Послесловие 13 страница

— Да я, Джованнино, не это хотел сказать. Ты что, принимаешь меня за Аль-Капоне?

Больше мы к этому не возвращались. Дело было в первых числах июня. Несколько дней спустя убили капитана Д’Алео. Теперь офицеры карабинеров превратились в мишень для упражнений в стрельбе: Руссо, Базиле, Д’Алео, не говоря уже о генерале. Теперь уже никто не удивлялся. Началась настоящая бойня.

Я тоже уже не удивлялся. Я и сам не знал, суждено ли мне уцелеть, и не строил никаких планов на будущее. Жил сегодняшним днем, но глаза всегда держал открытыми. Когда я был вместе с доном Нино, то чувствовал себя в безопасности, но стоило остаться одному, предпринимал все меры предосторожности, какие только возможно. Всматривался в лица всех встречных и то и дело оглядывался, чтобы убедиться, что за мной никто не следит.

В середине июля дон Нино сказал, что я могу взять несколько дней отпуска и поехать к себе в селение. Я-то, сказать по правде, предполагал побыть немножко на море, поваляться на пляже у Мыса Дзафферано. Но ему обязательно хотелось отправить меня в селение, и я подумал, что это подходящий случай поглядеть, как там идут дела, и немножко подремонтировать дом. Я заметил на потолке пятна сырости и хотел позаботиться о ремонте до наступления осени.

Из осторожности я поехал не по автостраде, которая иногда может стать капканом, из которого не выберешься. Немного не доезжая до Санта Катерины Виллармозы, я увидел стоящую на дороге «126», а рядом женщину, пытавшуюся сменить спустившее колесо. Она жестом попросила меня остановиться. Других машин не было видно, вокруг простиралось открытое поле. Я спросил, что случилось.

— Мне никак не сменить колесо, и я поранила руку…

Рана у нее была глубокая — от середины ладони до запястья. Я перевязал ей руку своим платком, болтая о том о сем, чтобы отвлечь ее. Она была школьной учительницей, одной из тех веселых и неунывающих старых дев, которые привыкли прекрасно обходиться, без мужа.

На вид ей было примерно лет сорок пяти. С рукой в таком состоянии она не могла вести машину, и я отвез ее домой на своей. Она жила одна на верхнем этаже старого дома, соседей у нее не было.

Она угостила меня кофе и рассказала, что родом из Рандаццо, сирота, а ее сестра, единственная родственница, директор школы не то в Риме, не то возле Рима. Если бы не нос, она, бедняжка, была бы даже совсем недурна.

— Если вам ничего больше не нужно, я, пожалуй, поеду, — сказал я после того, как мы с ней поговорили, и так как она настаивала, чтобы я еще немножко посидел, то ляпнул первую пришедшую мне в голову глупость.

— Если я у вас засижусь, то бог знает что подумают люди…

— А что они могут подумать? Тут, кроме мышек, никого и нет. А потом ведь я не из этого городка, пусть болтают, что хотят, тем хуже для них.

И засмеялась. А я не смеялся. Я глядел на нее и размышлял. Может, меня вновь ждет такое времечко, когда понадобится тихая «норка». А лучше этой разве я могу где сыскать?

— Меня зовут Джованни…

Я провел у нее два дня. Больше оставаться не мог. У синьорины Маргериты аппетит был, как у молоденькой девчонки, хотя она далеко уже не была девчонкой. Она заставила меня клясться всеми святыми, и, так как я сказал, что женат и отец четверых детей, она не спросила у меня ни адреса, ни телефона.

— Когда буду возвращаться в Палермо, я опять заеду.

— А когда это будет?

— В начале августа, — сказал я, просто чтобы что-то ответить. И в самом деле, так оно и получилось. Несколько дней спустя после этого в Палермо сыграл в ящик тот судья, который хотел засадить дона Нино. [60] Поэтому я подумал, что он, наверно, уже вернулся в свой кабинет с кондиционером и ему не терпится меня увидеть.

И тотчас пустился в обратный путь.

Мне не хочется рассказывать о последних месяцах своей жизни в Палермо. Я чувствовал, что вот-вот что-то должно произойти, и жил в постоянном ожидании. Я шел к дону Нино, сидел и ждал. Теперь я уже не беспокоился о том, что должен охранять его жизнь. Я понял, что — пока — его не хотят убивать.

— День прошел — и слава богу, Джованнино, — нередко повторял он.

Я глядел на него и размышлял. Все-таки наивный он был человек, этот дон Нино. Он привык к легкой жизни, к тому, что впереди его никогда не ожидают никакие трудности, — всегда шагал, словно под горку, а при первом же подъеме уставал и падал духом. И когда начинал нервничать, становился многословным, говорил без конца, чтобы отвести душу. Я уж позабыл все то, что он мне выкладывал и что я слышал, когда он беседовал по телефону. Беспокоясь за свое будущее, он теперь непрерывно жаловался и перечислял всех тех, кто получал в свое время от него и его друзей деньги и разные милости, — послушать его, таких было чуть ли не пол-Сицилии.

Когда в начале октября посыпались ордера на арест и начался большой процесс, мне вспомнились его рассказы. Я читал списки обвиняемых и лиц, разыскиваемых полицией: дон Нино называл имена депутатов, чиновников областных органов власти Сицилии, промышленников, мэров, а также и нескольких судейских и полицейских чинов. Но почти все они сумели остаться чистенькими.

Что касается меня, то я-то водился с людьми попроще — с тюремными надзирателями, почтовыми служащими, курьерами, таможенниками.

Но никого из них и из тех, кого называл дон Нино, в клетке[61] на судебном процессе пока что я не обнаружил. Одни лишь «люди действия» да несколько наполовину выживших из ума стариков и множество несчастных, которые были совершенно ни при чем. За решетку попали сотня или две пистолетов. Так, по крайней мере, они хоть не будут больше стрелять. Но вместо каждого пистолета, который выбывает из обращения, сразу приходят на смену десять других. И всякий раз стоит осудить на пожизненное заключение какого-нибудь босса — как их называют журналисты, — так начинают скакать от радости те, кто мечтал занять его место.

В День поминовения мертвых я поехал в селение положить цветы на могилу отца и матери. Так как родственники не заботились менять лампадки и хоть изредка обметать надгробия, я платил сторожу и он ухаживал за могилами. Пользуясь случаем, мой двоюродный брат поинтересовался, каковы мои планы насчет аренды земельного участка, так как вскоре истекал срок договора.

— Ну как, возобновим?

— Не знаю, мне надо подумать, — отвечал я. Я хотел было уже сказать ему «да», но меня удержало какое-то предчувствие.

И в самом деле, не успел я вернуться в Палермо, как арестовали кузенов Сальво. Сообщение об их аресте произвело в Палермо впечатление разорвавшейся бомбы. Об этом сказали даже в «Последних известиях» по телевидению. Люди не могли поверить собственным ушам, и я уверен, что многие из тех, кто принадлежит к «высшему свету», наделали в штаны и бросились звонить своим адвокатам: «Что мне ответить, если спросят, был ли я с ними знаком? Может, сказать, что я их не знаю? » Не теряя времени, я тотчас отправился в банк, указанный мне доном Нино. Директор встретил меня свежий как роза. Он не знал, кого ему ждать первым, да, по-моему, это его и не слишком интересовало. Приеду я, он отдаст мне содержимое сейфа, — и дело с концом. А примчатся карабинеры — отдаст им — и тоже дело с концом.

Я засунул бумаги в большой пластикатовый пакет из супермаркета, вскочил в машину, и только меня и видели. Своего дома у меня уже не было. Жил я в шикарной однокомнатной квартире, которую дон Нино иногда использовал для своих дел. Понятное дело, там оставалось кое-что из моих личных вещей. Все за исключением денег, документов и пистолета. Но на все остальное мне было ровным счетом наплевать, начиная с ботинок за полмиллиона лир, которые вздумалось подарить мне дону Нино.

На сей раз я поехал по автостраде. Я не мог рисковать нарваться на контрольный пост с этими документами, что я вез. Чтобы протянуть время, я ехал не спеша и около полудня остановился у бензоколонки, чтобы налить полный бак и съесть булочку. Погода стояла прекрасная, было довольно тепло.

В Санта Катерину я приехал, когда занятия в школе уже кончились и все жители сидели за обедом. Я не знал, дома ли Маргерита и нет ли у нее кого. На всякий случай у меня была в запасе другая «нора», где я мог спокойно пересидеть в тепле, пока все не успокоится. Но в запасном варианте не оказалось необходимости. Эта несчастная дурочка даже разревелась от радости, когда меня увидела. Я ей наплел, что наделал ужасных глупостей: поколотил жену, разнес в щепы мебель, а за этим последовали увольнение и привлечение к суду…

— Может, меня даже разыскивают карабинеры…

Она была страшно взволнована, не знала, за что хвататься и не могла себе поверить, что получила в свое распоряжение мужчину, который ей не скажет: «Ну, ладно, будь здорова…», ибо стоит ему выйти из дому, как его могут замести. В тот же вечер мы нашли, где держать машину. И дело кончилось тем, что я провел в этом доме всю зиму.

Утром, пока она была в школе, я пробовал вникнуть в документы. Потом, после обеда, ложился подремать, а вечером смотрел телевизор и снова укладывался спать. За всю мою жизнь у меня не было возможности спокойно отдохнуть. В детстве и юности потому, что в четыре утра летом и в пять зимой я должен был вставать и идти в поле. А потом оттого, что даже тогда, когда мне нечего было делать, забот у меня, слава богу, всегда хватало, и когда я ложился спать, то по крайней мере хотя бы одно ухо должно было бодрствовать. В результате после трех месяцев сытной кормежки и крепкого сна, жизни в холе и покое я почувствовал себя другим человеком. Юношей.

Просматривая все эти бумаги, я понял, насколько же я в самом деле невежествен. Прочесть статью в газете — это одно, а читать эти документы — совсем другое. Некоторые были написаны от руки, и я не мог ничего разобрать. Другие составлены адвокатами в выражениях, которые они употребляют. Кроме того, были разные мелкие записи и фотокопии чеков и векселей. Черт ногу сломит.

Через две недели я все просмотрел, но в голове у меня была еще большая путаница. Однако в конце концов я все же начал кое-что понимать. Сжег все менее важное и стал не спеша перечитывать каждый документ. Речь в них шла о строительных подрядах, квартирах, которые давали в качестве взяток, о миллиардах, которые входили в Италию в одну дверь и выходили в другую. Все это были крупные сделки, дела, в которых дон Нино был мастак.

Для меня это была китайская грамота, но я понимал, что многие из этих бумаг уже бесполезны, поскольку речь в них шла о контрактах, чековых книжках на предъявителя, письмах, которые спустя месяц с лишним наверняка постигла та же судьба, что и опорожненный мною банковский сейф. Я живо представлял себе, как директора банков, чиновники областных органов и разных других учреждений Палермо спускают в унитазы все улики. Чтоб спастись от тюрьмы, эти люди уничтожили бы даже собственную мать.

Но банковские чеки — другое дело. Это было посерьезнее. Теперь уже отошли в прошлое времена, когда я держал деньги дома в потайном месте. Я достаточно разбирался в разных банковских хитростях. Тут были чеки римских и миланских банков, векселя с передаточными надписями, длинными, как роман. Есть вещи, которые никак не скрыть. В конце концов я решил оставить только чеки и векселя и сжечь все остальное. Каждое утро я разводил огонь, так что однажды это заметила даже Маргерита, хотя она была наивна, как маленькая девочка.

— Что это ты все жжешь, Джованнино, когда меня нет дома?

— Письма, моя радость.

А что я еще мог ей сказать? Конечно, письма моей жены. Любовные письма. Маргерита читала романчики для молодых девушек, те, что продаются в газетных киосках, и о сердечных делах знала все на свете. Услышав, что я коснулся этой темы, она растрогалась. И стала допытываться, страдаю ли я еще от разлуки с семьей.

— Немного страдаю, моя радость.

В начале февраля я решил, что пора возвращаться в Палермо. Маргерита опять рыдала. Она гладила меня по лицу и вопрошала господа бога, окажет ли он ей милость раньше, чем она умрет, вновь свидеться со мною.

— Да не беспокойся, — уверял ее я, но она, бедняжка, не знала, верить мне или нет. А я ведь не мог ей сказать, что никогда в жизни никого не предал и всегда умел доказать свою благодарность тому, кто мне помог. Я до сих пор, когда выдастся время, ненадолго заезжаю туда, где она теперь преподает. Тем более это приморский город.

В Палермо я прямиком отправился к одному адвокату, которого знал в лицо. Его клиент находился под судом. А на его имя в сейфе дона Нино имелся банковский чек. Один-единственный. Его фотокопия лежала у меня в бумажнике.

— Присаживайтесь, — сказал он, когда я вошел. Это был старинный кабинет, уставленный темной мебелью, такой, какую можно увидеть в ризницах. В то время как я все это рассматривал, адвокат не отрывал от меня глаз. Видно, он умел правильно судить о людях с первого взгляда. О нем отзывались хорошо: очень ловкий и высокооплачиваемый пеналист. И он был хитер, наверняка хитрее меня. Но я пришел к нему не для того, чтобы его объегорить. Мне надо было только сказать ему пару слов. И я сразу же это сделал, вынув фотокопию и положив перед ним на письменный стол.

— Не знаю, может ли это пригодиться вам и вашему клиенту…

Он поглядел и сразу нахмурился.

— Что вы хотите сказать?

— Это вам, наверно, известно лучше, чем мне.

Он думал, что я хочу денег. Но я сказал, что деньги мне не нужны. Думал, что меня кто-то к нему подослал. Я сказал, что никто меня не посылал. Он не в силах был поверить, что я ничего не требую. Он брал в руки чек, минутку размышлял и задавал очередной вопрос. А потом повторялось все сначала: он был похож на шершня. Под конец он поинтересовался, кто я и откуда у меня этот документ. Если бы он задал мне этот вопрос сразу же, мы закончили бы разговор в одну минуту.

На дворе стоял один из тех зимних дней, что бывают только в Палермо. Время было чуть за полдень. Я погулял до шести часов вечера, поглядел на все, на что только можно было. Я не знал, возвращусь ли еще когда в этот город, и хотел увидеть и запомнить как можно больше. А когда устал, вернулся к тому месту, где припарковал автомобиль, и выехал на дорогу, ведущую к моему селению.

Я вел машину и думал об адвокате. Мне хотелось невидимкой пробраться к нему в кабинет, чтобы услышать, что он говорит, и посмотреть, сколько раз он позвонил по телефону — один или десять. Но независимо от того — один или десять — теперь уже известие о том, что у меня имеются фотокопии банковских чеков, дошло до тех, до кого нужно. Может, оно уже никого и не интересовало, но, возможно, оно стоило подороже всякого бронированного автомобиля. В тот момент я не знал, кончена моя жизнь или я могу еще немножко пожить.

Но страха я не испытывал: что суждено, то суждено, и против судьбы не попрешь.

Я вел машину и вспоминал всех, кого потерял по дороге: целая гора мертвецов, и почти все они умерли не своей смертью. Первое время мне каждую ночь снилось, что ко мне врываются, высадив дверь, и расстреливают меня из автоматов — такие же кошмары мучили меня когда-то в Корлеоне, когда расправились с Доктором. И я просыпался весь в поту.

Но потом перестал об этом думать.

XXI

Со времени последних событий, о которых я рассказал, прошло три года. Единственное, что я могу сказать об этих трех годах, это то, что я вновь стал крестьянином. Возделываю свою землю — тот участок, что купил я, и тот, что был у отца. На этом участке, в земле, когда боронил на тракторе, я нашел лемех плуга, который сломался однажды в сентябре, когда я был еще маленький. Отец опустился на землю, около мула. Он сидел молча и рассматривал свои натруженные руки. Даже выругаться у него не было сил.

В селении нынче все не так, как когда-то. Можно себе спокойно жить-поживать без того, чтобы на тебя все глазели и о тебе судачили. В самом деле, мы встречаемся с Финуццей, а мой двоюродный брат, который живет с ней в соседнем доме и хотел меня на ней женить, даже ничего об этом не знает. Если бы такое случилось тридцать лет назад, через пять минут все в селении только об этом бы и болтали и бедняжка умерла бы со стыда. Финуцца хотела выйти замуж, но так как ей это не удалось, в конце концов утешилась тем, что нашла себе мужчину.

Не то чтобы я не хотел на ней жениться: она была хорошая женщина, порядочная, к тому же обиженная судьбой. Но нельзя повторять в жизни ошибок. А я один раз уже совершил ошибку, женившись на Нучче. Мужчина волен делать то, что хочет, но родители, братья и сестры, жена и дети не должны из-за этого страдать — они должны оставаться ни к чему не причастными и незапятнанными. Я всегда старался так поступать. Но в конце концов Нучча все равно узнала, кто я, и это ей стало известно не от меня. Я уверен, что из-за этого она и умерла. И если бы у нас тогда уже родился ребенок, то он или тоже погиб бы, или рос бы кое-как, под присмотром тетушек, соседей, в компании уличных ребят.

Все эти три года в селении я старался, чтобы обо мне ничего не узнали. Как-то вечером, когда я пешком возвращался домой, ко мне пристали трое парней, строивших из себя гангстеров. Это не было ограбление. В наших местах так не грабят. Самое большее может приехать кто-то из соседнего селения или городка и очистить банк или почту. Если бы я дал им пару десятитысячных бумажек, они бы от меня отстали и еще сказали бы «спасибо».

— Ну, что сдрейфил? — спрашивали они. И со смехом пытались повалить меня на землю. Мне ничего не стоило размозжить одному из них башку, чтобы научить двух остальных хорошим манерам. Однако я, избегая драки, сумел уверить их, что денег у меня нет и что в полицию я на них жаловаться не буду, но, когда один из них схватил меня за руку и хотел ее заломить, я напрягся и ему это не удалось. А его дружки стали над ним насмехаться, говорить, что он слабак, которому не справиться с собственным дедушкой. А я, выглядящий старше чем на свои пятьдесят три года, смеялся вместе с ними и прикидывался в самом деле дедушкой. Так дело обернулось шуткой и кончилось тем, что мы разошлись по-хорошему.

В другой раз у меня зашел спор из-за межи с соседями, купившими участок рядом с моим и захотевшими проложить дорожку, которая наполовину шла бы по моей земле. Вспоминаю также ссору с трактористом, потребовавшим сверх условленного, а также с хозяином соседнего дома, который, прежде чем вернуться в селение, работал на Севере и позабыл, как ведут себя воспитанные люди.

Но я ни разу не пролил ни капли крови. Кто со мной знаком, знает меня только в лицо, и, если мы здороваемся, первым здороваюсь я. Меня интересует только моя земля. И ничего больше. Как прекрасно возделывать землю без страха, что тебе может грозить голод. Спать в постели под простыней, не прислушиваясь, идет ли на дворе дождь. Потому что иногда дождь — это погибель, а иногда отсутствие дождя — тоже погибель. Но на тот случай, когда дождя нет, я пробурил колодец — современный артезианский колодец глубиной в восемьдесят метров. И вода у меня есть всегда, даже когда господь бог не желает ее ниспослать людям. Вот для чего нужны деньги.

Бывают они нужны и на другое. Язву желудка я лечил в Швейцарии, сперва в Беллинцоне, потом в Цюрихе у врача, которого знавал во времена дона Нино, умершего, да будет земля ему пухом, тоже в Швейцарии. И вылечил язву я благодаря деньгам, потому что в Италии, если хочешь наверняка выздороветь, надо ехать за границу, а для этого требуются денежки.

Нужны деньги и тогда, когда меня охватывает тоска по морю. Тогда, не говоря никому ни слова, я уезжаю и отправляюсь в Палермо. Я купил себе машину «ритмо-дизель», настоящую игрушку. Я приезжаю, снимаю хороший номер в дорогой гостинице, ем в ресторане, где подают такую свежую рыбу, что она кажется еще живой, и официанты одеты в черные костюмы, а ночью сплю с такой девицей, какой у нас в селении не увидишь даже в кино. Тратить деньги на шикарные ботинки — это не по мне, но ради такого я всегда готов, не скупясь, открыть бумажник. А когда устану, возвращаюсь домой. Иногда кто-нибудь видит, как я приезжаю, и спрашивает, где я был.

— Ездил в ИНПС[62] насчет пенсии, — отвечаю я. Или же — делал анализы из-за своей язвы, или же — был на сельскохозяйственной ярмарке. Словом, там, куда ездят приличные люди.

Иной раз летом я остаюсь ночевать в поле. Так же, как в детстве с отцом и братьями. Но теперь сплю не на голой земле: для этого я уже не в том возрасте. Я выстроил себе домик, всего с одной комнатой, лишь бы не мочил дождь. Вечером что-нибудь готовлю на ужин, а потом выхожу на воздух и слушаю ночные звуки, пока не сморит сон.

— Все-то у тебя есть, Джованнино, — нередко говорит мне двоюродный братец, когда мы с ним видимся. Но это не так. У него есть жена, а у меня нет. Он живет себе бездумно, а я нет. Он меня приглашает каждое воскресенье, и я иногда к нему хожу. Но денег в долг никогда ему не даю. Если пройдет слух, что я могу запросто вынуть из кармана пару миллионов, прощай спокойная жизнь.

Поэтому я торгуюсь даже из-за пяти тысяч лир и во всех лавках, где что-нибудь покупаю, стараюсь получить скидку. Поэтому мне удается жить неприметно, а иной раз меня все это даже забавляет. А задушевных разговоров ни с кем не вожу, да мне этого и не нужно. Но не из-за высокомерия. Я просто уже привык так жить. Сперва я доверял всем, кто принадлежал к Семьям. И появились Корлеонцы, которые плевали на эти правила. Потом доверял только той Семье, в которую входил сам. И появились предатели, устроившие бойню и перебившие всех остальных. Так разве могу я теперь доверять кому-нибудь из односельчан, которые только называют себя моими друзьями и даже представить себе не могут, какова моя настоящая жизнь.

Самое большее — обменяться парой слов о погоде, о видах на урожай и о химических средствах борьбы с сорняками, которые теперь применяют. Да и вообще у меня нет времени на разговоры. Каждое утро покупаю «Сицилию» и читаю почти от корки и до корки. Делаю покупки, кое-что по дому, пью кофе в баре, и нескольких часов, свободных от работы в поле, как не бывало. Это бедная жизнь, но она для меня — отдых. И она мне правится.

В память о былых временах я храню только две вещи. Прежде всего пистолет, неизменно вместе с оформленным по всем правилам разрешением на ношение оружия. Только нынче он тоже отдыхает, покоясь в ящике комода. Я никогда не беру его с собой, когда выхожу из дому. Я знаю, что меня не могут убить. Но если я и заблуждаюсь насчет своей безопасности и моя судьба притаилась где-нибудь в темноте за углом, есть у меня пистолет или нет — все равно без разницы. Я об этом не думаю и не трясусь от страха. В оставшиеся мне годы мне хочется жить и спать спокойно.

Второе, что я храню — это воспоминания. Я знавал больших людей, людей в настоящем смысле этого слова. И в жизни мне выпали на долю испытания, которые пережил далеко не каждый. О некоторых из них я рассказал, но о других не могу, да и не хочу говорить. Если у человека нет секретов, которые надо хранить, значит, он прожил пустую и бесполезную жизнь.

Самые приятные воспоминания — самые незначительные, если рассказывать о них, они кажутся сущей чепухой. Некоторые летние вечера на усадьбе дона Пеппе вместе с другими молодыми ребятами. А потом — когда я в первый раз сел за руль машины или когда, называя меня по фамилии, перед ней впервые добавили «синьор». Но чаще всего вспоминаются некоторые минуты, проведенные с женой, и жизнь в Семьях, где я работал. Наверно, так бывает и у солдат во время войны: знакомятся между собой разные люди, которых каждую минуту поджидает смерть. И даже если уцелеют, потом они вернутся на «гражданку» и никогда уже больше не встретятся друг с другом. Но в те дни, когда были вместе, они чувствовали себя братьями. Потому что у солдат все потребности, все желания и мысли одинаковы. И оттого некоторые слова, даже произнесенные еле слышным шепотом, звучат, будто колокола в день Пасхи.

И некоторых из них я любил. Не только Стефано Бонтате и Саро Получлена. И многих из них уважал. И многие из них меня научили жизни, которая жестокий зверь, большой и сильный. Но ведь и хищные звери кормят молоком своих детенышей и вылизывают их, чтобы вычистить шерстку.

Я не был хорошим человеком, но я это сознавал, когда совершал какой-нибудь дурной поступок. Я рассказал тут только то, о чем мог рассказать, но мой пистолет пропел больше десятка раз последнюю песню тем, кто того заслуживал, но также и кое-кому, кто того не заслужил. Когда я так поступал, то об этом не думал, а если и думал, то все равно делал, потому что имел на то свои причины. И за это надо платить. Целой страницы не хватило бы для имен всех тех, кого я знал и кто заплатил собственной жизнью или пожизненным заключением.

Мне повезло. Жизнь, которую я прожил, оставила мне лишь шрам на ноге да язву желудка. Все остальное она навеки унесла — из всех, кого я знал, живы лишь немногие, да и те в тюрьме и никогда не выйдут на свободу. Остальных всех убили. Уцелел лишь я один. Живой, но один. Работа в поле да воспоминания — вот и вся моя компания.

Однако подчеркиваю: именно воспоминания — и никаких сожалений. О чем я могу жалеть? Ведь мне от рождения было предуготовано погибнуть в шахте, как моему брату. Или же пойти по дороге отца: до семидесяти лет за жалкие гроши гнуть спину на хозяина. Или же выучиться говорить на туринском диалекте на каком-нибудь заводе, выпускающем болты, вдалеке от моего селения, от моря, от родителей. Так разве мне есть о чем жалеть?

Я прожил жизнь такую, какую прожил. Она была то хорошей, то плохой — как уж выпадало. И если бы я родился вновь, то хотел бы прожить точно такую же.

Я ни в чем не раскаиваюсь.

Послесловие

В середине 1988 года в Италии вышла книга, наделавшая много шума: среди множества сочинений о мафии — и художественных, и публицистических, и научных — она привлекла внимание критики и читателей своей необычностью. Оставшийся анонимным автор предложил читателям выполненную им литературную запись воспоминаний также оставшегося неизвестным мафиозо по имени Джованни, который, кое-что не договаривая, кое-кого не называя, рассказал ему историю всей своей жизни — от нищего батрака в горном сицилийском селении до сначала охранника-«гориллы», а затем высококвалифицированного профессионального убийцы — члена одной из «семей» мафии, действовавшей в столице Сицилии — Палермо. Анонимный автор назвал эту исповедь, потрясающую своей откровенностью и жестокой правдивостью, «Уважаемый человек — поразительное свидетельство изнутри мафии». «Уважаемый человек», или «человек чести» — на языке мафии означает: член мафии, свято соблюдающий ее законы, за нарушение которых его ждет смерть — в их безусловном и безропотном выполнении он клянется при приеме в «семью». Джованни — «уважаемый человек»: проявленное к нему неуважение рассматривается как неуважение к «семье», к которой он принадлежит, и сурово карается; он и «человек действия», то есть такой мафиозо, который способен не только выполнять «технические» функции или охранять боссов, но и осуществлять «операции» — профессионально убивать, соблюдая полную секретность… Главное качество «человека чести» — не только абсолютная преданность «семье», не только «профессиональный опыт» и смелость, но и умение молчать, никогда не задавать лишних вопросов…

Джованни просто и безыскусно, порой грубовато, порой с крестьянским юмором повествует в первых главах книги о том, как он стал мафиозо. И этот его рассказ, на наш взгляд, убедительнее всех социологических исследований отвечает на вопрос о рекрутировании мафии, о самой природе этой организации, насчитывающей на Сицилии более двух веков существования. Нищета и забитость — вот что питает мафию, и правы те итальянские писатели-меридионалисты (так называются исследователи проблем жизни Южной Италии), которые говорят, что, пока на Сицилии и во всей Южной Италии будут существовать отсталость, бесправие, неграмотность, пережитки и обычаи прошлых времен, до тех пор у мафии будет питательная среда…

Далее Джованни рассказывает о своих «делах» и «операциях», и его повествование превращается в захватывающий детективный и приключенческий роман. Он участвует во многих кровавых переделках, говорит о вожаках мафии, которых знал лично или близко наблюдал. У него точный язык, феноменальная память. Борьба — и хитростью, и оружием — идет на два фронта — против органов правопорядка, охотящихся за мафиози (преимущественно рядовыми, как Джованни), и конкурирующих группировок — главным образом «семьи» из Корлеоне. Но потом возникает и третий — самый опасный и самый беспощадный — фронт: в «семье» появляются предатели, там начинается внутренняя борьба за власть. Рассказ Джованни доходит до самого последнего времени, до 1986 года, когда опьяневшая от огромных денег, нажитых торговлей наркотиками, и от пролитой крови мафия убивает в Палермо генерала Альберто Далла Кьезу и его молодую жену. После этого убийства префекта Сицилии, направленного на остров для подавления мафии, после гибели всей «семьи» Джованни, он благоразумно решает выйти из игры, унося с собой все свои секреты и тяжкие воспоминания…

Тут надо сказать, что книга «Человек чести» привлекла внимание не только читающей публики, но и органов, занимающихся борьбой против мафии. Полиция захотела раскрыть фамилии обоих анонимов — и писателя — автора литературной записи, и самого героя, скрывшегося под именем Джованни. Эффект был неожиданный, на что и рассчитывал Аноним. Автором оказался известный писатель, мастер детективного жанра Энцо Руссо, его герой Джованни — вымышленным персонажем, плодом его писательской фантазии, а «литературная запись» бесед — типичной литературной мистификацией, образцов которой немало имеется в классической литературе…