Послесловие 7 страница

Неожиданно тучи чуть разошлись и проглянула луна. Теперь мы хотя бы видели, куда ставим ноги, нас же из домика все равно никто не мог заметить, потому что одно из двух окон было заложено кирпичом, а другое забито досками. Эта развалюха напоминала заколоченный гроб. Тано взглянул на меня.

— Пойдем?

Я сказал, что, по-моему, следует вдвоем навалиться на дверь. Потом он включит фонарик, чтоб осветить мишень, а я выстрелю.

— Лучше стрелять будем оба, — сказал он и направился к домику. Однако, поскольку обе руки у него были заняты, на дверь он мог навалиться только спиной. Но при первом же прикосновении дверь сразу отворилась. Внутри воняло старой прелой соломой.

Тано зажег фонарик и осветил все углы. Я стоял совсем близко позади него и видел его достаточно отчетливо, но для полной надежности схватил его за плечо, приставил дуло пистолета к затылку и дважды спустил курок. Он отлетел к стене, и фонарик разбился о камень на полу. У меня была зажигалка. Боясь поджечь солому, я держал ее слишком высоко и почти ничего не мог разглядеть. Но и то, что увидел, было достаточно: у него было снесено полголовы.

По счастью, прибирать за собой не было необходимости. В Салеми кто-то уже давно улегся спать, чтобы в рождественское утро спозаранку выйти с большим мешком за плечами убирать мусор, чем пару раз, когда я был помоложе, приходилось заниматься и мне.

У въезда в Палермо я притормозил около телефонной будки. Мимо проносились машины, полные людей, возвращавшихся домой с рождественского ужина, усталых и довольных. Трубку снял сам Козентино. У него в квартире слышались веселые голоса и детские крики.

— Прошу прощения, что так поздно звоню, но я хотел пожелать вам счастливого Рождества…

— Ах, молодец, что не забыл. Спасибо за поздравление, Джованнино. Я тоже желаю счастья тебе и твоей жене. Как ты себя чувствуешь, ты здоров?

Я ответил, что со мной все в порядке и что я прекрасно провел вечер. У моего подъезда меня поджидал парень из гаража, чтобы взять машину. Я сразу же лег в постель, боясь, что простудился; кроме того, хотелось приехать к жене пораньше утром.

Но сон ко мне не шел. Я не думал о Тано: с ним я почти не был знаком. Он не принадлежал к числу моих друзей. Я думал о другом: о трюке, придуманном Козентино, о точно продуманных указаниях, которые он мне дал. Думал о том, что машину дали именно Тано, чтобы подчеркнуть особое к нему доверие. Наверно, он был опасный парень, раз решили расправиться с ним подобным образом, а не просто устроить засаду у его дома, как это обычно делается.

Или, может быть, его надо было убрать потихоньку, без кровопролития и шума, чтобы те, кому он был нужен, не могли понять, что произошло. Но как бы то ни было, сам Тано даже не мог вообразить, что его ждет — вот единственное, что я точно знал. Вот это-то и не давало мне уснуть. Тано был хитер, но не понимал, что ему готовят ловушку. И если бы на его месте был я, то погиб бы точно так же, как он. Теперь я знал, что может произойти так же и со мной то ли в рождественскую ночь, то ли утром на Пасху, то ли в любой другой день.

Я-то сперва думал, что ни о чем не догадывается кто-то, кто скрывается в домишке. Оказывается, там никто не прятался и это Тано не догадывался ни о чем. Об этом еще утром, когда зашел ко мне домой, мне сказал Козентино: «Он совершенно спокоен, ни о чем даже не подозревает. Постарайся сохранять спокойствие и ты. Притворись, что в домишке действительно кто-то скрывается. Постарайся, чтобы он вошел первым и выстрели сзади ему в затылок, чтобы было надежнее».

Так я и сделал — и прости-прощай, Тано.

Подсчитав деньги и увидев, что их, наверно, хватит, я решил, не откладывая, купить «семерочку». Это был земельный участок по соседству с нашим. Я в мыслях называл его так, потому что он был ровно в семь тумоло. Я хотел поторопиться, потому что из разговоров с братом владельца понял, что и другие соседи по участку имеют виды на эту землю.

Теща должна была делать операцию и приехала к нам в Палермо. Мне по многим причинам не хотелось везти Нуччу к себе в селение, и это был подходящий предлог оставить ее дома. Даже мать не нашла ничего странного в том, что я приехал без жены: по существующему обычаю, заботиться о здоровье престарелых родителей всегда дело дочери, независимо от того, замужем она или нет. Однако мать сразу же набросилась на меня с вопросами насчет того, почему у нас до сих пор нет детей. За три дня, что я пробыл дома, она затевала этот разговор раз десять, стоило нам только остаться с ней наедине. Я просто не мог больше выдержать.

Никому не сказав ни слова, я отправился к владельцу участка. Он признался, что с другими пока дело не идет дальше разговоров, и я понял, что с наличными в руках сделку можно будет заключить сразу же. Крестьяне долго раздумывают и всегда боятся продешевить. Но он знал, что я работаю далеко и у меня нет времени; как только я вынул бумажник, он сразу же дал согласие, и мы с ним выпили по стакану его домашнего вина. Я повел отца к нотариусу. Вид у него был растерянный и неуверенный. Он никак не мог поверить, что уже завтра утром, когда он выйдет в поле, эта земля будет его. Потом мы пошли к маклеру по продаже скота и сторговали второго мула — молодого и смирного. Мать плакала от радости и приготовила макароны и фасоль со эдоровым куском мяса.

Но отец даже не притронулся к обеду. Известно, что мужчина, что бы ни случилось, всегда должен оставаться мужчиной. Этот бедный старик, который всю свою жизнь был рабом у других, в одну минуту сам стал хозяином. Хватит нужды, хватит вечно что-то просить. Теперь ему уже никогда не придется батрачить, искать работу поденщиком и, если когда-нибудь ему вдруг не захочется вставать зимой на рассвете, никто не сможет обругать его бездельником. Разве ему было до еды? Он смотрел на миску с макаронами и только вздыхал. А мать глядела на него и у нее по щекам текли слезы. Я же сидел посередке между ними с ложкой в руке и не находил слов. Потом отец принялся рассуждать о том, что, по его мнению, надо сделать на новом участке — первым делом он сам мотыгой сразу же уничтожит межу. Наконец мы улеглись спать, но он всю ночь непрерывно ворочался в кровати и время от времени до меня доносился голос матери, увещевавшей его хоть минутку полежать спокойно, чтобы уснуть.

На следующее утро мы вместе пошли в поле. Отец скакал, как кузнечик: надо было только посмотреть на него! Он непрерывно повторял: «Погляди туда, погляди сюда! » и указывал то на то, то на другое, что я прекрасно видел и без него. Пришли соседи — те, что пытались купить участок до нас. Это были двое братьев — один вечно больной, с лицом, как у покойника, другой — приземистый и сильный, как бык. За три версты было видно, что они раздосадованы. С нами они еле-еле поздоровались. Я заметил, что это огорчило отца.

— Отец, не стоит обращать внимание. Они просто завидуют.

В ответ он неуверенно пожал плечами. Вид у него был смущенный. Впервые в жизни кто-то ему завидовал.

Сегодня я могу сказать об этом открыто. В течение десяти лет, до того как его убили, я был «верным человеком», то есть охранником, Джузеппе Ди Кристины в Палермо.

Я ему был благодарен в память о его отце. Когда я один ездил к себе в селение, на обратном пути я нередко заезжал в Рьези, и, если его там заставал, он всегда меня принимал. К тому времени он стал очень могущественным: говорили, что у него друзья среди министров и депутатов. Однако со мной он держался без всякого высокомерия. Даже больше того: сказав, что не знал о моей женитьбе, он настоял, чтобы я принял свадебный подарок, хотя после свадьбы прошло уже немало времени.

И вот однажды, в конце 1968 года, он обратился ко мне с целой речью. Он сказал, что, возможно, скоро я ему понадоблюсь для одного очень важного дела — акции, в высшей степени конфиденциального характера. Я не знал, куда девать глаза из-за смущения и неудобства, ибо знал, что вынужден ему отказать. Ведь самым строгим образом запрещено предпринимать что-либо вне Семьи. Он расхохотался.

— Ты что, может, думаешь, что я хочу заставить тебя поступить против чести? Это я-то? Успокойся, Джованнино, мы с твоим шефом как родные братья. Я с ним поговорю, и вот увидишь, он даст согласие.

— Козентино? — спросил я. Он снова рассмеялся.

— Да при чем тут Козентино! Он, конечно, человек, заслуживающий всякого уважения. Но разве ты не знаешь, что твой шеф — Стефано Бонтате? [44]

А кто мог раньше доверить мне эту тайну? К тому времени я уже достаточно хорошо знал жизнь и не открывал рот от удивления, когда приходилось слышать такие вещи. Но все равно не знал, что сказать, и Ди Кристина разъяснил мне ситуацию.

Он рассказал мне, кто такой Стефано Бонтате, сын Паолино Бонта́, как все его называли, которого я видел, когда он нес гроб дона Кало́ Виццини. Он сказал, что дон Паолино всю жизнь болел диабетом и Стефано заботился о нем и лечил с поистине дочерней преданностью и заботливостью, которые редко можно встретить в сыновьях. А ведь он одновременно учился и защитил диплом в Палермском университете. В двадцать лет он уже был «сыном священника», как называют людей, достойных уважения, настолько авторитетным, что Семья захотела, чтобы он ее возглавил, поскольку дон Паолино уже не в состоянии ничем заниматься из-за болезни. И это был мудрый выбор, потому что юноша показал себя способным руководителем и оправдал доверие.

Он объяснил мне также одну вещь, которую раньше я понимал не до конца. Мой случай был, так сказать, особый. Я являлся членом Семьи, но был вроде как приемным сыном. Он так и выразился: приемный сын. Я не был с нею «одной крови». Доказательство тому — Стефано до сих пор не знаком со мною лично, а я даже не знаю, что он мой шеф. И это была сущая правда. Мне никогда не сообщали имен всех членов Семьи, которых, по словам Козентино, насчитывалось сто шестьдесят человек. И разговаривать лично я имел случай лишь с немногими из них.

— Ну, как, понял? — спросил, заканчивая разговор, Ди Кристина. — Твой случай особый. Ты значишь меньше остальных, но зато более свободен. Поэтому не беспокойся…

Я сразу почуял, что что-то изменилось в моей судьбе. Примерно через месяц после этого разговора Козентино отвез меня в какую-то деревню — этого места я не знал. Там была красивая мандариновая роща, также был и Стефано Бонтате. Раньше я его никогда не видел. Первым делом я поблагодарил за присланный мне на свадьбу подарок и постарался хорошенько его рассмотреть. Он был, наверно, на пару лет младше меня и держался очень просто, без всякой важности. Говорил он еще лучше, чем Доктор, сразу было видно, что он человек очень ученый, и иногда употреблял такие слова, которых я не понимал. Даже столь пожилой человек, как Козентино, проявлял к нему удивительное почтение. А когда раскрывал рот, то Стефано слушал его внимательно и не перебивая. Именно тогда Козентино сказал одну вещь, которая наполнила меня гордостью. Он сказал, что я — «первоклассный человек действия». [45] А Стефано отозвался, что он сразу это понял, как только меня увидел.

Вечером, когда я вернулся домой, в глазах у меня светилась такая радость, что Нучча начала меня расспрашивать, что со мной такое произошло. С тех пор как умерла на операционном столе ее мать, она загрустили и стала неразговорчивой. Случилась еще одна беда: наконец она забеременела, но ненадолго. В больнице врач мне объяснил, что у нее слишком маленькая матка и родить ребенка ей вряд ли удастся. Я ей ничего но сказал, но, наверно, она сама все поняла, так как перестала вязать детское приданое. Мог ли я ей рассказать, почему я был так доволен в тот вечер?

Теперь, когда он приезжал в Палермо, Ди Кристина иногда за мной присылал. Мы с ним беседовали, и он расспрашивал меня о том, как идут дела в Семье. Но это были вопросы без какой-то задней мысли, и, действительно, свое дружеское отношение к нашим из Виллаграции он всегда доказывал на деле. Он сказал, что я произвел на Стефано хорошее впечатление и что в скором времени я должен ждать от него сообщения. И этот день настал, хотя в конечном счете мне выпало сыграть не совсем ту роль, что я ожидал.

Это было время крупных судебных процессов. Книг я отродясь не читал, но в чтении газет поднаторел и никогда не пропускал в них того, что меня интересовало. Во всяком случае, на процессах в Бари и в Катандзаро было больше оправданных, чем осужденных. А те, кого приговорили к тюремному заключению, словно нарочно, были людьми, потерпевшими поражение еще до вынесения им судебного приговора. Взять к примеру Пьетро Торретту и Анджело Лa Барберу. Освободить их означало приговорить к верной смерти. Наоборот, были отпущены или отделались легким наказанием Микеле Каватайо, Лиджо и бо́ льшая часть Корлеонцев.

Теперь-то, после многих лет, прожитых в Палермо, я многое стал понимать и знал, что все главы семей согласны в одном: Каватайо повинен в войне 1963 года. Когда я узнал, что он на свободе, то подумал: «Ну этому осталось недолго жить». Через несколько дней, в машине, я стал свидетелем разговора между Козентино и Миммо Терези.

— Опять он у нас под ногами путается, — говорил Терези. Козентино, который, наверно, уже что-то разнюхал, обернулся к нему.

— Ну я-то знаю, как кончают такие, как он.

— Неужто знаешь? И как же?

— Только не живыми.

И в самом деле, дней через десять прибыл Ди Кристина и состоялась встреча. Присутствовали Козентино, Анджело Федерико, один из наших, которого я не знал, и человек Ди Кристины, которого я уже несколько раз видел раньше. Готовилась акция против Каватайо, и собрались «люди действия» из всех Семей. Они должны были переодеться полицейскими или солдатами финансовой гвардии. Однако Ди Кристина и Бонтате тайно сговорились организовать «про запас» еще и вторую группу, которая должна была довести дело до конца в случае, если бы первая акция провалилась.

Мы должны были устроить засаду у дома Каватайо. На первый взгляд, это может показаться ненужным делом. Если бы ему вдруг удалось спастись, разве его потом сыщешь? Таково было мнение Ди Кристины. Но, по-моему, Козентино был прав. Отряд в военной форме был вооружен автоматами. Как бы это ни кончилось — хорошо или плохо, шорох пошел бы по всему Палермо. Даже такая старая лиса, как Каватайо, вряд ли мог бы себе представить, что четверть часа спустя после первого покушения, когда на улицах будет полно легавых, его будут поджидать люди, готовые повторить все сначала.

— Вас будет трое, — сказал мне Ди Кристина. — Один мой человек, один — человек Стефано и один — нас обоих, то есть ты. Смотри не подкачай.

— Не сомневайтесь, ваша милость.

— Я хотел включить тебя в первую группу, но все считают, что ты принадлежишь Стефано, а мне нужен мой человек — такой, чтобы все знали, что он мой. Ты знаешь Карузо?

— Нет, ваша милость.

— Это парень что надо. Ты еще о нем услышишь.

И в самом деле, вскоре я о нем услышал, но совсем не в том смысле, что подразумевал Ди Кристина. Он исчез с места обязательного проживания, и полиция попусту теряла время на его поиски. Ему «залили пасть соленой водой», то есть утопили в море. Но тогда я не обиделся на то, что мне предпочли другого, а напротив, даже чувствовал себя польщенным тем, что Ди Кристина счел нужным объяснить, почему он так поступил. Однако я всегда считал, что у человека, как у собаки, должен быть один хозяин, а моим хозяином был Стефано. Если бы Ди Кристина кидал мне кость, я бы вилял хвостом, а если бы говорил мне: «Пошел вон», я бы сразу же ушел. Но если бы они со Стефано разодрались, то я наверняка не кусал бы Стефано.

Ну хватит об этом. Вечером 10 сентября мы расположились в новехонькой машине — это была модель «сто двадцать пять», — которую только перед этим украли. Было холодно, но мы не могли держать включенным мотор, чтобы погреться, не то нас мог кто-нибудь заметить. Болтать друг с другом мы не болтали, так как были совсем незнакомы. Мы смолили сигарету за сигаретой и так дождались девяти. В этот час Микеле Каватайо был уже мертв, и хотя мы об этом не могли еще знать, но так и предполагали. Потом это сообщение принес нам, если не ошибаюсь, Джузеппе Ди Франко, и на этом наша засада закончилась. Человек, которого газеты называли «диким зверем», кончил так, как того заслуживал. Писали также, что теперь Бернардо Диана был отомщен. Но это был лишь повод всю ответственность за проведенную операцию взвалить на Стефано. Отмщение через шесть лет — это нечто странное. Конечно, может случиться и такое, но все равно это было странно.

Дело в том, что Каватайо был слишком опасен для всех. Никто не чувствовал себя спокойно и никому не хотелось, чтобы он оставался в живых. Что касается меня лично, если действительно приказ провести акцию против бедняги Дианы исходил от него, то я лишь сожалею, что не смог тоже всадить в него пулю. Я не забываю тех, кто помог мне в трудную минуту, и навсегда храню к ним чувство благодарности. Мне все равно, что Диана меня взял только потому, что его об этом попросил дон Чиччо Ди Кристина. Если бы не он, я кончил бы в тюрьме, как обыкновенный уголовник, а эта карьера никогда не доводит до добра.

После лета случилась одна вещь, которой я никак не ожидал и которая меня здорово выбила из колеи. Теперь мне уже не нужно было целыми днями торчать в баре «Эден» в ожидании распоряжений. Обычно я был вместе с Козентино или другими друзьями. Иногда занимался делами, которые у меня были в городе: по-прежнему сигареты, несколько магазинов и одна торговая фирма, занимавшаяся скупкой цитрусовых высокого качества и отправкой их в Германию. А когда выдавалась свободная минутка, шел взглянуть на море.

Короче говоря, как-то вечером я зашел ненадолго в бар выпить пива. Прежний владелец недавно умер от сердца, и теперь был новый, молодой, но уже лысоватый. Его все звали Лысик. Он сказал, что меня спрашивала какая-то девушка. Она приходила три раза.

— А кто такая?

— А я почем знаю!

Я ушел и забыл об этом и думать. Но в следующее воскресенье он мне снова это сказал.

— Ну хотя бы хорошенькая?

— Еще какая!

Иногда я об этом вспоминал и перебирал в памяти всех, кто бы это мог быть, но так и не придумал. И кроме того, в такие места женщины не ходят. Да и проститутки в этом районе не шатались. Несколько дней спустя, когда представился случай, я сам его спросил:

— Ты не видел больше эту девицу?

— А я и сейчас ее вижу.

Я обернулся. Она сидела одна за столиком, и все на нее исподтишка бросали взгляды, делая вид, что беседуют или играют на бильярде. Я ее раньше не заметил, потому что прошел прямо к стойке. Когда я к ней подошел, все мои знакомые начали покашливать и подмигивать.

— Вам нужен именно я, синьорина? — вежливо спросил я. Это была девушка современного типа, коротко подстриженная и намазанная. У нас на Сицилии простых девушек, живущих с родителями, у которых на лице написано, что про них не скажешь ничего плохого и что они не пойдут с первым встречным, называют «порядочными». Девушку же, сидевшую в баре, к таким вряд ли можно было отнести.

— Хотите уйдем отсюда?

До сих пор помню все покашливания, подсвистывания, скрип передвигаемых стульев, которые неслись вслед, пока я шел за ней до двери. Мы подошли к моей машине. Вокруг не было заметно ничего подозрительного, но я был начеку. До сих пор я никогда еще не слыхал, чтобы в серьезных делах использовали женщин. Но ведь всегда что-то происходит впервые.

Однако тут дело шло совсем о другом.

— Я — девушка Тано.

Кто мог этого ждать? Она сказала, что давно его не видела и очень беспокоится. Может быть, я могу что-нибудь о нем сообщить? Она меня поймала врасплох, и я не знал, что ответить. В конце концов я пробормотал, что Тано действительно куда-то исчез, но ведь мы с ним вовсе не такие близкие приятели и с чего это она вдруг задает такие вопросы именно мне?

— Он мне сам говорил, что вы с ним должны были провернуть вместе одно дельце. А после я его больше не видела.

Вот какая хреновина! Если бы я ответил, что это неправда, а Тано действительно ей все рассказал как есть, то она бы сразу поняла, что дело нечисто. Если бы я сказал, что это правда, то потом мне пришлось бы объяснять ей и все остальное, а кто много говорит, тот чаще ошибается, гласит древняя мудрость. Но поскольку мне хочешь не хочешь надо было что-то ответить, я рассказал, что мы с ним и впрямь собирались обтяпать одно дело: очень срочно доставить партию американских сигарет одному подходящему человеку. Но потом дело сорвалось и все кончилось ничем.

— Значит, вы ничего о нем не знаете?

— Ничегошеньки.

Разговаривая, я вел машину очень медленно, и так, катаясь, мы доехали до района Фавориты. Услышав мой ответ, она разрыдалась. Я дал ей свой платок, и даже еще не знал, как ее зовут. Она не желала слушать никаких утешений и постепенно успокоилась без моей помощи.

— Я должна его найти. А если он мертв, то должна знать, как он умер и кто его убил.

Я отвез ее домой и записал адрес, а потом сразу же поехал к Козентино и застал его беседующим с Миммо Терези об операции колена, которую он собирался себе делать. Терези принялся надо мной подшучивать и сказал, что если я правда парень не промах, то должен был заставить эту девицу позабыть о Тано. Козентино же сразу нахмурился. Он не в силах был поверить, что такой человек, как Тано, мог довериться какой-то девке и все ей выболтать.

— Подумать только, что за трепач, — повторил он вполголоса два или три раза. Терези долго не размазывал. Он приказал мне собрать сведения о девушке. Если она окажется опасной, необходимо принять меры.

— Как ее зовут? — поинтересовался Козентино.

— Лючия. Живет в переулке Кастельнуово.

— Миммо, это чья зона?

— Кажется, Пиппо Кало́, — ответил Терези.

— Ну тогда какие же могут быть проблемы?

— Никаких проблем. Это же женщина.

Я слушал их разговор, и все это мне не нравилось. Если в этом деле и возникли бы какие-нибудь проблемы, то решать их предстояло только мне. Тут уж ничего не попишешь.

1971 год остается самым ужасным во всей моей жизни. Мне было 36 лет, и я чувствовал себя, будто совсем еще молодой пенсионер, жил спокойно и благополучно, без всяких забот. А между тем всего за какие-то два месяца все изменилось.

Начался год хорошо. Дела шли как по маслу, и все было тихо-спокойно. Я купил еще одну машину, подержанную «джулию», которая была совсем как новая. С женой мы заключили соглашение: я учу ее водить машину, а она меня учит плавать. Насчет первого не возникало никаких трудностей. Что же касается плавания, в глубине души я был уверен, что не научусь этому ни сейчас, ни никогда потом. Некоторым вещам или выучиваешься в детстве, или уже никогда в жизни. А кроме того, я все время вспоминал о судьбе одного своего приятеля по фамилии Рейтано. Он умер за год до того на пляже у дороги на Мессину. От инсульта. С морем шутки плохи.

В мае убили прокурора Скальоне. Случай беспрецедентный. Даже я, человек необразованный, знал, что судейских трогать нельзя. Не говоря уже о том, что Скальоне был не какой-нибудь там деревенский судья, а «его превосходительство». Своими собственными ушами я слышал, как Стефано сказал: «Теперь невинные поплатятся за виновных». Он подразумевал, что по чужой вине пострадают многие, те, кто совсем ни при чем. Газетчики набросились на известие, как свора охотничьих собак. Я читал газеты, и с каждой строчкой росло мое беспокойство. Весь этот бардак грозил большими неприятностями. А в тот период неприятности мне были совсем ни к чему. Нучча наконец-то забеременела. И на этот раз дело оказалось, по-видимому, серьезным.

Сначала я не беспокоился, потому что уже знал, что из-за недоразвитой матки она все равно не сумеет доносить ребенка. Но так как шла неделя за неделей и ничего не происходило, я вдруг подумал: «А что если я и в самом деле стану папашей? » И когда оставался один, тихонько смеялся от радости. Чтобы ничего с ней не случилось, я не выпускал Нуччу даже на балкой. Мы вызвали из деревни одну из ее младших сестер, которая не была замужем, так как страшна, как смертный грех. Но она была хорошая девушка и взяла на себя все заботы. И вот так, хотя из-за истории со Скальоне в Палермо в тот период нельзя было работать, я жил себе потихоньку и радовался.

Но 10 июля пришла телеграмма о смерти моего отца. Я спросил по телефону разрешение уехать и помчался в селение. Поехал я один — подвергать жену тяготам поездки и привозить в дом, где оплакивают покойника, значит потерять ребенка.

Я приехал в послеобеденное время. День был очень жаркий, и на улицах мне никто не повстречался. Дом был такой маленький, что казалось, покойник занимает его целиком. Пахло слезами и священником. Мать выглядела восьмидесятилетней старухой. Она меня обняла и крепко прижала головой к своей груди, словно малого ребенка. Родственников пришло немного: кого уже не было в живых, кто эмигрировал. Сестра приехала на следующий день, и я еле ее узнал. Она была вся налитая, кругленькая, как персик, а стала сухая, как сушеная фига. Муж ее не приехал, так как на заводе дней за свой счет на похороны тестя ему не дали.

Я взял на себя расходы за все, что полагается делать в таких случаях. Это должно было выглядеть достойно, но без излишней роскоши, и я заказал гроб темного дерева. К вечеру следующего дня отец уже лежал под землей, а я все еще не мог осознать случившегося.

— Да как же это произошло? — спрашивал я всех, кто приходил с «визитом». Он упал с мула и не мог подняться с земли. Его отвезли в больницу, и сначала дело не казалось таким серьезным. Однако среди ночи он умер. Мул убежал, и только через два дня удалось его найти. В наше время такая смерть может показаться необычной, потому что теперь уже никто не ездит верхом. В деревне все передвигаются на мотоциклах, мопедах, мини-тракторах.

— Он умер, не изменив старым обычаям, — сказал священник, знавший отца много лет.

Сестра сразу же вернулась к себе в Грульяско. Я побыл еще немного, но беспокоился о жене и каждый день ходил на почту звонить ей по телефону. Однако на третий день вечером мне никто не ответил. На справочной сказали, что телефон у меня дома в полном порядке. Я продолжал набирать этот чертов номер до тех пор, пока не закрыли почту, потом вернулся домой и стал ломать голову, что же могло случиться. На следующий день я выехал спозаранку. Мать сдерживалась, чтобы не плакать, все время крестила меня и целовала в голову.

Дома никого не было. В квартире царил страшный беспорядок: непостланная постель, вещи на полу. Дверь, однако, не была взломана, и я нашел ее, как полагается, запертой на ключ. Как сумасшедший я бросился звонить по телефону. Жена Козентино сказала, что мужа нет дома и она не знает, где он. Но как только узнала мой голос и я рассказал ей, в чем дело, она разрыдалась.

— Да неужели ты не знаешь, что случилось? Эти мерзавцы…

Журналисты, которые всегда любят всему на свете давать имя и фамилию, окрестили ту ночь «ночью наручников». Облава была проведена не только в Палермо, но по всей Италии. Подготовлено все было в самой строгой тайне. Хватали всех, кого можно, — и крупную дичь, и всякую мелочь.

Сосед по дому мне рассказал, что, когда они пришли, моей Нучче стало плохо. Сейчас она находилась в больнице, сестра была с нею. Я был уверен, что, если я туда пойду, меня тут же арестуют. Но в ту минуту я не дорожил даже свободой. При помощи денег я без особого труда проложил себе путь сквозь всех врачей и санитаров. В больнице ко многим пациентам были приставлены карабинеры, но в палате, где лежала жена, легавых было не видать.

Лицо у нее было, как у покойницы. Говорить она не могла, да и доктор не велел ее утомлять.

Прежде чем уйти, я спросил у невестки, как было дело. Эта идиотка была не в состоянии связать двух слов. К тому же еще не совсем пришла в себя от страха: она заикалась и говорила сквозь слезы. Она рассказала, что карабинеры вошли, открыв дверь своей отмычкой, когда они обе спали. Они были с пистолетами и автоматами. Их вытащили из постели и перевернули в доме все вверх дном. Они никак не хотели поверить, что меня в два часа ночи нет дома. Но Нучча им не сказала, где я в то время находился. Тогда они отвесили ей пару таких оплеух, что она упала на пол. А они продолжали без конца во всю глотку орать свои вопросы и всячески ее оскорблять, чтобы запугать, а старшина ударил ее коленом так, что она снова упала. Наконец они поняли, что ничего не добьются, и ушли.

У Нуччи уже открылось кровотечение, но невестка не сразу заметила и так прошло больше часа. Более того: если бы одна соседка не вызвала «скорую помощь», эта дура так и дала бы ей умереть лежа на полу без всякой помощи. Доктор, который осмотрел Нуччу, сказал, что еще есть опасность, но, наверно, все обойдется благополучно. Однако ребенка она выкинула.

Козентино указал мне две «норы», то есть места, где я мог спрятаться: одну в деревне, другую в городе. Я не знал, однако, не засветились ли они. Со всеми предосторожностями я разведал убежище в городе: это была новая квартирка на бульваре делла Реджоне. В «норе» уже было двое наших, которые прятались. Вторую половину дня и вечер мы провели, обсуждая случившееся и обмениваясь сведениями. Это было похоже на сводку военных действий. Потом я вышел за газетами и купить чего-нибудь поесть. В газетах были все подробности: фамилии и названия городов. В Палермо операцию подготовил и осуществил полковник Джузеппе Руссо. Я читал сообщения вслух, так как мои друзья то ли мало ходили, то ли совсем не ходили в школу.