Послесловие 5 страница

В голове у меня уже давно вертелась одна мысль. Возможно, делать этого и не следовало, но после происшедшего у меня исчезли последние сомнения. И вот, выйдя со стройплощадки, я прямым ходом направился в гостиницу «Солнце». Помню, что день для Палермо стоял холодный. Опять начиналась зима, а вторую зиму мне вряд ли будет перенести. Кроме того, опять приближались рождественские праздники и хотелось принести домой хоть немножко денег. Мать писала, что у них плохи дела: прохудилась крыша, а кровельщик запросил за работу несусветную цену, да к тому же придется купить новую черепицу.

В гостинице я спросил Франческо Ди Кристину. Служащий сказал, что его давно уже не видно, он болеет. Но здесь люди не были так недоверчивы, как садовые сторожа, и я умел с ними разговаривать. Служащий добавил, что на конец ноября заказаны номера, точной даты он не знал. Я оставил ему на чай пятьсот лир.

Наконец мне немного улыбнулась удача. Каждое утро я ходил на площадь Куаттро Канти. Усаживался на ступенях муниципалитета, откуда хорошо виден весь фасад гостиницы, и ждал. В тот день, когда я его увидел, я был взволнован, как мальчишка. Отец и сын сидели на заднем сиденьи. Шофер, молодой светловолосый парень, на вид северянин, высадил их и уехал. Я подошел не сразу: хотел, чтобы они освободились от всех своих дел.

Около четырех часов дня машина вернулась. Тогда я вошел в гостиницу, опередив шофера. Ди Кристина разговаривал с какими-то людьми, но я понял, что это лишь светская болтовня. Я подошел к нему. Выглядел он больным и постаревшим. Я поцеловал ему руку.

— Да благословит вас господь, дон Чиччу.

Он, прищурившись, взглянул на меня. Его сын Джузеппе тоже смотрел на меня, но не узнавал. Остальные, продолжая беседу, отошли в сторону.

— Так ты жив?

— Да, ваша милость.

Дон Чиччо сказал несколько слов Джованни, объясняя, кто я, и почему он удивился, меня увидев. Мне от радости хотелось прыгать, как козленку: я не ждал столь отеческого приема. Ведь к тому же я тогда не знал, что семья Ди Кристины не очень-то симпатизировала Лиджо.

— Ну и как же сейчас у тебя идут дела? — спросил наконец дон Чиччо.

— Да как они могут идти, когда нет Доктора? Кое-как перебиваюсь.

— И ты хотел бы остаться в Палермо?

— Да, ваша милость.

— Глупая твоя башка, ничего-то ты не понимаешь! Здесь нам всем каюк! — вдруг заорал он. И жестом подозвал одного из своих приятелей, которые, прекратив беседу, уставились на нас.

— Дино, пойди-ка сюда, я хочу познакомить тебя с этим парнем…

На улице шофер ожидал их, прислонившись к машине. Когда отец и сын уселись в автомобиль и все, подняв руки, стали махать им на прощание, я увидел, что Джузеппе смотрит на меня из полуопущенного окна машины. Он глядел на меня пристально и настороженно, как охотничий пес, почуявший прячущуюся в зарослях куропатку.

Едва машина отъехала, человек, которого дон Чиччо назвал Дино, попрощался с друзьями. Потом повернулся ко мне. На вид ему было лет тридцать пять. Хотя он этого и не сказал, было видно, что он не очень-то обрадован знакомством со мною. Но Франческо Ди Кристине никто не мог отказать. Прогуливаясь взад-вперед со мной по панели, он начал меня расспрашивать. Он хотел знать, как и почему меня взял к себе Доктор, чем я занимался после его смерти и сколько раз сидел в тюрьме. Я ответил, что этого опыта пока не приобрел.

— Так у тебя нет судимостей?

Видно было, что он мне не верит. Но я был спокоен: такие вещи скрыть нельзя. Заканчивая разговор, он оставил мне адрес, где бывает по делам.

— Зайдешь после праздников.

Он имел в виду Рождество, и, значит, надо было ждать больше месяца. Но я не был разочарован. Чего-чего, а терпения мне было не занимать.

Незадолго до посещения гостиницы «Солнце» я познакомился с одной девушкой. Она работала кассиршей в закусочной в центре города, куда я иногда заходил, когда был при деньгах. Я всегда был общительным и знакомлюсь с людьми в один момент, но с девушками мне не хватало опыта. Да и где я мог с ними знакомиться — в поместье дона Пеппе или в церквах Каппкатти? Единственный период моей жизни, когда я жил более или менее по-человечески, это Корлеоне. Но там в те годы подмигнуть девушке было опаснее, чем обозвать сукиным сыном человека, в то время как он правит на точильном камне свой нож.

Ее звали Нучча — это уменьшительное от Джузеппины. Все посетители, платя в кассу, заигрывали с ней и шутили. Я не желал им уподобляться: «здравствуйте», «до свидания» — и ни слова больше. Но, кушая, я не сводил с нее глаз, и она это заметила, хотя и не подавала вида. Она мне нравилась еще и потому, что приехала из селения той же провинции, откуда родом и я.

Однажды вечером я пришел поздно: закусочная была уже закрыта и на двери опустили железную штору. Нучча переходила улицу. Я заметил, что за ней увязался какой-то тип и пробует заговорить. Когда он попытался взять ее под руку, она остановилась, чтобы освободиться, и я в два прыжка их догнал. Я просто не мог себе поверить, что представился такой прекрасный случай для знакомства.

— Эй, ты, живей убирайся домой, а то становится прохладно, и ты можешь схватить насморк, — обратился я к парню. Он не казался опасным: очкастый, с детским лицом. Но не желал сразу признать поражение. Он не спеша подошел ко мне, руки в карманах.

— А ты кто такой?

— Тот, кто тебе проломит башку.

Он молча пошел прочь, но, дойдя до угла, обернулся и громко обругал девушку. И пустился бежать. Я хотел броситься за ним, но Нучча жестом остановила меня.

— Оставьте его, — сказала она. Было видно, что она опасается слишком мне довериться: избавившись от одного, она рисковала нарваться на другого. Я указал на площадь, к которой она направлялась.

— Если разрешите, я хотел бы проводить вас до дома.

— Спасибо, но я живу вон там.

И она показала на старый темный дом на другой стороне площади. Я ответил, что, если она не имеет ничего против, мне все равно хотелось бы ее проводить.

— Вы очень любезны.

Современная, но серьезная. Такая, какие мне нравились.

Но это были для меня нелегкие времена. Та закусочная была дорогая. Поэтому я заказывал только кофе и ходил туда пешком, чтобы не тратиться на автобус. Вечером, когда у меня была такая возможность, я ее поджидал на улице и мы шли вместе несколько десятков метров до ее дома.

Жила она с теткой. Поскольку отец у нее умер, а мать в деревне осталась вдовой с тремя младшими дочерьми, жившая в Палермо тетушка предложила к ней переехать и сразу же нашла ей место у своей приятельницы — хозяйки закусочной. Таким образом Нучча получила даровые и стол, и кров и посылала все деньги домой, не оставляя себе даже тысячи лир. Золотая девушка: такую трудно сыскать даже в деревне, уж не говоря о таком большом городе, как Палермо.

На Рождество она поехала к себе в селение, а я остался в Палермо. Без денег мне не хотелось возвращаться домой. А кроме того, это еще могло быть для меня опасным. Я написал, что не могу приехать на праздники и навещу их потом, не уточняя, когда именно. И на следующий день после Епифании отправился по оставленному мне адресу.

Нужного мне человека я не застал, и, так как я не знал, как его фамилия, служащий или приятель, который там был, встретил меня не очень-то любезно. Услыхав имя Ди Кристины, он немного смягчился, но все равно не пожелал мне ничего говорить. Поэтому мне пришлось прийти и назавтра, и я ходил туда ежедневно в продолжение месяца. Я уже дошел до ручки: чтобы сводить концы с концами, пришлось опять заняться грабежом. И на второй раз я уцелел просто чудом. Мужчина стал сопротивляться, и мне не оставалось ничего другого, как хорошенько дать ему по носу. Потом, свернув за угол, я увидел подъезжавшую полицейскую «альфу-900», которая случайно оказалась поблизости. Не прошло и минуты, как полицейские увидели лежащего на земле человека и я услышал включенную сирену. Я проскользнул в какую-то галантерейную лавчонку.

Время подходило уже к семи, и там была только хозяйка — пожилая женщина, испугавшаяся за свою выручку. Но поняв, что деньги мне не нужны, она поступила так, как я ей приказал: закрыла пораньше свою лавку и погасила свет. Пока мы пережидали, она рассказала мне о своем единственном сыне, который из-за судебной ошибки попал в Уччардоне: [29] в самом деле, судья был порядочный мерзавец. Потом она пожелала мне удачи и, прежде чем выпустить меня, сама выглянула на улицу.

Наконец друг дона Чиччо оказался на месте: звали его Бернардо Диана. Я не стал ему говорить, сколько раз приезжал сюда, чтобы его застать, он же держался со мной более по-дружески, чем я ожидал. Он сказал, что если у меня нет больших претензий, то кое-что для меня удастся сделать. Единственное затруднение в том, что палермцы не желают иметь дело с приезжими. Но поскольку я служил дону Пеппе Дженко Руссо, а потом доктору Микеле Наварре, рекомендует меня дон Чиччо Ди Кристина и обо мне известно, что я преданный «пиччотто», на которого можно положиться, то, возможно, для меня будет сделано исключение. В случае, если я умею довольствоваться немногим.

— Да, я буду довольствоваться немногим.

На улице Виллаграция был бар с бильярдом. Я должен буду приходить туда каждое утро и узнавать, есть ли для меня какое-нибудь дело.

— Правила тебе не нужно объяснять, так как ты их выучил в Корлеоне. Тут они те же самые. Что же касается наших правил личного поведения, я буду тебе их сообщать каждый раз, как понадобится.

Он сразу же дал мне немножко денег. Не слишком густо, но в тот момент это для меня было спасением. А также угостил кофе.

— Я знаю, что сейчас у тебя трудное время, — сказал он. Я понял, что они собрали обо мне сведения. Потому-то он и не показывался раньше. Я ответил, что для того чтобы немножко облегчить мое положение, мне необходима крыша над головой — надо снять комнату в центре. Он рассмеялся.

— В центре? Да-да, может, в театре Политеама, посреди сцены? Слушай, мы тут не в Корлеоне, где кошки и собаки спят на одной подстилке. Твой центр — вот здесь. Здесь твой дом, твои друзья и работа. Понял?

Семнадцать месяцев я был сиротой. Теперь у меня вновь была семья.

VII

Два года пролетели как один день. Я выполнял разные поручения, но это не были задания, которые дают верному человеку — такие, какие доверял мне Доктор. Я ходил в муниципалитет поговорить со служащими — нашими друзьями. Речь шла о лицензиях, справках, удостоверениях — всяких административных делах.

Жалованье мне выплачивали в магазине тканей, где официально я значился посыльным. Поселился в старом доме, на самом верхнем этаже. У меня была одна комната, но большая и светлая, с отдельной просторной террасой на крыше дома. Летом я развлекался тем, что стряпал на этой террасе на газовой плитке, вспоминая те времена, когда мы с отцом и братьями готовили себе ужин в поле. Только с той разницей, что тогда, поев, я укладывался спать прямо на землю и меня кусали муравьи, а теперь у меня был мягкий, набитый шерстью матрас и всегда чистые простыни.

Проработав так целый год, я начал выполнять поручения и другого рода. Всякий раз, когда мне удавалось видеть Диану, я со всем моим к нему уважением намекал, что способен на большее, и если они хотят, то могут меня испытать. Он или отмалчивался, или начинал шутить и меня подкусывать. Но однажды ответил, что я должен знать свое место и пора перестать морочить ему голову. И он не шутил.

Однако в один прекрасный день меня послали на стройку, находившуюся на дороге в Мессину. Сегодня, если поднимешься на гору Пеллегрино, то увидишь внизу город, похожий на Нью-Йорк. Но тогда еще ничего этого не было и наиболее могущественные Семьи бросились в дело жилого строительства и грызлись между собой из-за лицензий и участков застройки. Иногда их опережали рабочие-строители и мастера, желавшие сами получить строительный подряд. Если речь шла о небольшом подряде, то достаточно было сунуть взятку, и все в порядке — можно начинать строительство. Но если дело было покрупнее, то им приходилось искать компаньонов среди влиятельных строителей, а иной раз и уступать им подряд.

Эти порядки мне никто не объяснял, но в первый же раз, когда меня послали на стройплощадку, я быстро разобрался во всей этой механике. Сначала кто-то из наших приходил и предлагал определенную сумму. Если «предложение» не принимали, то шел я и делал «предупреждение». Что случалось после того, не знаю. Однако иногда об этом можно было прочесть в газетах…

Я думал, что меня выбрали для такой работы потому, что у меня была представительная внешность и я умел разговаривать с людьми. Впоследствии я понял, что причина тут была в другом: поскольку всегда был риск, что владелец строительства или земельного участка пустит в ход кулаки или выхватит пистолет и этим делом потом займется полиция, человек, не имеющий как я, судимости, может все отрицать и ему скорее поверят. Так или иначе, но постепенно я понаторел в такого рода делах. Стоило мне увидеть в лицо человека, с которым я должен переговорить, ко мне сразу же сами собой приходили нужные слова. А если слова не помогали, я показывал ему рукоятку пистолета и клялся именем Пречистой Девы, что, если он только попробует шевельнуть хотя бы пальцем, я ему продырявлю его пустую башку.

В результате все шло как по нотам. Поэтому эту работу поручали всегда мне — со мной никогда не было никаких осложнений. «Ты — тот, кто делает последнее предупреждение», — сказал мне как-то Диана. И даже если он хотел надо мной подшутить, я понимал, что он: мною доволен, потому что я не посрамил его перед друзьями — ведь это он привел меня и как бы за меня поручился.

С владельцами земельных участков для будущей застройки было всегда легче. Хозяева на стройплощадках были все как на подбор опасные типы, готовые из-за мелкого подряда разорвать на куски родного брата. А те были люди как люди — крестьяне, разорившиеся аристократы, лица свободных профессий. Они сразу же бледнели от страха, начинали торговаться о цене, умоляли меня быть благоразумным. Они ни хрена не понимали, но не представляли собой опасности. Более того: их не следовало особенно сильно пугать, иначе они могли натворить какую-нибудь глупость. С каждым из них я беседовал в его же интересах. «Эти люди не шутят», — предупреждал я их. Намекал, что видел немало честных и порядочных господ, кончивших тем, что их закопали на их же собственном участке. А сверху вместо памятника с фамилией покойного воздвигли красивый десятиэтажный дом с лифтом и всеми прочими удобствами.

Имена этих людей не попадали в газеты, и у меня никогда не возникало необходимости «учить их жить». На стройплощадках же, наоборот, мне иногда приходилось вдоволь повозиться с каким-нибудь болваном, убежденным в том, что достаточно ему от меня избавиться, и все его неприятности позади. Я всех их помню, лицо и фамилию каждого. Как правило, я виделся с ними один только раз и никогда больше. Многие из них умерли не у себя в постели, может, и не сразу, а через пару дней после моего визита. А двое-трое прославились: сотни квартир, сады, строительные участки, миллионы во всех банках и друзья-депутаты.

Первые два года я не участвовал ни в одной операции. Только однажды отвез раненого в «больничку». Как-то вечером сижу я в баре, куда обычно ходил, и вижу светло-зеленую «600». [30] За рулем некий Антонино, мой ровесник. Мы с ним мчимся в незнакомый мне квартал. Там нас ожидает другая машина, побольше, уж не помню какой марки. Наша задача была «поднимать пыль».

«Поднять пыль» — значит сделать так, чтобы ничего не было видно, то есть отвлечь внимание. Когда нужно незаметно перевезти какой-то опасный груз или человека и рискуешь напороться на проверку на дороге, впереди тебя должна идти другая машина, готовая в случае необходимости «поднять пыль». Едва мелькнет форма полицейского, немедленно надо что-то придумать: или резко тормознуть и вылететь на встречную полосу, или слегка стукнуться. Кто тогда станет обращать внимание на машину, которая идет за тобой?

Мы подъехали к большому дому, стоявшему на краю города, — за ним уже начинались поля. Нынче его уже не найдешь — все вокруг густо застроено. В те времена там был большой красивый двор, из которого вела в дом внутренняя лестница, и на цепи сидел волк. В тот час уже стемнело, вокруг стояла тишина. В доме находился врач, самый настоящий врач, с целой маленькой амбулаторией и железной койкой, на которой он осматривал больного. Ему помогали две женщины: одна, наверно, его жена, а другая — медсестра. Было видно, что нас ждали. Раненого я никогда раньше не встречал: он был весь в крови, но так как стояли холода и он был тепло одет, то было не понять, куда ему попала пуля. Он стонал, как ребенок, и на него было тяжело смотреть. Доктор и две женщины молча хлопотали вокруг него. Они тогда не могли себе представить, что лечить этого раненого было бесполезно: его все равно убили через каких-нибудь полгода. [31] Когда мы выходили, Антонино подтолкнул меня локтем.

— Ты хорошо разглядел это место, Джованнино?

— А что?

— Запомни его хорошенько, потому что может случиться, тебе придется приехать и одному.

— Да кто меня сюда пустит? Они меня даже не знают…

— Сюда никто не попадает случайно, — сказал Антонино. — Это наша больница. Разве ты когда-нибудь видел, чтобы в больнице захлопнули дверь перед раненым?

У каждой Семьи в Палермо был свой пункт скорой помощи. Мало ли что у них еще там было, но пока что мне не полагалось знать больше того, что я знал.

Тем временем я объяснился Нучче в любви. Ее тетушка об этом уже знала, но так как отвечала за девушку перед ее матерью, единственно, что она ей позволила, это возвращаться после работы домой чуточку попозже. А в те дни, когда закусочная была закрыта, нам разрешалось часок погулять, но всегда только пока светло. Я водил ее в Ботанический сад, на Виллу Джулия — туда, куда ходят все влюбленные.

Так как официальная помолвка еще не состоялась, мы условились пока ничего не говорить родителям, но несколькими месяцами позже мне представился случай повидаться с матерью. Умер Франческо Ди Кристина, как раз в день именин своего сына.

Я не мог не пойти на похороны. Я поистине благоговел перед доном Чиччо. Настоящий человек чести, каких теперь уже не найдешь, справедливый и благородный. Он не сделал мне столько добра, сколько я видел от дона Пеппе в те годы, что провел у него в поместье. Но это было давно. Дон Пеппе болел, у него стало совсем плохо со зрением, ему не давали жить карабинеры. Поэтому я не мог навестить его и выразить свою благодарность — это было не в его и не в моих интересах. Но дон Чиччо Ди Кристина, сперва познакомив меня с Доктором, помог мне стать настоящим мужчиной, а потом, познакомив с Бернардо Дианой, спас меня от нищеты. Во что бы то ни стало я должен был проводить его в последний путь.

Похоронная церемония была еще пышнее, чем когда хоронили дона Кало́ Виццини в Виллальбе. Там, может, было больше уважения, глубокого почтения к знаменитому патриарху. В Рьези я увидел больше любви, искреннего горя всех жителей. В знак траура закрыли школы и учреждения. Потом я узнал, что газеты по этому поводу очень возмущались и писали, что это скандал, позор для всей Сицилии.

Какой там позор! Если бы умер не Франческо Ди Кристина, а какой-нибудь педик-епископ или вор-мэр, то газеты ничего не имели бы против того, что в похоронах участвовал весь городок. Но этого никогда и не могло бы произойти: народ оплакивает только по-настоящему порядочных и честных людей, тех, кто делал всем добро и был всем другом. Поэтому в тот день я отправился в Рьези. Покойный, почти не зная меня, помог мне и ничего не просил взамен. Таких, как он, теперь уже больше нет. Если бы такие еще рождались на свет, разве могли бы они выжить в том мире, в котором мы живем?

Целый день я выжидал удобного момента, чтобы подойти к его сыну Джузеппе. Когда такая возможность наконец представилась, я выразил ему соболезнование и спросил, помнит ли он меня. Память у него оказалась хорошая, как была и у покойного отца.

— Я живу в Палермо. Если вам что-нибудь понадобится, можете меня там найти, — сказал я. Это одно из правил чести: если ты уважал отца, то должен питать такое же уважение к сыну до тех пор, пока он этого заслуживает. Он пристально посмотрел мне в лицо, как в тот день у гостиницы «Солнце».

— А как твое имя?

— Джованни.

В тот же вечер я добрался до своего селения, но дома никого не застал. Соседи сказали, что умерла моя тетка — старшая сестра отца. Я тоже пошел попрощаться с покойной, и домой мы вернулись все вместе около десяти часов вечера. На дворе было очень холодно.

— Надеюсь, ты не должен уехать так быстро, как в прошлый раз? — спросила мать. Ей было бы мало, если бы я остался даже на целых полгода.

— Уеду завтра.

Отец ничего не сказал, утром он встал, как всегда, рано, но не пошел в поле. Пока мы жарили на жаровне оливки, он рассказал мне деревенские новости — о хозяйстве, о людях, которых я знал. Прежде чем сесть за стол, он сказал, что ему надо на минутку сходить к шорнику, и ушел. Мать только того и ждала. Она стала заглядывать мне в глаза, спрашивать, как я себя чувствую. Говорила, что я похудел, плохо выгляжу. Худой, как жердь.

— А жениться ты не собираешься?

Казалось, она читала мои мысли. Я рассмеялся, и она тоже стала смеяться, а ладонью все разглаживала рубашку у меня на груди.

— Ну в чем дело, сынок? Расскажи мне.

— Есть одна на примете, — ответил я. Мне еще не хотелось ничего говорить дома, но я был доволен этим коротким разговором и мать тоже. И когда отец возвратился с купленными в лавке несколькими сосисками в желтом бумажном кульке, он застал нас в самом развеселом настроении.

— У нас траур, а вы смеетесь, — сказал он. Но я его хорошо знал и понял, что он не сердится.

VIII

1963 год был для меня ужасным годом. Все, что случалось, било по мне, подобно непрерывному граду. И самое смешное, что я ни черта не понимал, потому что был совершенно не в курсе того, что происходит в Палермо. Я слышал только то, что болтали приятели в баре. Но от них я мог узнать немного, так как они сами мало чего знали, прикрывая свою неосведомленность тем, что, мол, умеют держать язык за зубами. Сегодня я могу объяснить то, чему был сам свидетелем.

За год до того, в декабре, государство придумало Антимафию[32]. Если бы такая идея пришла ему на пару лет раньше, то никто этого вообще не заметил бы, ибо все шло хорошо и между всеми царили мир и согласие. Но из-за этого изобретения на грани 62-го — 63-го годов в Палермо началось светопреставление. Контрабанда еще приносила доходы, но настоящие деньги теперь делали в строительстве. Город рос на глазах, и начался голод на строительные участки. Кроме того, давали также и казенные подряды, что было еще прибыльнее. Но чтобы получить их, надо было иметь друзей в муниципалитете, в областном управлении и в Риме. И у кого они были, тот не желал делиться с другими.

В январе отправили на тот свет Тото Ла Барберу. «Куда делся Лa Барбера? » — писали газеты. Он умер? Прячется? Его похитили? И все его искали. Но даже мне, который в те времена еще ничего собой не представлял, было известно, что его сразу ликвидировали. Об этом знал и его брат, потому что не прошло и нескольких дней, как взлетела на воздух машина у дома Тото Греко. До тех пор взрывчаткой пользовались самое большее чтобы проучить какого-нибудь строителя, не обученного правилам хорошего воспитания. А тут начали один за другим взрывать красивые дорогие автомобили!

В том году арестовали также и Пеппе Дженко Руссо. Вспоминаю, что известие об этом я воспринял как пощечину. Будто арестовали моего родного отца. Я ведь знал, что он уже стар и больше ничего не значит. Тронуть его, когда он еще мог всем им показать, что он за человек, они не решались, а теперь надели наручники на полуслепого пенсионера! Даже я понимал, что он утратил всякое влияние. Деньги одержали верх над уважением. Раньше он приказывал, не тратя лишних слов. Теперь он вообще молчал, потому что все равно никто его больше не слушал. Но поскольку его имя все еще было знаменито, его засадили за решетку, чтобы всем показать, что сила на их стороне.

В начале лета один мой приятель уговорил меня впервые выкупаться в море. Его звали Сальваторе, но мы прозвали его Треплом — так у нас называют тех, у кого слишком длинный язык, кто говорит то, о чем лучше было бы промолчать. Он повез меня в Монделло. Песок был раскален, я прыгал с ноги на ногу, а он хохотал. Море было совершенно спокойное, иначе разве я решился бы залезть в воду? И все же, когда волна плескала на меня, я вскрикивал от холода и страха.

О том, чтобы поплавать, не могло быть и речи. Трепло, который родился в Палермо, нырял и плавал, как рыба, чтоб показать, какой он молодец, и насмехался надо мной, потому что я застыл по стойке «смирно» там, где вода доходила до пупа, и не решался двинуться с места. Кто знает, если бы у меня было время, может, я и научился бы плавать. Но 22 июня застрелили Бернардо Диану. Стреляли в него вечером из «Джульетты»[33] в то время, когда он ехал на своей «500»[34] вместе с приятелем.

Никто этого не ожидал. Весь следующий день и половину ночи я жил в предчувствии, что снова повторится то, что произошло в Корлеоне за пять лет до того: постепенно перебьют всю Семью и не будет никакой возможности защититься. И мне останется либо надеть деревянный бушлат, либо опять куда-то бежать. Однако уже было известно, кто стрелял в Диану и что, когда придет время, этому человеку придется заплатить по счету. Но тогда я этого не знал. Не знал я также и того, как в сложившемся положении мне себя вести. Без Дианы я вновь был чужаком. Если за это время он не успел поговорить обо мне с теми, кто стоял над ним, мне не оставалось ничего другого, как спокойно вернуться к исходной точке — опять отправиться к гостинице «Солнце».

Как-то вечером, сидя в баре, я увидел вошедшего мужчину лет сорока. К тому времени я уже излечился от привычки стоять, засунув руки в карманы, и глазеть, как играют в бильярд. Даже обдумывая свои дела, я всегда следил за неожиданно появляющимися рядом людьми, опасался останавливавшихся поблизости от меня машин, никогда два вечера кряду не ходил по одной и той же темной улице. В общем, использовал свои глаза на все сто процентов.

Увидев его, бармен сразу же повел головой в мою сторону, и незнакомец уверенно направился прямо ко мне.

— Это ты — Джованни?

Я без всякого опасения ответил, что да, это я. Я сразу смекнул, откуда он, хотя раньше никогда его не видел. Не хочу раскрывать его подлинного имени, потому что сейчас он, как это сам называл, «закован в кандалы» (то есть сидит в тюрьме), и мне не хотелось бы еще больше осложнять его положение. Я буду звать его Козентино.

— Так вот, парень, слушай меня внимательно, — сказал Козентино. И в двух словах объяснил мне, что я должен сделать, где могу его найти, как должен себя вести и все такое прочее. Требовались солдаты, а я мог стать доблестным бойцом. Времечко, когда я ходил за справками в муниципалитет и выполнял поручения на стройплощадках, кончилось.

Однако он стал расспрашивать, есть ли у меня родственники карабинеры, в финансовой гвардии, в муниципальной полиции. Это означало, что даже если человеку полностью доверяют, но у него семья с гнильцой, то никогда нельзя поручиться за то, что может произойти. Потом он меня предостерег от смертного греха спутаться с женой, сестрой или дочерью кого-нибудь из «друзей». Трахнуть жену человека — это все равно что в него выстрелить, а стреляют только во врагов или посторонних. А в того, кто один из нас, одно с нами целое, — никогда.

Он спросил, умею ли я держать данное слово.

— Если не умеешь сдержать свое слово, это еще не беда — каждый волен выбирать: быть ему человеком или пульчинеллой. Но если не умеешь, то не должен его давать. Горе тебе, если обманешь. Или не давай слова, или сдержи.

Это была главная заповедь, которую обязан соблюдать человек чести. Козентино знал, что все это уже прочно запечатлено у меня в голове. Но все равно должен был повторить, поскольку я не давал клятвы. Впоследствии я не раз присутствовал при церемонии клятвы. Дело всегда шло о новичках, горевших энтузиазмом. Даже самые крутые «пиччотти» не могли скрыть волнения. Еще бы! В комнате почти совсем темно, звучат страшные слова, вроде тех, что произносят священники на великий пост, у присутствующих свирепые рожи. Но клятва — это не обещание, как полагали «пиччотти», которые ее приносили. Я это понял, потому что был постарше их и хорошо знал нравы этих людей. Это угроза. Сидящие вокруг стола не говорят: поклянись в верности навеки. Они говорят: если не будешь верен, ты умрешь.

Во всяком случае, весь наш разговор занял десять минут. Я был доволен, но он решил меня предостеречь.

— Не забывай, что ты здесь чужой. Знаешь, что это означает?

— Знаю.

— Мы тебе верим, — сказал Козентино, однако я понимал, что это доверие мне еще нужно заслужить и я должен думать об этом каждый божий день, как только проснусь, еще до того как выпью кофе.

Но в тот момент я был очень доволен и спокоен. Наконец-то я вновь почувствовал под ногами твердую почву и избавился от страха. Однако я оказался наивным: самое худшее еще ждало меня впереди. 30-го числа того же месяца натворили страшную глупость в Чакулли. «Еще одна “джульетта” приказала долго жить», — сказал мне знакомый парень, которого я иногда встречал в баре.