мир‑ сахиб, – тот, что любил Дилбар‑ джан. Он сам был поэтом и хорошие стихи ценил превыше всего. Поэтому к красоте он был весьма неравнодушен и преклонялся перед ней, но никогда разума не терял. Пожалуй, в городе не было ни одной красивой танцовщицы, которой он не навещал бы.

– Верно, я все это хорошо знаю, – подтвердил я. – Продолжайте!

– Вы, может быть, помните, что Бисмилла‑ джан, поссорившись с Ханум, на время поселилась в одном доме за тем рынком, где продавались ткани и одежда?

– Я там никогда не бывал, – сказал я.

– Вот как? А я часто хаживала туда и чтобы повидать Бисмиллу, и в надежде, что мне удастся помирить дочь с матерью, – продолжала Умрао‑ джан. – И вот однажды под вечер сидит Бисмилла во дворике на деревянном помосте, облокотившись на валик. Рядом с ней уселся Мир‑ сахиб. Почтенный маулви‑ сахиб, поджав под себя ноги, расположился напротив. Никогда мне не забыть выражения полной беззащитности, которое в тот миг было написано у него на лице. Он перебирал четки из оливкового дерева и что‑ то еле слышно бормотал про себя, должно быть, взывал: «О хранитель! О хранитель! » Когда я вошла, Бисмилла взяла меня за руки и стала усаживать рядом с собой. Поклонившись Миру‑ сахибу и маулви‑ сахибу, я села. Бисмилла нагнулась и шепнула мне на ухо:

– Хочешь позабавиться?

– Чем позабавиться? – удивилась я.

– Смотри, – сказала она и повернулась к маулви‑ сахибу.

Во дворике росло очень старое дерево ним. Так вот, маулви‑ сахиб получил от нее приказ забраться на это дерево.

Маулви‑ сахиб вздрогнул и переменился в лице. Я готова была сквозь землю провалиться. Мир‑ сахиб смущенно отвернулся. Несчастный маулви то возводил очи к небу, то обращал взор к устам Бисмиллы, но за первым жестоким приказом последовал второй, а вскоре и третий:

– Полезайте, я вам говорю!

И вот я увидела, как маулви‑ сахиб, воскликнув: «Во имя аллаха! » – поднялся на ноги, положил свой плащ на помост и подошел к дереву. Тут он снова взглянул на Бисмиллу. Слегка нахмурив брови, она произнесла:

– Ну!

Подвернув шаровары, маулви‑ сахиб принялся взбираться на дерево. Поднявшись на небольшую высоту, он опять посмотрел на Бисмиллу. Взгляд его как бы спрашивал: «Хватит или еще? »

– Выше! – приказала Бисмилла.

Маулви‑ сахиб вскарабкался повыше и снова остановился, ожидая приказа, но услышал то же самое: «Выше! » И так продолжалось, пока он не долез почти до самой верхушки. Тут ветви были уже такие тонкие, что, поднимись он еще чуть выше, непременно сорвался бы и отдал душу богу. С губ Бисмиллы готово было слететь еще одно «выше», но я бросилась ей в ноги. Мир‑ сахиб тоже был так добр, что вступился. Наконец старец получил разрешение спуститься на землю. Взобраться‑ то маулви‑ сахиб взобрался, но слезть ему было еще труднее. Мне казалось, что он вот‑ вот упадет.

Все же ему удалось спуститься благополучно. Бедняга обливался потом, никак не мог отдышаться и едва стоял на ногах. Наконец опомнился, надел туфли и подошел к помосту. Здесь он накинул на плечи плащ, сел и снова стал перебирать четки. Но и усевшись, он не почувствовал облегчения: на дереве к нему в шаровары набрались муравьи и теперь очень его беспокоили.

– Боже мой! Ну и шутница была ваша Бисмилла! – воскликнул я.

– Какие тут шутки! Она, бессердечная, все время сидела как каменная. Ни легчайшей улыбки на лице. Мы с Миром‑ сахибом прямо онемели, так это нас изумило.

Жестокость этой неверной напасти любой страшней,

Когда ей нужно проверить безмерность любви моей.

– Этому рассказу всю жизнь смеяться можно, – заметил я. – Нужно только обладать воображением. Вы вот рассказывали, а у меня перед глазами вставали Бисмилла, маулви‑ сахиб с его ликом святого, Мир‑ сахиб, вы, дворик, дерево ним… Но ведь это такой случай, что не сразу и засмеешься – сначала подумаешь хорошенько, потом станет смешно. Впрочем, нет, не смешно; маулви был до того глуп, что плакать хочется. А Бисмилла, несомненно, была из ряда вон выходящей танцовщицей. Приказать семидесятилетнему старцу: «Полезай на дерево!.. » И он полез! Это выше моего понимания. Слишком уж нелепо.

– Да вам, и правда, не понять таких тонкостей, – проговорила Умрао‑ джан. – Остается досказать конец.

– Досказывайте поскорее, – нетерпеливо попросил я. – И скажите, неужели она не перестала издеваться над стариком?

– Ну, издевалась она над ним еще не раз…

– Слушайте дальше, – продолжала Умрао‑ джан. – Когда маулви‑ сахиб ушел, я спросила у Бисмиллы‑ джан:

– Бисмилла, как это тебя угораздило?

– А что?

– Старику семьдесят лет. Упади он с дерева, на твоей совести был бы грех – невинно загубленная жизнь.

– Наплевать мне на грех! Я рассердилась на этого мерзкого старикашку. Он вчера так швырнул оземь мою Дхану, что у бедняжки ребра затрещали.

Надо сказать, что Бисмилла‑ джан держала при себе обезьянку, которую очень любила. Послушайте, как великолепно ее наряжали: атласная шапочка, шитая золотом кофточка, кружевное покрывало, серебряные браслеты, ошейник с бубенчиками, золотые сережки. Кормили ее печеньем и сластями. Когда ее купили, эта поганка была совсем маленькой, но за два‑ три года очень выросла и разжирела на хороших хлебах. Кто к ней привык, те ее не пугались, а новички прямо‑ таки лишались дара речи, когда на них внезапно бросалось это создание. Да и сильная она была: как вцепится в руку, так даже мужчине было трудно с ней справиться.

Так ест. За день до описанного случая маулви‑ сахиб пожаловал к Бисмилле‑ джан. Он сидел на помосте; и вдруг Бисмилле взбрело в голову подшутить над старцем. Она дала знак обезьянке, и та, тихонько подкравшись сзади, прыгнула на плечо маулви‑ сахибу. Тот обернулся, а как увидел ее, всполошился, бедняга, и с силой толкнул. Дхану покатилась под помост – должно быть, решила убраться подальше – и оттуда принялась скалить зубы и огрызаться на маулви‑ сахиба, а он погрозил ей палкой. Обезьянка испугалась и бросилась на колени к Бисмилле. Та расцеловала ее и укрыла концом свой шали, а маулви‑ сахиба в сердцах осыпала бранью, но на ртом не успокоилась – на другой же день придумала ему новое наказание.

– Наказание было заслуженное, – заметил я.

– Как не заслуженное! Загнала маулви‑ сахиба на дерево, словно перепуганного павиана.

– Нет, маулви‑ сахиб действительно заслуживал кары, – возразил я. – Вспомните: Кейс[68] любовно прижал к груди пса Лейлы. А маулви‑ сахиб швырнул оземь любимую обезьянку Бисмиллы. И потом – какая неучтивость! – еще погрозил бедняжке палкой! Ну, разве так поступают влюбленные?

– Однажды вечером часов в восемь я сидела у Бисмиллы‑ джан, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан, – Бисмилла пела, я сопровождала пение игрой на тамбуре, а халифа подыгрывал на барабанах табла. В это время пожаловал почтенный маулви‑ сахиб.

– Где вы пропадали всю эту неделю? – накинулась на него Бисмилла, как только он вошел.

– Что мне сказать в свое оправдание? – ответил он. – Меня трепала столь жестокая лихорадка, что мне бы несдобровать, если бы я так не жаждал увидеть вас! Только страстное желание вновь встретиться с вами помогло мне встать на ноги.

– Подумайте! Значит, если бы не я, вы бы померли?

От этих слов Бисмиллы нас с халифой покоробило.

– Да, к тому дело шло, – ответил маулви.

– О аллах! Вот было бы хорошо!

– Какой же вам прок от моей смерти?

– Мы каждый год ходили бы поминать вас на вашу могилу, пели бы, танцевали, развлекали народ и тем прославляли бы ваше имя.

Немного поболтав в том же духе, Бисмилла снова запела, должно быть, решив, что самое время теперь для газели, которая начинается так:

И в смертный час не смертный страх живет в моей душе,

Твоих ресниц лукавый взмах живет в моей душе.

Маулви‑ сахиб пришел в восторг. Слезы заструились у него по лицу и закапали с седой бороды. В это время дверь напротив меня отворилась, и вошел какой‑ то человек среднего роста и крепкого сложения, круглолицый, чернобородый, с довольно светлым цветом лица. Он носил узкий кафтан из тонкой ткани, широкие шаровары, дорогие бархатные туфли, а на плечи у него был накинут тюлевый с вышивкой платок. Увидев его, Бисмилла воскликнула:

– Ах, сахиб! Все мои гости сегодня вернулись без зова. Но вы уйдите прочь. Я не намерена поддерживать знакомство с вами… А где же обещанный красный шелк? Не принесли? То‑ то вы прятались от меня!

– Нет, госпожа! – смиренно возразил гость. – Дело не в шелке. Но с того самого дня у меня не было ни минуты досуга. Отец мой чувствовал себя очень плохо, и я должен был ухаживать за ним.

– Ну, конечно! Вы ведь так добродетельны! – принялась насмехаться над ним Бисмилла. – Ничуть не сомневаюсь в ваших словах. Только вы забыли сказать, что влюблены в дочку Бабан и украшаете своей особой все ее вечера. Мне все известно, так что не к чему вам выдумывать, что вашему отцу было плохо.

Тут маулви‑ сахиб вдруг поднял голову и посмотрел на вошедшего. Их взгляды встретились. Маулви‑ сахиб сразу отвел глаза, а гость задрожал и внезапно покрылся мертвенной бледностью. Поспешно распахнув дверь, он выбежал вон. Как ни звала его Бисмилла, он даже не обернулся.

Бисмилла призадумалась, видимо, догадавшись кое о чем, и на миг сдвинула брови, словно говоря самой себе: «Ну и пусть! » – потом опять запела.

С тех пор я никогда больше не встречала этого человека у Бисмиллы. А маулви‑ сахиб по‑ преяшему продолжал бывать у нее ежедневно.

– Да, в прежнее время встречались такие верные поклонники, – заметил я, прервав рассказ Умрао‑ джан.

– Бисмилла еще пела, как вдруг явился Гаухар Мирза, – продолжала Умрао‑ джан. – Вероятно он узнал, что я нахожусь здесь. Он принялся пересмеиваться с Бисмиллой. От словесной перестрелки дело дошло до объятий. Но я была не настолько ревнива, чтобы обращать на это внимание. Усевшись между мною и Бисмиллой, Гаухар Мирза положил ей руку на шею и произнес:

– Ты сегодня хорошо поешь. Хотелось бы…

Смотрю, – морщины на лбу у маулви‑ сахиба задвигались. Гаухар Мирза бросил на него быстрый взгляд и сна чала сделал строгое лицо, потом с силой дернул себя за ухо и отклонился назад, словно испугавшись чего‑ то. Глядя на эти ужимки, Бисмилла громко расхохоталась, халифа заулыбался, я прикрыла лицо платком, а маулви‑ сахиб стал мрачнее тучи и даже поднялся, намереваясь уйти. Но Бисмилла сказала: «Сидите! » – и бедняга сел снова.

Подумайте, до чего она была коварна; ведь она старалась внушить маулви‑ сахибу, будто Гаухар Мирза ее любовник, и все это лишь затем, чтобы старик приревновал ее. Потому‑ то она и начала пересмеиваться с Гаухаром Мирзой. В этом тягостном заблуждении она продержала маулви довольно долго. Тот сидел словно на угольях, претерпевая жестокую пытку, а у меня от смеха живот заболел. Но, в конце концов, мне стало жаль беззащитного старика, и я прервала эту игру, за что Бисмилла на меня рассердилась. Повернувшись к Гаухару Мирзе, я сказала:

– Ладно, хватит дурачиться. Пойдем!

Тут маулви‑ сахиб понял, что Гаухар Мирза водит дружбу со мной, а к Бисмилле никакого отношения не имеет. Он так обрадовался, что даже просиял.

– Ведь маулви‑ сахиб любил ее чистой любовью, не правда ли? – спросил я Умрао‑ джан.

– Да.

– В таком случае ему не следовало ревновать.

– Вот как? А разве чистой любви чужда ревность? Нет, вовсе не чужда.

– Тогда это нельзя назвать чистой любовью.

– Ну, как оно было на самом деле, я не знаю. Пусть это останется на его совести. Я‑ то считала, что он ее чистой любовью любил.

Все воспитанницы Ханум, кроме меня, были очень красивы, но Хуршид не имела себе равных. Личико пери, на котором играл нежный румянец; стан такой, словно творец вылепил его собственными руками; лучезарные очи, сияющие, как жемчуг; точеные ручки и ножки; полные плечи. Любая одежда была ей к лицу, и что бы она ни надела, все казалось придуманным только для нее. Держалась она так просто, с таким очаровательным изяществом, что всякий, кто видел ее хоть раз, тут же готов был без ума влюбиться в нее. Она сияла яркой свечой, в каком бы обществе ни появилась: пусть ее окружали десятки танцовщиц, все взоры были обращены только к ней. Однако судьба ей была дарована несчастливая. Впрочем, судьбу винить нечего – Хуршид всегда сама себе портила жизнь. Да и к своему ремеслу у нее призвания не было.

Она была дочерью помещика из Байсвары, и родовитость сказывалась даже в самой ее внешности. Красота ее была божьим даром, но при такой красоте ею неотвязно владело желание, чтобы кто‑ нибудь ее глубоко полюбил. Да она и стоила настоящей любви. Кто бы смог устоять перед ней? Первым из первых жертвой страсти к ней пал Пьярэ‑ сахиб. Он бросал тысячи рупий, стараясь ей угодить, и действительно души в ней не чаял, а Хуршид его немало мучила. Но когда все убедились, что он влюбился по‑ настоящему, она сама принялась по нему сохнуть: целыми днями не пила и не ела, а если ему иногда случалось запоздать, принималась лить слезы без удержу. Мы вразумляли ее: «Смотри, Хуршид! Берегись! Мужчины – народ бессовестный. У тебя с ним всего лишь любовная связь, а связь – что? Пустяки! Вы ведь не обручились, не поженились. Да и не дай бог тебе пожелать этого – только зла себе пожелаешь. После раскаешься».

В конце концов все вышло так, как мы говорили. Едва Пьярэ‑ сахиб увидел, что танцовщица от него без ума, как сам принялся ее мучить. Раньше он просиживал у нее круглые сутки, а теперь не приходил и по два дня кряду. Хуршид убивалась, плакала, била себя в грудь, ничего в рот не брала, – прямо удивительно, что с ней творилось. Ханум, той даже смотреть на нее было противно. Дошло до того, что она перестала выпускать ее из дому, кормить и поить, платить ее слугам.

Я не могла понять, как это при такой красоте в сердце Хуршид таилось столько любви. Поистине, быть бы ей женой какого‑ нибудь честного человека, и жила бы она вполне счастливо. Весь свой век она боготворила бы мужа, можно сказать: «ноги бы его мыла да ту воду пила», – лишь бы он дорожил ею. Бисмилла и в подметки ей не годилась. Зато Бисмилла была так величава, так горделива, а уж дерзости, задора – хоть отбавляй! Вы уже знаете, как она измывалась над маулви‑ сахибом. Да и с другими своими поклонниками обращалась ничуть не лучше. А все потому, что очень кичилась своим богатством. Действительно богатством Ханум владела неисчислимым, а, кроме Бисмиллы, никаких наследников у нее не было.

На Хуршид Ханум возлагала большие надежды. И правда, будь она танцовщицей по призванию, на ней можно было бы нажить огромные деньги. Но как она ни была красива, голоса у нее никакого не было, да и танцевать по‑ настоящему она почти не умела. Одна только красота у нее и была. Вначале ее часто приглашали выступать, но потом, когда распознали, что ни пением, ни танцами она не блещет, звать перестали. Оставались у нее лишь поклонники, плененные ее красотой. В нее влюблялись самые незаурядные люди; но когда они к ней приходили, то видели удрученное лицо, – ведь ее томила любовь, – встречали полное безразличие и невнимание. В конце концов ее стали избегать.

Теперь у нее остался один Пьярэ‑ сахиб. А тут произошло такое событие: отец Пьярэ‑ сахиба как‑ то навлек на себя шахскую немилость; у него отобрали дом и поместье, и несчастный оказался в нужде. Но, несмотря на все это, любовь Хуршид не ослабевала. Теперь она упрашивала Пьярэ‑ сахиба взять ее к себе. Но тот не согласился, отговариваясь тем, что этому якобы противится его семья, а попросту говоря – из страха перед отцом. Надежды Хуршид рухнули.

Хуршид была очень недалекая женщина. Разные люди всякими хитростями и соблазнами выманили у нее сотни рупий. Нищим и странникам она верила слепо. Однажды забрел к ней какой‑ то факир, уверявший, что может из одной вещи сделать две. Хуршид вынесла ему свои браслеты и кольца. Факир попросил пустой горшок и велел наполнить его черным сезамом. [69] Положив в горшок браслеты и кольца, он покрыл его крышкой, обернул горловину шалью и обвязал тесьмой. Потом собрался уходить, наказав не трогать горшка в этот день, а открыть его наутро – тогда, мол, по веленью всевышнего, все вещи удвоятся. Наутро горшок открыли, но ничего, кроме сезама, в нем не нашли.

В другой раз какой‑ то йог, высунув изо рта голову кобры с раздутой шеей, показал ее Хуршид и пригрозил, что послезавтра эта змея придет и укусит ее. Простушка поверила, вынула из ушей серьги и отдала ему.

Хуршид никогда не сердилась. Такие добрые, кроткие души редко встречаются даже среди порядочных женщин, а уж о танцовщицах и говорить нечего. Впрочем, однажды и она рассердилась. Это было в тот день, когда Пьярэ‑ сахиб явился к ней в наряде жениха. Сначала она сидела молча, потом щеки ее покраснели, и под конец все лицо вспыхнуло пламенем. Она вскочила и порвала в клочья жениховское платье. Затем принялась плакать и проплакала целых два дня. Все вокруг уговаривали ее, но она ничего не желала слушать. Кончилось тем, что у нее началась лихорадка. Она проболела два месяца и даже была при смерти. Врачи сомневались в ее выздоровлении, но, по милости божьей, спустя два месяца здоровье ее само собой пошло на поправку. Теперь она, кажется, излечилась и от своей любви к Пьярэ‑ сахибу; даже стала встречаться с другими, но сердце ее уже ни к кому не тянулось, да и ею никто не увлекался, потому что она ко всем относилась совершенно равнодушно и безучастно. Она довольно любезно обходилась с людьми, но сердце ее было где‑ то далеко.

Был месяц саван. [70] День клонился к вечеру. Дождь перестал. Лучи заходящего солнца еще озаряли кое‑ где верхние окна и высокие стены домов на Чауке. По небу плыли клочья облаков. На западе уже пылала вечерняя заря. По Чауку двигались огромные толпы людей в белых одеждах; чуть не весь город высыпал на улицы – ведь была пятница[71] и все спешили на гулянье в Айшбаг. Мы, подружки – Хуршид, Амир‑ джан, Бисмилла и я, – тоже готовились ехать на гулянье: разглаживали складки на бледно‑ зеленых покрывалах, только что полученных от красильщика, причесывались и заплетали косы, доставали свои лучшие украшения. Ханум сидела тут же на возвышении, облокотившись на валик. Бува Хусейни только что наладила хукку и отошла. Напротив Ханум сидел Мир‑ сахиб и уговаривал ее пойти на гулянье. «Сегодня мне что‑ то неможется. Лучше посижу дома», – отвечала она, а мы тем временем молились в душе: «Дай бог, чтобы не пошла! То‑ то мы повеселимся без нее! »

В тот день Хуршид была потрясающе хороша. Оттененное бледно‑ зеленым кисейным покрывалом, ее белое лицо казалось только что распустившимся цветком. Она надела широкие шаровары из пурпурной ткани, обворожительную плотно облегающую кофточку, изящные драгоценные украшения: на руках красивые браслеты, в носу натхуни с бриллиантом, в ушах золотые серьги в виде колец, на шее жемчужное ожерелье. В передней комнате у нас висело зеркало в человеческий рост, и Хуршид смотрелась в него. Нет слов, до чего она была прекрасна! Будь у меня такое лицо, я бы сама преклонилась перед своим отражением. Но Хуршид и сейчас была недовольна: ее огорчало, что некому – увы! – любоваться ее красотой. С Пьярэ‑ сахибом она тогда уже окончательно порвала. Лицо у нее было очень грустное. Но ах! Даже ее грусть могла привести человека в смятение! Ведь красивое лицо всегда красиво. Глядя на эту пери, я в тот миг чувствовала, как у меня сжимается сердце. Мне не подобрать другого слова, чтобы выразить свое душевное состояние. Так, когда слушаешь, как хороший поэт читает прекрасные, скорбные стихи, сердце твое проникается их скорбью.

Бисмилла тоже была недурна собой: кожа смуглая, приятного оттенка; продолговатое лицо; тонкий нос; большие черные глаза; тело худощавое, стройное, ладное. Она надела дорогое шитое золотом платье, зеленое креповое покрывало, отороченное парчовой каймой, желтые шаровары. Драгоценные украшения осыпали ее с головы до ног. Но красивей всего был ее цветочный убор. Словом, она была точь‑ в‑ точь, как новобрачная, когда та на четвертый день после свадьбы идет с мужем в гости к родителям. И вдобавок в каждом ее движении сквозили задор и дерзость. На гулянье она одному корчила рожицу, другому строила глазки, а когда на нее обращали внимание, отворачивалась как ни в чем не бывало. Да, я забыла сказать, что, кончив наряжаться, мы сели в паланкины и вскоре прибыли в Айшбаг.

Там собралось столько народу, что яблоку некуда было упасть. Повсюду были разбросаны лавчонки, где продавались игрушки и сласти; сновали разносчики, предлагая разные закуски, плоды, цветочные гирлянды, бетель, а то и покурить хукку. Словом, к услугам желающих здесь было все, что обычно бывает на таких гуляньях.

Мне‑ то самой нужно было только одно – наблюдать за людьми, к чему я всегда имела пристрастие, особенно когда бывала на гуляньях и разных зрелищах. Ведь по лицу человека можно прочесть, счастлив он или несчастлив, беден или богат, глуп или умен, образован или невежествен, благороден или низок, щедр или скуп.

Один важно шествует в кафтане из тонкой дорогой ткани, кисейной рубашке пурпурного цвета, высокой шапке, узких штанах по колено и закрытых бархатных туфлях. Другой повязал голову шалью цвета сандала и увивается вокруг танцовщиц. Третий хоть и пришел поглазеть на гулянье, но очень расстроен – печать задумчивости лежит у него на челе; он что‑ то бормочет себе под нос, – похоже, что перед уходом он поругался с женой, и теперь ему приходят на ум такие доводы, каких он не мог придумать вовремя. Какой‑ то господин ведет за ручку сынишку. Они разговаривают и через каждое слово поминают мать ребенка: «Наверное, мама готовит ужин… Мама нездорова… Мама, должно быть, спит… Мама, вероятно, проснулась… Не балуйся так, а то мама уедет к доктору…» Еще один привел с собой дочку, девчурку лет семи‑ восьми, в красном платьице. Вот он поднял ее на плечо. В носу у нее крохотное натхуни, волосы заплетены в длинную косу, перевязанную красной шелковой лентой. Серебряные браслеты так туги, что прямо врезались в ручки бедняжке; ясно, что ей больно, но никто с нее этих браслетов не снимет. Скажите, зачем же их носить в таком случае?

А вот какой‑ то господин и с ним его друг и прихлебатель идут, поддразнивая окружающих: «Эй, пожуй‑ ка бетеля! » – и пайса[72] со звоном падает на лоток продавца. Господин этот, видимо, человек состоятельный – одна‑ две пайсы для него не деньги. Вскоре он подзывает разносчика с хуккой:

– Сюда, братец! Хукка готова?

К нему подходит другой его приятель. После задорных дружеских шуток посыпались приветствия, расспросы о здоровье.

– Слушай, угости‑ ка бетелем! – просит господин приятеля.

Но сам он мусульманин, а приятель его индуист. [73] И вот, когда разносчик подает им бетель, господин быстро забирает свою долю и говорит приятелю:

– А ты чего ж не берешь?

Тот смущен. Наконец достает из‑ за пазухи пайсу.

– Вот, братец. Дай и мне, – говорит он разносчику. – В бетель положи кардамона, а извести много не надо. – Потом обращается к другу: – Дайте хоть затянуться.

Но только он взялся за хукку, как разносчик сердито уставился на него. Пришлось сразу выпустить мундштук и опять лезть за пайсой.

Гаухар Мирза велел разостлать для нас ковер на берегу пруда. Там мы и расположились. Изредка вставали и прогуливались неподалеку, под деревьями.

На гулянье мы пробыли почти до полуночи. Потом решили, что пора уезжать. Расселись по своим паланкинам и вдруг видим – паланкин Хуршид стоит пустой. Бросились на поиски, но ее и след простыл. В конце концов, отчаявшись ее разыскать, мы вернулись домой. Услышав новость, Ханум принялась рвать на себе волосы. Весь дом всполошился. Я сама проплакала всю ночь напролет. Послали человека за Пьярэ‑ сахибом. Он, бедняга, сразу же прибежал и принялся клятвенно заверять нас:

– Мне ровно ничего не известно! Я и на гулянье‑ то не ходил. У меня жена нездорова – как я пойду?

Впрочем, подозревать Пьярэ‑ сахиба было нелепо. Никто и не усомнился в том, что он говорит правду. Ведь, женившись, он всецело подпал под власть супруги и совершенно перестал появляться на Чауке. Даже поздно вечером он не смел выходить из дому. Но, услыхав об исчезновении Хуршид, он, то ли памятуя о прежней любви, то ли из сочувствия к Ханум, все же как‑ то отважился выбраться к нам.

Через полтора месяца после того, как исчезла Хуршид, ко мне явился какой‑ то господин, с виду очень похожий на городских щеголей, смуглый и худощавый. Одной шалью он был подпоясан, другую носил на голове, повязанную в виде чалмы. Он решительными шагами вошел в мою комнату и сразу же сел против меня на краю ковра. Из этого я заключила, что он либо человек невоспитанный, либо попросту еще не опытен и мало общался с танцовщицами. Я тогда сидела одна и потому кликнула буву Хусейни. Как только она вошла, гость поднялся, без всякого стеснения взял ее за руку и, отведя в угол, стал говорить ей что‑ то. Мне удалось уловить лишь часть разговора. Затем бува Хусейни отправилась к Ханум и, вернувшись, снова начала переговоры с гостем. Она настаивала на том, чтобы он заплатил за месяц впереди Гость вытащил из‑ за пазухи пригоршню рупий. Бува Хусейни подобрала край своего покрывала, и я услышала звон упавших туда монет.

– Сколько здесь? – спросила она.

– Не знаю. Сосчитайте, – ответил тот.

– Я, глупая, и считать‑ то не умею.

– Должно быть, семьдесят пять рупий. Может быть, на одну‑ две больше или меньше.

– Господин, что значит семьдесят пять?

– Три раза по двадцать[74] и еще пятнадцать. Сто без двадцати пяти.

– Сто без двадцати пяти! Так это выходит за сколько же дней?

– За пятнадцать. Завтра отдам за остальные пятнадцать. Вот и получатся все полтораста.

Услышав, что за меня дают столь скромное вознаграждение, я почувствовала сильную досаду. Теперь я окончательно уверилась, что этот гость – не из важных господ. Но такова уж подневольная доля танцовщицы. Она в чужой власти и должна покоряться.

Бува Хусейни ушла передать деньги Ханум. Не понимаю, что за благодушное настроение было в тот день у нашей хозяйки, – она без лишних слов согласилась подождать до следующего дня. Это было тем более удивительно, что в денежных делах она даже самым знатным вельможам не давала отсрочки ни на минуту. А тут вдруг соблаговолила ждать целые сутки.

После того как сделка состоялась, посетитель остался у меня на ночь. Под утро мне почудилось, будто кто‑ то постучал внизу под моей комнатой. Гость быстро поднялся и сказал:

– Теперь мне пора. Завтра вечером приду опять.

Перед уходом он дал мне пять золотых и три кольца – одно золотое, с яхонтом, другое с бирюзой, третье с бриллиантом – и при этом добавил:

– Это тебе! Смотри, Ханум не показывай!

Я с радостью надела кольца и стала любоваться своей рукой – она показалась мне очень красивой. Потом открыла сундучок и спрятала кольца и золото в потайной ящичек.

На другой день вечером гость снова явился. В это время у меня был урок музыки. Гость сел в сторонке, но все же пение пришлось прекратить. Он дал музыкантам пять рупий, а они – и учитель тоже – стали подобострастно благодарить его. Потом учитель вздумал выпросить у гостя шаль, которой тот был подпоясан. Осмелев, он высказал свое желание вслух, но потерпел неудачу – гость отказал ему.

– Учитель, – сказал он, – просите денег или любую другую вещь – вы все получите. Но эту шаль я отдать не могу. Это память о друге.

Учитель разочарованно замолчал. На том наш урок и кончился. Гость отсчитал буве Хусейни оставшиеся семьдесят пять рупий, добавил еще пять, ей в подарок, и она удалилась. Когда мы остались одни, я спросила:

– Где это вы меня видели, что так отличили?

– На гулянье в Айшбаге два месяца тому назад, – ответил он.

– А пришли только через два месяца?

– Я уезжал. Да и теперь мне опять надо уехать.

– Значит, ты бросишь меня и уедешь? – затянула я вечную песню всех танцовщиц.

– Нет, не брошу, вернусь очень скоро.

– Где ты живешь?

– Мой дом в Фаррухабаде, но там я бываю очень редко. Больше живу здесь. Выезжаю на несколько дней, потом возвращаюсь.

– А эта шаль чей подарок? – спросила я.

– Ничей.

– Как? А я думала, – твоей подружки.

– Нет. Клянусь тебе, у меня нет подружки. Одна ты!

– Так отдай шаль мне.

– Не могу.

Это мне очень не понравилось. Но тут он положил передо мной большое жемчужное ожерелье, украшенное изумрудом, пару браслетов с бриллиантами и два золотых кольца. Я радостно приняла все эти вещи, отперла сундучок и стала убирать их туда. Но в душе я терзалась недоумением, не понимая, почему он так легко дарит мне драгоценности, стоящие тысячи рупий, а в простой шали, красная цена которой пять сотен, отказывает. Впрочем, шаль эта мне даже не нравилась, и я выпрашивала ее просто так, из упрямства.

Звали этого человека Файз Али. Он всегда приходил уже в сумерках, а уходил иногда в полночь, иногда перед рассветом. Несколько раз в течение месяца или полутора месяцев я слышала стук или свист, и тогда Файз Али сразу же поднимался и уходил. Всего за полтора месяца моего с ним Знакомства мой сундучок наполнился украшениями, и простыми и с самоцветами, а золотым и серебряным монетам и счету не было. Теперь у меня набралось на десять – двенадцать тысяч всякого добра, о котором не знали ни Ханум, ни бува Хусейни.

Хоть я и не любила Файза Али, но и отвращения к нему не чувствовала. Да и с чего бы взяться отвращению? Во‑ первых, он был очень недурен собой, во‑ вторых, когда принимаешь подарки, это влияет на твое отношение к тому, кто их дарит. Признаюсь вам, ожидая его, я частенько поглядывала на дверь.

Гаухар Мирза тогда стал посещать меня только днем. Мои вечерние завсегдатаи в большинстве тоже поняли, что У меня теперь с кем‑ то прочная связь, а потому ускользали пораньше. Тех же, кто засиживался подолгу, я сама выставляла под каким‑ нибудь благовидным предлогом.

Поиски Хуршид все еще продолжались, но о ней не было ни слуху ни духу.

Между тем Файз Али страстно влюбился в меня. Это сказывалось во всем. А я? … Если бы Гаухар Мирза не был моей первой любовью, я непременно полюбила бы Файза Али и отдала бы ему свое сердце. Тем не менее я всегда была к нему очень внимательна и старалась обращаться с ним как можно более ласково. Я обманывала Файза Али, говоря, что влюблена в него, и он, бедняга, верил. О его подарках я никому не говорила ни слова. Иногда мне приходилось передавать ему просьбы Ханум и бувы Хусейни, и он считал своим долгом выполнять и их желания. Денег он ничуть не жалел. Такого щедрого человека я не встречала ни в среде знатных людей, ни среди особ царской крови.

– Еще бы! Чего ему было жалеть деньги? – проговорил я. – По даровому добру душа не болит. С такими, как он, никто равняться не мог.

– Почему вы сказали «по даровому добру»? – спросила Умрао‑ джан.

– А если не так, значит он таскал вам драгоценности своей почтенной матушки.

– Почем я знала, где он их доставал?

Среди моих завсегдатаев был некто Паннамал Чоудхри. Бывало, придет вечером, посидит час‑ другой и уйдет. Ему нравилось, когда у меня сидело несколько человек. Присутствие третьих лиц ему не мешало – лишь бы ему самому я уделяла достаточно внимания. Он платил двести рупий в месяц, не говоря уж о подарках. После того, как я сошлась с Файзом Али, Паннамал Чоудхри стал навещать меня реже. Раньше он бывал у меня ежедневно, а теперь стал приходить через день‑ два. Потом вдруг исчез на целых две недели. Появился он грустный‑ прегрустный. Ответит коротко на вопрос, потом сидит молча. Наконец не выдержал и спросил:

– А вы разве ничего не знаете?

– Что случилось? – удивленно спросила я.

– У нас беда. Дом обокрали. Унесли родовые драгоценности.

– Ой! – встрепенулась я. – Обокрали? И много пропало?

– Все унесли. Не осталось почти ничего. Драгоценностей пропало на двести тысяч.

Мне стало смешно. Ведь отец его, Чханнамал, был известный богач. Конечно, двести тысяч – очень большие деньги, но для столь богатой семьи такая пропажа не имела никакого значения. Все же я сделала печальное лицо и выразила соболезнование Паннамалу.

– Да, – продолжал он. – Нынче в городе много краж. Малику‑ Алам, вдову наваба, обокрали, купца Хари Паршада обокрали – полное беззаконие творится! Говорят, воры пришли откуда‑ то со стороны. Бедняга Мирза Али Бег сбился с ног. Он созвал к себе всех городских воров, но ни от кого ничего не узнал. Все они клянутся, что это не их рук дело.

На другой день я, сидя у себя в комнате, вдруг услышала невообразимый шум с улицы. Я подошла к окну и стала За занавеской: вижу, по Чауку валит толпа. Раздаются крики:

– Поймали! Наконец‑ то!

– Молодец Мирза, ничего не скажешь! Настоящий котваль – свое дело знает.

– А что, брат, краденое добро тоже нашли?

– Много нашлось; но немало и пропало бесследно.

– А мияна Файзу[75] тоже схватили?

– Ведут!

И тут я увидела собственными глазами, как ведут связанного мияна Файзу. Рядом с ним шагала вооруженная стража, вокруг толпился народ. На голову пленника была наброшена шаль, и лица его мне не было видно. Случилось все это перед полуднем.

Однако Файз Али, как обычно, пришел поздно ночью. Я тогда сидела одна в комнате. Едва войдя, он сказал:

– Сегодня я уезжаю из города, вернусь послезавтра. Смотри, Умрао‑ джан, никому не проболтайся о том, что я тебе подарил! Ничего не давай буве Хусейни и не показывай Ханум. Это все тебе самой пригодится. Послезавтра я обязательно приеду… Скажи‑ ка, а ты не хочешь уехать со мной на короткое время?

– Ты ведь знаешь, что я в себе не вольна, – ответила я. – Тут всем распоряжается наша Ханум – ее и спрашивай. Если она согласится, я противиться не смогу.

– Правду говорят, что от вас, танцовщиц, преданности не жди. Я ради тебя жизни своей не жалею, а ты мне отвечаешь так сухо! Ладно! 3°^вибуву Хусейни.

Я кликнула буву Хусейни, и та мигом явилась.

– Ну‑ ка, скажи, может она на несколько дней уехать отсюда? – спросил Файз Али, указывая на меня.

– Куда? – спросила бува Хусейни.

– В Фаррухабад. Ведь я вам не кто‑ нибудь, не первый встречный – у меня там поместье. Я уезжаю на два месяца. Если Ханум разрешит, то плату за оба месяца я внесу вперед; даже готов добавить, сколько она потребует.

– Не думаю, что Ханум согласится, – ответила бува Хусейни.

– Ладно, ты хоть спроси.

Бува Хусейни пошла к Ханум. А я подумала, что вся рта затея ни к чему – ведь я была твердо уверена, что Ханум не согласится.

Впрочем, Файз Али относился ко мне так хорошо, что, будь моя воля, я ничего не имела бы против поездки с ним. «Раз этот человек так добр ко мне здесь, – думала я, – то у себя на родине он постарается, чтобы я жила в полном довольстве». Пока я размышляла, вернулась бува Хусейни и объявила, что Ханум отказала наотрез и ни под каким видом не разрешит мне уехать из. города.

– А за двойную плату? – спросил Файз Али.

– И за четверную нельзя, – ответила бува Хусейни. – Нам не разрешают никуда уезжать.

– Ладно, ступай! – сказал он.

Бува Хусейни удалилась, и вдруг вижу, – на глаза у Файза Али навернулись слезы. Мне стало очень жаль его.

Мне всегда было неприятно читать в книгах и слушать рассказы про вероломных возлюбленных, и я строго осуждала их. И тут мне пришло в голову, что, если я не поеду с Файзом Али, значит я тоже вероломная и неблагодарная. В конце концов я сама себя убедила, что мне надо уехать с ним.

– Хорошо, я поеду с тобой, – сказала я.

– Поедешь? – обрадовался он.

– Да. Пустят меня или не пустят, обязательно поеду.

– Но как?

– Уйду тайком.

– Хорошо, – сказал Файз Али. – Так я приду послезавтра ночью и ночью же увезу тебя отсюда. Смотри, не обмани, а то худо будет!

– Я ведь добровольно решила уехать и уже дала тебе обещание. Только и ты сам сделай так, как обещал.

– Не беспокойся!

В ту ночь Файз Али ушел от меня задолго до рассвета. После его ухода я глубоко задумалась: обещать‑ то я обещала, но еще неизвестно, что из этого выйдет, думала я. Ехать или не ехать?

Когда я вспоминала любовь Файза Али и свое обещание, сердце говорило мне, что нужно ехать, но в то же время какой‑ то тайный голос твердил: «Не уезжай! Бог знает, что с тобой будет! »

Так, в нерешительности, просидела я до утра. И весь день сомнения не давали мне покоя. Вечером ко мне никто не пришел; я сидела одна в комнате и думала все о том же, пока не ъаснула. Проспала я до позднего утра. Я еще не проснулась, как вдруг явился Гаухар Мирза и, грубо растолкав меня, заставил подняться с постели. Мне это очень не понравилось. Весь тот день я была словно с похмелья и, не помню почему, поссорилась с бувой Хусейни. Ах да, вспомнила! Кто‑ то пригасил меня выступить у него в доме. Бува Хусейни спросила: «Пойдешь? » Я мучилась головной болью и наотрез отказалась.

– Ишь какая! Не захотелось идти, так и отказываешься! – укоризненно проговорила она. – Раз уж такое твое ремесло, нечего ломаться!

– Не пойду, – упиралась я.

– Нет, придется пойти. Не кого‑ то другого приглашают, а тебя. Ханум обещала тебя прислать и даже деньги уже получила.

– Бува! Я не могу выступать. Верните деньги, – попросила я.

– Что ты! Разве не знаешь? Когда это было, чтобы Ханум вернула деньги?

– Мне все равно, понравится это Ханум или не понравится, но если она откажется возвратить деньги, я сама их верну.

– Ха‑ ха! Да ты, должно быть, разбогатела. Ну‑ ка, верни!

– Сколько? – спросила я.

– Сто рупий.

– Что тебе дороже: сто рупий или чужая душа?

На буву Хусейни в тот день тоже нашел бог весть какой стих. Она сказала:

– Коли уж так зазнаешься, выкладывай деньги.

– Отдам вечером, – сказала я.

– Там собрались люди приезжие. С какой стати им ждать до вечера?

Бува Хусейни была уверена, что денег у меня нет, а значит, ей удалось меня перехитрить, и я поневоле вынуждена буду согласиться на выступление. В сундучке у меня тогда лежала тысяча, а может, и полторы тысячи рупий наличными, не говоря уж об украшениях, но открывать его при буве Хусейни не годилось.

– Ступай. Придешь через час, – сказала я.

– А ты за час столько получишь с гостей? – ехидно проговорила она.

– Да, получу! Иди, дорогая, не надоедай мне сейчас. Я себя плохо чувствую.

– Так скажи мне, девочка, что с тобой? – забеспокоилась бува Хусейни.

– Меня, кажется, лихорадит, и голова очень болит.

– Да, верно. Ты побледнела, – сказала она, положив руку мне на лоб и внимательно поглядев на меня. – А выступить все же придется, не сегодня, так хоть послезавтра. Ведь до послезавтра ты, даст бог, поправишься. К чему нам терять наши деньги?

На это я ничего не ответила, и бува Хусейни вскоре поднялась и ушла. Меня взяло зло на нее за ее жадность. «Вот эти люди! – думала я. – Им нет дела до моих страданий и боли – только о своей выгоде думают. Так на что мне жить с ними? »

– А разве такие мысли не приходили вам в голову раньше? – спросил я Умрао‑ джан.

– Никогда! Но почему вы об этом спрашиваете?

– Я думаю, все‑ таки приходили, но окончательно созрели они лишь тогда, когда вы поняли, что у вас есть опора в лице Файза Али.

– Ну, так это или нет, неизвестно»

– Да, неизвестно, но очевидно, что так оно и было.

– Почему очевидно? Объясните.

– Потому что решение уйти с Файзом Али родилось у вас в душе до того, как вы обещали ему это. А потом вы только искали предлога, которым могли бы оправдать свое решение.

– Нет, это было не так. Я долго колебалась – уходить или не уходить? Меня раздосадовали приставания Гаухара Мирзы, пришедшего не вовремя, и настойчивость бувы Хусейни, и все это укрепило мое намерение уйти. Но я еще не была твердо уверена, что уйду. Окончательное решение пришло только ночью, когда явился Файз Али. Я увидела его и почувствовала, что он готов на все для меня.

– Нет! – возразил я. – Все у вас было твердо решено еще раньше. Потому вас так и раздосадовали приставанья Гаухара Мирзы и настойчивость бувы Хусейни, хоть вы давно привыкли ко всему этому. Так, должно быть, часто случается.

– Что ж, может быть, вы и правы. Пусть так. Но кто же тогда был тот «тайный советчик», что меня останавливал? Я правду вам говорю, время от времени мне чудилось, будто кто‑ то шепчет мне на ухо: «Умрао, послушайся, не уходи! » А когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, словно кто‑ то взял меня за руку и не пускает. Но я не послушалась.

– Этот советчик очень силен, – сказал я. – Вы его совета не послушались, вот и понесли наказание.

– Ах, понимаю! Вы говорите о той силе, которая побуждает людей совершать хорошие поступки и удерживает их от дурных.

– Вовсе нет. Остаться в доме Ханум – что в этом было хорошего? Ведь из ваших слов явствует, что разврат вы всегда осуждали, хотя судьба и обрекла вас служить ему против воли. И все же бежать с незнакомым человеком и целиком отдать себя в его руки было во сто крат хуже, чем жить у Ханум. Но Файз Али прекрасно относился к вам, и это побудило вас уйти с ним. Вы любили всматриваться в лицо каждого, кого встречали, и научились неплохо разбираться в людях – я с большим удовольствием слушал ваш рассказ о том, как вы разглядывали гуляющих в Айшбаге. Вы не знали, чем занимается Файз Али, однако догадывались по его виду и поведению, что уходить с ним небезопасно. Но его уговоры и ваша собственная жадность к деньгам затуманили вам глаза. Жаль, что вы не были знакомы с основами науки о человеческой душе, тогда вы не попались бы в его сети.

– Назовите мне какую‑ нибудь книжку об этом, я ее прочту…

– Так вот, – продолжала Умрао‑ джан, – дом Ханум на Чауке стоял в хорошо защищенном месте. Западная его стена выходила на базар. К северной и южной примыкали высокие строения, в которых обитали танцовщицы. С одной стороны был дом Бины‑ джан, с другой жила Хусейн‑ банди. За домом Ханум находилась гостиница Мира Хусейна Али‑ сахиба. Одним словом, вор к нам ниоткуда не мог забраться. И тем не менее Ханум держала трех сторожей, которые охраняли нас всю ночь напролет. С тех пор как меня стал навещать Файз Али, одного сторожа приставили к дверям моей комнаты, потому что гость мой обычно приходил поздно ночью, а уходил до рассвета. Сторож впускал его, выпускал и запирал за ним дверь на ключ.

Файз Али пришел ночью, как обещал. Немного погодя он тихонько вышел на разведку. Сторож потягивался и зевал – ясно было, что он не спит. Файз Али позвал его в мою комнату.

– Возьми‑ ка рупию, – сказал он. – Я тебе еще ничего не давал. А дверь запри. Мы не спим, так что беспокоиться тебе нечего. Пойди отдохни.

Сторож поклонился и вышел.

– Ну, теперь идем, – сказал Файз Али.

Я поднялась. Две смены платья я еще днем увязала в узел. Сундучок с драгоценностями припрятала и того раньше. Взяв узел под мышку, я вышла. Мы направились к воротам Акбари‑ дарваза. У конного рынка нас ждала повозка, Запряженная быками. Мы сели в нее и поехали. У выезда из города, невдалеке от перекрестка, нас встретил всадник – конюх Файза Али – и с прибаутками поехал вслед за нами. К утру мы достигли Моханлалганджа и до полудня отдыхали на постоялом дворе. Пообедали там же, у содержателя.

В гороховой похлебке без соли вкуса нет,

А если нет и масла, то вовсе плох обед.

На третий день мы въехали в Раэ‑ Барели. Здесь мы приобрели себе дорожную одежду. Мне Файз Али купил два полных наряда, а платье, в котором я выехала из Лакхнау, я увязала в узел.

В Раэ‑ Барели мы расстались с нашей повозкой, наняли другую и направились в Лалгандж. Это селение находится в девяти‑ десяти косах от Раэ‑ Барели. Прибыли мы туда поздно вечером, и ночь провели на постоялом дворе. Утром Файз Али отправился на базар за покупками. В комнате, расположенной рядом с нашей, остановилась одна деревенская танцовщица, которую звали Насибан. Драгоценностей она носила сколько полагается и одета была неплохо. Хоть она и жила в деревне, но говорила вполне правильно. Вот только выражалась она не по‑ городскому. Мы с ней долго беседовали.

– Вы откуда родом? – спросила она.

– Из Файзабада.

– В Файзабаде живет моя сестра Пьяран. Вы наверняка должны ее знать.

– Как могу я знать ее? – возразила я, а сама подумала: «Может, она догадалась, что я тоже танцовщица? »

– Да неужто в Файзабаде найдется хоть одна танцовщица, которая ее не знала бы? – сказала Насибан.

– Но я уже давно живу у того, с кем приехала сюда. А он живет в Лакхнау. Поэтому и я почти не выезжаю оттуда, – пришлось мне соврать.

– Но родилась‑ то ты в Файзабаде?

– Да, в Файзабаде. Но с детских лет не бывала там, – сказала я.

Что еще могла я ответить, раз она угадала?

– Выходит, ты никого в Файзабаде не знаешь?

– Никого.

– А сюда зачем приехала?

– Вместе с ним.

– Куда вы едете?

– В Уннао.

– И прямо из Лакхнау?

– Да.

– Ишь ты, куда вас занесло с прямой‑ то дороги! В Уннао лучше ехать через Нирпатгандж.

– У него в Рар‑ Барели были дела, – придумала я объяснение.

– Я потому говорю, что дорога здесь неспокойная, – пояснила Насибан. – Разбойники шалят, вот люди и перестали по ней ездить. Тут есть глухое место, где уже сотни людей ограбили, а дорога в Уннао проходит как раз там. Вас всего трое – двое мужчин и женщина. А у тебя драгоценности на руках и на шее. Подумай, что с тобой будет? Ведь разбойники даже целые караваны грабят.

– На все воля судьбы, – отвечала я.

– Ну и бесстрашная же ты! – сказала Насибан.

– Что поделаешь!

Потом заговорили о том о сем. Передавать этот разговор нет нужды, да я и не помню, о чем мы болтали. Под конец я спросила Насибан:

– А ты сама куда едешь?

– Я выехала на поборы.

– Не понимаю, – удивилась я.

– Ты что, не знаешь, что такое поборы? Какая ж ты танцовщица?

– Сестрица, – сказала я, – откуда мне знать? Это про нищих говорят, что они побираются.

– Пусть кто другой побирается! – рассердилась Насибан. – Спроси‑ ка меня, – я тебе растолкую, побираются танцовщицы или нет. Что им, у себя дома плохо живется, что ли?

– Да, но я все‑ таки не понимаю, что же называют поборами?

– Раз в год мы выезжаем из дому и отправляемся по деревням, – объяснила Насибан. – Останавливаемся у богатых людей, и каждый дает нам сколько может по своим средствам. Кое‑ где мы выступаем, кое‑ где нет.

– Вот это и называют поборами?

– Да. Теперь поняла?

– А сюда ты тоже приехала к какому‑ нибудь богачу? – спросила я.

– Недалеко отсюда замок раджи Шамбху Дхьяна Сингха. К нему я и приехала. Раджа‑ сахиб получил шахский приказ истребить разбойников, и сейчас он в отъезде. Я прождала несколько дней, потом соскучилась и приехала сюда. В двух косах отсюда есть деревушка Самариха; в ней живут одни только танцовщицы. В этой деревне у меня тетка, я к ней завтра поеду.

– А дальше куда?

– Подожду здесь. Когда раджа‑ сахиб вернется, опять съезжу к нему. Тут много других танцовщиц – тоже его дожидаются.

– Значит, раджа‑ сахиб любит смотреть, как танцуют?

– Раньше очень любил.

– А теперь нет?

– Он взял себе танцовщицу из Лакхнау и с тех пор на нас и глядеть не хочет.

– Как зовут эту танцовщицу? – осведомилась я.

– Не помню, а видать ее я видала, – сказала Насибан. – Такая белая‑ белая! Очень хороша и лицом и всем прочим.

– Наверное, и поет хорошо?

– Ну нет, певица она никудышная, да и танцует неважно. Но раджа все равно влюбился в нее без памяти.

– А как давно она здесь появилась, эта танцовщица?

– Да, пожалуй, с полгода прошло, – ответила Насибан.

Ночью я рассказала Файзу Али о том, что на дороге небезопасно.

– Не беспокойся, – промолвил он. – Я принял меры.

На следующий день мы выехали с постоялого двора в Лалгандже на рассвете. Повозка Насибан следовала за моей. Файз Али ехал верхом, а мы с Насибан болтали по‑ вчерашнему. Довольно скоро подъехали к Самарихе. Насибан издалека показала нам эту деревню. По обеим сторонам дороги тянулись поля. Какие‑ то молодые женщины поливали посевы; другие уже собирали урожай. У колодца здоровая крепкая женщина в дхоти[76] погоняла пару быков, которые тащили вверх на канате большой бурдюк с водой. Другая женщина подтягивала бурдюк, когда он был поднят до края колодца, и выливала воду в канавку. Насибан сказала, что все это деревенские танцовщицы. «Ну и ремесло! – подумала я. – Ведь они вдобавок ко всему прочему еще трудятся, и труд у них нелегкий, даже для мужчин. Так для чего они стали танцовщицами? Они даже с виду простые деревенские бабы, точь‑ в‑ точь разносчицы кизяка, торговки простоквашей, молочницы, что приходят в Лакхнау из окрестных деревень».

Здесь Насибан с нами распростилась. Примерно двумя косами дальше начался спуск. Повсюду здесь виднелись ямы и большие пещеры, а впереди поблескивала река. С обеих сторон дороги вдаль уходили ряды деревьев с толстыми стволами. Солнце стало припекать – было, должно быть, уже около девяти часов. На дороге, кроме нас, не было ни единого путника; царила полная тишина. У самой реки Файз Али подхлестнул своего коня, и мы сразу же отстали от него. Несколько раз он мелькнул где‑ то вдалеке, потом на время скрылся из виду и появился уясе на том берегу.

Моя повозка по‑ прежнему двигалась к реке. Возчик погонял лошадь, а конюх умчался следом за Файзом Али, так что мы с возчиком остались одни. Вдруг вижу, впереди появились люди: десять – пятнадцать человек, с виду – крестьяне. Они бежали к нашей повозке. «Помилуй, боже! » – воскликнула я в душе. Не прошло и минуты, как они нас окружили. У всех из‑ за пояса торчали сабли; ружья они держали наготове, и ружейные фитили уже дымились.

– Стой! – крикнул один из них возчику. – Кто в повозке?

– Проезжающая из Барели. Наняла меня до Уннао, – ответил возчик.

– Стой!

– Зачем останавливать? Эта госпожа едет к самому Хану‑ сахибу.

– А мужчин при ней нет?

– Ускакали вперед. Должно быть, вернутся.

– Высаживай ее из повозки!

– Отдерни занавеску и тащи ее! – вмешался другой. – Это ведь шлюха. Чего с ней нянчиться!

Один человек вышел вперед, сорвал занавеску и высадил меня из повозки. Трое других обступили меня. В это время со стороны реки поднялось облачко пыли и послышался конский топот. Вскоре я различила впереди коня Файза Али. За ним скакало еще десятка полтора всадников. Разбойники дали по ним залп из ружей – и двое всадников упало, – потом выхватили сабли из ножен. Всадники были уже совсем рядом; они тоже обнажили клинки, взметнулось несколько рук и троих разбойников ранили. У их противников был ранен еще один человек. Разбойники бросились бежать кто куда.

Когда они скрылись из виду, я снова села в повозку. Раненого перевязали и усадили вместе со мной. Повозка тронулась. Теперь двое всадников ехали по бокам повозки, несколько – впереди, несколько – сзади.

– Да, братец, – обратился Файз Али к всаднику, который ехал рядом с ним (это был его брат и звали его Фазл Али), – трудновато мне было выбраться из Лакхнау – едва ноги унес!

– Рассказывай! – ответил тот. – Ты там просто развлекался.

– Хорошенькие развлечения!

– Не отпирайся! Девчонка‑ то с тобой! Ты уж покажи мне мою невестушку.

– От тебя не спрячу. Гляди!

– С удовольствием разгляжу, когда на табор приедем.

Тем временем повозка подъехала к самому берегу. Берег здесь был очень высокий. Мне пришлось вылезти и перейти реку вброд. Повозку переправили с большим трудом. У лежавшего в ней раненого от толчков открылись раны, и всю повозку залило кровью, но когда мы опять поехали по ровному месту, кровь перестала течь, повозку вымыли, и я села в нее.

Теперь уже было близко к полудню. Я очень проголодалась, а повозка все ехала и ехала – табора еще не было видно. Наконец, коса через четыре, показалась деревня. К ней примыкал сад, в котором белели палатки, стояли на привязи лошади, взад и вперед сновали люди, дымились котлы. Повозка наша остановилась. Завидев моих спутников, один из людей, находившихся здесь, подошел к ним и что‑ то сказал на ухо Фазлу Али. Тот явно встревожился и, подъехав к брату, стал с ним совещаться шепотом. Я расслышала, как Файз Али сказал:

– Ладно, увидим! А пока давай‑ ка поедим.

– Некогда! – возразил Фазл Али. – Надо сейчас же сниматься.

– Хорошо. Пусть складывают палатки и седлают коней, а мы тем временем все‑ таки подкрепимся, – решил Файз Али.

Я сошла с повозки. Под манговым деревом разостлали ковер, расставили мисочки с приправами, подали кучу пышных лепешек, и мы втроем принялись за еду. Лица у братьев были тревожные, тем не менее они оба беспрерывно смеялись и шутили за едой! К тому времени, когда мы с нею покончили, палатки уже были собраны и погружены, а кони оседланы.

Наконец все тронулись в путь.

Мы проехали, должно быть, коса два‑ три, как вдруг нас окружил большой отряд всадников и пеших солдат. Однако наши заранее подготовились, и началась перестрелка. Во время стычки Файз Али все время старался держаться поближе ко мне. А я тихо молилась, забившись в угол повозки. Сердце у меня замирало, руки дрожали.

Что только творилось! Изредка я осмеливалась выглянуть из‑ за занавески и видела, как вокруг падали раненые и убитые. Обе стороны понесли большие потери. С нами было около пятидесяти или шестидесяти человек, а у противника – раджи Дхьяна Сингха – гораздо больше, так что каждого из наших осаждал десяток врагов. Многие были ранены. Наконец Фазлу Али и Файзу Али удалось вырваться из гущи сражающихся и ускакать. Человек десять – двенадцать попало в плен, В их числе оказалась и я.

Когда нас забрали в плен, возчик ценою величайших унижений упросил, чтобы его отпустили. Раненого он бросил прямо в поле среди трупов, а сам, унося свою душу, покатил в Барели. Мужчинам связали руки и погнали их в замок, до которого было около пяти косов. По дороге к нам присоединился сам раджа‑ сахиб со свитой. Раджа‑ сахиб ехал верхом, а мы брели невдалеке от него.

– Эта госпожа приехала из Лакхнау? – спросил он кого‑ то, указав на меня.

– Ваша милость! – взмолилась я, сложив руки. – Конечно, я виновата. Но, если изволите вдуматься, вина моя не столь уя? велика. Мы, женщины, не разбираемся в таких делах. Откуда мне было знать…

– Не старайтесь оправдываться, – перебил меня раджа. – Лучше отвечайте на вопросы, которые вам будут заданы.

– Как прикажете, ваша милость.

– Где вы живете в Лакхнау?

– На Чауке.

Раджа‑ сахиб повернулся к своим людям.

– Приведите из Тимит‑ кхеры повозку, – приказал он. – Эта госпожа – танцовщица из Лакхнау. Она не чета нашим деревенским плясуньям. Те на праздниках пляшут всю ночь напролет, а когда идут со свадебным шествием, могут хоть десять косов пройти, и все время поют и пляшут без передышки.

– Благослови вас аллах, хузур! – поблагодарила я.

Посланные вернулись с повозкой. Меня усадили в нее и повезли, а остальные пленники по‑ прежнему плелись сзади, связанные. Когда путь наш окончился, их увели неизвестно куда, а меня пригласили в замок раджи и поместили в хорошей комнате, приставив ко мне двух служанок. Накормили меня прекрасно: подали жаренные в масле тонкие лепешки, разные острые закуски, пышки, сласти. Впервые со дня своего отъезда я поела досыта. На другой день я узнала, что остальных пленников препроводили в Лакхнау, а меня велено освободить. Правда, пока что раджа‑ сахиб не дал мне разрешения покинуть замок. В десятом часу он вызвал меня к себе.

– Ну вот, я тебя освободил, – сказал он. – Оба негодяя – и Файзу и Фазл Али – успели скрыться, но те разбойники, которых мы изловили, получат по заслугам, как только прибудут в Лакхнау. Ясно, что ты ни в чем не виновата, только вперед не связывайся с подобными людьми. Если хочешь, останься здесь на несколько дней – я слышал много похвал твоему пению.

– От кого же вы изволили слышать? – не удержалась я от вопроса, вспомнив рассказ Насибан про танцовщицу, которую раджа привез из Лакхнау. Не иначе как это она хвалила меня.

– Хорошо, это ты узнаешь, – ответил раджа.

Вскоре позвали лакхнаускую танцовщицу. И кем же она оказалась, как не нашей Хуршид‑ джан! Она подбежала и бросилась мне на шею. Обе мы расплакались, но вскоре успокоились и оторвались друг от друга, чтобы не вызвать неудовольствия раджи‑ сахиба, а потом чинно сели рядом. Позвали музыкантов. В ознаменование своего освобождения я сложила подходящую к случаю газель. В ней было много строк. Сейчас прочитаю вам те, что сохранились в памяти. После каждого двустишия раджа‑ сахиб и все прочие слушатели выражали мне свое одобрение. Все они были в восторге.

Вот эта газель:

Сегодня пленнику тоски освободиться суждено,

Роняя перья‑ лепестки, освободиться суждено.

Ты отпускаешь, но навек я пленник локонов твоих, –

Не мне, зажатому в тиски, освободиться суждено.

Сладка неволя у тебя, но гнев твой клетку распахнул, –

Душе, разорванной в куски, освободиться суждено.

Не хочет нежный птицелов терпеть укоры и мольбы,

И мне до гробовой доски освободиться суждено.

Что мне теперь мирская скорбь, что тысячи других скорбей! –

Ведь мне из жизненной реки освободиться суждено!

На новых пленников твоих я с острой завистью гляжу,

Хоть мне, – и кровь стучит в виски, – освободиться суждено.

Нельзя от страсти убежать, мне нет свободы, о Ада!

Лишь в смерти пленнику тоски освободиться суждено.

Прослушав заключение, раджа сахиб спросил:

– Чей это псевдоним – Ада?

– Она сама сочинила эту газель, – объяснила Хуршид.

Раджа это, видимо, оценил.

– Жаль, я раньше не знал, что вы сочиняете стихи, – обратился он ко мне, – а то ни за что не отпустил бы вас.

– По этой газели ваша милость может узнать, что и я жалею о том же, – отозвалась я. – Но приказ уже отдан, и теперь ваша рабыня свободна.

Затем все разошлись. Раджа‑ сахиб удалился во внутренние покои завтракать, а мы с Хуршид побеседовали всласть.

– Поверь, сестрица! – начала Хуршид. – Я ни в чем не виновата. Ханум и раджа‑ сахиб давно уже были в ссоре. Раджа‑ сахиб несколько раз приглашал меня, но она отказывала ему наотрез. Наконец его люди схватили меня на гулянье в Айшбаге и насильно привезли сюда. С тех пор я здесь. И мне всячески угождают, так что я живу в полном довольстве.

– Видно, нравятся тебе эти деревенщины, – сказала я.

– Конечно, здесь не Лакхнау, – признала Хуршид. – Но ведь ты меня знаешь – мне претит каждый день принимать нового человека; а там приходилось всему покоряться. Ты сама испытала, каков нрав у нашей Ханум. А тут я имею дело с одним лишь раджей‑ сахибом, и все меня слушаются. Кроме того, тут моя родина, и все здесь мне нравится.

– Так ты не хочешь возвращаться в Лакхнау? – удивилась я.

– Зачем? Мне и здесь хорошо. Да и тебе советую тут остаться.

– Нет, я здесь не останусь. Разве только насильно задержат.

– Значит, поедешь в Лакхнау? – спросила Хуршид.

– Так куда же?

– Куда глаза глядят.

– Останься хоть на несколько дней, – попросила она.

– Ладно, пока подожду уезжать, – согласилась я.

Я прожила в замке две‑ три недели и каждый день встречалась с Хуршид. Она всем сердцем привязалась к этим местам, а мне тут было очень скучно. В конце концов я обратилась к радже‑ сахибу:

– Хузур! Вы дали приказ о моем освобождении?

– Да. А вы, значит, хотите уехать? – спросил он.

– Хочу! Отпустите вашу рабыню! Надеюсь все же, что когда‑ нибудь мне удастся вновь приехать сюда.

– Вы выражаетесь так, как это принято в Лакхнау, – заметил он. – Хорошо. Куда же вы думаете ехать?

– В Канпур, – ответила я.

– А обратно в Лакхнау не собираетесь?

– Хузур! С каким лицом я посмею явиться в Лакхнау? Ведь мне будет очень стыдно перед Ханум, да и подружки станут надо мной насмехаться.

Я сказала так потому, что, во‑ первых, действительно не собиралась возвращаться в Лакхнау, а, во‑ вторых, подумала: скажи я радже, что намерена вернуться туда, он, пожалуй, меня не отпустит, чтобы там не узнали, где находится Хуршид, и Ханум не устроила бы ей какой‑ нибудь пакости.

Раджа‑ сахиб был очень доволен моим решением.

– Так в Лакхнау вы и не заглянете? – снова спросил он.

– А что у меня осталось в Лакхнау? – сказала я. – Мое дело – песни и танцы. А зрители и слушатели найдутся всюду, где бы я ни поселилась. Я больше не желаю жить под властью Ханум. Если бы я хотела жить у нее, я бы не уехала.

Так я окончательно убедила раджу‑ сахиба, что не собираюсь возвращаться в Лакхнау.

На следующий день раджа‑ сахиб меня отпустил. Он дал мне в награду десять золотых, хорошую шаль, платок и повозку с тремя быками – словом, снарядил, как заправскую сельскую танцовщицу. Со мною поехали возница и двое слуг. Мы направились в Уннао. Прибыв туда, я остановилась в гостинице. Людей раджи я отослала назад, и со мной остался только возница.

Под вечер я сидела за порогом своей комнаты. Мимо проходили приезжие, где‑ то кричали женщины; всюду было полно народа. Дом был чисто убран, к услугам гостей имелись вода, хукка и другие удобства. Лошади и пони отдыхали во дворе в тени дерева ним.

И вдруг, что я вижу! – идет конюх Файза Али. Он заметил меня, уже входя в ворота, и глаза наши встретились. Подойдя ближе, он заговорил со мной, спросил о моем здоровье. Потом я спросила его о Файзе Али. Он сказал, что до Файза Али уже дошла весть о моем прибытии в Уннао, и сегодня же, около полуночи, он сам обязательно придет ко мне.

При этом известии сердце у меня оборвалось. Теперь мне вовсе не улыбалось возвращаться к Файзу Али. После событий у Тимит‑ кхеры я почувствовала себя так, словно с шеи у меня сняли петлю. А тут Файз Али снова свалился на мою голову.

Придя ко мне, он заговорил со мной, как всегда, потом стал упрашивать меня уехать из Уннао. Мы с ним долго судили и рядили, наконец порешили на том, что возницу я отпущу, править повозкой будет конюх Файза Али, а за верховым конем он сам присмотрит. Потом он вдруг передумал и сказал, что повозку лучше оставить в гостинице у хозяина, а нам надо поздно ночью перебраться на другой берег Ганги.

Что мне было делать? Я снова подпала под власть Файза Али и волей‑ неволей должна была покоряться ему во всем. Файз Али позвал хозяина и, отведя его в сторону, долго говорил с ним о чем‑ то. Уже за полночь он усадил меня к себе на коня, и мы выехали за ворота. Пять‑ шесть косов ночной скачки дались мне нелегко – все суставы у меня заныли. Наконец мы кое‑ как добрались до Ганги. С большим трудом удалось найти лодку. Когда мы высадились на другом берегу, Файз Али вздохнул с облегчением.

– Ну, теперь бояться нечего, – сказал он.

На рассвете мы уже были в Канпуре. Файз Али ссадил меня на постоялом дворе, а сам отправился искать подходящее помещение. Вскоре он вернулся и сказал:

– Оставаться здесь не следует. Я снял для нас дом. Поедем туда.

Для меня он привел носильщиков с паланкином. Ехать пришлось недалеко. Паланкин остановился у дверей большого каменного дома. Файз Али провел меня туда. Смотрю – в просторной комнате две хорошие кровати, разостлана циновка, а на ней стоит такая диковинная хукка, что от одного ее вида у меня пропала всякая охота курить. Все убранство дома внушало мне какое‑ то необъяснимое беспокойство. Вскоре Файз Али сказал:

– Ну ладно, я пойду на базар, куплю чего‑ нибудь поесть.

– Хорошо, – согласилась я. – Только возвращайся как можно скорей.

Файз Али ушел, и я осталась одна.

Слушайте дальше! Как ушел Файз Али на базар, так и пропал. Не вернулся ни в этот день, ни на следующий. Прошел час, другой, третий; перевалило за полдень; солнце клонилось к закату… Последний раз я ела в Уннао еще прошлым вечером. Ночью – тряска на лошади, сон урывками. С утра маковой росинки во рту не было. От голода и усталости я готова была лишиться сознания. Вот солнце уже закатилось, стало смеркаться, наступила ночь. «Боже! – думала я. – Что мне делать? » Я откинула с лица шаль и села на постели. Большой пустой дом внушал мне ужас. Я была в нем одна перед лицом аллаха. Мне то и дело чудилось, будто из моей комнаты кто‑ то вышел, в соседней слышатся чьи‑ то шаги, а наверху что‑ то шумит и кто‑ то спускается по скрипящим ступеням. Пробило три часа ночи. Раньше в комнату через дверь проникали полосы лунного света. Но теперь луна скрылась, и наступила непроглядная тьма. Я с головой завернулась в шаль и легла. И снова мне стали чудиться какие‑ то шумы. Ночь тянулась нескончаемо долго; еле‑ еле дождалась я рассвета.

Странное состояние овладело мной поутру. Только тут я почувствовала, как хорошо мне было в Лакхнау. «О боже! – думала я. – В какую беду я попала! » Мне вспомнились все прелести лакхнауской жизни и моя прежняя комната. Бывало, стоит лишь кликнуть, и слуга уже тут как тут; хукка, бетель, еда, питье – все что угодно появляется перед тобой, не успеешь рта открыть.

Короче говоря, и в этот день я прождала до полудня, но Файз Али так и не вернулся. Очутись в таком положении какая‑ нибудь добродетельная госпожа, всю жизнь сидевшая в четырех стенах, она безусловно просто погибла бы. Я хоть и не вела чересчур вольной жизни, но все же мне случалось бывать в кругу сотен мужчин. Если не в Канпуре, то хотя бы в Лакхнау мне были знакомы многие улицы и переулки. Случалось мне видеть и гостиницы и базары. Так зачем же мне было сидеть одной в пустом доме? Откинув дверную цепочку, я выскочила в переулок.

Не успела я пройти и двадцати шагов, как вижу: едет навстречу верхом человек в военном платье, за ним идут десять – пятнадцать солдат с ружьями, а в их кольце шагает со связанными за спиной руками миян Файз Али. Тут я остолбенела и замерла на месте.

Но вот наконец пришла в себя и, оглянувшись кругом, заметила узенькую улочку, а в ней мечеть. «Божий дом – лучшее прибежище, – подумала я. – Надо мне там переждать…»

Дверь мечети была открыта. Я смело вошла и столкнулась с каким‑ то маулви. Загорелый до черноты, в диковинных синих штанах, он расхаживал по солнцепеку. Он, видимо, решил, что я пришла возжечь лампаду, и очень обрадовался. Когда же я уселась под аркадой, свесив ноги на дворик, он подошел ко мне и спросил:

– Зачем вы сюда пожаловали, госпожа?

– Я путешественница, – ответила я. – Увидела дом божий, вот и зашла сюда немного отдохнуть. Если вам это не нравится, я сейчас же уйду.

Маулви‑ сахиб был человек неотесанный, и все же мое любезное обхождение и учтивость произвели на него впечатление. Он явно растерялся, не знал, что ответить, и даже глаза у него забегали по сторонам. Я поняла, что он уже готов попасться в мои сети.

Наконец он опомнился и спросил:

– Откуда же вы приехали?

– Откуда бы ни приехала, остановиться я хочу здесь, – ответила я.

– В мечети? – всполошился маулви.

– Конечно, нет! В вашей келье.

– Упаси боже! – воскликнул он.

– Ай‑ ай, маулви‑ сахиб! Ведь мне не к кому обратиться, кроме вас.

– Да, да… Но я живу совсем один. Потому я так и сказал… А что вам нужно в мечети?

– Почему вы считаете, что там, где вы живете сами, не может поместиться другой человек? Странно! А в мечети мне ничего не нужно. «Что вам нужно в мечети? » – вот так вопрос!

– Я‑ то сам здесь детей учу, – не понял меня маулви.

– А я сама могу дать урок вам.

– Упаси боже! – повторил маулви.

– Упаси боже! – передразнила я его. – Что вы все твердите: «Упаси боже»? Что у вас – шайтан за плечами, что ли?

– Шайтан – враг человека. Его всегда нужно бояться.

– Бояться нужно бога. А проклятого шайтана чего бояться? Вы как будто сказали, что вы человек, ведь да?

– Конечно. А кто же еще? – обиделся маулви.

– А мне вы кажетесь джинном: [77] живете один здесь, в мечети, и вам даже не скучно.

– Что поделаешь? Я привык к одиночеству.

– Потому‑ то вы и одичали, и это у вас даже на лице написано. Вы разве не помните, как говорит персидский поэт:

Не сиди один – полоумным станешь.

– Ну, а я, госпожа, доволен своей жизнью… Но скажите, в чем смысл вашего появления здесь?

– Чтобы найти смысл, смотрят в книгу, – шутливо ответила я. – А у нас с вами получаются словопрения.

– Чего же лучше! – вдохновился маулви.

– Разумеется! – согласилась я.

Я бы еще долго его дразнила, но язык у меня едва поворачивался – так я изголодалась.

– Скажите, зачем вы так насмехались над маулви? – спросил я Умрао‑ джан.

– Ах, знаете, об этом не стоит спрашивать. Бывают такие люди, – на них только взглянешь, и уже поневоле смех разбирает.

– Да, – согласился я. – Вот и при виде бритой макушки руки так и чешутся – хочется по ней шлепнуть.

– Верно! Это вы точно подметили.

– Так, ну а что смешного было в маулви‑ сахибе? – осведомился я.

– Трудно сказать. Этого не объяснишь. Человек он был довольно молодой. И собой недурен: смуглый, лицо простоватое, волосы длинные. Он и бороду носил, но отрастил ее как‑ то нелепо, а усов у него и следа не было. Штаны его были подтянуты чересчур высоко, огромный колпак из пестрого ситца был ему велик и сползал на лицо. Говорил он как‑ то чудно: очень быстро открывал и закрывал рот, неестественно подтягивая кверху нижнюю губу, а его козлиная бородка потешно тряслась. При этом он издавал какой‑ то странный звук носом. Казалось, будто он, разговаривая, все время что‑ то жует, а рот закрывает как можно быстрей, словно боится, как бы оттуда что‑ нибудь не выпало.

– Может быть, он в самом деле что‑ нибудь ел? – спросил я.

– Нет, жвачку жевал.

– Надо сказать, что многие маулви – бесталанные учителя – любят корчить рожи, пугая дураков и вызывая смех умных, – заметил я. – Глядеть на них прелюбопытно.

– Слушайте дальше. У него была еще одна странность: разговаривая с кем‑ нибудь, он то и дело отворачивался от собеседника.

– Ну, уж это просто из вежливости, – сказал я. – Ведь, беседуя, он, наверное, брызгал слюной.

– Но вот, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан, – я прервала нашу беседу и вынула из кармана рупию. Маулви, решив, что я хочу сделать пожертвование, поспешно протянул руку. Однако он все же сказал:

– На что вы ее даете?

– На в высшей степени нужное дело, – ответила я с улыбкой. – Я, да будет вам известно, очень проголодалась. Пошлите купить какой‑ нибудь еды.

– Да, да, понял, – смущенно пробормотал маулви, словно прося прощения за свою ошибку, а я подумала: «Понял, как же! Да ты бы окаменел, если бы все понял». – Потому я и говорю: «На что вы ее даете», – продолжал он. – Разве нельзя найти еду здесь? Можно!

– Можно вообще или можно сейчас? Для себя или для других? – решила я уточнить.

– Сейчас нельзя. Но один мой ученик скоро принесет мне обед. Вы покушаете вместе со мной.

– «Сейчас нельзя», – повторила я. – Да вашего обеда вам самому не хватит! А я до того проголодалась, что, кажется, падаль и ту съесть готова. Посему велите купить чего‑ нибудь на базаре.

– Чуточку потерпите. Обед, должно быть, уже несут.

– Во‑ первых, я не в силах больше терпеть такие муки, – сказала я. – А во‑ вторых, я доподлинно знаю, что весь месяц рамазан[78] вы странствуете по белу свету, а остальные одиннадцать месяцев умерщвляете свою плоть постом в этой самой мечети.

– Сейчас у меня и правда нет никакой еды, – растерянно признался маулви. – Но мой ученик должен принести мне поесть.

– Предположим и допустим, что это не совершеннейшая чушь. Но если даже еду принесут, ее не хватит и для того, чтоб поддержать ваше бренное существование. Пусть даже вы разделите со мной трапезу или сделаете еще что‑ либо в доказательство своей добродетели, но ведь всем известно, что ожидание хуже смерти. «Пока тирьяк привезут из Ирака…»[79]

– Ах! – воскликнул маулви. – Вы кажетесь мне очень образованной и толковой.

– А вы в моем низменном восприятии выглядите совсем бестолковым.

– Возможно, – начал маулви, – но…

– Но это потому, – оборвала я его, – что у меня все внутренности вопиют к аллаху, а вы занимаете меня пустой болтовней.

– Хорошо, так я сейчас принесу еды, – спохватился он.

– Ради бога поторопитесь!

Поминая бога на каждом шагу, маулви удалился и часа через полтора принес мне четыре лепешки из кислого теста и пустую похлебку на дне маленькой глиняной чашки. При виде этого угощения все во мне закипело, и я пристально посмотрела прямо в лицо маулви. Он понял меня превратно.

– Проверьте сами, госпожа, – начал он и, торопливо развязав узелок на своем платке, разложил передо мной четырнадцать с половиной ан и несколько медных монеток в полпайсы. – На четыре пайсы лепешек, на одну похлебки; полпайсы пришлось отдать за размен вашей рупии. Сдача вся перед вами. Сперва сосчитайте, потом будете кушать.

Я еще раз взглянула на маулви. Но голод мой был слишком силен, и я поспешно принялась за еду. Однако, проглотив три‑ четыре куска, снова обратилась к своему собеседнику:

– Маулви‑ сахиб! А что, в ртом паршивом городишке только такая еда и бывает?

– Чего ж вы хотите? Здесь не Лакхнау. Это там в лавке Махмуда круглые сутки можно достать горячий плов и сладкий рис.

– Ну, а сластями‑ то здесь, наверное, торгуют?

– Сластями? Да. В лавке, что рядом с мечетью.

– Так зачем же вы бегали в такую даль? – возмутилась я. – Пропали чуть не на полдня, а что принесли? Какие‑ то собачьи объедки.

– Не надо так говорить! Это люди едят.

– Такие люди, как вы, наверное, едят. Черствые лепешки и пустую похлебку!

– Совсем не пустую. Ладно. Хотите, принесу простокваши?

– Нет, спасибо. Не нужно.

– О деньгах вы не беспокойтесь. Это я вам от себя предлагаю.

Не успела я и рта раскрыть, как маулви выбежал из мечети. Вскоре он вернулся, таща целый кувшин какой‑ то древней перестоявшейся простокваши, вонючей и кислой. Он поставил этот кувшин передо мной с таким видом, словно нанес непоправимый удар памяти щедрого Хатима. [80]

Все‑ таки я сжевала все четыре лепешки и запила их кружкой воды, но к похлебке и простокваше не прикоснулась. Потом поднялась, чтобы умыться. Мелочь осталась лежать там, где ее положил маулви. Он решил, что я ухожу совсем, и напомнил:

– Деньги‑ то заберите!

– Зажгите в мечети лампаду от моего имени, – отозвалась я.

Вымыв лицо и руки, я села на прежнее место, и наша беседа продолжалась.

Благодаря маулви‑ сахибу я вскоре неплохо устроилась в Канпуре. С его помощью я сняла себе комнату, купила кровать, покрывало, ковер, полог, медную посуду и все прочие необходимые вещи. Наняла женщину готовить пищу и другую – прислуживать в комнате. Взяла еще двух слуг. В общем – наладила свою жизнь.

Теперь начались поиски музыкантов. Приходило их ко мне много, но ничье исполнение меня не удовлетворяло. Наконец встретился мне один человек, который играл на барабанах табла. Он был родом из Лакхнау и прошел школу нашего почтенного учителя, так что мы с ним быстро поладили. Через него я пригласила двух канпурских музыкантов, игравших на струнных инструментах; они оказались очень толковыми. Ансамбль был готов.

Теперь по вечерам музыка и пение у меня в комнате не смолкали до девяти, а то и до десяти часов вечера. Не была забыта и поэзия. По городу распространилось известие, что приехала танцовщица из Лакхнау; ко мне стало приходить много народу. Редко выпадал такой неудачный день, чтобы меня не пригласили на какое‑ нибудь торжество. Выступления следовали одно за другим, и я за короткое время заработала очень много денег. Правда, мне не нравились ни обхождение канпурцев, ни их разговор, и я то и дело вспоминала Лакхнау. Но самостоятельная жизнь оказалась настолько приятной, что возвращаться туда не хотелось.

Я знала, стоит мне вернуться в Лакхнау, как придется снова идти под начало к Ханум, – ведь там в нашем ремесле обойтись без нее было немыслимо. Во‑ первых, все танцовщицы зависели от нее, и если бы я поселилась отдельно, ни одна из них не захотела бы со мной встречаться. Во‑ вторых, было бы трудно подыскать хороших музыкантов. А где и как смогла бы я выступать? Ведь если раньше я имела доступ в знатные дома, то лишь благодаря той же Ханум. Хоть меня и считали хорошей певицей, но в Лакхнау мастериц этого дела было немало. Хорошее и плохое различают лишь избранные, а для толпы важно имя. Знатные люди чаще всего обращаются только к известным танцовщицам; так кто же вспомнил бы обо мне? А в Канпуре меня ценили больше, чем я того заслуживала. У местных богачей и вельмож ни одна свадьба не обходилась без того, чтобы не позвали меня, да еще не гордились бы ртам.

Вполне понять, что такое Лакхнау, можно лишь тогда, когда покинешь его. Был в Канпуре один знаменитый человек, некто Шарик Лакхнави. Его считали крупнейшим знатоком поэзии, и учеников у него были сотни. А в Лакхнау никто и не слыхивал его имени. Послушайте, что как‑ то раз произошло. Пожаловал ко мне некий господин; зашла речь о поэзии, и вот он перед уходом спросил:

– Вы знаете почтенного Шарика Лакхнави?

– Какого Шарика? – удивилась я.

Надо сказать, что мой гость был учеником этого Шарика. Он сразу обиделся.

– А мне говорили, что вы из Лакхнау, – сказал он.

– Да, мой дом там, – подтвердила я.

– Но как же тогда может быть, что, живя в Лакхнау, вы не знали нашего почтенного учителя?

– В Лакхнау нет ни одного заметного поэта, которого я не знала бы, – ответила я. – О мастерах и говорить нечего, но и среди их бесчисленных учеников вряд ли найдется такой, чьих Стихов я ни разу не слышала. Назовите мне его полное имя. А псевдонима Шарик мне слышать не приходилось.

– Какой смысл называть его имя? – сказал гость нахмурившись. – Этот псевдоним знают все – на востоке и на западе, на севере и юге, Да‑ да! Одна вы его не знаете и не знали.

– Простите, хузур! – возразила я. – Очевидно, это не слишком знаменитый поэт; но он ваш учитель, и вы правильно делаете, что так высоко его ставите. Все‑ таки лучше назовите мне его полное имя. Хоть я и не слышала псевдонима Шарик, но, возможно, знаю этого поэта по имени.

– Мир Хашим Али‑ сахиб Шарик, – торжественно произнес посетитель.

– Это имя уши мои безусловно слыхали, – сказала я, а сама стала мучительно припоминать. «Боже мой! Что же это за Мир Хашим Али‑ сахиб? » Наконец меня осенила догадка, и я спросила: – А может быть, ваш учитель, между прочим, занимается чтением марсий?

– Конечно! – воскликнул он. – И в чтении марсий у него нет соперников.

– Тогда я догадываюсь. Он немножко старше, чем Мир‑ сахиб и Мирза‑ сахиб.

– Он с ними одного поколения.

– Так. А чьи марсий он исполняет?

– Зачем ему исполнять чужие произведения? – обиделся гость. – Он сочиняет их сам. На днях он прочитал нам одну свою новую марсию. Все были вне себя от восторга.

– Так вы ее, наверное, запомнили?

– Начала не помню. А вот была там одна строфа, в которой восхваляется меч; так не один я – весь город твердит ее. Это верх совершенства!

– Прочитайте, пожалуйста, – попросила я. – Мне тоже полезно послушать.

– «Из ножен света, словно меч, возникла мысль – сверкающий алмаз…» – начал он.

– Понятно! – перебила я его. – Эта строфа славится повсеместно. Дайте‑ ка я вам прочту ее целиком. Что за великолепные стихи!

– Да‑ да! – обрадовался гость, когда я прочитала всю строфу. – Вы, наверное, слышали эту марсию в Лакхнау? Потому‑ то я и удивлялся: вы из Лакхнау, да к тому же любительница поэзии, а почтенного Шарика не знаете. Теперь я понял – вы пошутили.

Я хотела сказать ему, что его учитель за всю свою жизнь не напишет такой строфы, как это творение покойного Мирзы Дабира, но раздумала и промолчала.

– И правильно сделали, – заметил я, – а не то вы отняли бы у бедняги средства к жизни. Кому известен Мир Хашим Али‑ сахиб Шарик? … Такова слава многих поэтов: они разносят по свету чужие стихи, читая их под своим именем. На днях некий господин стащил у моего друга черновики нескольких газелей и потом выступал с ними в Хайдерабаде Деканском и снискал похвалы весьма значительных лиц. Но люди понимающие разобрались. В Лакхнау стали приходить письма. Слухи дошли и до автора газелей. А он только рассмеялся и не обратил на это внимания. Подобные обманщики так затрепали имя нашего города, что теперь стало стыдно присоединять к своему прозвищу слово «Лакхнави». Лакхнаусцами называют себя такие лица, чьи предки, даже самые отдаленные, весь век жили в деревне. А сами они, Эти лица, провели в Лакхнау всего несколько дней, пока учились или приезжали туда по другим делам. И вот вам, пожалуйста, – они уже требуют, чтобы их считали коренными «Лакхнави». Ведь не такая уж это великая честь – быть уроженцем Лакхнау. Так зачем же врать?

– Да, – согласилась Умрао‑ джан, – и все же многие господа тщатся подобным образом овеять себя славой Лакхнау и строят на этом свое благополучие. Ведь и сама я, живя в Канпуре, невольно уподобилась таким лицам. В то время железной дороги еще не было, и никто не хотел уезжать из Лакхнау; напротив, способные люди из других городов съезжались туда в поисках заработка и получали признание в соответствии со своим талантом и своими заслугами. После опустошения Дели Лакхнау расцвел.

– В наши дни то же самое можно сказать о Декане, – заметил я. – После опустошения Лакхнау расцвел Хайде‑ рабад Деканский. Сам я в Хайдерабаде не был, но слышал, что целые улицы там заселены выходцами из Лакхнау.

– Каждого, кто говорит, что он «из Лакхнау», надо прежде всего спрашивать: «Покажи‑ ка нам свой язык».

– Остроумно сказано! – согласился я. – Действительно, можно кое‑ как перенять отдельные обороты речи лакхнаусцев, но общий стиль ее никак не подделаешь.

Может и так обернуться капризной судьбы игра.

Что встретятся вновь сегодня расставшиеся вчера

– Да, бывает, что разлученные встречаются вновь, – продолжала Умрао‑ джан, – и даже – разлученные так давно, что они уж и не чаяли встретиться. Послушайте, что однажды случилось.

Прошло около полугода с тех пор, как я поселилась в Канпуре. Я уже настолько прославилась, что всюду, на улицах и базарах, люди распевали исполненные мною газели, а вечерами у меня собиралось лучшее общество.

Дело было летом. Я лежала на кровати у себя в комнате, – было около двух часов дня; служанка храпела на кухне; один из слуг, сидя снаружи, приводил в движение панкху. [81] Тростниковые занавески на дверях уже совсем высохли. [82] Я только хотела крикнуть слуге, чтобы он снова смочил их водой, как вдруг внизу, на улице, послышался голос:

– Здесь живет танцовщица, что приехала из Лакхнау?

Торговец Дурга, лавка которого помещалась под моей комнатой, ответил:

– Здесь.

Последовал новый вопрос:

– А как пройти к ней?

Дурга объяснил. Через минуту, кряхтя и охая, в комнату вошла и сразу же опустилась передо мной на ковер почтенная женщина на вид лет семидесяти, со светлым цветом лица, вся в морщинах, с белыми, как хлопок, волосами и согбенной спиной. Она носила белое кисейное покрывало, кофточку из тонкой ткани и широкие шаровары; на запястьях у нее были толстые серебряные браслеты, на пальцах кольца, в руках трость. Ее сопровождал очень смуглый мальчик лет десяти – двенадцати; он остался стоять.

– Это ты приехала из Лакхнау? – спросила старуха.

– Да, – ответила я.

Я встала с постели, пододвинула гостье шкатулку с бетелем и крикнула слуге, чтобы он приготовил хукку.

– Наша бегам послала меня за тобой, – сказала моя посетительница. – Она хочет отпраздновать день рождения сына. Соберутся одни лишь женщины. Сколько ты возьмешь за выступление?

– Откуда бегам меня знает? – удивилась я.

– Так ведь о твоем пении шумят по всему городу. Кроме того, бегам приглашает тебя потому, что она сама из Лакхнау.

– А вы тоже оттуда?

– Как ты догадалась?

– По выговору. Разве это скроешь?

– Да! – подтвердила она. – Я из Лакхнау. Ну ладно, скажи, сколько тебе нужно платить, а то у меня еще дел по горло. Я и так запоздала.

– Цена моим выступлениям известная; ее все знают. Я беру пятьдесят рупий. Но раз бегам‑ сахиба уроженка Лакхнау, да к тому же оказала мне честь своим приглашением, то с нее я ничего не возьму. Когда будет праздник?

– Сегодня вечером. Ладно, возьми вот эти деньги в задаток, а сколько еще получишь – там видно будет.

– Я вполне обошлась бы и без задатка, – сказала я, принимая деньги, – и беру его только, чтобы не обидеть бегам. Теперь скажите, куда я должна пойти?

– Это довольно далеко – в Навабгандже. Вечером за тобой зайдет вот этот мальчик, и ты пойдешь с ним. Только смотри, чтобы с тобой не было никого из твоих знакомых мужчин.

– А музыканты?

– Музыканты и слуги не в счет. Но никого другого с собой не бери.

– Конечно, – сказала я. – У меня здесь нет таких друзей, которых я могла бы привести. Не беспокойтесь!

Тем временем слуга приготовил хукку. Я знаком велела ему предложить ее гостье. Та с видимым удовольствием стала курить. А я взяла лист бетеля и смазала его соком каттха и известью. В коробочке у меня было немного толченых бетелевых орешков; я достала оттуда щепотку, добавила несколько зерен кардамона, предварительно раздробив их на крышке шкатулки, свернула все как полагается и предложила старухе.

– Ой, дочка! – воскликнула она. – Да где ж у меня зубы, чтобы жевать бетель?

– А вы все‑ таки попробуйте! – настоятельно попросила я. – Я его так приготовила, что вам понравится.

Старуха снова присела, попробовала бетель и осталась им очень довольна.

– Совсем как в родном нашем городе, – сказала она и принялась благодарить и прощаться. Уже, уходя, она повторила: – Постарайся прийти пораньше. Празднование начнется засветло.

– Хоть и не принято выступать так рано, – отозвалась я, – но раз бегам‑ сахиб сама прислала за мной, я приду еще до сумерек и пропою поздравление.

Правду говорят, что лишь на чужбине начинаешь как следует ценить свои родные места и своих земляков. В Канпуре меня приглашали в сотни домов, но никогда еще я не ждала своего выступления так нетерпеливо. Хотелось, чтобы скорей приблизился вечер и мне можно было двинуться в путь. Томительно жаркие летние дни вообще тянутся очень долго, но с божьей помощью я кое‑ как скоротала время. В пять часов явился мальчик. Я уже заранее все приготовила, переоделась и послала за музыкантами. Мальчик объяснил им, куда нужно идти, и мы поехали.

От города до дома бегам было около часа езды. Мы прибыли туда уже в шесть. Здесь на берегу ручья раскинулся сад, вокруг которого шла живая изгородь из кактусов и других колючих растений. Сад этот был в чисто английском вкусе: пальмы и разные другие красивые деревья были разбросаны по нему в обдуманном беспорядке. Дорожки, посыпанные красным песком, выделялись на зеленом ковре. Кое‑ где были сделаны горки из дикого камня, и на них, казалось прямо из камней, вырастали различные горные растения. Вокруг росла густая высокая трава. Вдоль всех четырех сторон сада были проведены облицованные камнем арыки, по которым струилась кристально чистая вода. Садовники поливали сад, черпая воду из арыков и родников, и на листве сверкали алмазные брызги. Весь день палило солнце, и цветы, истосковавшиеся по влаге, теперь раскрылись и посвежели.

Празднование происходило в доме. Слышно было, как там поют женщины. Не заходя в дом, я спела поздравление, а потом как‑ то само собой вышло, что я начала одну песню на мелодию Шьяма Кальяни. Слушателей у меня не было, пела я для себя, а кончив, умолкла. Бегам выслала мне в награду золотой и пять рупий. Вскоре стемнело. Взошла луна, и все вокруг засеребрилось. Луна отражалась в зеркале пруда, и ее качающийся на волнах лик казался невыразимо прекрасным.

За садом виднелся великолепный дом, а против него в саду – пруд, выложенный камнем. Вокруг пруда были красиво расставлены вазы с цветами, семена которых привезли из Европы. Прямо против пруда возвышалась терраса, а на ней стояла небольшая беседка на раскрашенных столбиках. Вода вливалась в пруд из арыка, и звук падающей струи успокаивал душу. Поистине, здесь было удивительно хорошо: приятные вечерние часы, чистый воздух, аромат цветов, – и все это в таком удачном сочетании, какого мне еще не случалось встречать. На террасе был разостлан белый ковер и устроено сиденье из подушек и валиков. Нас усадили против него. От дома к террасе вела дорожка, с обеих сторон обсаженная живой изгородью из розовых кустов, а за кустами еще были тростниковые ширмы, так что получилось что‑ то вроде коридора. Как я потом узнала, по этой дорожке выходила в сад бегам‑ сахиб.

Но вот на террасе зажгли зеленые фонари, и мне велели начинать пение. Я выбрала одну песню на мотив Кедара и пела довольно долго. Тем временем в сад вышла служанка с двумя зелеными фонарями в руках. Она поставила их перед сиденьем из подушек и валиков и сказала музыкантам:

– Идите с этим слугой. Там вас покормят. А здесь теперь соберется женское общество.

После того как музыканты удалились, в сад пожаловала сама бегам. Я почтительно встала. Она подозвала меня, сама села среди подушек и велела мне сесть лицом к ней. Я с поклоном уселась и, ожидая пока мне прикажут запеть, принялась ее рассматривать.

Хоть взгляд ресницами прикрою, но трепет невозможно скрыть.

Лицо передо мной такое, что трепет невозможно скрыть.

Едва я увидела этот сад и все, что в нем было, мне уже в первый миг стало казаться, будто я попала в волшебный край, где обитают пери. Теперь это впечатление усилилось: ведь сама пери сидела передо мной, облокотившись на валик. Я как сейчас ее вижу: волосы причесаны на прямой пробор, косы висят до пояса; на белой коже играет румянец; высокий лоб; длинные узкие брови, огромные глаза, прямой нос, маленький рот, тонкие нежные губы… Во всем ее облике я не нашла ни одного недостатка, все в ней было совершенство! И до чего ладно и красиво она была сложена! Видывала я сотни женщин, но с такой красавицей еще никогда не встречалась. Бегам была удивительно похожа на Хуршид; но Хуршид было далеко до нее! Ведь лицо моей подруги, хоть и красивое, казалось каким‑ то простоватым, а в бегам было столько благородного достоинства, она была так неподдельно величава. Рядом с ней Хуршид выглядела бы просто грубой. Да разве Хуршид обладала таким тонким изящным станом, как эта дивная красавица? Кроме того, лицо у Хуршид с утра и до вечера омрачала печаль; когда на нее ни взгляни, все она тоскует в разлуке с любимым. А бегам казалась очень живой и веселой женщиной. Когда она говорила, из уст у нее словно цветы сыпались. То и дело она улыбалась, да так хорошо, что описать нельзя. Вот уж можно сказать, что в ее обхождении искрометная веселость сочеталась со сдержанностью и чувством собственного достоинства. Богатым льстят все, но я как женщина говорю: не грех похвалить и знатного человека, если только хвалишь не из корысти.

Одежда и украшения бегам только подчеркивали ее красоту. Тонкое желтое покрывало было накинуто на ее плечи; белая короткая кофточка обтягивала стан, лишь чуть прикрывая пояс красных шаровар; в ушах было только по небольшой сережке с яхонтом, в носу сверкал бриллиант; шею и лодыжки обнимали золотые обручи; на запястьях были гладкие золотые браслеты, немного ниже локтей – другие браслеты с девятью разными драгоценными камнями в каждом. Красота бегам, простота ее одежды, изящество украшений – все это сразу бросилось мне в глаза, и я оцепенела от восхищения. Я не могла оторвать взгляда от бегам, так что ей поневоле пришлось любоваться моей посредственной внешностью; но, поверьте, она ни на миг не отвернулась и все время смотрела на меня. Так мы сидели, не сводя глаз друг с дружки. У меня на языке вертелся вопрос, но задать его не представилось удобного случая – ведь мы были не одни, Зa спиной у бегам стояла женщина, которая обмахивала ее опахалом; перед нею – две других: одна с серебряным кувшинчиком в руках, вторая – со шкатулкой. Долгое время бегам не заговаривала со мною, а я не смела и слова вымолвить.

Наконец она прервала молчание.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Умрао‑ джан, – ответила я, сложив руки.

– Ты из Лакхнау родом?

Этот вопрос застал меня врасплох. Ответить на него было нелегко, особенно в тот миг. Если бы я соврала, сказав, что я родом из Лакхнау, то уже никогда не посмела бы спросить ее о том, что меня мучило. Признаваться, что я родилась в Файзабаде, тоже не следовало – я раскрыла бы свою тайну. Поэтому я, подумав, сказала:

– В Лакхнау я воспитывалась.

Но тут же сообразила, что это не выход. Ведь следующий же вопрос мог снова поставить меня в тупик. Мои опасения оправдались, – бегам‑ сахиб сразу спросила:

– Значит, ты родилась не в Лакхнау?

Я не знала, что на это ответить, и, сделав вид, будто не расслышала, немного помолчала, потом, чтобы перевести разговор на другое, спросила сама:

– А ваша милость из Лакхнау?

– Когда‑ то я жила там, а теперь обосновалась в Канпуре, и он заменил мне родину.

– Мне бы тоже хотелось остаться здесь навсегда.

– Почему?

Ответить на это было не менее трудно. Пришлось что‑ то придумать, и я сказала:

– Рассказывать об этом – только понапрасну утруждать ваш слух. О таких вещах лучше не говорить. Есть причины, по которым мне не хочется возвращаться в Лакхнау.

– Ну что ж, не рассказывай. Но навещай нас время от времени.

– Как не навещать! Мне уже сейчас не хочется уходить отсюда. Ведь вы отнеслись ко мне так приветливо! А этот сад, этот простор!.. Кто, увидев все это хоть раз, не захочет увидеть снова? А для слабой женщины это место, должно быть, лучше всяких лекарств.

– Ой‑ ой! Как понравилась тебе наша глушь! – воскликнула бегам. – Но ведь здесь даже человечьим духом не пахнет; мы одни перед господом богом. Город далеко. Понадобится что‑ нибудь купить, пошлешь человека с утра, а вернется он только к вечеру, Тьфу, тьфу! Как бы шайтан не услышал! Ведь заболей кто‑ нибудь – пока дождешься врача из города, больному, чего доброго, и конец придет.

– У каждого свой вкус, ваша милость, – возразила я. – А вот мне здесь нравится. Я уверена, что, доведись мне тут жить, ничего бы мне не понадобилось. А что до болезней? Кто же будет болеть в таком чудесном месте?

– Я тоже так рассуждала, когда впервые попала сюда, – сказала бегам. – Но уже через несколько дней поняла, что горожане тут жить не могут. В городе тысячи разных удобств; да дело и не только в них. С тех пор как наваб‑ сахиб уехал в Калькутту, я по ночам глаз не смыкаю от страха. Хоть у нас, слава богу, есть стража, привратники, слуги – вот и сейчас мужчин больше десятка наберется, женщины‑ то не в счет, – а все‑ таки страшно. Подожду еще несколько дней, и если наваб не приедет, сниму себе помещение в городе.

– Простите, но вы чересчур впечатлительны, – сказала я. – Гоните прочь эти мысли. Если поедете в город, сами увидите, каково там сейчас. Жарища невыносимая, да к тому же еще болезни, избави нас от них, боже!

Пока мы беседовали, пришла нянька с ребенком. Мальчику – сохрани его бог! – было три года. Он был прехорошенький, весь беленький‑ беленький, щебетал нежно, как птенчик. Бегам посадила ребенка к себе на колени, немножко с ним поиграла и уже хотела было вернуть его няньке, по я протянула руки и взяла его. Я долго ласкала дитя, потом отдала его няньке.

– Раньше я, пожалуй, и не решилась бы прийти к вам запросто, – возобновила я прерванный разговор, – но теперь обязательно приду полюбоваться на молодого господина.

– Приходи непременно, – улыбнулась бегам.

– Обязательно, обязательно явлюсь к вам, – повторила я. – Только напрасно вы меня приглашаете так любезно; а вдруг я начну бывать у вас до того часто, что стану вам в тягость?

Потом у нас пошли разговоры о разных разностях. Бегам очень хвалила мое пение. Но вот пришла служанка и доложила, что кушать подано.

– Пойдем поедим, – предложила бегам.

– С удовольствием, – ответила я.

Бегам поднялась, я тоже встала. Она взяла меня за руку и обратилась к остальным женщинам:

– Подождите нас. Мы поужинаем и придем сюда опять.

– Здесь сейчас так хорошо, что не хочется уходить, – сказала я. – Но как вам будет угодно.

– Так что же, приказать подать сюда?

– Не стоит! Поедим и вернемся.

Тогда бегам спросила у одной женщины:

– Люди, что приехали с нею, накормлены?

– Накормлены, – ответила та, сложив руки.

– Тогда отпустите их. Второе выступление я отменяю. Умрао‑ джан уедет домой попозже, после ужина.

Мы с бегам направились к дому. Впереди шла служанка с фонарем. По дороге бегам тихонько шепнула мне на ухо:

– Мне надо с тобой о многом поговорить, но сейчас нельзя. Завтра я буду занята. Приезжай послезавтра утром, здесь и позавтракаешь.

– Мне тоже надо вам сказать кое‑ что, – призналась я.

– Хорошо, но не сегодня. Пойдем поедим. Потом послушаем твое пение.

– Но ведь вы отпустили музыкантов.

– Я не люблю слушать пение при мужчинах. Одна из моих служанок неплохо играет на барабанах табла. Под ее аккомпанемент и будешь петь.

– Прекрасно! – согласилась я.

Теперь мы были уже у самого дома. Дом оказался огромным и очень богато отделанным. Если и стоило что‑ нибудь смотреть после шахских дворцов, так это его. Сперва мы поднялись на галерею, потом прошли через несколько комнат. Каждая из них была обставлена не так, как другие; в каждой ковры и украшения из стекла были не того цвета и вида, что в остальных. Наконец мы пришли в зал, где нас ждал ужин. Здесь стояли две служащие у бегам женщины: письмоводительница и наперсница. Обе были недурны собой и богато одеты.

К ужину подали разнообразные кушанья: плов простой, плов с шафраном, мясной плов, рисовую молочную кашу, пышки, тушеные овощи, мясо тушеное и жареное, соленья, засахаренные плоды и разные другие сласти, простоквашу, сметану, – словом, тут были собраны всякого рода яства. Впервые со дня отъезда из Лакхнау ела я с таким удовольствием. Бегам подвигала ко мне то одно, то другое блюдо, и хотя я немало отнекивалась, но она потчевала меня так настойчиво, что я съела больше, чем следовало.

Принесли мыло и умывальный таз. Омыв лицо и руки, мы пожевали бетель, потом все общество вновь собралось на террасе. Кроме меня и бегам, здесь были ее письмоводительница, наперсница, няньки, мамки, служанки – всего больше десятка женщин.

Бегам велела принести два барабана табла и ситар. [83] Одна из служанок села за барабаны, а сама бегам взяла ситар. Мне было приказано петь.

Пока мы ужинали, пробило одиннадцать, а когда собрались петь, уже настала полночь. В эту позднюю пору в саду, где ценой огромных расходов были созданы подобия леса и горных долин, мне стало жутко. Луна, которая только недавно светилась сквозь листву ветвистых деревьев за углом высокого дома, уже зашла. По мере того как сгущалась темнота, все предметы приобретали какие‑ то пугающие очертания. Деревья, и без того очень высокие, стали казаться громадными. Ветерок легонько посвистывал и шуршал в ветвях кипарисов. В наступившей тишине еще отчетливей слышалось журчанье воды, падавшей в пруд. Время от времени раздавался плеск рыбы в пруду, потом крик птицы, которая встрепенулась в гнезде, или, испуганная подбирающимся хищником, с шумом вылетела из листвы. Нестройно квакали лягушки, стрекотали цикады.

В саду не было никого, кроме нескольких собравшихся на террасе молодых женщин в разноцветных одеждах и дорогих украшениях. Порывы ветра погасили большую часть фонарей; теперь горели только два, да и те еле теплились, излучая тусклый зеленоватый свет. Никаких других огней не было, только отражения звезд колыхались в пруду. Во тьме все было как зачарованное. На меня все это произвело такое впечатление, что я начала одну песню на мотив Сохани. Душа леденела от зловещих звуков этого напева. Слушательницы мои замерли.

Было так жутко, что никто не смел и взглянуть в сад, – особенно в ту сторону, где под раскидистыми деревьями сгустился непроглядный мрак. Все старались смотреть только друг на друга. Наше общество казалось каким‑ то маленьким островком безопасности и покоя, вокруг которого простирался полный ужаса мир. Что говорить о других, мне самой было так страшно, что я вся трепетала. «Бегам была права, – думала я. – Жить здесь и в самом деле не годится».

Тут послышался вой шакала и напугал нас еще больше. Потом залаяли собаки, и тут все мы пришли в такой ужас, что словно онемели – никто не мог слова вымолвить.

И вдруг бегам – она сидела выше других женщин и могла видеть, что делается у них за спиной, – дико вскрикнула и без чувств повалилась на подушки. Остальные женщины впились глазами в темноту. Я тоже обернулась.

Раньше я считала бегам слишком впечатлительной, но то, что казалось мне плодом ее воображения, теперь предстало передо мной наяву: из кустов выскочило десятка полтора мужчин, с обнаженными саблями. Лица их были закрыты тряпками. На вопли женщин из дома в сад бросились слуги, кто с пустыми руками, кто с палкой. Но разбойников было много, а слуг мало, к тому же некоторые из них сразу струсили и пустились наутек. Лишь кучка храбрецов прибежала на террасу и, заслонив собой женщин, всем своим видом являла готовность сражаться не на живот, а на смерть. Ни одна женщина не смогла сохранить присутствия духа – все лежали без чувств; только я, наделенная бог весть каким каменным сердцем, сидела на прежнем месте. Но и у меня от страха душа чуть не покинула тело. О боже! Что довелось мне увидеть!

Те люди бегам, что захватили оружие, хотели было броситься на разбойников, но старый стражник Сарфираз остановил их.

– Стойте! – приказал он. – Не надо спешить! Дайте я сперва узнаю, чего они хотят. Эй вы! – крикнул он разбойникам. – Зачем пожаловали?

– Сейчас узнаешь зачем! – ответил один из них.

– Так чего же вам надо? Жизнь или деньги?

– Ваши жизни нам ни к чему. Разве ты нам кровный враг? – крикнул другой разбойник. – Но попробуй только нам помешать, тогда увидишь!

– Значит, вы хотите обесчестить наших женщин? – суровым голосом спросил Сарфираз. – Если так, то…

Кто‑ то из разбойников громко перебил его:

– Нет, сахиб! Ваши женщины нам ненадобны. Что нам, своих жен мало, что ли? Женщин мы и пальцем не тронем!

Голос этого человека показался мне знакомым. Сарфираз сразу повеселел.

– Это я и хотел знать, – сказал он. – Ладно, братцы. Мы сразу отдадим вам ключи от комнат, только созовем сюда женщин, что остались в доме. Наша госпожа здесь. Ступайте в дом и забирайте, что вам понравится. Ну, а те драгоценности, что на женщинах, – так их снимут и отдадут вам. Наш господин от этого не обеднеет. У него, божьей милостью, сотни тысяч рупий в банке, а о доходах с поместий и говорить нечего.

– Хорошо придумал, да не вышло б обмана, – усомнился один разбойник.

– Сын воина не обманет, не беспокойтесь, – сказал Сарфираз.

Разбойник, голос которого показался мне знакомым, подошел ближе:

– Значит, ты даешь слово мужчины? Ладно! Где ключи?

Не успел он это произнести, как глаза наши встретились. Это был Фазл Али. Я попыталась что‑ то сказать, но была по‑ прежнему скована страхом, и дар слова еще не вернулся ко мне. Тут Фазл Али сам воскликнул:

– Невестка! Ты как здесь очутилась?

– С тех пор как твоего брата схватили, я живу здесь, – ответила я.

– Здесь? При ком?

– Вернее, сама я живу в городе, но тут у бегам служит моя сестра, – придумала я объяснение. – Я пришла с ней повидаться.

– Где она?

– Здесь. Видишь, какой вы переполох подняли, ну она и лишилась чувств. Она не такая, как я, бедняжка, – носит парду. [84] Овдовела еще в ранней юности и с той поры служит у богатых.

Фазл Али повернулся к своим людям:

– Грех мне взять отсюда хоть одну пайсу, – сказал он. – В этом деле я вам не пособник.

– Что же это такое? – закричал один разбойник. – Зачем тогда мы пришли сюда?

– Зачем – вы знаете, – ответил Фазл Али. – Но теперь сами посудите: как могу я обобрать подружку моего брата Файзу и ее сестрицу? Как позволю себе посягнуть на добро того господина, что их привечает? А если Файзу об этом узнает в тюрьме? Что он скажет?

Тут между разбойниками разгорелись жаркие споры. Очевидно, все они признавали власть Фазла Али, – никто не решался открыто выступить против него. Однако уходить с пустыми руками им очень не хотелось.

– С голоду помираем! – шумели разбойники. – Подвернулся хороший случай, да и то атаман его упускает. Когда ж наконец мы поедим досыта?

Фазл Али отделился от своей шайки. Вместе с ним отошел какой‑ то смуглый человек. Он сказал:

– Хан‑ сахиб! Я тоже с тобой.

Внимательно вглядевшись в него, я узнала конюха Файза Али. Я подозвала его к себе и принялась расспрашивать. Потом тихонько сунула ему в руку золотой и те рупии, что получила от бегам.

Между тем Фазл Али обратился к Сарфиразу:

– Знай, брат, я на твоей стороне, но вот они…

– Их я сейчас уговорю, – подхватил Сарфираз. – Только уходите отсюда! Видите – женщины перепугались, госпожа в обмороке. Дайте ей прийти в себя. Мы сделаем так, что все будут довольны.

Разбойники отошли. Бегам все еще не пришла в сознание, челюсти ее были сведены судорогой. Я принесла пригоршню воды из пруда и брызнула ей в лицо. С большим трудом удалось мне привести ее в чувство.

– Возьмите себя в руки и сядьте, – сказала я. – Божьей милостью беда миновала! Успокойтесь!

Потом мне таким же путем удалось привести в чувство других женщин. Все сели на свои места. Когда женщины немного успокоились, я рассказала, как было дело. Бегам‑ сахиб очень обрадовалась и послала за Сарфиразом.

– Дайте им что‑ нибудь, госпожа, – сказал он. – Без этого не обойтись. Не будь здесь Умрао‑ джан, мы бы так дешево не отделались.

– Полно! Что я такого сделала? Все вышло случайно, – возразила я, и с тем большей горячностью, что с уст Сарфираза сорвались слова, каких здесь произносить не следовало. Открывать, что я знакома с разбойниками, мне никак не хотелось.

Короче говоря, бегам потребовала свою шкатулку, достала пятьсот рупий наличными и на такую же сумму золотых и серебряных украшений и велела отдать все это разбойникам. Они ушли, и все постепенно успокоились. Но я никогда не забуду последних слов бегам:

– Ну вот, Умрао‑ джан! Теперь увидела, как хорошо жить в саду?

– Госпожа, вы были правы, – должна была я признать.

Было уже три часа ночи. Все поднялись и пошли в дом. Встала и я. Мне постлали постель на веранде, но как могла я заснуть? Проворочалась до утра. Под утро все окончательно угомонились, я тоже сомкнула глаза. Однако выспаться не удалось – приехал мой слуга и попросил меня разбудить. Протирая глаза, я вышла к нему.

– У вас все благополучно? – спросил он. – Мы вас прождали всю ночь.

– Я не могла приехать. Ведь я отпустила своего возницу.

– Так поезжайте сейчас. К вам приехали из Лакхнау.

Я стала соображать, кто бы это мог быть. Не иначе как бува Хусейни и Гаухар Мирза. Но как они узнали, где я?

– Хорошо, – сказала я. – Сейчас поеду. Повозка здесь?

– Здесь, – ответил слуга.

Когда я уже уезжала, проснулось еще несколько женщин. Они стали меня удерживать.

– Попрощаетесь с бегам‑ сахиб, тогда поедете, – говорили они.

– Нет, – отказалась я. – У меня есть дело. Бегам‑ сахиб поднимется, вероятно, еще не скоро. Лучше я снова приеду когда‑ нибудь в другой раз.

Вернулась домой, гляжу – у меня сидят бува Хусейни и миян Гаухар Мирза. Бува Хусейни бросилась мне на шею и расплакалась. Я тоже прослезилась.

– Боже мой, дочка! – причитала она. – Какое у тебя жестокое сердце! Неужели ты никого из нас не любишь?

Мне было стыдно самой себя. Что тут было ответить? Пришлось сделать вид, что и я плачу.

После обычных расспросов бува Хусейни сказала, что хочет в тот же день отправиться назад в Лакхнау. Как я ни просила ее подождать несколько дней, она и слышать не хотела. Так спешила она потому, что заболел маулви‑ сахиб. Вот бува Хусейни и боялась задержаться хоть на минуту. Ведь только любовь ко мне заставила ее приехать сюда.

В тот же день я купила в Канпуре все, что мне было нужно, рассчиталась за квартиру, расплатилась со слугами. Потом наняла большую повозку, куда погрузили мои вещи, но лишь самые необходимые; остальное я раздала слугам. На следующий день мы уже были в Лакхнау. Опять меня встретили те же люди, тот же дом, та же комната, та же обстановка…

В пустыне безумия тешилось сердце шальное,

Но стены темницы сомкнулись опять надо мною.

Нет, такого волнения я не знала доныне!

Это пламя, раздутое ураганом пустыни

При дворе Малика‑ Кашвар[85] было принято читать марсии, и этот обычай соблюдали вплоть до крушения султаната. [86] В то время я, как исполнительница марсий, состояла на службе у принца Мирзы Сикандара Хашмата, прозванного Джарнайл‑ сахиб, [87] Но ее величество и Джарнайл‑ сахиб отбыли в Калькутту, и моя связь с двором прекратилась.

Когда мятежное войско[88] возвело на престол Мирзу Бирджиса Кадра, [89] меня, по старой памяти, а может быть, просто потому, что мое имя часто поминали в шахском дворце, призвали исполнить поздравление. В городе царило полное беззаконие: сегодня у человека разграбили дом, завтра его взяли под стражу, послезавтра расстреляли. Прямо светопреставление! Повсюду бросались в глаза следы разгрома.

Среди военных командиров был некто Сайид Кутбуддин. Его назначили в дворцовую охрану. Он был ко мне весьма благосклонен; поэтому мне часто приходилось бывать во дворце. Время от времени меня даже приглашали выступить.

Кратковременное правление Бирджиса Кадра ознаменовалось чрезвычайно пышным празднованием его одиннадцатилетия. На этом празднестве кашмирские певцы пели газель, начинавшуюся так:

Ты луну затмеваешь, о Бирджис Кадр,

Ты рубином сверкаешь, о Бирджис Кадр.

Я тоже сочинила газель к этому торжественному дню. Она начиналась словами:

Невинность твоя привлечет любовь народа к тебе,

Беду от тебя отведет любовь народа к тебе!

– Умрао‑ джан! Это замечательное вступление! – воскликнул я. – Если вы помните еще что‑ нибудь из этой газели, прочтите, пожалуйста.

– В ней было одиннадцать двустиший, но, клянусь вам, я больше не помню ни одного. То было такое смутное время, – я день и ночь жила в страхе за свою жизнь. Газель я записала на каком‑ то клочке. До того дня, как бегам‑ сахиб, матушка Бирджиса Кадра, покинула Кайсарбаг, [90] этот клочок лежал у меня в шкатулке с бетелем. А когда пришлось бежать из Лакхнау, мне в этом переполохе не то, что шкатулку, даже туфли и покрывало захватить было некогда.

– Скажите, вы уходили из Кайсарбага вместе с бегам? – спросил я Умрао‑ джан.

– Да, я ехала с ней до Баунди. До смерти не забуду, как вели себя в пути вероломные и трусливые командиры и как они льстили в глаза бегам, а в своем кругу роптали. Один скажет: «Вот, господа, под ее властью нам приходится шагать пешком! » Другой подхватит: «Ладно! Хоть бы кормили‑ то хорошо». Третий плачется, что нет опиума. Четвертому не пережить, что хукку ему не подают вовремя. Когда английская армия атаковала Баунди из Бахрайча, в сражении погиб и Сайид Кутбуддин. Бегам‑ сахиб направилась в Непал, а я решила спасать свою жизнь, подавшись в Файзабад.

– Говорят, весело было в Баунди в течение нескольких дней, – заметил я.

– Вы про это только слышали, а я все видела своими глазами. Там собрались все беженцы из Лакхнау. На базаре в Баунди толпилось так же много народа, как у нас в Лакхнау, на Чауке.

– Ну, об этом распространяться не стоит, – сказал я. – Расскажите лучше, что сталось с теми ценностями, которые вы получили от мияна Файзу.

– Ах! Лучше не спрашивайте! – сказала Умрао‑ джан, тяжело вздохнув.

– Все пропало во время беспорядков?

– Если бы во время беспорядков, было бы не так жалко.

– Так что же с ними стряслось?

– Придется немного вернуться назад… Когда я решилась бежать ночью с Файзу, я уложила все драгоценности и золотые монеты в корзинку, заперла ее на замок и обшила тряпкой.

Позади дома Ханум жил некто Мир‑ сахиб. Взобравшись на ограду нашей имамбары, можно было увидеть его дом – он стоял как раз напротив. Бывало, я, приставив кровать к ограде, залезала на нее и разговаривала с сестрой Мира‑ сахиба. Ей я и спустила свою корзинку, умоляя спрятать ее как можно лучше. Когда я приехала в Лакхнау из Файзабада, она вернула мне корзинку в полной сохранности, даже обшивка не была повреждена. Во время восстания были разграблены чуть не все дома в стране, [91] Если бы сестра Мира‑ сахиба, сказала, что корзинку украли, мне нечего было бы возразить. Но что за женщина! Она отдала мне все до нитки. На таких людях и держится мир; если бы не они, давно бы настал конец света.

– Так. А много ли было добра в вашей корзинке? – спросил я.

– Тысяч на десять – пятнадцать.

– И что же с ним случилось?

– Что случилось? Как пришло оно, так и ушло, это добро.

– А люди говорят, будто у вас во время восстания ничего не пропало – все ваше богатство осталось при вас.

– Если б оно осталось при мне, неужели я жила бы так, как сейчас живу?

– Говорят, вы просто прикидываетесь бедной. А если нет, то откуда же у вас средства? Ведь вы и теперь живете неплохо: двое слуг, хорошая пища, дорогие наряды.

– Аллах – мой кормилец! Он всегда пошлет человеку все, что ему нужно. А от тех ценностей не осталось ничего.

– Хорошо, но что же все‑ таки с ними случилось?

– Да как вам сказать… Один любезный друг…

– Все понятно! – воскликнул я. – Должно быть, их промотал Гаухар Мирза.

– Я вам этого не говорила. Может быть, вы ошибаетесь.

– Вы очень великодушны, в этом сомневаться нельзя. Но ведь он благоденствует, а о вас никогда даже и не спросит.

– Мирза‑ сахиб! Пока мужчина любит танцовщицу, он поддерживает связь с нею; а разлюбит – все обрывается. Зачем ему теперь спрашивать обо мне?

Немало воды утекло с тех пор, как оборваны встречи.

– А он заходит к вам хоть когда‑ нибудь? – спросил я.

– Для чего ему заходить? Впрочем, я сама у них часто бываю. У нас с его женой нежная дружба. Вот и теперь: четыре дня назад отнимали от груди его сына, так прислали за мной.

– Вы им, наверное, что‑ нибудь подарили? – предположил я.

– Нет. Разве я в состоянии делать подарки?

– Итак, все ваше богатство прикарманил Гаухар Мирза?

– Мирза сахиб! Главное не в богатстве. Оно, как грязь на руках, – то появляется, то исчезает. Вечно живет только слава. Бог свидетель, я хоть сейчас готова поклясться, что всегда была сыта и одета. Сохрани аллах таких ценителей, как вы и подобные вам! Мне ни о чем не нужно заботиться.

– Не сомневаюсь! Я и раньше говорил и сейчас повторю, что вы лучше сотен, лучше тысяч других. Клянусь аллахом, вы все это вполне заслужили! К тому же аллах вас отметил – по его соизволению вы совершили паломничество.

– Да, всевышний даровал мне все, чего я желала. Теперь я хочу лишь одного: чтобы он снова призвал меня посетить Кербелу. Пусть эта святая земля примет в себя мое тело. Мирза‑ сахиб! Я шла туда с намерением не возвращаться обратно, но бог знает почему, тяга к Лакхнау все‑ таки пересилила. Однако если теперь я, бог даст, снова отправлюсь туда, то уж не вернусь.

Приключилась со мною беда.

Как я горе свое передам?

Я надеюсь, мой грустный рассказ

хоть немного понравился вам.

Из Баунди бегам и Бирджис Кадр направились в Непал. Сайид Кутбуддин пал в битве. А я с великим трудом добралась до Файзабада. Сначала остановилась в гостинице, потом сняла комнату недалеко от Тирполии, нашла себе аккомпаниатора, и снова начались мои выступления.

Прошло шесть месяцев. Климат в Фазайбаде очень хороший, здоровый, и я скоро освоилась в этом городе. Выступать мне приходилось каждые восемь или десять дней. Этим я и жила. И вот слава о моем пении пошла по всему городу; куда бы меня ни пригласили, туда ломились тысячи слушателей; поклонники толпились на улице перед моими окнами, выкрикивая похвалы. Все это было мне приятно.

Иногда передо мной, словно в дымке, вставали картины из моего детства, и тогда вся душа моя загоралась. Проходили перед моими глазами и недавние печальные события: крушение султаната, восстание, наше бегство, – и сердце мое каменело… Меня очень тянуло к родителям – но тут же возникали сомнения. «Бог знает, жив ли еще мой отец, жива ли мать, – думала я. – А если и живы, что им до меня? Мы обитаем в разных мирах. И какое может иметь значение зов крови, если ни один добропорядочный человек не желает встречаться со мной? Ведь, если я и попытаюсь их повидать, Это только доставит им беспокойство». Вот какие мысли одолевали меня, едва я начинала вспоминать о своем отчем доме. И тогда я снова старалась думать о чем‑ нибудь другом. Меня часто преследовали и воспоминания о Лакхнау. Но стоило мне подумать о перевороте, как сердце щемила тоска. Кто теперь там остался? Ради кого мне туда ехать? Если даже Ханум и жива, что в этом для меня? Как мне теперь вести себя с ней? Ведь она захочет снова забрать власть надо мной, а жить у нее под началом мне теперь нет охоты. Разве я получу обратно свои ценности, оставшиеся у сестры Мира‑ сахиба? Весь Лакхнау разграблен; наверное, ограбили и их дом. Теперь не стоит и думать о своих вещах. Да если их и не унесли, какая мне в них нужда? Разве мне мало того, что теперь украшает мои руки и шею?

Однажды я сидела у себя в комнате. Вошел какой‑ то пожилой господин, на вид человек состоятельный. Я свернула бетель, приготовила хукку. За разговором я узнала, что мой гость – из бывших приближенных Баху‑ бегам, а теперь живет на свою пенсию. Начав с расспросов об освещении усыпальницы, я слово за словом перевела разговор на тех, кто раньше служил там.

– А что, в усыпальнице остался кто‑ нибудь из прежних служителей? – спросила я.

– Большинство умерло, – ответил мой гость. – Теперь новые люди служат. Старых порядков и в помине нет. Все теперь там изменилось.

– Был среди прежних служителей один старый джамадар…

– Да, был. Но откуда вы его знаете?

– Как‑ то раз в мухаррам, еще до восстания, я приехала в Файзабад и пошла посмотреть усыпальницу. Он принял меня очень приветливо.

– Это не тот ли джамадар, у которого дочка сбежала?

– Почем я знаю? – ответила я, но в душе глубоко огорчилась: «Как неприятно! Значит, люди еще не забыли об этом! »

– Джамадаров ведь и раньше было несколько человек, да и теперь не один служит, – пояснил гость. – Но до восстания освещением и всем прочим ведал тот самый.

– У него, я знаю, был сын.

– А сына‑ то вы где видели?

– В тот день он был вместе с отцом. А что это его сын, я догадалась не спрашивая. Такое сходство редко встречается.

– Джамадар умер еще до восстания. Теперь сын занял его место.

Желая перевести разговор, я задала ему еще два‑ три вопроса о том о сем. Гость попросил меня прочитать что‑ нибудь из марсий. Я прочла два отрывка, и чтение мое очень понравилось ему. Было уже поздно, и он удалился.

Известие о смерти отца меня очень опечалило. Всю ночь я проплакала, а весь следующий день меня неудержимо тянуло пойти повидать брата.

Через два дня я получила приглашение выступить на свадьбе. Пришла в указанное место, – как оно называлось, не помню, – смотрю: перед домом растет громадный старый тамаринд, а под ним стоит полотняный шатер. Народу собралось множество, но все это были люди простые, а вокруг шатра под навесами расселись женщины.

Первое выступление началось около девяти часов и продолжалось почти до двенадцати. Чем больше я всматривалась в окружающее, тем сильнее овладевало мною какое‑ то тревожное чувство. Сердце разрывалось – в него нахлынули воспоминания. «Ведь это мой родной дом, – думала я. – Этот тамаринд – то самое дерево, под которым я так часто играла». Среди толпы зрителей я различала людей, которых, кажется, видела когда‑ то раньше. Желая рассеять свои сомнения, я вышла из шатра. Общий вид здешних строений несколько изменился, и потому я на миг усомнилась, – то ли Это все‑ таки место. Но вот я присмотрелась к двери одного из домов и поняла, что это наш дом. Захотелось тут же сорваться в него и броситься к ногам матери, чтобы она прижала меня к своей груди; но решиться на это я не могла. Ведь я хорошо знала, что здесь сторонятся женщин, подобных мне. Кроме того, я не смела забыть о добром имени отца и брата. Из рассказа моего недавнего гостя мне стало ясно, что люди помнят о том, как «исчезла дочка джамадара». И все‑ таки душа моя ныла. «Ох, как это несправедливо! – думала я. – Ведь рядом, за стеной, наверное, сидит моя мать, а я здесь трепещу при одной мысли о ней, но не смею даже взглянуть на нее! Как жестока моя судьба! »

Пока я предавалась таким размышлениям, ко мне приблизилась какая‑ то женщина и спросила:

– Это ты приехала из Лакхнау?

– Да, – ответила я, чувствуя, что сердце мое готово выпрыгнуть из груди.

– Хорошо, тогда иди‑ ка сюда. Тебя зовут.

– Ладно, – сказала я и пошла с ней. Но к ногам моим словно камни были привязаны. Я спотыкалась на каждом шагу.

Женщина привела меня к дверям того самого дома, в котором я узнала свой отчий дом, и усадила прямо на пороге. Дверь была завешена изнутри занавеской из грубой ткани. Судя по всему, за ней стояло несколько женщин.

– Это ты из Лакхнау приехала? – услышала я женский голос из‑ за занавески.

– Да, я.

– Как тебя звать? – спросила другая женщина.

Я хотела было назвать свое настоящее имя, но вовремя спохватилась и ответила:

– Умрао‑ джан.

– Ты в Лакхнау и родилась? – продолжала первая.

– Нет. Моя родина здесь, в этом самом месте.

И больше я не могла сдерживаться – на глазах у меня выступили слезы.

– Так, значит, ты из Банглы? – спросила первая женщина.

– Да, – с трудом произнесла я. Слезы мои уже лились неудержимым потоком.

– Ты танцовщица по рождению? – снова спросила меня вторая женщина.

– Нет, не по рождению: но мне суждено было стать танцовщицей, вот я и занимаюсь этим ремеслом.

Женщина за занавеской уже сама не могла удержаться от слез.

– Что же ты плачешь? Скажи наконец, кто ты, – спросила она.

– К чему говорить, кто я? – пролепетала я, вытирая слезы. – Разве и так не ясно?

Весь этот разговор я вела через силу, – еле сдерживалась, – но теперь уже не смогла больше владеть собой. Я задыхалась от волнения.

Тут обе женщины вышли из‑ за занавески. В руках у одной была коптилка. Повернув к себе мою голову, она принялась внимательно рассматривать что‑ то около мочки моего уха, а потом показала на это место другой и промолвила:

– Ну, разве я не говорила, что это она?

– Ах, моя Амиран! – воскликнула вторая женщина и прильнула ко мне.

Обе мы, мать и дочь, зарыдали и долго не могли успокоиться. Но вот подошли две другие женщины и разъединили нас. Тогда я стала рассказывать им обо всем, что со мной случилось. Мать слушала меня и тихо плакала. Остаток ночи мы просидели вместе. Под утро я попрощалась с матерью. Она проводила меня взглядом, полным тоски, – этот взгляд мне не забыть до самой смерти! Как ни хотелось мне остаться, пришлось уходить.

День еще не настал, когда я возвратилась к себе. На это утро было назначено мое повторное выступление, но, придя домой, я послала слугу вернуть полученную плату и сказать, что я нездорова. Отец жениха все же прислал мне половину денег обратно. Что тогда творилось со мной, известно лишь господу богу! Заперев двери, я весь день пролежала в слезах.

На следующий день довольно поздно вечером ко мне явился смуглый молодой человек лет двадцати – двадцати двух в тюрбане и в одежде, напоминающей военную. Я приготовила хукку, хотела было предложить ему бетель, но шкатулка для бетеля оказалась пустой. Позвав служанку, я тихонько велела ей сходить на базар и принести все, что нужно. В этот час больше никого не было в доме; в комнате остались лишь мой гость да я. Бросив на меня такой взгляд, что я содрогнулась, он спросил:

– Это ты вчера выступала на свадьбе?

– Да, – ответила я и взглянула на него.

Мне показалось, что глаза у него налились кровью.

– Хорошо ты ославила нашу семью! – произнес он, опустив голову.

Сомнений не осталось – то был мой брат.

– Божья воля, – отозвалась я.

– А мы‑ то считали, что ты умерла! Но ты все еще жива.

– Вместо смерти мне была уготована бесславная жизнь. Хоть бы дал мне бог умереть поскорее!

– Верно! Смерть в тысячу раз лучше, чем такая жизнь. Тебе давно бы надо сгореть со стыда. Почему ты не выпила чего‑ нибудь и не уснула навеки?

– Сама я до этого не додумалась и никто мне такого доброго совета не подал.

– Будь у тебя хоть капля стыда, ты никогда не приехала бы в наш город, а раз уж приехала, то не пошла бы на свадьбу в родные места.

– Тут я промахнулась. Но почем я знала, куда меня приглашают?

– Пусть так. Теперь‑ то ты знаешь?

– Знаю. Ну и что же?

– «Ну и что же»? – Его душил гнев. – «Ну и что же»? А вот что!

Он выхватил нож и бросился на меня. Скрутив мне руки, он уже приставил нож к моему горлу… Но тут вернулась с базара служанка. Увидев, что творится, она завопила:

– Эй! На помощь! Госпожу убивают!

Брат отвел нож от моей шеи и выпустил мои руки.

– Как могу я убить женщину? – проговорил он. – Хотя разве это женщина? Дрянная шлюха!.. – И он заплакал, стиснув зубы.

В начале нашего разговора я плакала, но, когда он приставил нож к моему горлу, смертельный ужас поразил меня в самое сердце, и я оцепенела. Теперь же, когда он отпустил меня и заплакал сам, из глаз моих снова потекли слезы.

Служанка покричала еще немного, но, увидев, как обернулось дело, слегка успокоилась. Я сделала ей знак замолчать, и она тихо отошла в сторону.

Когда мы оба выплакались, брат сказал, сложив руки:

– Ладно уж! Только уезжай отсюда.

– Уеду завтра же. Но прежде позволь мне еще раз увидеть мать.

– Нет, хватит! Прости уж. Теперь выбрось все это из головы вон. Вчера мать позвала тебя к нам в дом. Жаль, меня не было. Я бы этого не допустил, сразу бы покончил… А теперь по всему околотку пересуды пошли.

– Ты же видел: за свою жизнь я не боюсь, но я о тебе забочусь. Береги себя ради своих детей… Что ж, так тому и быть. Если останусь жива, может когда‑ нибудь снова услышу о вас.

– Только, ради бога, никому о нас не рассказывай!

– Хорошо.

Он встал и ушел, а я осталась во власти тоски. Да еще служанка начала приставать ко мне: «Кто да кто это был? »

– К танцовщицам ходят сотни людей, – ответила я. – Кто бы он ни был, тебе какое дело?

Кое‑ как я отделалась от служанки, потом легла. Всю ночь я проспала тяжким сном, а утром, поднявшись, стала готовиться к отъезду в Лакхнау. Уже вечерело, когда я наняла повозку и тронулась в путь.

Прибыв в Лакхнау, я остановилась у Ханум. Тот же Чаук, та же комната, та же и я… Но из прежних моих завсегдатаев кто уехал в Калькутту, кто переселился в другие места. В городе были новые порядки, новые законы. В имамбаре наваба Асафуддаулы устроили казарму; со всех сторон ее обнесли валами. Всюду появлялись новые широкие улицы; старые переулки мостили камнем; реку и каналы чистили и углубляли – словом, прежнего Лакхнау было не узнать.

Несколько месяцев я провела у Ханум, потом под каким‑ то хитроумным предлогом сняла себе комнату и стала жить одна. Потрясения последних лет очень повлияли на Ханум. Она теперь совершенно безучастно относилась ко всему окружающему. Перестала забирать себе доходы даже тех танцовщиц, которые оставались при ней, не говоря уж об отделившихся. Вот почему она не выказала неудовольствия, когда я стала жить самостоятельно. Каждые два‑ три дня я навещала ее, свидетельствовала ей свое почтение и уходила.

Как раз в это время ко мне воспылал любовью наваб Махмуд Али‑ хан. Сперва он просто приходил каждый день, потом приставил ко мне своего слугу и, наконец, возжелал совершенно отгородить меня от всех прочих моих знакомых. Но разве мыслимо было, чтобы я, живя в Лакхнау, отказалась видеть старых друзей?

Раскусив наконец, что за птица этот наваб‑ сахиб, я попыталась порвать с ним. Тогда он подал на меня жалобу в суд, утверждая, что мы с ним якобы состоим в браке. Вот беда со мной стряслась! На эту тяжбу мне пришлось истратить тысячи рупий. Суд вынес решение в пользу наваба, и мне поневоле пришлось скрываться от него. Немалое время я выходила из дома только тайком. Потом мой поверенный посоветовал мне подать прошение о пересмотре приговора. Дело слушалось во второй раз, и наваб проиграл его. Тогда он сам подал жалобу в верховный суд, но и там дело решилось не в его пользу. Тут он стал преследовать меня угрозами.

– Убью! Нос отрежу! – запугивал он меня.

Мне пришлось нанять дюжину слуг‑ телохранителей, которые сопровождали меня куда бы я ни пошла. Все это мне ужасно досаждало. В конце концов я подала жалобу в уголовный суд. Свидетели подтвердили, что наваб действительно преследует меня, и судья взял с него письменное обязательство оставить меня в покое. Теперь я стала ходить по городу свободно. Шесть лет тянулись эти тяжбы, – я жила как в тисках, и лишь с божьей помощью удалось мне с ними развязаться.

В ту пору, когда я боролась в судах с навабом‑ сахибом, в качестве моего поверенного выступал некий Акбар Али‑ хан. Ходатай по делам, пронырливый и бесстрашный, он не чурался недозволенных средств, мастерски изготовлял подложные документы, как никто умел возбуждать дутые судебные дела и вводить в заблуждение суд. Он оказал мне неоценимые услуги во всех моих тяжбах. Сказать по правде, если бы не он, мне не одолеть бы наваба.

Мы с навабом никогда не состояли в браке, так что я говорила чистейшую правду, но в судах, чтобы доказать даже очевидную истину, нередко приходится прибегать к помощи лжесвидетелей. Мой противник предъявил мне совершенно беспочвенные требования, но дело обставил так, что не к чему было придраться. Он представил двух «свидетелей» нашего мнимого брака. То были два маулви. И какие! У каждого на лбу синяки от усердных поклонов, оба в огромных чалмах, на плечах шерстяные плащи, в руках четки, на ногах сандалии… По всякому поводу они твердили по‑ арабски: «Аллах изрек… Пророк изрек…» Только взглянув на них, судья в душе уже вынес решение; да и никакой добропорядочный человек не смог бы заподозрить их во лжи и обмане. Один утверждал, что он был свидетелем брака со стороны жениха, другой – со стороны невесты. Но правда есть правда, а неправда – неправда. Во время перекрестного допроса они сбились. Другие свидетели наваба совсем запутались, так что из‑ за этих самых свидетельств наваб и проиграл свое дело в верховном суде. А в уголовном всех моих свидетелей подобрал и подготовил Акбар Али, и те‑ то уж не спутались ни разу.

Акбар Али‑ хан долгое время бывал у меня и относился ко мне как настоящий друг. Он не брал с меня ни пайсы, большe того – сам истратил много денег на ведение моих дел. Бесспорно, он по‑ своему любил меня, Я убедилась на собственном опыте, что человек, как бы он ни был плох, не может быть плохим во всем до конца. Что‑ нибудь в нем да найдется хорошее. Вы, наверное, слышали, что в древности иные разбойники много помогали тем, к кому были расположены. Прожить всю жизнь, не испытав никаких добрых чувств, по‑ моему, невозможно: если человек ко всем относится плохо, ради чего он живет?

Пока я судилась с навабом, я не пускала к себе незнакомцев – не дай бог гость окажется его соглядатаем и чем‑ нибудь мне навредит! Акбар Али‑ хан являлся ко мне прямо из суда. Здесь, у меня, он совершал вечерний намаз, сюда же ему приносили из дому ужин. Как я ни настаивала, чтобы он перестал требовать пищу из дому, он не соглашался. В конце концов мне волей‑ неволей пришлось умолкнуть. Правда, он не отказывался и от моих угощений, а я нередко ела вместе с ним то, что ему приносили. Глядя на него, я сама стала совершать намаз ежедневно. Акбар Али‑ хан особенно любил выполнять все обряды и обычаи, связанные с поминовениями по Хасану и Хусейну, Во время рамазана и мухаррама он успевал совершить столько добрых дел, что их с избытком хватало на то, чтобы искупить его грехи за весь год. Не знаю, правильно или нет, но он был убежден, что так и следует делать.

– Это вопрос веры, – заметил я. – Но позвольте мне вам сказать, что подобные убеждения не могут быть правильными.

– Я тоже так полагаю.

– Умные люди различают два вида грехов, – продолжал я. – К первому относятся те, от последствий которых страдает сам грешник; от грехов второго вида страдают его ближние. Мой слабый рассудок внушает мне, что грехи первого вида – это грехи малые, а второго – большие, хотя некоторые держатся противоположного мнения. Простить грехи, от которых пострадали другие люди, могут только сами пострадавшие. Вы, наверное, помните слова Хафиза: [92]

Пей вино, жги коран, и в Каабе огонь разводи,

В храм неверных ходи, но не мучай напрасно людей.

Запомните, Умрао‑ джан! Мучить людей – великий грех! Он не прощается, а если прощается, значит, – помилуй нас аллах! – провидение просто бездействует.

– Я грешница до корней волос, но даже я трепещу, когда думаю обо всем этом.

– А ведь вы, наверное, помучили немало сердец?

– Такое уж у нас ремесло. Мы и правда мучим людские сердца, но тем самым зарабатываем многие тысячи рупий и немало денег бросаем на ветер.

– Какое же возмездие грозит вам за это? – спросил я.

– Никакое! В мучениях, которые мы причиняем, есть своя сладость. Она целиком искупает нашу жестокость.

– Вот как вы оправдываетесь!

– Допустим, что некий господин увидел меня в каком‑ то общественном месте. Влюбился. Денег у него нет. Встречаться с ним просто так, задаром, я не могу. Он страдает, но я‑ то чем виновата? Другой господин хочет встречаться со мной и деньги предлагает. Но я связана с другим человеком, а этого принимать не хочу – ведь у меня тоже есть сердце. Он умирает с тоски. Опять худо! А я‑ то при чем? Приходят ко мне и такие господа, которые требуют, чтобы я их любила. А я их не люблю – любят не по заказу. Им больно от этого… и от моих туфель тоже.

– Всех их надо бы перестрелять, – сказал я. – Но скажите, ради бога, неужели вы считаете, что и я такой, как иные из этих господ?

– Избави боже! Вы живете сами по себе: ни вы никого не любите, ни вас никто не любит, и все‑ таки вы любите всех и все любят вас.

– Как же это получается? – удивился я. – Одно и то же и существует и не существует? Разве это возможно?

– Я не очень‑ то сведуща в логике, но все же считаю, что это возможно в том случае, если одно и то же явление имеет два вида. Так и любовь. Одна любовь управляется рассудком; другая – безрассудна.

– Например?

– Пример первой любви – паши с вами отношения. Именно так любите вы меня, а я вас.

– Ну, о том, как я кого люблю, лучше знать моему сердцу; а как любите вы, видно из ваших признаний. Пойдем дальше. Второй пример?

– Что касается нас с вами, то если вы и не любите меня самое, так, должно быть, сострадаете мне в моих горестях. А примером второй любви может служить любовь Кейса к Лейле.

– К чему вытаскивать на свет божий столь древние предания?

– Ну, тогда… Например…

– Не надо примеров, – сжалился я над нею. – По этому поводу мне вспомнились такие стихи. Послушайте:

Пораженный любовью живет у несчастья под боком,

Даже гибель другого не служит безумцу уроком

– Да, нечто подобное случилось в Калькутте.

– Зачем идти так далеко? А разве в Лакхнау таких случаев не бывало?

– На свете все может случиться…»

– Это верно… Я как‑ то раз слышал, что вы жили в доме у Акбара Али‑ хана, – вспомнил я.

– Послушайте, что я расскажу. Когда наваб выиграл дело в суде после первого слушания и мне пришлось от него прятаться, Акбар Али‑ хан привел меня к себе. Я прожила у него несколько лет. В то время три человека ошибочно полагали, что я поселилась там навсегда. [93] Один был сам Акбар Али, другой – его жена, а имя третьего я вам не назову.

– Хотите, я сам назову его? – предложил я.

– Вы думаете, это был Гаухар Мирза?

– Нет.

– Тогда кто же? Ну, говорите! – настаивала Умрао‑ джан.

– Скажите сами.

– О, вы меня так не поймаете! Ловите других.

– Да я и не думаю вас ловить. Давайте я напишу на бумажке, кто был этот третий, и покажу ее вам после того, как вы его назовете.

– Согласна!

– Ну, говорите, – сказал я, написав два слова на бумажке и сложив ее.

– Третья была я сама.

– Смотрите, у меня написано: «Вы сами».

– Ах, Мирза‑ сахиб! Ловко же вы отгадали!

– Благодарю вас! Так что же было дальше?

– Что было дальше? Слушайте.

– Вначале, – продолжала свой рассказ Умрао‑ джан, – он поселил меня в небольшом домике, который примыкал к его дому; они сообщались маленькой дверцей. Это был плохонький саманный домишко. Крохотная веранда, перед ней крытый соломой навес, напротив другой, под ними два очага, – вот вам и кухня! Другие комнатушки в домике были столь же убоги.

Здесь я должна была жить и здесь же любили собираться закадычные друзья хозяина. Среди них был один деревенский староста – шейх Афзал Хусейн. С первой же встречи он начал величать меня невесткой. Его неотесанность очень раздражала меня. Он надоел мне тем, что то и дело требовал бетеля. Бывало, только и слышишь: «Невестушка, не угостишь ли бетелем? » Можно выносить это день, другой, но где‑ то есть же предел терпению! Кончилось тем, что я просто поставила перед ним свою шкатулку с бетелем, но с этого дня мне самой пришлось от нее отказаться: он целиком завладел ею, словно законным наследством. Бетель он готовил на редкость нечистоплотно – смотреть было противно. В чашечки с соком каттха и с известью он залезал прямо пальцами и в довершение всего потом облизывал их. Заметив это, я поневоле стала ограничиваться одними бетелевыми орешками да кардамоном; но он и на них готов был руку наложить.

Другой человек, некий Ваджид Али, являлся большей частью к обеду. Сейчас я уж не помню точно, но, кажется, он был шурином Акбара Али. Отличался он тем, что шутил до крайности непристойно.

Кроме этих двоих, у Акбара Али было множество близких друзей, в большинстве заядлых сутяг. Они день и ночь готовы были проводить в спорах, но когда являлся Мирза‑ сахиб, у них устанавливалось нечто вроде перемирия.

Прожив в этом доме всего несколько дней, я почувствовала себя безмерно усталой и уже склонялась к тому, чтобы устроиться где‑ нибудь в другом месте, как вдруг в один прекрасный день все разъехались: Акбар Али‑ хан отправился в Файзабад по какому‑ то судебному делу, Афзал Хусейн уехал к себе в деревню. Мой домик опустел, дверь его была заперта на цепочку, я сидела одна. Вдруг открывается дверца из женской половины дома Акбара Али, и ко мне входит супруга хозяина. Волей‑ неволей пришлось с ней поздороваться. Во дворике был устроен помост для сиденья, рядом стояла моя кровать. Хозяйка долго стояла молча, пока я не сказала:

– Садитесь, пожалуйста.

Тогда она села.

– Чем я обязана тому, что вы милостиво пожаловали сюда? – спросила я.

– Не нравится тебе это, я уйду, – сказала она.

– Что вы! Вы в своем доме. Это вы можете приказать мне уйти.

– Ладно, не притворяйся! Если дом мой, так он и твой тоже, а лучше сказать – ни мой, ни твой, а хозяина.

– Ну нет! Дом и его и ваш, – возразила я. – Храни господь вашего хозяина!

– Ты тут сидишь одна, а я тоже живой человек. Что ж не зайдешь? Или господин не велит?

– Не такой уж он мне господин, чтобы я ему во всем подчинялась. Мне только нужно было получить ваше разрешение, а раз вы его дали, я готова пойти к вам.

– Тогда пойдем, – сказала она.

– Пойдемте, – согласилась я.

Вошла в большой дом, гляжу – чего только не дал аллах хозяевам! Медные кастрюли, котлы, кувшины для воды, горшки, котелки, большие кровати с пологами, деревянные столики, всевозможные ковры, – но нигде никакого порядка. Во дворике там и сям валяется мусор. Рядом на кухне служанка – бува Амиран, – что‑ то стряпает, а мухи вокруг так и жужжат. На нарах, где обычно сидят домочадцы, красные пятна – видно, когда жевали бетель, сплевывали куда попало. Кровать хозяйки завалена каким‑ то хламом.

Служанка принесла шкатулку с бетелем и поставила перед хозяйкой; от одного вида этой шкатулки меня стало мутить, – до того была заляпана крышка соком каттха и известью. Хозяйка приготовила мне бетель, но я зажала его в кулак и хотела было отвлечь ее внимание разговором, как вдруг с улицы вошла какая‑ то старуха. Она села прямо на пол и, указав на меня, спросила хозяйку:

– Кто это?

– А тебе какое дело? – ответила та.

Я промолчала, а старуха снова обратилась к хозяйке:

– Ой! Будто я не знаю.

– Матушка, – не выдержала я, – если сама знаешь, так к чему спрашивать?

– Ишь какая! – обиделась старуха. – Я не с тобой разговариваю. Я свою невестушку спрашиваю. С тобой‑ то я и словом перемолвиться не посмею. Ты – важная птица.

Я пристально посмотрела ей в глаза, но смолчала. Вместо меня ответила хозяйка:

– Ах ты, старая! Из‑ за пустяка уже вся ощетинилась.

– Ты от меня все так скрываешь, будто я враг вашему дому, – стала оправдываться старуха. – А я ведь ей добра желаю. Напрасно она на меня злится.

– Ну хватит! Свою доброту при себе держи. Ты, старая, видно захотела хозяйничать в чужом доме, – сказала жена Акбара Али.

– А на что мне тут хозяйничать? – возмутилась старуха. – Вот новые, которые сюда ходить стали, те и правда хозяйничать будут.

Тут меня разобрал неудержимый смех. Я отвернулась и тихо рассмеялась.

– Почему бы и не хозяйничать? Ведь ты моя саут, [94] – сказала ей жена Акбара Али, потом повернулась ко мне: – Вот, послушай! Первая жена хана‑ сахиба, моего супруга, это она, так что ты действительно ее саут. Я‑ то пришла в этот дом после нее.

– Ну, пошла болтать про разных саут, – заворчала старуха. – Мне эта болтовня не по нутру. Больно грубо ты со мной разговариваешь! Поведешься со всякими шлюхами и содержанками, так чего‑ чего от них не наберешься! Только этому н научишься. Вот уж денечки‑ то настали! Старая бегам‑ сахиб, – она имела в виду мать Акбара Али‑ хана, – разговаривать со мной не захотела, а невестушка до того дошла, что грубит старым соседкам.

Жена Акбара Али‑ хана рассердилась:

– Я уже сказала тебе, старая ведьма, чтобы ноги твоей тут больше не было! – крикнула она. – Иди к старой бегам и сиди себе с нею.

Я тоже была очень сердита, но, поняв, что старуха эта совсем глупая, – ничем ее не вразумишь, – сдержалась и опять промолчала.

А старуха запричитала:

– Приходят мои черные дни…

– Пришли мерзавкины черные дни, – передразнила ее хозяйка. – Что она бормочет, эта развалина?

– Что я, хуже тебя, что ли? – продолжала ворчать старуха. – Мне ни от кого ничего не надо. Я тут никогда не засиживалась. Как ты со мной говорила, так и я с тобой… Не приду больше…

– Да, не смей приходить, – проговорила хозяйка.

– Нет, раз уж ты не велишь, приду обязательно, – закричала старуха. – Посмотрю, что ты со мной сделаешь!

– Только посмей явиться, так отхлопаю тебя туфлями, что ни волоса на голове не останется!

– Попробуй только! Посмей! Ишь ты – туфлями побьет… Несчастная!..

– Ну, поднимайся! Прочь отсюда! Вот сниму туфлю…

– Не уйду, не отведавши твоих туфель, – с визгливым смешком проговорила старуха. – Бей! Ты ведь знатного отца дочь.

Этой насмешки жена Акбара Али стерпеть не смогла. Она вспыхнула и задрожала.

– Убирайся отсюда! – еле выговорила она. – Говорю тебе!

– Не уйду, не отведавши твоих туфель!

– Смотри! – обратилась хозяйка ко мне. – Она сама меня вынуждает. Без битья от этой дряни не избавишься.

– Бегам! Оставьте ее, – сказала я. – Ведь она бестолковая дура.

– А ты молчи, бесстыжая тварь! – завопила старуха. – Тебя‑ то я живьем съем.

Хозяйка сняла туфлю с ноги:

– Раз! Два! Три! Теперь довольна?

Я бросилась к ней, отобрала у нее туфлю и принялась успокаивать.

– Оставьте ее, бегам! – говорила я.

– Нет, ты не вмешивайся, – спорила она. – Я ее, проклятую, в порошок сотру!

– Бей еще! – кричала старуха.

Хозяйка сняла вторую туфлю и снова принялась колотить старуху. Та повалилась ничком и принялась биться об землю.

– Ай‑ ай! – вопила она. – Ай‑ ай! Так ты меня – туфлей! Ну что, душенька твоя успокоилась? Выместила на мне злость на мужнюю любовницу? Ай, побила! Ай, побила!

Старуха кричала так громко, что из кухни прибежала бува Амиран, и даже старая бегам вышла из своих покоев. Поднялся настоящий переполох. Увидев старую бегам, старуха принялась кричать еще громче.

– Она меня туфлями угостила! На старость мою не посмотрела!

– Почем я знала, чем тебя тут угощают? – попыталась утихомирить ее старая бегам. – А знала бы, сразу пришла бы тебя выручить. Ну, расскажите же, что у вас тут случилось?

– Она меня из‑ за какой‑ то твари побила, – заныла старуха, показывая на меня пальцем. – Ой! Из‑ за нее она меня побила!

Мне стало очень неловко. Ведь я впервые встретилась лицом к лицу со старой бегам, а сказать ей мне было нечего. Жена Акбара Али опять набросилась на старуху:

– Ходит тут, спрашивает, кто да что!

– Я‑ то спрашиваю, а ты что делаешь? – огрызнулась та.

– Да что же все‑ таки случилось? – снова спросила старая бегам.

– Я, несчастная, только посмела спросить, кто она такая, – ответила старуха, кивнув на меня. – Ну так что ж, что спросила? Какой в этом грех?

– Ты говорила, что сама знаешь, кто она, – возразила ей молодая хозяйка. – Для чего ж тогда спрашивала?

– Для чего? Ладно, скажу, для чего, – ответила старуха. – Погоди, я с тобой еще посчитаюсь. Ты ведь меня побила!

– Перестань, негодная! – рассердилась старая бегам. – Какие тут у вас счеты? Ты не забывайся!

– Я не с тобой говорю, – разозлилась старуха. – Болтай себе что душе угодно. Твоя воля!

– Ах ты, такая‑ сякая! Вон отсюда! – прикрикнула на нее старая бегам.

– Смотрите, и эта пришла меня гнать! Ладно, уйду. – И старуха поднялась, но, отряхивая юбку, все еще продолжала ворчать: – Глядите – выгнать меня хочет!.. Ухожу, ухожу… Посмотрим еще, как бы не позвали меня обратно.

Старая бегам обратилась к невестке:

– Скажи наконец, из‑ за чего ты повздорила с этой ведьмой?

– Матушка! Клянусь вашей головой, я ничего плохого ей не сказала, – ответила та. – Она сама словно с цепи сорвалась – чего только не наговорила этой бедняжке!

Когда зашла речь обо мне, старая бегам слегка нахмурилась, однако ничего не сказала. Должна сознаться, что если брань старухи ничуть меня не задела, – ведь я считала ее просто сумасшедшей, – то пренебрежительное отношение бегам очень меня обидело. Она еще не успела двинуться с места, как я поднялась, подошла к дверце и вернулась к себе в домик. Оттуда я услышала продолжение разговора.

– Эх, дочка! – сказала старая бегам невестке, когда я вышла. – Вольно или невольно, но ты очень плохо обошлась с несчастной старухой, да еще из‑ за какой‑ то дрянной продажной твари. Скажи, зачем тебе понадобилось ее защищать?

– Ладно уж, оставьте ее. Старуха получила, сколько Заслужила своим злым языком, – вступилась Амиран. – Лучше спросите свою невестку, как можно привечать гулящую девку, да еще ту, с которой муж дружит. Ведь он только на днях привел ее в дом и посадил нам на шею. Уж как она сама, невестка‑ то ваша, его упрекала, а тут вдруг вздумала пойти и позвать ее к себе.

– Да как она смела привести ее в дом? – возмутилась старая бегам. – А я разве не здесь живу? Пусть себе ходит, куда ей хочется, а в нашем доме чужим делать нечего. Вот послушай‑ ка: он, – она подразумевала своего мужа, отца Акбара Али‑ хана, – много лет был в связи с Хусейн‑ банди, но сколько он меня ни упрашивал, я не согласилась пустить ее в дом. Бува Амиран! Я вот что подумала. Если эта девка повадится в гости к нам ходить, то скоро Акбар Али поселит ее с нами в доме. Кого мы тогда будем винить в своей беде? Наше доброе имя в наших руках; но нынешние молодые женщины о будущем и не думают.

– Истинно так, бегам‑ сахиб! – согласилась Амиран. – Перво‑ наперво, какое дело уличной девке до честной семьи? Старые люди всегда говорили: зови к себе в дом какого хочешь мужчину, только не зови дурную женщину.

– Бува! – сказала бегам. – Это они говорили потому, что мужчина, если и придет в дом, так не станет врываться на женскую половину. Вот недавний пример. Когда все прятались от властей, [95] Хусейн‑ хан годами скрывался у нас. И вот, бува, жили мы в одном доме, но как! Видел он когда‑ нибудь хоть кончик моего покрывала? Слышал хоть одно мое слово? Целыми днями сидел себе смирно в пристройке и даже со служанкой объяснялся только знаками.

– Одно дело ты – дочка порядочной женщины, – обратилась Амиран к жене Акбара Али, – а другое – такие, как она. Если будешь с такими встречаться, того и гляди не убережешься и опоганишься. А вдруг она сунет свой палец в чашечку с известью или соком каттха; или у тебя за спиной выпьет воды из твоей чашки? Они нам не чета. Грязные твари! Разве можно им довериться? Болезней у них не перечесть. Их надо всячески остерегаться.

– Это одно, – добавила старая бегам. – Но беречься надо всего: злой тени, дурного глаза, колдовства. Бува, хорошо бы все это объяснить невестке. А сама она ничего не понимает. Да еще как бы ее чем‑ нибудь не окормили. Ведь случилось же так, что невестку Мирзы Мухаммада Али ее саут окормила пиявками. Бедняжке теперь нет покоя ни на земле, ни на небе; навек осталась неплодная, без детей и внуков.

– Верно, верно! – подхватила Амиран. – Вот ведь как бывает! Не знаю я, что ли?

– Да, бува, жены и содержанки так друг к дружке относятся, что лучше им жить порознь, в разных домах. Впрочем, когда и в другом доме живешь, все равно не всегда убережешься от пакостей. Взять к примеру меня. Та мерзкая грошовая девка чем‑ чем только не старалась мне навредить. Я то и дело находила у себя под подушкой то бумажку с молитвой, то амулет, то колдовские кружочки, то какие‑ то рисунки…

– Да как же вы ее в свой дом‑ то пускали?

– Ах, бува! Ведь я ее наняла в служанки. Почем я знала, что у них выйдет с хозяином? Как узнала, сразу же выставила.

– Ну, бегам! Скажу, как перед богом: хорошо она вам послужила!

– Чего лучше! Мужа у меня отбила. Теперь‑ то мне все равно, дело прошлое… А та старуха, что давеча пришла, кто она такая, как бы ты думала? Было времечко, когда она тоже с моим мужем жила.

– Не может быть, бегам‑ сахиб! – усмехнулась Амиран.

– Что я, врать буду? А не то с чего бы тогда она стала твердить, «я, мол, с вами посчитаюсь»?

– Невестушка! Тогда тебе тем более не следовало ее бить, – сказала Амиран молодой хозяйке. – Свёкров грех, да – туфлями!

– Э, бува! Какое им до этого дело, молодым‑ то? – проговорила старая бегам. – По правде сказать, мне тоже это совсем не понравилось. Я ей, невестке‑ то, прямо в глаза скажу: уж раз она нынче из‑ за какой‑ то шлюхи не задумалась отшлепать туфлями ту, с кем свекор грешил, так завтра поднимет руку и на свекровь.

– Что вы! Упаси боже! – всполошилась Амиран, но тут же добавила: – А впрочем, кто ее знает!

Так обе старухи терзали бедную молодую женщину до тех пор, пока она не разрыдалась. Я сидела как на угольях, прямо руки чесались вцепиться старухам в рожи.

– Ай‑ ай! Какой гнев! – засмеялся я.

Умерь свой пыл, попей воды!

Ведь так недолго до беды.

– Но, Мирза Русва! Ведь было от чего рассердиться! Так унижать человека – бесчеловечно!

– А по‑ моему, вам вовсе не стоило сердиться, – сказал я. – Старухи были правы; а бедная соседка пострадала напрасно. Вот мое мнение, все равно, нравится оно вам или нет.

– Эх, Мирза‑ сахиб, нечего сказать, справедливо вы судите!

– Мне кажется, вполне справедливо, – сказал я. – В этом случае вы тоже не были виноваты. Вся вина падает на жену Акбара Али.

– Чем же она, бедная, провинилась?

– А вот чем. Если бы моя жена выкинула такую штуку, я тут же велел бы позвать паланкин и отправил бы ее обратно к родителям, чтобы мне полгода лица ее не видеть… Ну ладно, хочу вас спросить вот о чем. Что сказал Акбар Али‑ хан, когда узнал об этой перепалке?

– Долго кричал и бранил старуху соседку. Сказал: «Смотрите! Чтобы эта старая ведьма не появлялась у нас в доме! » Несколько месяцев ее не было видно. А когда приехал старый хан‑ сахиб, его отец, она опять зачастила. Ему обо всем рассказали, и он долго гневался на жену Акбара Али‑ хана.

– Старик был в здравом уме? – спросил я.

– В здравом ли уме, или уже из ума выжил, но только старуха соседка умела на него влиять. Поэтому он и держал ее сторону. Да и почему бы ему не поддерживать ее, раз она когда‑ то была его подружкой?

– Значит, он вел себя благородно, не правда ли? – заключил я. – Так! А теперь скажите мне еще кое‑ что. Эта старуха, она в молодости была танцовщицей? Или она родилась в хорошей семье? И кто была бува Амиран?

– Старуха соседка родилась в семье какого‑ то ничтожного чесальщика хлопка. Еще в юные годы она сбилась с пути. А бува Амиран родилась в деревне; дом ее неподалеку от Сандилы. У нее был сын, он тоже служил у старого хана‑ сахиба; а дочка была где‑ то замужем.

– А со старым ханом‑ сахибом у этой Амиран ничего не было?

– Нет, говорю как перед богом. Амиран была очень порядочная. Весь околоток знал, что, овдовев, она сразу же поступила в служанки, и с той самой поры никто ее ни в чем дурном не замечал.

– Так; все ясно, – сказал я. – Ну, а теперь вы спрашивайте меня, о чем хотите.

– Вы словно решаете какое‑ то судебное дело…

– И очень важное, – подтвердил я и продолжал: – Я считаю, что все женщины делятся на три типа: первый – добродетельные, второй – развратные и третий – продажные. Женщины второго типа делятся на две разновидности: одни тщательно скрывают свои грешки, другие предаются разврату совершенно открыто. С добродетельными могут встречаться лишь те женщины, которые сами не запятнали свое доброе имя. Разве вы не знаете, что на долю этих бедняжек, которые весь свой век сидят взаперти, в четырех стенах, выпадают тысячи всяческих неприятностей? В свою лучшую пору мужчина повсюду находит друзей, но горести жизни с ним делят именно эти несчастные.

Пока муж молод и богат, он обычно развлекается с другими женщинами на стороне, но когда приходит старость или бедность, его никто и знать не хочет. Тут и настает пора жене выносить всяческие тяготы и терпеть дурное настроение мужа. Так не порождает ли это в добродетельных женах какой‑ то им одним присущей гордости? Эта самая гордость и заставляет их глубоко презирать женщин легкого поведения и считать их в высшей степени подлыми. Сам бог прощает грехи за молитву и покаяние, но добродетельные женщины никогда не прощают.

Есть и другая причина. Как ни хороша собой, как ни добронравна и благовоспитана жена, часто приходится видеть, что глупый муж, увлекшись продажными женщинами, которые и внешностью и во всех остальных отношениях во много раз хуже его жены, бросает ее либо на время, либо даже навсегда. Поэтому у жен рождается подозрение, которое потом переходит в уверенность, что гулящие женщины знают какие‑ то тайные колдовские средства, при помощи которых помрачают рассудок мужчин. Само это убеждение можно считать своего рода добродетелью: ведь и страдая из‑ за своих мужей, верные жены не осуждают их, но всю вину валят на дурных женщин. Что может ярче свидетельствовать о глубине их супружеской любви?

– Все это правильно; но отчего же так глупеют мужчины?

– Причина в том, что человеку свойственна жажда новых ощущений, – объяснил я. – Однообразная жизнь приедается, как бы она ни была хороша. Мужчине хочется хоть какой‑ то перемены. В общении с продажными красавицами он вкушает новые наслаждения, какие ему и не снились раньше. Но и тут он не удовлетворяется одной связью и в поисках новизны каждый день стучится в новые двери.

– Не все же мужчины такие, – сказала Умрао‑ джан.

– Да, – согласился я. – И вот почему. Законы общественной нравственности клеймят позором таких мужчин. Того, кто предается разврату, осуждают его родные и близкие, друзья и приятели. Страх перед общим мнением сдерживает человека; но, случись ему попасть в круг развратников, они своими рассказами о всяческих наслаждениях возбудят в нем столь неудержимую страсть, что весь страх улетучится из его сердца. Кто‑ кто, а вы, должно быть, хорошо знаете, до чего стараются избежать огласки все те, что в первый раз приходят к танцовщице. Они лишь о том и думают: «Как бы кто не увидел, как бы кто не услышал». Не только при свидетелях, но даже наедине с женщиной не смеют они и слова вымолвить. Однако их застенчивость вскоре исчезает бесследно, и на смену ей является полнейшее бесстыдство. Что же дальше? Они среди бела дня с шумом врываются в комнаты к танцовщицам на самом Чауке. Они кичатся тем, что катают танцовщицу в коляске с поднятыми занавесками, что ходят с ней рука об руку на гуляньях и зрелищах и тому подобное.

– Верно, но в городах все это вовсе не считается постыдным, – заметила Умрао‑ джан.

– В особенности в Дели и в Лакхнау, – согласился я. – Вот чем объясняется упадок обоих этих городов. В деревнях и селах редко встретишь таких порочных людей, которые совращали бы молодежь. Кроме того, там танцовщицы не име‑ Ю1 столь большого веса, как в городах, а потому во всем покорны местной знати и землевладельцам, которых очень боятся. Ведь не только их пропитание, но сама жизнь зависит от этих богатых и всевластных людей. Да и отпрысков их они поэтому принимают с большой опаской. А в городах – свобода; кто там считается с чужим мнением? Вот и получаются такие плоды!

– Но уж если деревенский житель собьется с пути, он никакого удержу не знает!

– И вот почему, – отозвался я. – Для деревенских подобные удовольствия – сущее откровение. Когда им доводится такого отведать, они увлекаются сверх всякой меры. А горожане об этом хоть немного да наслышаны и потому никогда не предаются этому столь самозабвенно.

– Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.

– Абади?

– Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.

– Мирза‑ сахиб! У вас хорошая память.

– При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..

– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?

– Послушайте, Умрао‑ джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.

– А если попадется на глаза красивый мужчина?

– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.

– Вот как! Ишь к чему закон применили!

– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено, [96] – сказал я.

– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:

Законно ли это, не знаю, но старым обычаям верно.

– Это говорится по иным поводам, Умрао‑ джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по‑ моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.

– Слава богу!

– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.

– Мирза‑ сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:

Ты совсем изменилась – нет ни прелести нежной,

Ни наивной улыбки, ни невинности прежней.

Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.

– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?

– Она ушла от меня, ушла из мира.

– Да где же она наконец?

– В больнице; где же еще!

– Скажите, значит роза ее юности расцвела?

– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.

– Что же с нею случилось? – допытывался я.

– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.

Меня нередко навещал некий Чхаттан‑ сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.

– Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан‑ сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао‑ джан.

– Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?

Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:

Что за нежный лик у милой!

Но жесток язык у милой!..

– А тебе что? – перебивает его Абади.

– Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!

– Умираешь, а каких‑ нибудь трех‑ четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что‑ то видывать не приходилось.

– Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!

– На что мне твое дурацкое сердце?

– Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:

– Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.

– О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.

– А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!

– Ну дай поцеловать еще хоть разок!

Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.

– Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси. [97]

– Во имя всего святого, не отдам, – передразнивает его Абади.

– На что тебе эта мелочь? – спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.

– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.

– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.

– На три пайсы яичницы – это, по‑ твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.

«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».

– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.

– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза‑ сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.

– А потом эта несчастная когда‑ нибудь приходила к вам?

– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.

– Из каких она была? – спросил я.

– Из торговцев пальмовым вином.

– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?

– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.

– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао‑ джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.

Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими‑ то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти. В руках у каждого трость, на шее цветочное ожерелье. Би‑ Хасана[98] выступает между ними как пава. В винной лавке мигом выпивают бутылку хмельного, что подешевле, и оттуда вся эта орава выходит с песнями, покачиваясь, спотыкаясь и приплясывая. Би‑ Хасана то в обнимку с одним, то нежно жмется к другому. Всю дорогу у них – перебранки, ссоры, драки. Потом глядишь – один или два уже валяются на улице, а трое‑ четверо добираются до гулянья и там напиваются до бесчувствия. Тот, что потрезвее других, подхватывает Хасану и, отделавшись от приятелей, отправляется с ней к себе домой или устраивается у нее. Остальные, вернувшись с гулянья, собираются на улице перед ее комнатой, поднимают крик, громко бранятся, швыряют камнями в степу. Но Хасаны дома нет, а если она и дома, так не откликнется. Потом появляется полицейский и разгоняет буянов. Все расходятся кто куда.

Вот какая жизнь нравилась моей Абади. Но разве я могла ей все это позволить? Кончилось тем, что она сбежала к Хусейну Али, слуге одного из моих знакомых, и поселилась у него. Жена его подняла крик и ушла из дому. Хусейн Али был до того влюблен в Абади, что уход жены ничуть его не смутил. Но тут вдруг возник вопрос, кто же будет ему готовить обед. Пришлось Абади самой возиться у очага да огонь раздувать. Но разве она была к этому приучена? … Все же, худо ли, хорошо ли, она прожила у Хусейна Али какое‑ то время. Там у нее родился ребенок, бог знает, от него или от кого другого. Двух месяцев от роду младенец умер. В довершение всего жена Хусейна Али подала на мужа иск о выдаче ей содержания. Ей присудили получать с мужа полторы рупии в месяц, а сам он зарабатывал у хозяина всего три. Как можно жить на полторы рупии? Существовали на приработки, но и то еле сводили концы с концами, а ведь Абади была лакомка.

Вот она тогда и ушла от Хусейна Али к одному молодому парню с этой улицы. Его мать – Патхани – была известная сводня. Абади попала в общество еще нескольких таких же пропащих девиц, а доходы Патхани соответственно выросли. Теперь ее сын уже только считался любовником Абади, а, в сущности, остался ни при чем. Но вот его приятель миян Саадат ухитрился надуть Патхани и увезти Абади к своей матери. Та увлекалась разведением кур. Около ее дома было кладбище, где эти куры паслись, и Абади приставили смотреть за ними. Миян Саадат работал в мастерской; с утра он уходил на целый день, а Абади оставалась возиться с курами. Там она спуталась с Мухаммадом Бахшем, сыном торговки овощами, но это заметила мать Саадата и все рассказала сыну, а тот как следует проучил Абади.

У Мухаммада Бахша был дружок миян Амир, слуга наваба Амира Мирзы. Он обожал всякие зрелища. Так вот, он похитил Абади и поселил ее в каком‑ то доме. Там собирались его друзья, и Абади старалась снискать внимание всех и каждого. В эту пору она, бог весть по чьей милости, вся покрылась язвами, ну и стала не нужна мияну Амиру. Он взял да и сбыл ее с рук в больницу. Там она и сейчас. Если вам угодно, можно ее пригласить.

– Нет уж, бог с ней, – отказался я.

Вот и пришло желанное, долгожданное,

Сердце нашло желанное, долгожданное.

Был первый четверг месяца раджаба. Я сидела, сидела, да и надумала поехать в Чиллударгах поклониться праху святых. Отправилась под вечер. Там было большое стечение народа. Сперва я прогулялась по двору мужской усыпальницы, потом пошла поставить свечи и возложить приношения. Какой‑ то человек читал марсии. Я послушала его. Затем пришел маулви и прочитал хадис; [99] после началось общее поминовение. Наконец люди стали расходиться. Сотворив прощальную молитву, я тоже решила вернуться восвояси и дошла уже до ворот, как вдруг надумала заглянуть в женскую усыпальницу. Многие женщины в городе знали меня по исполнению поминальных плачей и по службе при дворе Малика‑ Кашвар, и я надеялась встретить кого‑ нибудь из знакомых и поболтать. Я села в паланкин и, опустив со всех сторон занавески, подъехала к воротам женской усыпальницы. Подошел сторож и помог мне выйти. Войдя в усыпальницу, я убедилась, что не ошиблась – знакомых женщин оказалось очень много. Тут посыпались жалобы и вздохи, пошли рассказы о днях восстания, разговоры о разных разностях. Проболтали допоздна. Я уже собиралась уйти, как вдруг вижу, из правого дворика выходит бегам, та, у которой я пела в саду близ Канпура. Это было целое шествие. Впереди сама бегам в богатых одеждах, а за ней четыре или пять прислужниц. Одна следит за одеждой своей госпожи, другая несет в руках опахало, третья держит шкатулку с бетелем, у четвертой на блюде приношения для святых. Бегам издали увидела меня и поспешила мне навстречу.

– Боже, Умрао! До чего же ты бессердечная! – воскликнула она, положив руку мне на плечо. – Уехала вдруг из Канпура, никому ничего не сказав, и только сегодня я тебя встретила, да и то случайно.

– Что делать, виновата! – ответила я. – Но на другой же день, после той памятной ночи в вашем саду, за мной приехали из Лакхнау и увезли меня сюда. Потом пришлось бежать оттуда, и где‑ где только я не побывала! И я не знала, где вы, и вы не знали, что со мной.

– Так. Но теперь мы обе живем в Лакхнау.

Лакхнау велик!.. И все‑ таки мы встретились здесь. – Здесь – это не встреча, – сказала бегам. – Ты должна прийти ко мне.

– С большим удовольствием, – согласилась я. – А как вас найти?

– Кто в городе не знает наваба‑ сахиба? – ответила бегам.

Только я хотела спросить имя наваба, ее супруга, как вмешалась одна из прислужниц.

– Кто не знает дома наваба Мухаммада Такихана! – сказала она.

– Прийти‑ то я пришла бы, – сказала я, – но не будет ли против наваб‑ сахиб?

– Нет, он не такой человек, – ответила бегам. – К тому же я подробно рассказала ему обо всем, что случилось в ту ночь. Он сам не раз ездил разыскивать тебя в Канпур и часто тебя вспоминает.

– Хорошо. Приду обязательно.

– Когда? Скажи точно.

– В следующий четверг.

– Зачем откладывать? До следующего четверга еще целая неделя. Почему бы тебе не поехать ко мне сейчас же?

– Хорошо, приду в понедельник.

– Лучше в воскресенье. Наваб тоже будет дома, а в понедельник он может отправиться к кому‑ нибудь из англичан.

– Я согласна, пусть будет в воскресенье.

– А в какое время придешь? – спросила бегам.

– Когда прикажете. Дома у меня никаких дел нету. Могу прийти в любой час.

– Ты где живешь?

– На Чауке. Неподалеку от ворот Сайида Хасана‑ хана.

– Так я пришлю за тобой служанку. С ней и пойдешь.

– Прекрасно!

– Ну, тогда до свиданья, – сказала бегам.

– Да, скажите мне еще кое‑ что, – спохватилась я. – Как ваш сынок?

– Слава богу, здоров. А ты, значит, до сих пор не забыла его!

– За разговором чуть не забыла, – призналась я. – Да и как не забыть, – только захочешь спросить про него, как речь заходит о другом.

– Он теперь уже совсем большой, все понимает. Я тебе его покажу.

– Теперь мне и не заснуть – так я буду ждать этого дня! Больше ничего не рассказывайте. До свиданья!

– До свиданья. Смотри, приходи непременно.

– Даю слово!

Тут прислужницы, видя, что разговор наш грозит начаться сызнова, принялись уговаривать свою госпожу:

– Бегам‑ сахиб, пойдемте! Носильщики шумят. Паланкин давно уже подан…

Размышлял я о мире, думал нощно и денно,

Но остались закрыты двери тайны вселенной.

Хотя я и ушла от Ханум, но пока она была жива, я считала ее своей покровительницей, и, надо признать, она меня тоже любила. Она так разбогатела, что почувствовала себя независимой, и с годами стала чуждаться людей. Теперь она уже не зарилась на заработок своих воспитанниц, но опекала их по‑ прежнему и до конца дней ни одну из них не оставляла. Особенно она любила меня. Бисмилла причинила матери много горя, и потому к ней Ханум относилась довольно холодно, но все же ведь Бисмилла была ее родное дитя. Хуршид‑ джан тоже вернулась в Лакхнау после восстания и жила вместе с Ханум. Амир‑ джан сняла себе отдельную комнату, но и она постоянно навещала старую хозяйку.

Комната, которую Ханум когда‑ то отвела мне, так и оставалась за мной до конца ее жизни. Там хранились мои вещи, а на двери висел мой замок. Когда бы мне ни захотелось, я могла прийти и жить там. Где бы я ни провела год, в мухаррам я возвращалась туда, чтобы совершить поминальные обряды. Ханум до самой смерти хранила для меня необходимые принадлежности этих обрядов.

В четверг я встретилась с бегам, а в пятницу ко мне пришел человек и сообщил, что Ханум чувствует себя плохо и просит ее навестить. Я тут же позвала носильщиков и отправилась к ней. Повидавшись с нею, я хотела уже ехать обратно, как вдруг надумала зайти к себе в комнату и взять свое парадное платье. Открыла дверь, гляжу: углы затянуты паутиной, на постели толстый слой пыли, ковры разбросаны и смяты, повсюду валяется мусор. При виде этого запустения мне вспомнились прежние дни. Боже! Было же такое время, когда комната эта в любой час была в полном порядке. Подметали ее раза по четыре на день, постель выколачивали, сору не было и в помине – пылинки нигде не увидишь. А теперь здесь не хотелось задержаться и на минуту. Кровать была все та же, на ней я когда‑ то спала, но теперь на нее даже ногой ступить и то было бы неприятно.

Со мной был слуга. Я сказала ему:

– Смахни‑ ка хоть паутину.

Он отыскал где‑ то тростниковую метелку и принялся бороться с пауками, а я тем временем взялась за ковер Мы вместе со слугой разостлали его, поправили белый половик. Когда ковры были приведены в порядок, я сняла с кровати постель и вытрясла ее. Достала из кладовой корзинку, шкатулку для бетеля, плевательницу и расставила все эти вещи по местам – так, как они стояли в далеком прошлом, – а сама уселась на кровати, облокотившись на валик. У слуги была с собой коробочка с бетелем. Я взяла у него бетель и стала жевать, потом поставила перед собой зеркало и принялась смотреться в пего.

Тут вспомнились мне прежние дни, и перед глазами поплыли картины из времен моей юности. Я представила себе своих тогдашних поклонников: наглого Гаухара Мирзу, глупого Рашида Али; Файзу Али, что меня так любил, Султана‑ сахиба, что был так красив, – словом, передо мной возникали все те, кто бывал здесь, и каждый со свойственными ему чертами. Моя комната превратилась в своего рода волшебный фонарь: вот картина проходит перед моими глазами, вот она исчезла, а на смену ей явилась другая…

Когда весь мой запас воспоминаний иссяк, то же самое повторилось сначала. Снова все те же картины замелькали одна за другой. Но если в первый раз они вспыхивали лишь на мгновение и сразу же исчезали, то теперь плыли медленней, так что я могла лучше рассмотреть и продумать каждую из них. События, связанные с тем или иным человеком, выступали теперь во всех подробностях. Сначала голова моя немного кружилась, и я видела лишь разрозненные куски Этих картин, теперь же каждая порождала целую цепь других, связанных с ней, и мое поле зрения все расширялось. Передо мной вновь возникла вся моя прошлая жизнь…

И тут я вспомнила Султана‑ сахиба. Вот памятный вечер, когда я выступала впервые и когда он меня увидел; вот на другой день является ко мне его слуга; потом он приходит сам… Любезные речи, беседа о поэзии; затем вторжение Хана‑ сахиба и его грубость; выстрел Султана‑ сахиба, падение грубияна, преданность Шамшера‑ хана; появление котваля… Вот Хана‑ сахиба отправили домой, а Султан‑ сахиб исчез надолго; а вот наконец настал день, когда я снова его увидела и послала ему записку через мальчика… И вот возобновились наши встречи; вот – вечера в Навазгандже… Все эти события вставали передо мной так отчетливо, как будто они случились только вчера. Потом их вереница потекла снова, но когда дошло до появления слуги с письмом Султана‑ сахиба после моего первого выступления, настроение у меня вдруг упало. Мне почудилось, будто в этот миг я чего‑ то лишилась. И вдруг мысли мои оборвал крик слуги:

– Госпожа! Берегитесь! У вас сколопендра на покрывале!

Я вскрикнула, вскочила с постели и поспешно сбросила покрывало. Слуга поднял его и встряхнул; на пол вывалилась сколопендра, поползла к изголовью кровати и залезла под ее ножку. Слуга приподнял кровать и увидел под ножкой пять лежащих рядком золотых монет.

– Ой! Глядите! Что это? – изумился он.

– Золотые, – спокойно ответила я и подумала: «Да, те самые золотые».

– Как они тут очутились? – недоумевал слуга.

– Это сколопендра в них превратилась, – засмеялась я. – Подними их!

Слуга, немного поколебавшись, поднял монеты и подал мне.

– Значит, дом Ханум не разграбили во время восстания? – спросил я.

– Конечно разграбили! Но представьте, – никому и в голову не пришло поднимать мою кровать и заглядывать под ее ножки.

– Что ж, все может быть, – сказал я.

Страсть меня ранит до крови, ревность еще

больней. Встретив на днях соперника, мысленно встречусь с ней!

В воскресенье в восемь часов утра приехала в паланкине посланница бегам. Я только что поднялась с постели. Не успела я как следует выкурить хукку, как она принялась меня торопить. Мне хотелось поесть перед отъездом, но женщина сказала, что бегам настойчиво просит меня позавтракать у нее. Я спросила, дома ли наваб. Она сказала, что он с утра уехал в деревню. На вопрос, когда он вернется, женщина ответила, что его ждут не раньше вечера. Мне нужно было о многом поговорить с бегам с глазу на глаз, и потому я заспешила. Умывшись, причесавшись и одевшись, я вместе с этой женщиной и одной из своих служанок тронулась в путь.

Пришла, вижу – бегам уже ждет меня. Как только я вошла, стали подавать завтрак. Вместе с бегам я принялась за еду. Кушанья все были изысканные: пышки, тушеное мясо, разнообразные острые приправы, сливки, вареный рис самого лучшего качества и необыкновенная подливка к нему, яблочная пастила, халва и другие сласти. Зa едой бегам шепнула мне на ухо:

– А помнишь гороховую похлебку и пшенные лепешки, которыми кормили нас у Карима?

– Молчи, как бы кто не услышал, – испугалась я.

– А если и услышат, что ж такого? Будто никто не знает! Ведь матушка наваба – пошли, господи, душу ее в райские селения! – купила меня для своего сына.

– Ради бога молчи, – сказала я снова. – Сядем где‑ нибудь наедине, тогда и поговорим.

Покончив с едой, мы ополоснули руки и лицо, пожевали бетель. Служанка принесла и раскурила хукку. Потом бегам под разными предлогами удалила всех своих женщин.

– Наконец‑ то ты меня узнала, – сказала я.

– Нет, я тебя узнала еще в тот день, когда в первый раз увидела в Канпуре, – возразила она. – Сперва я довольно долго сомневалась. Я была уверена, что где‑ то видела тебя раньше, но где? Это мне не удавалось вспомнить. Как ни ломала себе голову, все без толку. Вдруг случайно взглянула на свою служанку Кариман, и ее имя напомнило мне о Кариме. Тут я сказала себе: «Так вот оно что! Я встретилась с ней у Карима, к которому нас привезли, когда похитили…» Меня тогда звали Рам Деи.

– Я тоже тебя узнала не сразу и долго терялась в догадках, – призналась я. – У меня есть подруга Хуршид – она на тебя очень похожа. Когда я, бывало, глядела на нее, то вспоминала тебя.

– Теперь послушай, что со мной было, – начала бегам. – Когда нас с тобой разлучили, меня купила матушка наваба‑ сахиба Умдатунниса‑ бегам. Ты, наверное, помнишь, что мне тогда было лет двенадцать. Навабу шел шестнадцатый год. Батюшка наваба‑ сахиба жил в Канпуре – с бегам они были в ссоре, – и он решил женить сына на дочке своей сестры, которая жила в Дели. Но бегам‑ сахиб это было не по душе – она мечтала женить сына на дочери своего брата. Муж с женой и прежде не ладили, а тут у них началась настоящая распря. Не успел еще этот спор решиться, как наваб‑ сахиб чем‑ то захворал. Врачи советовали поторопиться с его женитьбой, предупреждая, что иначе ему грозит умственное расстройство. Но в то время о свадьбе не могло быть и речи. Тут подвернулась я, и бегам‑ сахиб меня купила. Наваб‑ сахиб привязался ко мне и – так сильно, что наотрез отказался от обеих невест. В скором времени, по господнему произволению, бегам‑ сахиб скончалась, а через несколько лет умер и старый наваб, ее муж. Родители наваба‑ сахиба были богаты, и все досталось ему… Храни бог наваба‑ сахиба, ведь это благодаря ему меня величают «бегам‑ сахиб» и живу я теперь в полном довольстве. Он любит меня не меньше, чем любят законную жену. При мне он никогда не поднимет глаз на другую. Конечно, вне дома у него есть подруги; там он делает что ему хочется – на то он и мужчина. В этом я ему не препятствую. Господь исполнил все мои желания. Я мечтала о сыне – по милости божьей, он у меня есть. Если я теперь еще чего‑ то желаю, то лишь одного: чтобы господь помог мне вырастить и женить Бабана и чтобы я смогла понянчить внука. А там пускай хоть умру, и пусть наваб‑ сахиб сам предаст мое тело земле… Ну, а теперь ты расскажи о себе.

Страсть меня ранит до крови, ревность еще

больней. Встретив на днях соперника, мысленно встречусь с ней!

Пришла, вижу – бегам уже ждет меня. Как только я вошла, стали подавать завтрак. Вместе с бегам я принялась за еду. Кушанья все были изысканные: пышки, тушеное мясо, разнообразные острые приправы, сливки, вареный рис самого лучшего качества и необыкновенная подливка к нему, яблочная пастила, халва и другие сласти. За едой бегам шепнула мне на ухо:

– А помнишь гороховую похлебку и пшенные лепешки, которыми кормили нас у Карима?

– Молчи, как бы кто не услышал, – испугалась я.

– Ради бога молчи, – сказала я снова. – Сядем где‑ нибудь наедине, тогда и поговорим.

– Наконец‑ то ты меня узнала, – сказала я.

Уже темнело. Служанка внесла два ярко горевших светильника под белыми колпаками и поставила их перед своей госпожой. Бегам принялась готовить бетель. Все это время наваб украдкой посматривал на меня, а я уголком глаза следила за ним. Ни он, ни я не могли произнести ни слова. Мы молчали, но за нас говорили наши глаза: жалобы и укоры, намеки и воспоминания – все было в них…

– Умрао‑ джан‑ сахиб! – обратился ко мне наконец наваб с подчеркнутой вежливостью. – Поистине, я вам очень обязан. Ведь лишь благодаря вам мой дом в Канпуре избежал разграбления в ту ночь.

– Я, право же, не заслужила никакой благодарности, и мне очень неловко слышать ее, – возразила я. – Все вышло случайно.

– Нет, без вашей помощи не обошлось, – сказал наваб. – Пусть имущества там почти не было, важно другое: в доме находились все мои документы.

– Но как вы тогда решились уехать, бросив женщин ь столь глухом месте? – спросила я.

– Так уж пришлось, – ответил он. – Падишах отобрал мое поместье в Лакхнау. Мне необходимо было съездить в Калькутту к генерал‑ губернатору. Уехал я в такой спешке, что даже не успел распорядиться по дому. Взял Шамшера‑ хана и еще одного человека и поехал.

– Ваш дом стоит в такой глуши, – заметила я. – Там все что угодно могло произойти.

– Кроме как в ту ночь, никаких происшествий там никогда не случалось, – сказал наваб. – А тогда мятеж уже назревал. Да и разбойники начали пошаливать. В стране царило беззаконие.

Потом мы поговорили еще о разных разностях. Снова разостлали дастархан, и мы все вместе принялись за еду. Когда покончили с бетелем и хуккой, наваб попросил меня спеть. Я запела такую газель:

И в смертный час не смертный страх живет в моей душе,

Твоих ресниц лукавый взмах живет в моей душе.

Не нежность на твоих губах живет в моей душе,

А грозный блеск в твоих очах живет в моей душе.

Разлуки ночь уходит прочь, пока живет любовь,

И память о 'твоих кудрях живет в моей душе.

В разлуке только о тебе тоскую день и ночь,

Твой взор, а не могильный прах, живет в моей душе.

Тоска по сладостной беде, по сладости греха, –

Пусть буду я на небесах! – живет в моей душе.

О врач, неси мне яд скорей, я смерти не боюсь.

Ведь путь к любимой и впотьмах живет в моей душе.

Наверно, кто‑ то прочитал газель мою сейчас?

Дыханье ветра на цветах живет в моей душе!

* * *

Стоит время дождей. Тяжелые капли не переставая барабанят по крыше. Пришла пора срывать плоды манго. У меня собралось большое общество. Из женщин – Бисмилла‑ джан, Амир‑ джан, Бега‑ джан и Хуршид‑ джан; из мужчин – наваб Бабан‑ сахиб, наваб Чхаббан‑ сахиб, Гаухар Мирза, Ашик Хусейн, Тафаззул Хусейн, Амджад Али и Акбар Али‑ хан. Все слушают пение.

И вдруг Бисмилла сказала:

– Слушай, сестрица, поем мы уже долго. Ставь‑ ка сковороды на огонь и вели приготовить что‑ нибудь повкусней. Смотри, какой дождь льет!

– Можно послать на базар, – отозвалась я. – Там все, что душе угодно, найдется готовое.

– Вот так сказала: «Послать на базар», – вмешалась Хуршид. – То ли дело, когда приготовишь еду своими руками.

– Сестрица! – возразила Амир‑ джан. – Тебе, может, и нравится стучать горшками, а я никогда не занималась стряпней и ничего хорошего в этом не вижу.

– Выходит, надо все‑ таки послать на базар, – заключила Бега‑ джан.

– Да что вы, сестрицы? – удивилась я. – Голодные вы, что ли?

– Я‑ то не голодная, – ответила Бега. – Спроси лучше у Бисмиллы – она начала этот разговор.

– Сестрица, надо сегодня устроить что‑ нибудь особенное, необычное, – пристала ко мне Бисмилла.

– А вот что, – сказала я. – Поедемте на озеро Чиллу Бахши.

– Чего ж лучше! Чудесно придумано! – закричала Бисмилла.

– Хорошая будет прогулка, – согласилась Хуршид.

– Я тоже поеду, – заявила Бега.

– Ладно, тогда давайте собираться, – решила я.

Пока мы собирались, подъехали три наемных коляски. В них погрузили посуду и прочую утварь. Наваб Бабан‑ сахиб велел принести из своего дома две палатки. Все расселись, и коляски тронулись.

Мы по мосту переехали через Гумти, и тут все принялись петь. В тот день песня Беги‑ джан ‑

Эй! Кто повесил качели в манговой роще? … –

звучала так, что сердце щемило.

Выехав за город, мы залюбовались открывшимся видом. Повсюду, куда достигал взор, все зеленело. Небо было затянуто облаками, моросил мелкий дождичек, и вода тяжелыми каплями падала с листвы деревьев. Каналы и речки были полны до краев. Плясали павлины, куковали кукушки.

За разговорами мы не заметили, как добрались до озера. В беседке разостлали ковер, соорудили очаг, поставили на огонь сковородки и принялись жарить лепешки. Наваб Чхаббан‑ сахиб надел плащ и пошел поохотиться, а Гаухар Мирза уже успел раздобыть несколько корзинок с плодами манго. Слуги между тем установили в саду невдалеке от дороги палатки, принесли из деревни кровати. Стало еще веселее. Плоды манго прямо лопались от сока; на каждый бросалось сразу по нескольку человек – только брызги летели. Один кидался в одну сторону, другой – в другую; началась веселая возня. Стоило кому‑ нибудь упасть, как он поднимался весь перемазанный. Но достаточно было немного постоять под дождем, и грязи как не бывало. Более осторожные люди, вроде нашей Беги‑ джан, отсиживались в палатках. Бисмилла тихонько подкралась к ней сзади и брызнула ей в лицо соком манго. Бега взвизгнула, все прочие расхохотались. Словом – веселились до упаду.

Невесть откуда появились три бродячих певицы. Мы велели им спеть. С ними был барабанщик, но играл он скверно. Танцы и пение этих бродяг, конечно, не могли привести нас в восторг, но в таком чудесном месте и в такую чудесную погоду они казались не слишком уж плохими.

Около двух часов дня облака, на наше счастье, начали расходиться. Выглянуло солнце. Мы захватили с собой на всякий случай смену платья. Переодевшись, все отправились прогуляться по лесу.

Я пошла одна куда глаза глядят. Вокруг теснились раскидистые деревья; золотистый свет, едва пробивавшийся сквозь их густую листву, причудливо играл на зелени. Там и сям пестрели лесные цветы. Птицы в поисках пищи перепархивали с ветки на ветку. Впереди, в едва колышущейся воде озера, расплавленным золотом переливалось солнце, и в его лучах листья на деревьях сверкали, как алмазы; а в небе цвели розовые облака. Словом, все вокруг было до того красиво, что такая впечатлительная женщина, как я, конечно, не могла скоро вернуться в палатку.

Увлеченная красотой природы, я зашла бог весть как далеко. В конце концов я оказалась на проселочной дороге, по которой брели крестьяне. Один тащил на плечах соху, другой вел на поводу быков, крошечная девочка гнала коров и буйволиц, подросток шел за целым стадом овец и коз. Все они прошли мимо меня и вскоре скрылись из виду. Я опять осталась одна и вдруг поняла, что заблудилась. Наконец решила идти по дороге – мне казалось, что по ней я выйду к озеру.

Приближался вечер, солнце клонилось к закату. Я ускорила шаг. Пройдя еще немного, я увидела шалаш какого‑ то отшельника; в нем сидели люди и курили хукку. Я спросила их, как пройти к озеру. Оказалось, что я шла в сторону Лакхнау, а озеро осталось правее. Пришлось мне сойти с дороги и пробираться напролом сквозь чащу.

Вскоре я вышла к небольшому каналу. На его берегу росло два‑ три дерева. Под ними человек в испачканном дхоти и рубашке, подпоясанной грязным платком, рыл заступом яму. Наши взгляды встретились. Мне почудилось в нем что‑ то знакомое. Я посмотрела еще раз более внимательно и поняла, что не ошиблась. «Это он! » – подумала я. Хотела было отвести глаза, но не смогла, – взгляд мой был словно прикован к этому человеку. Сомнений не оставалось – то был Дилавар‑ хан, мой похититель. Я почувствовала, что теряю сознание и, наверное, упала бы в обморок, если бы в тот миг до моих ушей не донесся голос Салара Бахша, слуги Акбара Али‑ хана. Меня искали.

А Дилавар‑ хан, заметив меня, уронил заступ и впился в меня глазами. Он смотрел на меня так же пристально, как я на него. Конечно, он не мог меня узнать, но я‑ то его узнала. Услыхав голос Салара Бахша, он бросился бежать вдоль канала.

Вскоре Салар Бахш подошел ко мне. От страха я вся дрожала и не в силах была произнести ни звука, – так мне сдавило горло. Увидев, в каком я состоянии, Салар Бахш спросил:

– Вы чего‑ то испугались?

Я молча показала ему на деревья. Он стал внимательно всматриваться в ту сторону.

– Что это там лежит? – сказал он. – Э, да это заступ. Так вот почему вы испугались. Вы, верно, подумали, что тут копают могилу? А куда же он сам делся? Тот, кто копал?

Язык все еще не хотел меня слушаться, и я только махнула рукой в сторону канала.

– Наверное, он пошел покурить в шалаш к отшельнику, – предположил Салар Бахш. – Ну ладно, пойдемте. Наваб Чхаббан‑ сахиб настрелял целую кучу уток, а вас нигде нет. Хозяин мой пошел искать вас в ту сторону, а я в эту. Хорошо, что удалось вас найти, а то вам самим бы не выбраться отсюда.

Я не отвечала ни слова, и в конце концов он умолк. Вскоре мы через поля вышли к озеру.

Ночевать решили там же. Когда покончили с едой и разошлись по палаткам, я рассказала о своей встрече Акбару Али‑ хану.

– Ты хорошо его рассмотрела? – спросил он. – Неужели это тот самый файзабадский Дилавар‑ хан? Значит, он мало изменился. Жалко, что ты не сразу сказала мне про него. Мы пошли бы и схватили негодяя. Это ведь знаменитость! Власти обещали за него награду – тысячу рупий. А что он там копал?

– Почем я знаю? – ответила я. – Может, подлец, могилу себе копал.

– Ты меняешься в лице при одном его имени, – заметил Акбар Али‑ хан. – Но, подумай сама, что он может сделать тебе теперь?

– Он, наверное, спрятал там что‑ нибудь во время восстания, – сказала я, овладев собой, – а нынче пришел выкопать это.

– Пойдем, посмотрим, – предложил Акбар Али‑ хан.

– Нет, не хочу, – отказалась я.

– А я пойду. Пойду с Саларом Бахшем.

– Куда ты пойдешь? – стала я его отговаривать. – Если у него что и было зарыто, так он уже достал это и унес.

– Нет, обязательно пойду, – повторил Акбар Али‑ хан.

Рядом стояла палатка наваба Чхаббана‑ сахиба. Они с Бисмиллой еще не спали. Последние слова Акбар Али‑ хан произнес довольно громко, и наваб их услышал.

– Куда вы хотите идти, хан‑ сахиб? – спросил он.

– Наваб‑ сахиб! Вы еще не легли? – обрадовался Акбар Али‑ хан.

– Нет.

– Можно мне войти?

– Заходите.

Мы с Акбаром Али‑ ханом вошли в палатку к навабу и посвятили его в нашу тайну.

– А откуда ты знаешь этого негодяя? – спросил меня наваб.

Рассказывать ему все о себе я не хотела, поэтому только сказала:

– Я его знаю и знаю очень хорошо. Я ведь родом из Файзабада.

– Ага! Ты тоже из Файзабада, – повторил наваб.

– Но надо все‑ таки поймать этого мерзавца, – прервал его Акбар Али‑ хан. – Он не успел далеко уйти. Возможно, его удастся схватить.

Тут он кликнул Салара Бахша и велел принести дорожный пенал и чернильницу. Полицейский участок был недалеко, и Акбар Али‑ хан послал тханедару[100] записку. Вскоре явился сам тханедар с десятком стражников. Я сказала ему, кого я встретила. Созвали деревенских сторожей. Сначала пошли на то место, где я видела Дилавара‑ хана, и обыскали его; кое‑ какие сведения получили у отшельника, и наконец один стражник нашел золотую монету шахской чеканки и принес ее тханедару.

– Даст бог, мы захватим его вместе с его добычей, – сказал тот, увидев монету.

Тханедар умело распоряжался поисками, да и стражники потрудились на славу. Наконец в три часа ночи Дилавар‑ хан был схвачен в Маккагандже. Ранним утром его привели к озеру. При обыске у него обнаружили еще двадцать четыре золотых. Меня пригласили опознать его. Кроме меня, его опознали несколько стражников. В десять часов Дилавара‑ хана отправили для допроса в Лакхнау.

– Ну и что же дальше? – спросил я. – Расскажите, чем дело кончилось.

– А вот чем. Месяца через два стало известно, что Дилавара‑ хана повесили. Отправился в аду гореть!

В «Книге деяний»[101] не встретишь отблеска радостных дней,

Ангелы там записали повесть о жизни моей.

Мирза Русва‑ сахиб! Когда вы дали мне на просмотр черновик повести о моей жизни, я так рассердилась, что хотела было тут же порвать его в клочки. Меня мучила мысль: неужели мало мне было позора при жизни; разве нужно, чтобы рассказ обо мне сохранился и после моей смерти и, читая его, люди снова бранили и порицали меня? Но свойственная мне нерешительность и уважение к вашему труду остановили мою руку.

Вчера около полуночи я вдруг проснулась Как обычно, я была одна в комнате. Служанки и слуги спали внизу. У моего изголовья горела лампа Сперва я долго ворочалась с боку на бок, хотела снова заснуть, но сон не шел ко мне. Тогда я встала, свернула себе бетель и крикнула служанке, чтобы та приготовила хукку. Потом опять легла в постель, стала курить и тут мне захотелось что‑ нибудь почитать. В шкафчике у моей кровати хранилось много занимательных книжек. Я брала их одну за другой, перелистывала, но все они были уже не раз читаны и перечитаны и потому не привлекали меня. Я закрывала их и клала обратно.

Наконец рука моя наткнулась на вашу рукопись. Сердце у меня забилось. Не скрою от вас, я твердо решила ее разорвать. Но вдруг мне почудилось, будто кто‑ то шепчет мне на ухо: «Хорошо, Умрао! Допустим, ты ее разорвала и выбросила или сожгла – так что же из этого? Кто сможет стереть ту полную и подробную запись деяний всей твоей жизни, которая сделана ангелами по велению милосердного и всемогущего бога? »

Я слушала этот тайный голос, и руки мои так дрожали, что я чуть не выронила бумаги; но все же наконец овладела собой. Я решила не уничтожать рукописи. Теперь уже я просто хотела положить ее на прежнее место. Но как‑ то случилось, что я невольно, стала ее читать. Пробежала страницу, перевернула, прочла еще несколько строк, и тут мои приключения внезапно так захватили меня, что чем дальше я читала, тем больше и больше хотелось читать. Я никогда так не увлекалась другими произведениями, ибо, читая книги, не могла забыть, что все в них рассказанное выдумано, а на самом деле ничего подобного не было. Эта мысль лишала книги их главной прелести. События же, которые вы изложили в своей рукописи, произошли со мною самой. Теперь они снова вставали передо мною. В каждом описании оживали истинные происшествия, и они порождали в моем уме и сердце такие сильные и многообразные ощущения, передать которые мне очень трудно. Если бы кто‑ нибудь увидел меня в те минуты, он не усомнился бы, что я лишилась рассудка. То я вдруг начинала смеяться, то из глаз моих непроизвольно капали слезы, – словом, я пришла в какое‑ то странное состояние, то самое, про какое вы как‑ то сказали: «Человек бросается из одной крайности в другую». (Но тогда я это не вполне поняла. )

За чтением я и не заметила, как настало утро. Я совершила омовение, прочитала намаз и ненадолго уснула. Около восьми часов проснулась и, умывшись, снова принялась за чтение. К вечеру рукопись была прочитана от начала и до конца.

Во всем сочинении мне больше всего понравилось то место, где вы сравниваете и противопоставляете добродетельных и распутных женщин. Гордость добродетельных женщин, о которой вы говорите, служит им украшением, и такие, как я, должны глубоко завидовать этой гордости. Но вместе с тем мне пришло в голову, что здесь немалое значение имеют предопределение и случай. Причиной моего падения послужило злодейство Дилавара‑ хана. Если бы он меня не похитил и меня не продали Ханум, не было бы всей написанной вами повести. В ту пору, то есть в детские мои годы, я не понимала, да и никак не могла бы понять, сколь постыдна та жизнь, в которую меня вовлекли; но теперь‑ то я это хорошо знаю и давно уже глубоко скорблю и раскаиваюсь в том, что делала когда‑ то. Никто мне тогда не объяснял, что я не должна этого делать, а если бы я сама заупрямилась, меня бы наказали. Я считала Ханум своей владычицей и госпожой и никогда не поступала против ее воли, а если и поступала, то тайком, чтобы избежать побоев и брани. За всю свою жизнь Ханум ни разу меня пальцем не тронула, но тем не менее я ее очень боялась.

Я стала жить так, как жили люди, среди которых я воспитывалась. В то время я совсем не задумывалась над заветами веры, да и никто, конечно, не стал бы над ними задумываться, будь он в моем положении.

Есть такие явления, которые происходят не часто, но зато тем сильнее действуют на воображение людей и повергают их в ужас. Таковы, например, грохот грома, вспышки молнии, смерч, град, землетрясение, затмение солнца или луны, голод, чума… Многие считают подобные явления знаками божьего гнева, однако я видела, как людям иногда удавалось предотвратить надвигающееся бедствие, и в то же время замечала, что от очень многих несчастий не спасали ни молитвы, ни амулеты, ни всевозможные заклинания. Такие случаи люди объясняли божьей волей или веленьем судьбы. Я толком не знала основных догматов нашей религии; учение о воздаянии и наказании тоже было мне не вполне понятно, а потому ни те, ни другие мнения не оказывали на меня большого влияния. По сути дела я тогда никакой веры не исповедовала. Я только смотрела, что делают окружающие, и старалась им подражать. Да, я в то время не была истинно верующей. Зато я очень верила в судьбу. Если я не могла чего‑ нибудь сделать потому, что не умела, или если какое‑ нибудь дело расстраивалось по моей же собственной глупости, я все валила на судьбу. Чтение персидских книг научило меня обращать жалобы к небесам, и когда рушились какие‑ то мои надежды или что‑ то повергало меня в уныние, то я к месту и не к месту жаловалась небу.

Я раб судьбы, но сам себе хозяин я настолько,

Чтоб громко поносить судьбу, когда на сердце горько.

Когда маулви‑ сахиб, бува Хусейни и другие старики и старухи принимались рассуждать о прежних временах, то по их словам выходило, что в старину все было гораздо лучше, чем теперь. Поэтому и я вслед за ними привыкла всегда с похвалой отзываться о былых временах и без всяких оснований поносить настоящее. Я, несчастная, не понимала самой простой истины: старики хвалили прошлое потому, что то были дни их собственной молодости и весь мир тогда казался им прекрасным. «Сам живешь – и мир живой, умер сам – и мира нет», гласит персидская пословица. Глядя на пожилых людей, молодежь перенимает их взгляды, а поскольку это заблуждение укоренилось уже давно, ныне оно стало почти всеобщим.

Достигнув совершеннолетия, я стала жить в полном довольстве, пользуясь всеми удобствами. В то время моим занятием было развлекать мужчин пением и танцами; причиной всех моих радостей и горестей были мои успехи или неуспехи на этом поприще, а также в соревновании с моими подругами. По сравнению с ними я была не очень хороша собой, но зато я была музыкальна и любила поэзию. Вот почему мне удалось их превзойти. Я заняла особое положение среди своих сверстниц, но это мне отчасти и повредило, ибо, по мере того как росла моя слава, росло и мое самомнение. Там, где другие танцовщицы брали беззастенчивостью, я сидела, словно воды в рот набрав. Например, они имели обыкновение выпрашивать подарки у каждого встречного; а мне было стыдно клянчить. Я всегда думала: «А вдруг он откажет – вот будет позор». Далеко не со всяким человеком я сближалась быстро.

Когда к моим подружкам являлся какой‑ нибудь новый посетитель, они только о том и думали – сколько из него можно вытянуть и сколько из полученного перепадет им самим. А я в это время взвешивала его личные качества и поведение. Попрошайничество казалось мне чем‑ то отвратительным, да и во многих других отношениях я была мало пригодна к своему ремеслу. Поэтому некоторые мои подруги считали меня самонадеянной, другие – чувствительной дурочкой, третьи – полоумной, но я поступала по‑ своему и никого не слушалась.

Наконец пришла пора, когда я осознала, как греховно мое низкое ремесло, и решила покончить с ним. Я перестала встречаться с кем попало, так что средства к жизни уже получала только от своих выступлений. Если какой‑ нибудь вельможа желал взять меня на содержание, я иногда соглашалась. Но мало‑ помалу отказалась и от этого.

Теперь я поняла, как дурно было мое прошлое, раскаялась в нем, и мне часто хотелось начать новую жизнь с каким‑ нибудь достойным человеком, но меня всегда останавливала мысль, что люди могут сказать: «Вот ведь тварь! На саване и то провела».

Мирза‑ сахиб! Вам, может быть, непонятна эта поговорка. Вот что она означает. Когда уже немолодая танцовщица идет к кому‑ нибудь на содержание, бывалые гуляки обычно говорят, что она любовника «на саване провела» или «в смертный час саван себе добыла», иначе говоря – и умирая ухитрилась сберечь свои деньги, а весь груз погребальных расходов взвалить на плечи поклонника. Этой поговоркой стараются подчеркнуть безграничное своекорыстие, жадность и хитрость танцовщиц. Несомненно, мы такие и есть.

Допустим, что я и вправду раскаялась и теперь вполне добродетельна, но кому, кроме господа бога, это известно? Ведь в мою добродетель никто не захочет поверить. Дальше… Если я при ртом кого‑ нибудь полюблю, то пусть даже моя любовь будет самой чистой и преданной, ни сам мой возлюбленный, ни кто‑ либо другой, кто об этом услышит, ни за что не поверит мне. Да и любить‑ то мне вряд ли стоит. Все говорят, что у меня водятся деньги, а потому, несмотря на мой возраст, и у меня находятся поклонники, которые только и думают, как бы меня обобрать. Один господин хвалит мою красоту и изящество, а я доподлинно знаю, что он был близок с женщинами, которые во много раз лучше меня. Другой без ума от моих музыкальных способностей, хотя у него самого слуха нет. Третий восторгается моими стихами, а ведь он за всю свою жизнь не то, чтобы самому сочинить, но даже не прочел ни одного рифмованного двустишия. Четвертому нравится моя образованность, и сам он человек образованный, но почему‑ то считает меня непререкаемым знатоком всего на свете. Он обращается ко мне по самым простейшим вопросам, даже насчет постов и молитв, – словно он мой духовный ученик и последователь. Еще один вздыхатель совсем не думает о моих деньгах – его заботит только мое здоровье. Чуть что – то и дело твердит: «Сохрани вас аллах! » Я чихну – у него сразу голова разболится; а уж если у меня заболит голова – он чуть не при смерти. Некий почтенный господин навязывается мне в наставники и разъясняет, что в жизни хорошо, а что плохо. Очевидно, он считает меня совсем дурочкой – разговаривает со мной, как с десятилетней девочкой. Но я женщина опытная и, как говорится, «из каких только рек воды не пила». Я спокойно слушаю всю эту чепуху, а на деле сама вожу всех их за нос.

Впрочем, есть у меня и несколько искренних друзей, которые ходят ко мне совершенно бескорыстно. Единственная их цель – развлечься у меня по своему вкусу, то есть почитать стихи, послушать пение или просто побеседовать всласть. Ни они от меня ничего не хотят, ни я от них. Этих людей я люблю всем сердцем, и можно даже сказать в шутку, что наши бескорыстные отношения постепенно превратились в корыстные – мне скучно без этих друзей, а им без меня. К сожалению, ни один из них и не думает поселиться вместе со мной. О, если бы такое случилось!.. Но мечтать об этом так же бесплодно, как мечтать о возвращении юности.

Нет сомнения, что женщина живет по‑ настоящему только в молодости. Как было бы хорошо, если бы с молодостью кончалась и сама жизнь! Но обычно так не получается. Вообще в старости плохо всем, а женщинам в особенности, но для танцовщицы старость сущий ад. Взгляните на нищих старух, которые ютятся в глухих закоулках Лакхнау. Расспросите их – почти все ответят, что они бывшие танцовщицы. Какие именно? Да те самые, которым когда‑ то на землю ступить не давали; те, из‑ за которых поднималось столпотворение, рушились тысячи богатых домов и гибли сотни невинных юношей. Раньше, куда бы они ни шли, их провожало множество глаз, а теперь никто на них и не взглянет. Раньше куда бы они ни явились, всюду вызывали восторг, а теперь перед ними никто и встать не захочет. Раньше их безо всяких просьб осыпали жемчугом, а теперь они корку хлеба попросят, но и той не получат.

Многие сами виноваты в своем крушении. Ко мне иногда заходила одна пожилая женщина. Когда‑ то давно она была очень известной танцовщицей и в молодости зарабатывала тысячи рупий, – такой имела успех. А как стала стареть, пришлось ей дарить свой заработок дружкам. На склоне лет она сошлась с каким‑ то молодым человеком. Он был хорош собой и гораздо моложе ее. Ну разве могла она ему нравиться? Жена его сначала рвала и метала, но муж объяснил ей, какие у него тайные цели. Жена успокоилась, и оба они принялись ублажать старуху. Пока у той были деньги, супруги благополучно жили на ее счет, а когда она осталась с пустыми руками, ей без долгих разговоров указали на дверь. Вот и бродит теперь, бездомная, по всяким задворкам.

Иные недальновидные танцовщицы берут девочек на воспитание и вкладывают в них всю свою душу. Такую глупость сделала и я сама. Но когда воспитанница подрастет, она непременно возьмет да и сбежит с кем‑ нибудь; а если не сбежит, так понемногу приберет к рукам все достояние воспитательницы и превратит ее в свою домоправительницу или сводню. Абади тоже готова была обобрать меня. К счастью, я ее раскусила вовремя, не то остаться бы мне голой.

В кругу танцовщиц все отношения между людьми настолько извращены всеобщей безнравственностью, что там не приходится и говорить о настоящей любви ни к мужчине, ни к женщине. Ни один разумный мужчина не отдаст свое сердце танцовщице, потому что все знают, что она не может всецело принадлежать никому. Да и ни одна женщина тоже не полюбит ее. Даже воспитанницы и те рассуждают так: дело делаем мы, зачем же нам делиться с хозяйкой?

Прежние поклонники отворачиваются от танцовщицы, как только ее красота увядает. Танцовщица привыкла к тому, что все ей расточают лживые хвалы; но когда она подурнеет, кто и с какой стати будет ей льстить? Вот и выходит, что, когда мужчины бросают ее, она на мужчин в большой обиде.

Раньше и я попусту тратила время, слушая рассказы других танцовщиц о мужском коварстве и вероломстве, да еще поддакивала по неразумию. Но теперь, несмотря на то что Гаухар Мирза, как вам известно, поступал со мной очень скверно, а бессовестный наваб пытался через суд принудить меня к сожительству с ним, о чем вы тоже знаете, я все‑ таки не могу назвать мужчин вероломными. В этом отношении женщины, особенно продажные женщины, ничуть им не уступают. В любовных делах мужчины – вы уж простите – часто ведут себя глупо, а женщины хитроумно. Обычно мужчины объясняются в любви чистосердечно, а женщины в большинстве случаев только разыгрывают влюбленность. Ведь мужчины начинают изъяснять свои чувства, когда они уже лишились душевного покоя, а женщины – теряют его не так легко. Мужчины влюбляются быстро, поддавшись очарованию красивого личика, а женщины подходят к любви гораздо осмотрительнее. Поэтому мужская любовь обычно сравнительно недолговечна, а женская – более устойчива. Однако взаимные хорошие отношения могут породить своего рода равновесие, но для этого нужно, чтобы оба, или хотя бы один из двоих, были достаточно рассудительными.

Вообще мужчины в любовных делах легковерны, а женщины крайне недоверчивы. На мужчину женские чары действуют почти мгновенно, тогда как женщиной любовь овладевает медленно. Мне кажется, что это объясняется ее природными свойствами. Женщина не так сильна, как мужчина. Чтобы возместить этот недостаток, ей даны некоторые особые качества; осмотрительность и есть одно из таких качеств, а может быть даже важнейшее. Подобные примеры встречаются и в животном мире: хитростью наделены многие слабые животные.

Большинство мужчин считает, что женщины красивы, но я с этим не могу согласиться. Дело все в том, что ни мужчина не может казаться красивым мужчине, ни женщина – женщине. Каждому полу дарована своя красота, привлекающая лишь противоположный пол. Правда, красивые мужчины и женщины, до известной степени, нравятся всем, но истинные ценители мужской красоты – это женщины, а женской – мужчины. Красивая женщина для другой красивой женщины все равно, что яркий цветок, лишенный аромата. Мужчина же, пусть даже некрасивый, может нравиться красивой женщине подобно цветку, хоть и невзрачному, но источающему благоухание.

В делах любви ошибается не одна лишь сторона, а обе, так как обе не разбираются во всех ее тонкостях. Но относятся они к любви по‑ разному: женщина смотрит на мужчину совсем не так, как мужчина на женщину. Познать глубину женской любви в какой‑ то мере удается лишь тем, кто либо живет на средства богатой женщины, либо еще очень молод. Но какой смысл зрелой женщине любить таких?

Женщины бесспорно больше любят молодых людей, чем стариков, но причина тут не только в юношеской красоте. Главная причина и здесь – в слабости женщин. Потому‑ то кем бы они ни были, они стараются держать при себе побольше друзей и защитников, которые могли бы заступиться за них, когда грозит опасность. В этом отношении женщины больше полагаются на молодых, чем на стариков. А красота и очарование молодости служат лишь добавлением к силе – этому главному качеству, и придают ему более яркий блеск.

Короче говоря, в любви мужчины стремятся только получить наслаждение. А женщины ставят перед собой сразу две цели: и уберечься от бед и, кроме того, тоже вкусить наслаждение. Считается, что любовь должна быть бескорыстной, и особенно женская любовь, – поэтому женщина старается скрыть свои цели.

Возможно, кто‑ нибудь скажет, что многое из того, о чем я здесь говорила, в равной степени относится к мужчинам и женщинам и не является особенностью того или другого пола. Я могу согласиться с этим. Добавлю лишь, что названные свойства мужчин и женщин присущи им от природы, но совсем не обязательно, чтобы они сами это сознавали. Я сужу о любви по опыту всей своей жизни, и тот, кто обдумает мои мысли вместе со мной, поймет меня. Я вижу, что большинство женщин и бесчисленное множество мужчин вообще не задумывается над подобными вещами, а потому они нередко болтают вздор.

Мне кажется, если бы мужчины и женщины ясно представляли себе свое место в жизни и свои цели, они никогда не теряли бы хорошего настроения, избежали бы многих несчастий и достигли бы немалых успехов.

Но, как ни грустно, когда ты стараешься кого‑ то в чем‑ то убедить, часто слышишь в ответ: «Э, уважаемая! От судьбы не уйдешь». На самом же деле твои собеседники думают: «Мы будем делать, что нам захочется, а ты нас не останавливай; ведь от нас ничего не зависит, иначе говоря, не мы отвечаем за последствия наших проступков, ибо все, что делается, делается по воле судьбы; и следствия любых причин – слава аллаху! – зависят от бога». Подобные нелепые рассуждения, правда, могли иметь некоторое оправдание в старину, ибо тогда волей случая многое могло измениться коренным образом за какой‑ нибудь час. По этому поводу мне хочется рассказать одну быль из времен шахского владычества.

В те времена так называемая «превратность судьбы» была весьма нередким явлением. Положение человека менялось иногда совершенно внезапно.

Вот что однажды произошло. Один солдат, выбившись из сил, повалился на террасу у входа в павильон Моти‑ махал и крепко заснул. Волей судьбы падишах, прогуливаясь после утреннего намаза, забрел в это место. Свиты при нем не было. Неизвестно, что ему взбрело в голову, но он разбудил солдата. Тот поднялся, протирая глаза, и увидел перед собой своего повелителя. Сначала он испугался, но быстро собрался с духом и нашел выход: немедленно преподнес падишаху свою саблю. [102] Падишах принял дар. Сабля была ржавая и с трудом вылезала из нояген, но падишах осмотрел ее, похвалил, вложил обратно в ножны и надел на себя, а взамен вручил солдату свою европейскую саблю с золотой рукоятью, да еще вместе с усыпанным самоцветами поясом. Тут подоспел его светлость Али Наки‑ хан, визирь Ауда. Его величество принялся хвалить молодого солдата и его саблю.

– Полюбуйся, братец, какой он молодец и какая превосходная у него сабля! Вот гляди! – сказал падишах, взяв у солдата саблю.

– Светоч мира! – воскликнул визирь. – Помилуй нас боже! Во всем мире не сыщешь таких знатоков и ценителей, как наш владыка, который умеет найти и отличить и столь прекрасных людей и столь прекрасные вещи!

– Но посмотри, братец, – продолжал падишах. – У меня сабля тоже неплохая.

– Может ли быть плохой сабля Тени всевышнего! – вскричал визирь.

– Однако нельзя сказать, чтобы этот солдат был одет под стать своей сабле, – заметил падишах.

Тем временем подошли приближенные, слуги, телохранители, оруженосцы, – словом, собралась целая толпа.

– Это вы справедливо изволили заметить, – поддакнул визирь.

– Хорошо. Так оденьте его в мое платье, и тогда поглядим на него, – повелел падишах.

Выслушав приказ своего государя, приближенные чуть не в драку бросились за его одеждой и мгновенно доставили ее, передавая из рук в руки. Падишах снял с себя верхнее платье, туфли, все драгоценные украшения и все это отдал солдату, а сам облачился в другое одеяние. Когда солдат переоделся, падишах сказал:

– Ну, взгляните на него теперь!

– Поистине даже лицо у него стало другим, – сказал визирь.

Вся свита тоже принялась восхищаться солдатом.

Немного погодя падишаху подали коляску, и он отправился на прогулку. А солдат, не помня себя от радости, вернулся домой. Словно из‑ под земли явились к нему скупщики, золотых дел мастера, ростовщики и купили у него одежду и саблю, подаренные падишахом, за пятьдесят или шестьдесят тысяч рупий.

Теперь послушайте, почему все так случилось.

В своем полку солдат получал ничтожное жалованье – всего три рупии в месяц. Накануне вечером он повздорил с женой из‑ за еды, рассердился и ушел из дому. Всю ночь он бродил бог весть где, а под утро, выбившись из сил, присел у Моти‑ махала. Тут и свалил его сон. А утром ему привалило счастье! Он проснулся и чудом превратился из бедняка в богача.

При шахах подобные происшествия были нередки, да оно и понятно – ведь в те времена, бразды правления находились в руках одного человека, вдобавок не связанного никакими законами и установлениями и считавшего всю страну своим поместьем, а казну – своей собственностью. Теперешний образ правления не допускает такой расточительности. Считается в некотором роде несправедливым незаслуженно и безо всякого повода жаловать кому бы то ни было большие деньги. Власть, при которой все от государя до последнего нищего одинаково подчинены закону, не была бы могучей, если бы она не воздавала каждому по заслугам. Тут уж судьба бессильна: все, что делается, делается согласно закону.

Послушайте еще про наваба Чхаббана‑ сахиба, о котором я вам уже рассказывала, но кое‑ чего не досказала.

В тот вечер он действительно пошел топиться и даже нырнул, решив уже больше не появляться на поверхности. Но любовь к жизни очень сильна. Он лишь недолго побыл под водой, и ему стало плохо, – захотелось всплыть и вздохнуть хоть разок полной грудью. Тогда он вынырнул, и тут его руки и ноги сами принялись за работу. От мысли о смерти он еще не отказался. Нырнул снова, но опять вынырнул. Это повторилось несколько раз, и утонуть ему никак не удавалось. Так он незаметно доплыл до дворца Чхаттар‑ манзил. А в это самое время покойный наследник престола вместе с несколькими своими приближенными отправился покататься на лодке. Увидев человека в воде и решив, что он тонет, наследник приказал гребцам его вытащить. Тот всячески силился вырваться из их рук, но гребцы, думая, что он просто перепугался, выволокли его на берег. Наследник потребовал его к себе, расспросил и, узнав, что он из благородной семьи, подарил ему свою одежду и отвез его во дворец.

Чхаббан‑ сахиб был хорош собой и к тому же получил превосходное воспитание. Он умел вести светский разговор, был довольно начитан и остроумен. Словом, он оказался вполне подходящим собеседником для особы царской крови, и его тут же зачислили в свиту. Ему назначили большое жалование и часть денег сразу же выдали вперед на ближайшие расходы. Слуг, выезд и прочее пожаловал ему сам наследник. И вот Чхаббан‑ сахиб зажил богаче прежнего. Теперь уж он появился на Чауке во главе целого шествия. Сам он восседал на слоне, а впереди бежало пятьдесят оруженосцев. Мы с Бисмиллой видели это своими глазами, но сперва даже не поверили им. Каким‑ то образом в хвосте этого шествия оказался миян Махдум Бахш. Мы сделали ему знак зайти к нам и от него узнали все подробности.

Тогда и дядюшка помирился с Чхаббаном и свадьба его состоялась. На свадьбу были приглашены все мы. Ханум он подарил превосходную шаль и платок, но с тех пор никогда больше у нас не появлялся и окончательно порвал с Бисмиллой. Ханум еще пыталась что‑ то придумывать, чтобы его завлечь, но безуспешно, и наконец отступилась.

Одним словом, в шахское время чудеса такого рода случались, но те дни миновали. Раньше было принято говорить, что удача слепа, но нынче она, должно быть, как‑ то сумела прозреть. Теперь она стала различать достойных и недостойных.

При шахском правлении люди невежественные, необразованные, ни одной буквы в глаза не видавшие, получали самые высокие назначения. Я спрашиваю, разве можно было чего‑ то добиться с их помощью? А ведь некоторые паршивые евнухи тогда командовали полками и сотнями. Ну, не смешно ли это?

Я очень долго не могла разобраться в том, что такое судьба и человеческая воля. Наконец мне стало ясно, что люди обычно совершенно превратно понимают слово «судьба». Оно, бесспорно, означает лишь то, что бог обладает извечным знанием всего, с нами связанного, а кто в это не верит, тот богоотступник. Но люди, прости их господи, приписывают судьбе все дурные последствия своих недопустимых поступков. Тем самым они умаляют всемогущество бога. Это уж подлинное вероотступничество.

Жаль, что я раньше не понимала всего того, что понимаю теперь, но на мою беду наставника у меня не было, а собственный опыт ничему не успел научить меня. То немногое, что преподал мне маулви‑ сахиб (возвыси господи его душу! ), очень пошло мне на пользу. Но в юности я этого ничуть не ценила. Ничего, кроме удобств и покоя, я не желала, да и поклонников у меня было столько, что совсем не оставалось досуга. Когда же пришла такая пора, что поклонники один за другим стали меня покидать и в моей жизни наступила некоторая передышка, я пристрастилась к чтению, потому что никакого другого занятия у меня не было.

Скажу вам искренне, не вспыхни во мне страсть к чтению, я не дожила бы до этих дней. Тоска по утраченной молодости и воспоминания о прежних друзьях давно бы доконали меня. Некоторое время я увлекалась всякими занимательными небылицами, но однажды вытащила проветрить старые книги, и среди них попался мне «Гулистан», который я изучала еще с маулви‑ сахибом. От нечего делать я стала его перелистывать и почитывать. В юности я читала его почти с отвращением. Во‑ первых, я тогда только еще начала учиться, и язык этого произведения казался мне трудным, во‑ вторых, у меня не было никакого жизненного опыта и многое оставалось мне непонятным. Но теперь все было иначе, и я с увлечением прочла эту книгу, а потом перечитала ее еще несколько раз. Каждое слово ее падало мне прямо в сердце.

Позже я услышала от одного господина похвальный отзыв об «Ахлаке Насири», и мне захотелось прочесть эту книгу. Я попросила его принести мне ее. Это довольно сложное произведение, да и арабских слов там множество, поэтому разбираться в нем мне было трудно. Но, прочитывая каждый день понемногу, я в конце концов одолела всю книгу. Потом в издательстве Навалкишора вышла «Даниш‑ наме» Гияса Мансура. Я прочла и ее. Затем однажды взялась за «Сугра о кубра». [103] Кое‑ что в этом сочинении я сама понять не могла и просила других объяснить мне это.

Прочитав эти книги, я почувствовала себя так, словно передо мной открылись многие тайны мира. Мне очень многое стало понятно. После этого я по собственному почину прочла еще много такого рода книг на урду и на персидском и почувствовала в себе перемену. Начала было читать кое‑ какие касыды Анвари и Хакани, [104] но неискренние, льстивые речи теперь не находили отклика в моей душе. Я закрыла Эти книжки и убрала их в шкафчик. В последнее время я получаю и просматриваю некоторые газеты. Из них я узнаю, что творится на свете.

Я бережлива, и потому у меня сохранилось достаточно средств, чтобы безбедно прожить до конца дней моих. А впрочем, на все воля аллаха. Уже давно я искренне раскаялась в своем прошлом и теперь по мере сил соблюдаю посты и читаю молитвы. Живу я открыто и – пошлет ли мне господь смерть или оставит меня в живых – никогда не стану задыхаться в полном уединении. Но тех женщин, которые соблюдают обычаи затворничества, я благословляю от всей души. Да хранит господь их семейное счастье и да позволит им до конца их дней жить затворницами.

В связи с этим я хочу обратиться к своим подругам по ремеслу и дать им один добрый совет с тем, чтобы они запечатлели его в своих сердцах.

О неразумная танцовщица! Никогда не впадай в заблуждение и не мечтай, что кто‑ нибудь полюбит тебя искренне. Твой друг, который сегодня готов отдать тебе душу, встретив тебя через несколько дней, отвернется. Он не может быть верным тебе и сам тоже не стоит твоей верности. Счастье настоящей любви – удел тех добродетельных женщин, которые, взглянув в лицо одному человеку, не желают больше смотреть на других. А таким продажным, как ты, господь не пошлет этого благословенного счастья.

Итак, все, что должно было со мной случиться, уже случилось. Дни мои сочтены, и мне недолго дышать воздухом этого мира. Я до конца познала свою душу, и все мои желания исполнились. Больше мне ничего не нужно. Есть у меня, правда, еще одна тайная мечта, которая, видимо, не оставит меня до самой смерти: я хотела бы надеяться, что повесть о моей жизни принесет кому‑ нибудь хоть какую‑ то пользу. Теперь я кончаю свое повествование следующими стихами и надеюсь, что каждый помянет меня в своей молитве:

Видно, скоро конец… да не все ли равно?

Плоть моя и душа сыты жизнью давно.

[1] Перевод академика Ф. И. Щербатского; см. журнал «Восток», кн. 3, М. – П. 1923, стр. 58–59.

[2] Стихотворные переводы сделаны Н. Воронель.

[3] Мунши (букв, «писатель», «писец») – вежливое обращение к образованному индийцу, служащему.

[4] Сахиб – господин. Это слово служит вежливым обращением и, кроме того, обычно присоединяется к имени человека, о котором говорят уважительно. Слово сахиб, а иногда сахиба, может сочетаться и с женскими именами.

[5] Чаук – базарная улица в старой части Лакхнау, где обычно селились танцовщицы.

[6] Газель – лирическое стихотворение. Газель состоит из пяти и большего числа двустиший, которые могут объединяться лишь самой общей идеей или настроением и не иметь между собой непосредственной логической связи. Первое двустишие имеет парную рифму и называется вступлением. С ним рифмуются вторые строки каждого следующего двустишия. Последнее двустишие – заключение – должно включать литературный псевдоним автора.

[7] Хузур – почтительное обращение.

[8] Мушаира – встреча поэтов, на которой они публично читают свои стихи.

[9] Бетель – очень распространенная на Среднем Востоке жевательная смесь. Для приготовления ее берется острый и пряный на вкус лист бетеля, растения из семейства перечных, который смазывается раствором извести, туда же добавляется сок акации (каттха) и орешки арековой пальмы, а нередко и другие пряности, например кардамон, и все это подается в свернутом виде.

[10] Кеора – растение с очень ароматными цветами.

[11] Хукка – курительный аппарат. Большая трубка с длинным чубуком. Разные виды хукки различаются своим устройством.

[12] Мир‑ сахиб и прочие. – Здесь в качестве имен собственных использованы нарицательные. Мир (букв, «глава», «вождь») – обращение к лицам, считающим себя потомками пророка Мухаммада. Ага (букв, «господин») и хан («князь») – обращение к феодалам среднеазиатского или афганского происхождения. Шейх – мусульманский ученый богослов или законовед. Пандит – ученый индус.

[13] Кааба – храм в Мекке; святыня и место паломничества мусульман.

[14] Наваб (букв, «наместник») – обращение к мусульманским вельможам, которое было особенно распространено в Лакхнау, здесь – имя нарицательное.

[15] Джанаб – почтительное обращение.

[16] Мирза, Мирза Дабир (1803–1875) – современник и друг Аниса; его соперник на литературном поприще. Мир, Мир Анис (1802–1874) – лакхнауский поэт, крупнейший в литературе урду мастер элегического жанра, пользующийся большой славой.

[17] Бейт – рифмованное двустишие.

[18] Дастархан – скатерть, расстилаемая на полу.

[19] «История Амира Хамзы» – переводной (с персидского) роман, повествующий о деяниях дяди пророка Мухаммада. До начала нынешнего века был весьма популярен.

[20] «Цветник воображения» – фантастический роман, переведенный с персидского языка на урду в начале XIX в. и пользовавшийся большим успехом.

[21] Шахский дом – династия правителей княжества Ауд. В 1819 г. правитель княжества наваб Газиуддин Хайдар под давлением английского генерал‑ губернатора Гастингса, стремившегося разъединить и противопоставить друг другу индийских феодалов, порвал вассальные связи с правившей в Дели династией Великих Моголов и принял титул шаха.

[22] Баху‑ бегам – мать наваба Асафуддалы, вплоть до своей кончины (1816) остававшаяся в Файзабаде, первоначальной столице навабов Ауда (с 1775 г. их резиденцией стал Лакхнау). Ее мавзолей, на благоустройство и обслуживание которого она завещала громадные суммы, представляет красивейшую из старых построек города. Бегам (букв, «госпожа») – титул дамы из знатного мусульманского семейства.

[23] Джамадар – старший слуга.

[24] Когда младенцу впервые дается прикорм, устраивается церемония, на которую приглашают гостей.

[25] Ид – большой мусульманский праздник.

[26] Намаз – мусульманское богослужение, совершаемое пять раз в течение суток.

[27] Натхуни – женское украшение, обычно в форме маленькой горошинки из серебра, золота или драгоценного камня, которое носят на ноздре.

[28] Вплоть до недавнего времени в Индии сохранялся обычай женить детей очень рано, а обручали их иногда даже во младенчестве. Для мусульман, кроме того, характерно устраивать брак между двоюродными братом и сестрой.

[29] Заминдар – помещик.

[30] Раджаб – седьмой месяц мусульманского лунного года.

[31] Дхоти – кусок белой материи шириной около метра и длиной до пяти метров, которым индийцы повязывают бедра.

[32] Aнa – мелкая монета в 1/15 долю рупии, употреблявшаяся в Индии до 1957 г.

[33] В старой Индии с ее кастовым строем существовало строгое наследование профессий. Так же по наследству передавалась профессия танцовщицы.

[34] В середине XIX в. Лакхнау размещался преимущественно на южном берегу р. Гумти; северная сторона считалась заречной.

[35] Ханум‑ джан. – Ханум (букв, «госпожа») – вежливое обращение к женщине; здесь использовано вместо имени собственного. Частица джан (букв, «душенька») придает обращению ласкательный оттенок.

[36] Бува – обращение к женщине невысокого социального положения, близкое к нашему «тетушка».

[37] В индийских семьях не принято, чтобы домочадцы называли главу семьи по имени. Жена обращается к нему со словами «хозяин» или «господин» и так же говорит о нем за глаза.

[38] Кос – мера длины, около четырех километров.

[39] Пери – сказочная красавица, фея.

[40] Миян – господин, хозяин. Служит обращением к представителям средних классов.

[41] Халифа – ассистент учителя из его старших учеников.

[42] Тамбур – струнный музыкальный инструмент, род мандолины.

[43] Маулви – мусульманское ученое звание.

[44] Суфий – последователь суфизма, одного из течений ислама, которое имело большое распространение в средневековой Индии. Суфизм отрицает необходимость исполнения сложных религиозных обрядов, призывает к аскетизму и созерцательному самоуглублению.

[45] Кербела – город в Ираке, в окрестностях которого был убит в сражении внук пророка Мухаммада и третий шиитский имам Хусейн. Поэтому Кербела является местом паломничества мусульман‑ шиитов.

[46] «Амад‑ наме» – начальная грамматика персидского языка.

[47] «Гулистан» – знаменитое творение персидского поэта Саади (1184–1291). Оно представляет сборник рассказов и притч дидактически‑ философского содержания и используется в качестве одного из первых учебных текстов.

[48] Калам – тростниковое перо.

[49] Дом – каста индийских мусульман. Принадлежавшие к ней мужчины были музыкантами, а женщины – певицами и танцовщицами, выступавшими только перед женской аудиторией.

[50] Традиционные мусульманские начальные школы обычно устраиваются при мечетях.

[51] Во дворике мечети обычно имеется бассейн, откуда молящиеся берут воду для ритуального омовения перед молитвой.

[52] День совершеннолетия – день, когда устраивается празднество по случаю наступления половой зрелости девушки.

[53] Дхари – каста певцов‑ мусульман, обычно служивших в свите вельмож.

[54] Здесь и ниже игра слов, основывающаяся на том, что псевдоним «Русва» буквально означает «опозоренный».

[55] Иосиф Прекрасный – библейский персонаж; славился своей красотой.

[56] Атиш и Насих – Хайдар Али Атиш (ум. в 1846 г. ) и Имам Бахш Насих (ум. в 1838 г. ) – наиболее значительные лакхнауские поэты‑ лирики первой половины XIX в.

[57] Айшбаг – парк в Лакхнау, расположенный неподалеку от Чаука.

[58] Обычная индийская кровать представляет собою простую прямоугольную раму с веревочной сеткой на четырех толстых деревянных ножках.

[59] Ширин и Фархад. – Отношение каменотеса Фархада к Ширин, жене шаха Хосрова, воспетое многими персидскими поэтами, служит образцом беззаветной и самоотверженной любви.

[60] Аяз – фаворит султана Махмуда Газневи (969 – 1030).

[61] Котваль – полицмейстер.

[62] Мальчик недоумевает, потому что поклонник Умрао‑ джан отрекомендовался ей вымышленным именем.

[63] Барабаны табла – два небольших барабана, на которых обычно аккомпанируют пению и танцам.

[64] Мухаррам – первый месяц мусульманского года, во время которого происходит одно из важнейших событий религиозной жизни мусульман – поминовение внуков пророка Мухаммеда – Хасана и Хусейна, которых мусульмане‑ шииты чтят как мучеников за веру.

[65] Марсия (или «соз») – поминальное стихотворение (плач), состоящее обычно из строф‑ шестистиший. Традиционная марсия посвящается гибели внуков пророка Мухаммада – Хасана и Хусейна. Хотя развитие сюжета в ней подчиняется определенному канону, ее конкретное содержание и объем могут значительно варьироваться. Крупные марсии могут быть названы своего рода эпическими поэмами. Исполнение марсий в течение первых десяти дней мухаррама было важным событием в культурной жизни мусульман.

[66] Имамбара – павильон для траурных церемоний, исполняемых во время мухаррама.

[67] Сейид – человек, которого считают потомком пророка Мухаммада.

[68] Кейс – легендарный поклонник Лейлы, прозванный за свою безграничную и безнадежную любовь к ней Медигнуном, что значит «одержимый» (см. прим. к «Лейла и Меджнун»).

[69] Сезам (или кунжут) – распространенное в Южной Азии культурное растение, из семян которого выжимают масло.

[70] Саван – четвертый месяц индусского года, соответствующий концу июля и началу августа. Это начало сезона дождей, наступающего после самой жаркой поры года.

[71] Пятница у мусульман день отдыха.

[72] Пайса – медная монета достоинством в ¼ аны.

[73] Кастовые предрассудки запрещали индуистам принимать пищу из рук иноверцев и представителей низших каст.

[74] В деревнях Центральной и Северной Индии распространена «двадцатиричная» система счета.

[75] Файзу – уменьшительное от Файз.

[76] Женщина в дхоти. – Здесь: женщина, исполняющая мужскую работу, одета по‑ мужски.

[77] Джинн – злой дух.

[78] Рамазан – девятый месяц мусульманского года, в течение которого мусульмане постятся каждый день от восхода и до захода солнца.

[79] Пока тирьяк привезут из Ирака… – первая часть персидской пословицы: «Пока тирьяк привезут из Ирака, змеею укушенный успеет скончаться». Тирьяк – целебное средство от змеиных укусов, причем лучшим считалось то, которое изготовлялось в Ираке.

[80] Хатим – легендарный вождь доисламского арабского племени Таи, знаменитый своей щедростью и великодушием.

[81] Панкха – вентилятор, укрепляемый под потолком комнаты. В прошлом веке панкха приводилась в движение вручную через веревочный привод специальным слугой, который находился вне помещения.

[82] Занавески… высохли. – В жаркие летние дни дверные проемы завешиваются соломенными или тростниковыми занавесками, которые смачиваются водой, чтобы охладить пышущий жаром наружный воздух, проникающий в комнату.

[83] Ситар – струнный музыкальный инструмент.

[84] Носит парду. – Согласно обычаю затворничества женщин, мусульманки не должны были показываться посторонним мужчинам. Дома они сидели во внутренних помещениях, куда чужим категорически запрещалось входить, а выходя на улицу, надевали специальную накидку, скрывавшую лицо и фигуру. Эта накидка называлась чадрой, или пардой.

[85] Малика‑ Кашвар – мать последнего шаха Ауда.

[86] Крушение султаната. – В 1856 г. шах Ауда Ваджид Али был под предлогом дурного управления княжеством отстранен англичанами от власти и поселен под домашним арестом в Калькутте. Княжество Ауд было аннексировано и полностью перешло под управление английского генерал‑ губернатора Индии.

[87] Сикандар Хашмат – один из членов шахской семьи. Джарнайл (испорченное английское general) – генерал.

[88] Мятежное войско – участники Индийского национального восстания 1857–1859 гг.

[89] Бирджис Кадр – сын последнего шаха Ауда. Он был возведен восставшими на престол княжества 7 июня 1857 г.

[90] Бегам‑ сахиб – мать Бирджиса Кадра, являвшаяся при нем регентшей. Во дворце Кайсарбаг находилась ее резиденция.

[91] Подавление восстания сопровождалось повальным разграблением мятежных городов.

[92] Хафиз (1300–1389) – знаменитый персидский поэт.

[93] По мусульманским обычаям, не возбранялось держать в доме, помимо законных жен, еще и содержанок‑ наложниц.

[94] Саут – так в старой Индии, где многоженство допускалось и у мусульман и у индусов, жены одного мужа называли друг друга.

[95] После подавления восстания 1857–1859 гг. многие индийцы вынуждены были скрываться от преследований английской администрации.

[96] Имеется в виду мусульманский религиозный закон – шариат, детально регламентирующий все стороны жизни верующего.

[97] Мисси – порошок, которым индийские женщины чернят зубы.

[98] Би‑ Хасана. – Частица «би» (сокращенное биби – «госпожа») может употребляться при обращении к женщине; присоединяясь к женскому имени, она привносит оттенок фамильярности

[99] Хадис – притча о пророке Мухаммаде. Собрание таких притч служит важным дополнением к корану.

[100] Тханедар – начальник полицейского участка.

[101] «Книга деяний» – книга, в которую, по мусульманским верованиям, ангелами заносятся все поступки человека.

[102] Этикет требовал, чтобы подданный при встрече с монархом сделал ему какое‑ нибудь подношение.

[103] «Ахлаке Насири», «Даниш‑ наме», «Сугра о кубра» – названия средневековых этико‑ философских трактатов.

[104] Касыда – ода. Анвари и Хакани – персидские поэты XII в.