Послесловие 10 страница

— Может, тебе нужна помощь?

— Нет, ваша милость.

И поскольку после того прошло уже две недели и он никого ко мне не прислал и ничего не передал, в начале декабря я уложил чемодан и поехал в свое селение.

Приехал я при сильном снегопаде. Я не видел снега много лет и был доволен. В детстве, когда шел снег, мать давала мне теплое вино со снегом. Получалось нечто вроде «граниты», [51] и мы ели ее с хлебом. Но матери больше не было, в доме не было вина и вообще никаких запасов. Я пошел кое-что купить: соседи, увидев свет в окнах, пришли со мной поздороваться. Вечером я отправился проведать двоюродного братца.

Он очень сетовал, что урожай был не такой, как он надеялся. Я его слушал молча и в конце ни похвалил его, ни обругал. Я понял, что он так многоречив из-за волнения. Постепенно я перевел разговор на соседей по полю, и он мне рассказал, что тот из братьев, что болел, умер прошлым летом. Один из двоих избежал возмездия, но я не огорчился: этого беднягу заставили стать соучастником преступления родственные узы. Другой же брат был жив и находился в добром здравии.

Его я встретил на следующий день на площади. Было воскресенье, и погода разгулялась. Он мне очень обрадовался. Он уже успел забыть то, о чем ему хотелось забыть, и был уверен, что мне ничего не известно о том, как было дело. Он во что бы то ни стало хотел меня чем-нибудь угостить. В двух шагах от нас был бар, но он повел меня в другой, подальше, «к своему куму». И парень за стойкой, не дожидаясь, пока он закажет, налил ему стакан белого вина. Он осушил его залпом, даже не поперхнувшись. Видно, в этом деле у него был немалый опыт. А владелец бара стал его кумом, наверно, только потому, что давал ему пить в кредит, а это лучшее свойство на свете.

— Ну так как идут у тебя дела? — поинтересовался он под конец. Я чуть не рассмеялся. Неужели он до сих пор надеется оттягать у меня мои семь тумоло? Но я ошибался. Едва я ответил, что, слава богу, дела у меня идут что надо, он вместо того чтобы скривиться с досады, взял меня под руку и вышел со мной из бара. У него тяжело больна жена, потом умер брат и были большие расходы на похороны. А брат оставил долги и двух маленьких детей, которых надо кормить.

— В общем, одни неприятности — и огорчения, и безденежье…

Его жалобам не было конца, но с божьей помощью он наконец выложил то, что хотел сказать: он готов продать мне свой участок. Понятно, он уступает его мне не потому, что у него нет других покупателей. Люди стоят в очередь с раннего утра у его дверей, чтоб купить эту землю, полную камней, и где самое молодое миндальное деревце старше Мафусаила. Он предлагает землю мне из уважения как соседу и из давних дружеских чувств к моей семье.

— Ну что же, если цена подходящая, то, пожалуй, можно и подумать, — ответил я, делая вид, что меня его предложение не слишком заинтересовало.

Дома, варя себе немножко бульона с вермишелью, я подумал, что господь бог, видно, решил в этом деле принять мою сторону. Соседа по участку звали Паолино. И с тех пор как он убил моего отца, Паолино научился как следует выпивать, мало работать и тратить много денег. В одно мгновение меня вдруг осенило, как мне следует действовать. Не нужно никакой секретности. Наоборот, пусть все нас видят вместе, всегда под ручку, как двух настоящих кумовьев.

И поэтому мне ни к чему было его подкарауливать. Он сам присосался ко мне, как пиявка. Он сто раз на день стучался ко мне в дверь, провожал в поле, чтобы показать свой участок, который был совсем запущен, но он его расхваливал на все лады, будто дочь на выданье. То и дело угощал меня кофе. И пока я пил кофе, он мешал вино, аперитивы и горькие настойки. Хотя он всякий раз хватался за бумажник, платил теперь почти неизменно я, потому как однажды вечером кум-бармен объявил ему при всем честном народе, что если не увидит перед собой на стойке наличных, то больше не даст ему в кредит даже ликерной карамельки.

В субботу утром мы отправились к нотариусу оформить сделку и я в присутствии свидетелей дал ему пятьсот тысяч наличными. У него от радости выступили на глазах слезы. Этот Иуда-Паолино пытался меня даже облобызать, и все, в том числе и нотариус, расхохотались. Потом он потащил меня к себе обедать и по дороге начал сорить деньгами: сначала два кило самой лучшей свиной грудинки, потом самые дорогие бананы для любимого гостя, пакет самой свежей лапши, приготовленной этим утром. И вина: две большие бутыли. Сорт, название вина его не интересовали — ему главное, чтоб побольше.

Около четырех часов дня я сказал, что мне пора собираться к отъезду. Он меня снова поцеловал. Теперь это уже успело стать у него плохой привычкой. Я пошел домой, попрощался с соседями и уложил чемодан. В восемь вечера при такой стуже двери у всех уже были закрыты на все засовы. Я поставил свой «127» на площадушке при выезде из селения, среди других припаркованных там на ночь машин. Около одиннадцати я притаился в темноте в каком-то подъезде на улице, по которой пойдет Паолино, возвращаясь домой из бара. Я представлял себе, как он там, в баре, с карманами, набитыми моими деньгами, хвастается, как он сумел уговорить эмигранта заплатить запрошенную им цену. А хозяин бара, увидев перед собой такую кучу денег, вновь став ему кумом, наливает один за другим еще десять стаканов, а берет с него за двенадцать…

Я ждал, слегка дрожа всем телом. Прожив столько лет у моря, я уже отвык от такой стужи. Я не захватил даже перчаток, да и ботинки были слишком легкие. А кроме того, я не был спокоен: в Палермо стоило выйти и пройти пешком триста метров и тебя уже никто не знает. А если и попадется кто знакомый, то понимает, что лучше меня не узнавать. В селении же было по-другому. Тут следовало быть начеку.

Он показался около полуночи. Но был не один. Он и его приятель, которого я не знал, оба сильно под градусом, шли под ручку и очень оживленно беседовали. По счастью, Паолино настоял, что сначала он проводит своего приятеля до дома. Там они простояли еще с четверть часа, рассказывая друг другу всякую чушь, пока не вышла женщина и не увела мужа домой.

— Спокойной ночи! — крикнул Паолино вслед захлопнувшейся двери. Потом пустил мощную струю на стену и зашагал по улице, ведущей к своему дому. Он шел твердой походкой, но очень медленно. Подошел к одному очень удобному месту, но там светилось окно и слышались голоса. Я выждал, пока он свернет за угол, и пустился бегом вслед за ним. Он оглянулся. Паолино оказался не так уж пьян и, узнав меня, тотчас обрадованно раскрыл объятия.

— Дорогой куманек, как ты тут оказался?!

Много лет я думал о том, что скажу ему в эту минуту. Я приготовил множество слов, одно обиднее и злее другого. Мне хотелось его до смерти испугать так, чтоб со страха он наделал в штаны, чтобы бросился передо мной на колени…

Но я уже стал слишком опытным профессионалом. Это была не месть. Это был обет, дань уважения к памяти моего отца. Поэтому слов тут было не нужно.

Я упер ствол пистолета ему в сердце и прости-прощай Паолино.

В Палермо я немедленно все организовал, как надо. Приготовил свидетелей, готовых поклясться жизнью своих детей, что в десять вечера я уже вернулся и они вместе со мной ели «сфинчоне». [52] Прежде чем покинуть селение, я вытащил у Паолино из кармана бумажник и снял с пальца обручальное кольцо. Все знали, что за несколько часов до того я дал ему деньги, и вполне можно было предположить, что какому-то злоумышленнику пришла в голову мысль как следует отпраздновать Рождество за его счет.

В общем, я все предусмотрел. Прошло уже более года и все было тихо. За это время я уладил все формальности со вдовой, от которой получил купчую на землю. Теперь участок отца — семь тумоло и участок Паолино составили вместе почти две сальмы земли, что соответствует примерно шести гектарам. У некоторых друзей в Палермо было даже до полусотни квартир у каждого, но я с этими двумя сальмами чувствовал себя важным господином и не сменял бы их даже на виллу с садом, как у семейства Бонтате.

Но через четырнадцать месяцев после случившегося меня вызвали в казарму карабинеров на площади Верди, возле Театра Массимо. Я никогда там не был, но немало про нее слыхал. Казарма разместилась в старинном монастыре. Вход был с узкой-преузкой улочки, возле древней арки. Мне говорили, что ночью это местечко производит жуткое впечатление. Но на меня такие вещи не действуют, а кроме того, я отправился туда днем.

На всякий случай я прихватил с собой нашего постоянного адвоката. Но времена усатых старшин с тяжелыми кулаками уже прошли. Нас принял лейтенантик такого скромного и ученого вида, что казался семинаристом. Он обращался ко мне на «вы» и держался очень любезно. Он принялся задавать вопросы насчет моей поездки в селение за несколько дней до произошедшего несчастья и делал это так настойчиво, что мой адвокат, перебив его, спросил, имеются ли против меня обвинения.

— Пока что мы только хотим уточнить некоторые обстоятельства, потому что следствие еще не закончено, — ответил чуть ли не с обидой семинарист. Как же так, он обращается ко мне на «вы», а этот адвокат еще его критикует?

— Я в вашем распоряжении, — сказал я. И объяснил ему, что смерть Паолино доставила мне массу всевозможных затруднений: мне пришлось дожидаться введения в права наследства его вдовы, чтобы оформить сделку, а так как имелись несовершеннолетние дети, еще потребовалось разрешение судьи. А судьи в таких делах медлительны и долги, как старость…

— Дело в том, — объяснил адвокат, когда мы вышли из казармы и зашли выпить по чашечке кофе со сливками, — что им прекрасно известно, кто ты такой, хотя у тебя и нет судимостей, а твой куманек словно нарочно дал себя угробить как раз тогда, когда ты появился в селении…

И засмеялся. Я спросил, как он думает, может ли мне что-нибудь грозить в будущем.

— Стоит тебе в первый раз попасть за решетку за принадлежность к преступной организации, ты расплачиваешься и за это, и за все, что тебе только ни пришьют. Но до тех пор пока этого не произошло, они ни хрена не могут тебе предъявить.

Так я забыл об этом и думать.

Да и как я мог забивать себе голову такими мыслями? Начиналась война, и я уже достаточно хорошо знал эту среду и ее нравы и понимал, что дело будет не шуточное.

Отправляли теперь на тот свет не какую-то никому не известную мелочь. Прежде газеты писали о «сведении счетов» — фраза, которую употребляют, когда речь идет об убитых преступниках, даже если причиной перестрелки явилось то, что кто-то кому-то наставил рога или не дал проехать вперед на дороге. Казалось, что делу об убийстве его превосходительства Скальоне суждено оставаться исключительным случаем. Однако вскоре одного за другим ухлопали полковника Руссо, христианского демократа Рейну, судью Терранову, капитана Базиле, депутата Маттареллу. Не уверен даже, всех ли я запомнил. Всякий раз люди раскрывали газету и ужасались: «С ума сойти! » Но проходило один-два месяца и случалось новое убийство.

Помню заголовок в «Сицилии», который гласил: «Нападение на государство». Но я просматривал первые полосы и других выставленных в киоске газет, чтобы узнать, что думают обо всем этом в Риме и на Севере. Но все газеты тянули ту же песенку, что и «Сицилия», и я не мог поверить, что все они настолько глупы. Да какое там нападение на государство? Что может дать нападение на государство?

Дело все в том, что во времена контрабанды сигаретами и других подобных дел, если какой-нибудь полицейский комиссар, полковник или ведущий следствие судья начинали слишком надоедать и действовать на нервы, никому не приходило в голову отправлять их к праотцам. Из-за нескольких миллионов лир это просто но имело смысла. В те времена тот, кто попадал за решетку, со святым терпением ожидал, пока выйдет на волю, а кто оставался на воле, примирялся с тем, что меньше зарабатывает. Потом вскоре все становилось на прежнее место, улаживалось и начиналось сначала.

Но с этими бешеными деньгами, которые только протяни руку — твои, грозящим тебе каждую минуту пожизненным заключением разве кто хоть на секунду станет задумываться, прежде чем спустить курок? И неужели все эти полковники, все эти следователи и судьи надеялись, что достаточно им сказать: а ну-ка, голодранец, положи немедленно эти десять миллиардов — и человек отдаст десять миллиардов и попросит прощения? Если бы они, вместо того чтобы бездельничать и нежиться в тепле в своих кабинетах, прокатились бы в Кальсу или в Томмазо-Натале и там собственными глазами увидели и собственными руками потрогали нищету и голод, может, они лучше бы кое-что поняли. Когда один из тамошних парней в первый раз в жизни подержит в руках деньги, потом уже напрасно грозить ему уголовным кодексом и надеяться, что это на него подействует.

В Палермо были повязаны все кругом, потому что деньги нужны всем, с ними удобнее жить. Я видел, как Козентино совал пачки денег полицейским, муниципальным служащим, автоинспекторам. А Стефано водил дружбу с депутатами, судьями, мэрами. А еще до Стефано — его отец, у которого были близкие знакомства также и в Риме. Каждый что-то зарабатывал: не только деньги, но и разные льготы и услуги, квартиры, а также и кредит на выгодных условиях в банке или освобождение от военной службы для сына. Каждый то, что ему надо.

И вот являлись с материка какие-то судьи, какие-то офицеры карабинеров и, продолжая вести себя так, как там, на материке, изливали свою честность на Палермо и требовали сдать им оружие, власть и деньги в обмен на уютное пожизненное заключение. Они хватали ни в чем не повинных людей, говоря: «Пока что давай посиди за решеткой, а там разберемся». Они избивали и топтали беззащитных невинных бедняков, хотя бы взять, к примеру, мою несчастную жену. Ибо такие честные люди, как они, могут себе это позволить и совесть у них останется чистой — ведь никто не может их обвинить, что они кладут себе что-нибудь в карман. Они не получают от этого никакой выгоды: они поступают так во имя закона и справедливости.

А когда то тут, то там в мире стреляли или в братьев Кеннеди, или в президента Египта, или в поляка папу римского, все они были уверены, что никто, чтобы они ни творили, не посмеет и пальцем их тронуть. И умирая, они, наверно, думали: «Неужели? Не может быть! Меня? »

Кое-кто из них были достойными людьми, и жаль, что их застрелили. Но двоих из этих высокопоставленных жертв я знавал лично — одного незадолго до его гибели, а другого — много лет назад, когда я работал еще в Корлеоне у Доктора. Я не называю имен только из-за уважения к их семьям. Один из них использовал свое положение, чтобы пристроить сыновей туда, куда он велел, чтобы никогда не платить штрафов ни самому, ни его друзьям, чтобы целыми днями пользоваться казенной машиной, чтобы пожирать все, что ему присылали в подарок на Рождество и Новый год. Однако он считался честным: взяток ни от кого не брал. Другой был полным ничтожеством. Стоило его послушать, так даже я с моими тремя классами начальной школы и то сразу понимал, что это ничтожество. А его супругу в Палермо знали многие, и не только в лицо. Но за ней водился еще и другой грешок: синьора играла в покер и занималась этим в известном клубе, посещаемом людьми из общества. Каждый раз, как в полицию приходил анонимный донос, муж предупреждал жену, а та — своих друзей, и, когда полицейские врывались в помещение игорного дома, они находили там людей, занятых светской беседой или игрой в бридж, который не считается азартной игрой.

Теперь они герои, оба пали на боевом посту. На том месте, где их убили, установлены памятные доски. Когда я прочитал, что на них написано, то подумал, что если смерть может принести удачу, то им сильно повезло. При жизни им была грош цена, они ничего собой не представляли. Мертвых же их никто уже не сможет критиковать.

В конце мая 1978 года застрелили Джузеппе Ди Кристину. Произошло это рано утром на улице Леонардо да Винчи. Я тогда лежал в больнице. Не в нашей «больничке», а в государственной. Мне удалили аппендицит, и я еще не совсем пришел в себя после операции и настолько обалдел, что, когда Козентино мне об этом сообщил, я даже не сразу понял и думал, что ослышался.

— Но почему? — наконец спросил я, и он скорчил гримасу.

— Кто может сказать? Но пока что, поскольку это случилось в зоне Индзерилло, у бедняги Тотуччо большие неприятности.

Потом я прочел, что Ди Кристина был агентом карабинеров, что он донес на всех наиболее видных Корлеонцев. Но я этому не верю. Думаю, что все дело было в старой дружбе между его семьей и семьей Бонтате. Стефано лишили одного сильного союзника и скомпрометировали другого, позаботившись о том, чтобы убийство произошло на его территории.

— Ничего неизвестно? — спросил я, помолчав, Козентино.

— Пока ничего. Но почерк, мне кажется, тот же.

— А что говорит Стефано?

— Он в очень подавленном состоянии, бедняга. В последние дни он обсуждает это дело со многими друзьями. У них все время совещания. Мне с ним никак не поговорить: его никогда нет дома. Его жена тоже жалуется…

Я предполагал выйти из больницы через пару дней, но уж если заколодило, то не поможет ничто на свете: у меня получилось осложнение и я провалялся в больнице еще две недели. Так же как я не сумел пойти на похороны отца, я не смог пойти и на похороны сына.

Но, лежа на своей койке, я имел время в тишине и покое как следует поразмышлять. Я думал о всех тех, кто погибал рядом со мной из года в год. Один за другим, по очереди: бандиты и порядочные люди, знаменитости и ничтожества. А в итоге побеждали те, кто готов на все: безбожники, люди, не держащие слова, лишенные чести. Когда-то Корлеонцев была всего горсточка, небольшая группка. Но постепенно они находили везде, где только можно, союзников и прислужников. А того, кто не соглашался стать их союзником или не хотел прислуживаться, ожидал такой же конец, как и Ди Кристину.

По этой причине я никогда даже и не помышлял о том, чтобы действовать самостоятельно или же командовать над теми, кто работал вместе со мной. Мне делали такие предложения, но я отказывался. Может, еще несколько лет назад я и обрадовался бы такой возможности, сказал бы «да». Но потом я почувствовал, куда дует ветер, и именно Ди Кристина помог мне это понять. Он шутя говорил, что теперь уже не осталось места для людей с университетским образованием. Я же скажу, что ныне осталось место только для Корлеонцев. То, что произошло впоследствии, подтвердило мою правоту, и если сегодня я еще жив, то отчасти обязан тому, что смекнул это раньше многих других.

XVI

Летом 1979 года произошло одно странное событие. Поскольку по натуре я человек нелюбопытный, в тот момент я не задумался над тем, что увидел, а уже через неделю забыл об этом и думать. И прошло немало времени, прежде чем я об этом вспомнил.

Случилось это в воскресенье. Я запомнил день, потому что стояла ужасная жара и я сговорился с двумя друзьями поехать на море: неким Гамбино, который несколько лет назад умер от рака, и неким Саро, прозванным Полчлена из-за операции, сделанной ему в детстве. [53] Мы с Саро были друзьями не только по Семье, но и вообще во многом схожи: даже в нашем отношении к морю. В самом деле, он тоже не умел плавать и не был способен этому научиться. Поэтому в то время как все плескались и получали полное удовольствие, мы с ним прогуливались вдоль берега по пояс в воде, с опаской поглядывая на набегающие волны. И если бы один из нас оступился или же его толкнули, другой должен был его поддержать. Таков был уговор.

Мне сообщили, что Стефано лично меня разыскивает. Я сразу же позвонил ему. Я должен был приехать к нему домой. В то время он жил с семьей за городом, в стороне Мальокко. Я застал его сидящим под деревом в одной майке. Он усадил меня на складной стульчик, такой, как бывают на пляжах.

— Итак, Джованнино, слушай внимательно. На этой педеле состоится встреча в конторе у Спатолы. Точной даты я еще не знаю. Ты должен быть наготове, чтобы прибыть туда за четверть часа и находиться у входа.

Я думал, что мне будет поручено его охранять, но речь шла о другом. Он мне объяснил, что если за участниками встречи кто-то будет шпионить, то после ее окончания я должен следовать за машиной главного гостя и проверить, не увязался ли за ней «хвост» — чья-то чужая машина. Дело нехитрое. Хуже было сидеть взаперти дома у телефона в такую жару, которая не спадала даже ночью. Я полюбил пиво и открывал одну банку за другой. Наконец раздался телефонный звонок.

Человек, о котором шла речь, оказался маленьким, худеньким, лицо у него было со впавшими щеками, на голове — несколько седых волос. С ним был Спатола. Потом приехали Стефано и Тото Индзерилло, который, судя по выражению его лица, был чем-то озабочен. Но у него всегда был недовольный и озабоченный вид. Потом был какой-то усатый — он разговаривал очень громко и нараспев, как уроженцы Катании. Он шел под ручку с другим, которого я знал в лицо. Кажется, это был асессор областного правительства Маттареллы, который тогда еще был жив. Других я не видел, но потом при разъезде гостей их оказалось больше: наверно, многие уже прошли в дом, когда я приехал.

Однако Стефано правильно сделал, что предпринял меры предосторожности. В находящемся поблизости баре я заметил знакомую физиономию. Сразу я не мог вспомнить, как его зовут, но, когда пришло время докладывать, его имя всплыло в памяти. Звали его Маркиз. Как только началось совещание, я нашел телефон и доложил — все заняло каких-нибудь полминуты. У него был мотоцикл: при том движении, что на улицах Палермо, мотоцикл стал самым падежным средством, чтобы следовать за автомобилем, не теряя его из вида. Он пристроился в хвост к машине старика со впалыми щеками, которая въехала в сад красивой виллы, расположенной невдалеке от города. Тут мотоциклист записал номер машины, адрес и уехал. Я обождал десять минут и тоже отправился восвояси.

Однако на этом дело не кончилось. Стефано вновь встретился с этим человеком, и на этот раз они были только вдвоем. Шофер Стефано заболел, и вести машину выпало мне. Так как мне никто не сказал, куда ехать, я направился прямиком к той вилле. Спохватившись, Стефано тронул меня за плечо:

— Эй, Джованнино, куда это ты едешь? Поворачивай назад, нам надо на улицу Нотарбартоло.

Старик непрерывно облизывал пересохшие губы. Говорил он тоненьким голоском, будто блеял, и то и дело запинался.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал ему в один прекрасный момент Стефано. — Этим можем заняться мы. Это для нас не проблема. Ах, если бы все трудности были вроде этой… — Потом объяснил ему что-то насчет аэропорта Пунта Раизи и назвал некоего работающего там Конильо или Конильяро. Под конец разговора спросил старика, что же тот решил.

— Я жду вашего ответа. Могу позвонить вам завтра после обеда?

— Я вам сам позвоню. Так будет лучше, — ответил Стефано и велел мне остановиться у какого-то старинного палаццо. Там стояла синяя «альфетта», один сидел за рулем, двое сзади. Водитель с любезной предупредительностью выскочил и бросился открывать дверцу нашей машины. Взаимные приветствия, казалось, никогда не кончатся, и, когда мы остались одни, Стефано издал громкий вздох облегчения.

— Ну, слава богу, кажется, кончил морочить нам яйца! Поехали, Джованнино, к Калоджеро Пиццуто. Ты знаешь, где он живет?

— Нет, ваша милость.

— Я тебе покажу. Поехали.

Как я уже говорил, много времени спустя мне попалась на глаза заметка в газете «Ора». [54] Рядом была помещена фотография Микеле Синдоны, сидевшего в тюрьме в Соединенных Штатах. Один итальянский судья требовал его выдачи и перевода в Италию. Только взглянув, я сразу же узнал его. На фотографии был тот человек, которого я отвез на улицу Нотарбартоло.

В тот год происходила одна странность за другой. Казалось, кто-то забавляется, подвергая меня испытаниям, желая проверить, способен ли я выполнять свой долг, никуда не глядя, ничего не видя и не слыша.

На этот раз задание я получил от Козентино. На своей машине он отвез меня за город, недалеко от Палермо, в местность, которой я почти не знал. Он показал мне виллу — одну из тех современных, белых вилл, что теперь в моде. Он сказал, что там в доме есть окно с деревянной ставенкой, которую легко взломать. Как только стемнеет, я должен проникнуть в дом и притаиться в передней. Быть может (он произнес «быть может», повысив голос и подняв обе руки), быть может, приедет один человек. Он может приехать и в десять, и в одиннадцать часов вечера, и в полночь. Но на всякий случай мне следует оставаться там и ждать его до рассвета.

— И если приедет? — спросил я. Козентино сделал выразительный жест правой рукой.

Я спрашивал себя, а что я буду делать, если приедет не один человек, а пятеро, если приехавший окажется маленьким ребенком, или епископом, или кем-то из Семьи. Единственное сомнение, которое выразил Козентино, касалось того, приедет тот человек или не приедет. А до всего остального мне не было дела. Манера вести себя и выражаться у Козентино была немножко грубоватая, деревенская. Но он был точнее всякого немца, и когда Миммо Терези хотел над ним посмеяться, то именно так его и называл: «немец» или же «Муссолини». Но Терези мог себе позволять такие вольности. В Семье он занимал высокое положение и к тому же был в родстве со Стефано.

— На какой день это намечено?

— Возможно, на завтра. После обеда никуда не отлучайся. Я тебе дам знать.

Однако прошло целых четыре дня. К этому времени я, поскольку все вечера сидел дома, отоспался на славу и был в хорошей форме. Однако я велел в баре налить себе полный термос крепкого кофе. И поехал. Машину я решил спрятать так, чтобы, если этот человек приедет, ее не заметил и ничего не заподозрил.

Когда я проник в виллу, уже почти стемнело, но поскольку жалюзи не были опущены, то еще можно было кое-что рассмотреть. Я всю ее обошел. Не из-за любопытства, а чтобы лучше изучить обстановку. Это был господский дом — понятно с первого взгляда. И хотя холодильник был отключен, хозяева, по-видимому, приезжали сюда часто, так как постели были застланы и везде было чисто убрано.

Время от времени мимо проезжала машина, слышались голоса, и я всякий раз замирал наготове у входной двери. Так как дело было в декабре, в доме было холодно и я делал один глоток кофе за другим, скорее чтобы согреться, чем для того, чтобы отогнать сон. Хотя у меня привычка рано ложиться спать, когда надо, я могу сколько угодно бодрствовать. Около часа я услышал, как к дому подъехала машина и остановилась. В щель под дверью был виден свет фар. Но шума захлопнувшейся дверцы я не услышал. Машина постояла с включенным мотором минуту-другую и уехала.

В пять утра я начал готовиться в обратный путь. Из окна первого этажа оглядел все вокруг — не было ни души, и поблизости не стояло никаких машин. Все тихо-спокойно. Я выждал для очистки совести еще двадцать минут, потом вышел тем же путем, что вошел. Когда я подошел к своей «127», то увидел, что взломали дверцу и сперли радиоприемник.

Об этой вилле я кое-что узнал некоторое время спустя, читая уголовную хронику Палермо. Но зачем меня туда послали с таким заданием и кто должен был туда приехать, я так и не знаю до сегодняшнего дня.

Но меня уже ждала еще одна вилла, хотя на сей раз речь шла о другом. Стефано пригласил к себе на виллу деи Сальво пожить дона Мазино Бушетту с его семьей, это на дороге Палермо — Мессина, неподалеку от гостиницы Дзагарелла, куда я неоднократно ездил передавать товар и получать деньги. Строений было три. Мы с Саро Получленом должны были, стараясь делать это как можно незаметней, охранять в течение всех праздников то, что стояло посередине. Опасности никакой не грозило, ибо присутствие дона Мазино содержалось в самом строгом секрете, но осторожность никогда не помешает. Там был сторож, но как только мы прибыли, он исчез. Поначалу показывались также и братья Федерико, а как-то вечером появился и Козентино. Но потом остались только мы двое — у нас не было семей и мы не слишком страдали от того, что рождественские праздники нам придется провести в лимонной роще и спать в гараже.

Пару раз я видел также Стефано, но всегда не одного; в первый раз он был в компании какой-то синьоры, которая издали показалась мне его женой. Приехал также Нино Сальво на «рэнд-ровере», которого я у него раньше никогда не видел. Поскольку в тот момент я находился неподалеку от ворот, он меня заметил и вышел из машины поболтать со мной.

— Ну, что там внутри говорят? — первым делом спросил он, указывая подбородком на виллу. Я ему объяснил, что несу тут охрану и внутрь дома ни разу не заходил.

— Слава богу, что хоть не холодно.

— Да если и похолодает, то все равно это будет палермский холод, а не такой, как у нас в горах, — ответил я, и он рассмеялся. Мы еще немножко с ним пошутили, потом он снова влез в машину.

— Ну, на случай, если мы с тобой больше не увидимся, желаю тебе счастливого Нового года.

— Также и вам, ваша милость. После всего, что случилось, нам и впрямь не помешал бы счастливый год.

— Кому ты это говоришь? — отозвался он. И уже больше не смеялся.

31-го Козентино предупредил нас, что придут люди из гостиницы и принесут горячий — с пылу с жару — праздничный ужин.

— Будем надеяться, что и нам перепадет, — сказал Саро, и Козентино бросил на него осуждающий взгляд. Я любил этого Саро. Но как раз это было его слабым местом. Он не понимал, что никогда не следует задавать вопросов: ведь если что-то уже решено, то ни к чему и спрашивать, а если не решено, то спрашивать бесполезно. Но это был человек, не понимавший таких тонкостей, и объяснять ему было пустое дело. За исключением этого, мы с ним прекрасно ладили. Это был парень очень заботливый и почтительный. Если дул ветер и было холодно, он всегда вызывался сделать обход усадьбы, даже когда была моя очередь.