Освобождение. Любимый сын!

Наконец письмо от нас. Мы надеемся, что тебе там хорошо и ты не забыл нас!

Мы пережили войну и теперь мы свободны. Потребовалось время, прежде чем мы смогли послать это письмо, но сейчас всё медленно, но верно возвращается в своё прежнее русло. Боб – с ним всё хорошо, он сильно вырос, ты определённо его не узнаешь. Когда ты уехал, он был ещё таким худеньким карапузом, но сейчас…! В Амстердаме по‑ прежнему проблемы с продовольствием, обувью и одеждой. Но с каждым днём становится лучше. Всем большое облегчение и празднуется всем миром, на улице и в твоей школе. Сейчас школой пользуются канадские солдаты, туда временно нельзя попасть. Ты не поверишь своим глазам, когда вернёшься! Произошли печальные события, я нахожу их ужасными, но я должен тебе о них сказать. Тетя Стин и дядя Ад неожиданно умерли зимой, также, как и господин Гоудриан, который жил напротив. Это очень плохо для Аннике, ведь у неё больше нет отца. Напиши ей открытку, если сможешь, она, определённо, обрадуется.

Мама и я, конечно, очень хотим увидеть тебя как можно скорей, но я считаю, что лучше, если у тебя ещё есть терпение, побыть там до той поры, пока всё снова не придёт в порядок. Мы пока не знаем, вернётесь ли вы снова вместе, или приедет мама, или я; и я думаю, что мама Яна поедет с нами. Как его дела, передавай ему привет от нас. Женщине, у которой ты живешь, мы дополнительно написали письмо. Ты должен быть очень благодарен ей за то, что она так долго делала для тебя.

Мой дорогой Йерун, надеюсь, что это письмо очень быстро дойдёт до тебя. Пройдёт совсем немного времени и мы снова будем все вместе.

Будь храбрым мальчиком и передай наш сердечный привет всем члёнам вашей семьи. Пусть они когда‑ нибудь посетят Амстердам.

С большим приветом, твой папа.

Ниже стоит приписка ученическим почерком:

Привет, Йерун, большую часть тебе уже написал папа. Мы рады всем этим вещам, которые иногда можно снова купить: нормальное молоко, белый хлеб и яичный порошок, который имеет чудесный вкус. Твой брат стал настоящим толстяком, его уже тяжело носить. Когда ты будешь дома, то сможешь с ним гулять у канала, мы хотим достать для него прогулочную коляску.

Как твои дела во Фрисландии?

Мама.

И это всё? Я переворачиваю листок. Ничего. Мем встаёт и смотрит на меня с полным ожидания выражением на лице. Её глаза нежны и она вплотную подходит ко мне. Женщина, у которой я живу.

«Разве это не прекрасно? – спрашивает она, – сейчас всё хорошо».

«Разве они были освобождены другим солдатами? »

Это первое, что я хочу узнать.

«У нас же были американцы? »

Я смотрю на неё, но она неуверенно пожимает плечами.

«Я точно не знаю, мой мальчик, тебе нужно спросить у Хейта».

«Письмо было отправлено 9 мая, – говорю я, – а сегодня какое? »

Она идёт к маленькому календарю и медленно считает дни.

«27‑ е, – говорит она, – долго оно, однако, добиралось».

Я возвращаю письмо на место, где оно стояло, на комод за вазочку. В прихожей я снимаю своё пальто с крючка и прижимаю лицо к ткани.

Я медленно вожу носом по рукавам, воротнику, спине. Раньше мне казалось, что я ощущал его слабый запах, смесь металла и больницы, и на мгновение передо мной возникали бесформенная картина радости и защищённости. Но сейчас я ничего не чувствую, я дико и отчаянно разочаровываюсь в этом обнюхивании. Мем открывает дверь из комнаты и смотрит на меня несколько озадаченно.

«Ты не хочешь сохранить письмо в своём чемодане? Там, по крайне мере, оно не пропадёт».

«Нет», – говорю я.

Я вешаю пальто обратно на крючок.

В гостиной тихо, только скрипнет пол, передвигают стул, громыхнут тарелки. Мейнт ещё не спит, он простужен и дышит тяжело и с трудом.

Снаружи ещё тепло и светло, но в затухающих звуках я слышу, как тепло уменьшается и погружается в землю. Луга кажутся безжизненными, не слышно ни звука, дом погружается в море спокойствия. Даже в маленькой комнате целую вечность никто не проронил ни слова, время от времени я слышу только вздохи и сонный зевок.

Деревенский вечер, когда дневной труд и бремя спадают с людей.

Мем каждый вечер сидит у окна и сквозь вязание смотрит на деревню. По вечерам там почти никого не видно, кроме коров или рыбака, вглядывающегося в море.

«Там два человека идут по утёсу», – слышу я их разговор. Хейт что‑ то невнятно отвечает в нарушенной тишине. Я переворачиваюсь и чешу коросту на моей руке. Она постепенно отваливается, и я пытаюсь осторожно продолжить этот болезненный процесс по очистке. Только бы не закровила снова.

Тишина, ни малейшего движения, и только короста, которая медленно отделяется.

«Это две женщины».

Мне слышно, как отодвигается стул Хейта. Его ноги шаркают по полу, и громко скрипит дверь. Мем зевает и пересаживается. В сарае слышится шум насоса: Хейт наполняет свою чашку, слышно журчание воды.

«У них велосипеды».

Мем привстаёт, её голос становится несколько возбуждённым. Хейт снова заходит в дом; я слышу, как он ставит чашку на стол и пьёт медленными глотками, так что я могу следить за водой, которая с забавным шумом разливается по его телу.

«Они не здешние, на них городская одежда», – темп сообщения убыстряется.

Я приоткрываю одну из дверок алькова чуть‑ чуть шире и вижу, как она, приложив руку к глазам, прислонилась к окну, чтобы лучше видеть.

«Что им тут нужно так поздно? »

Хейт теперь стоит рядом с ней, заходящее солнце освещает их лица и бросает блики на мебель. Пыль мелькает в вечернем свете, удивительное количество мельчайших частиц в молчаливом, вечном движении.

Зачем я скрываюсь, почему не выдаю себя?

«Боже мой, они сворачивают к нам! »

Я понимаю, что две женщины спустились с дамбы и находятся на пути к нашему дому. Две городские барышни. Моё сердце начинает бешено стучать, чувство нереальности овладевает мной.

«Они указывают на наш дом, – говорит Мем, теперь ощутимо взволновавшись. – Случаем, не к Йеруну ли? »

Я сижу, словно окаменевший.

«Спокойно, мужик, не волнуйся», – говорит Мейнт и шумно шмыгает своим заложенным носом.

«Они перелезают через забор. Им нужно или к Тринси Ипес по‑ соседству, или к нам. Боже мой, что же это значит? »

Она снова опускается на свой стул и выглядит как богиня, чувствующая приближение беды. Затем она поднимается, занимая большую часть низкой комнаты, и идёт в заднюю часть дома. Входная дверь громко хлопает.

«Возможно что это твоя мама, приехавшая за тобой», – говорит Хейт и открывает дверцы алькова. Я уже давно сижу и не знаю, что мне делать.

Из соседнего алькова раздаются голоса, а Мейнт рядом со мной кашляет, будто в знак протеста.

Моя мама.

Если это она, то война действительно закончилась…

Это на самом деле она? Она в самом деле приехала? Она сильно истосковалась по мне? Я ощущаю усталость и слабость, словно мой живот упал к ногам. Когда я делаю шаг, то ноги не слушаются меня, и для того, чтобы удержаться, мне приходится придерживаться за стену.

Я не могу в это поверить и не могу думать об этом: это то, что я не позволяю себе – опять ничего не будет, а несбывшиеся надежды, в конечном итоге, свалятся на меня, как бесполезный ворох овечьей шерсти.

Я стою в дверях и вытягиваю голову как можно дальше, чтобы разглядеть участок земли от дома до забора. Хейт и Мем прошли половину пути навстречу им, и тот факт, что Хейт облачился в свой выходной пиджак, вызывает у меня дополнительную дрожь в коленях: что же сейчас должно случиться? Мем борется с локоном, который никак не хочет лечь на нужное место; я вижу её руку, которая то разглаживает причёску, то прикасается к бедру. Когда они останавливаются, в гордой позе и в тоже время осторожно‑ выжидающе, словно позируя для фотографии, то моё дыхание прерывается всхлипом.

Неотвратимость этого момента, который я неожиданно чётко начинаю ощущать, заключена во всём, окружающем меня: в ветре, своими порывами прижимающими высокую траву к земле, в сумрачном вечернем небе, в полной ожидания деревенской тишине и в двух тёмных фигурах, стоящих теперь неподвижно. Я хотел защититься от моих фантазий и снов, но всё равно оказался полностью беззащитной, жалкой и слишком легкой целью для них. Будто чувствуя, что я прячусь в дверях, Мем неожиданно оборачивается и смотрит на меня, делая при этом строгое лицо. Она делает несколько шагов к дому и кричит, в попытке прошептать:

«Ты всё ещё стоишь там в нижнем белье? Давай, одевайся побыстрей, они почти подошли».

Я стремительно несусь назад, в комнату, и, затаив дыхание, натягиваю штаны, борюсь с пуговицами, и оставляю рубашку наполовину расстегнутой.

«Да оставь ты свои носки», – говорит Диет, замечая, что я хочу нагнуться. Она сидит в своём алькове, и с любопытством и некоторым уважением следит за моими лихорадочными действиями: я чувствую, что стал центром внимания, что я сегодняшним вечером играю главную роль в семейных делах, она словно поняла, что эта незавершённая история движется к своему концу.

Первой мыслью, которая приходит мне в голову, когда я вижу, как молодо и подвижно она перелезает через забор, что она совсем не выглядит голодной или больной, и я чувствую себя, вследствие этого, несколько разочарованным и обманутым. Обеспокоенно, с лихорадочными движениями, подходят обе женщины к Хейту и Мем; я вижу, как они говорят между собой и неуверенно чувствуют себя в траве, без обычной мостовой под ногами.

Я узнаю свою маму – её движения, её причёску, её жёлтое платье. На обеих женщинах летняя, пёстрая, светлая одежда, раздуваемая ветром.

«Мама», – думаю я, но, неожиданно, звук её девичьего голоса настигает меня, и на мгновение я теряю контроль над своим телом и писаюсь в штаны. В отчаянии я скрючиваюсь и зажимаю ноги вместе.

«Ах, боже мой! – Я слышу, как говорит Мем, когда небольшая фигурка в жёлтом платье подходит к ней. – Как хорошо! Так это вы – мать Йеруна? »

Вдалеке, над пасмурным горизонтом, слышится невнятное рычание грозы, будто там всё ещё продолжается война, а над безлюдной дамбой светлеет безоблачное небо. Я чувствую, как спускаются вечерние сумерки, и воздух наполняется танцующей мошкарой. Я вижу встречу, рукопожатия, смех, восхищённое удивление, выражающее: мы здесь, мы нашли его!

Неожиданно все они вчетвером, словно по команде, разворачиваются и идут к дому. Я слышу их шаги по траве.

«Убежать, – думаю я и делаю шаг назад, – назад, в постель, лучше, чтобы встреча случилась завтра».

«Йерун, подойди, это твоя мать. Она тут».

Голос Мем, словно труба, раздаётся в вечернем воздухе.

«Что же мы так стоим? – Кричит она и добавляет, будто бы извиняясь: – Он уже был в постели».

Я не двигаюсь и жмусь к стене. Я никак не могу поверить во встречу, которую я ждал почти год. Я смотрю в пол и не могу пошевелить ни одной ногой.

«Что это с ним такое стряслось? Наверное, он немного смущён, потому что всё это так неожиданно произошло».

Мем с нежным напором подталкивает меня в направлении входной двери, я чувствую её большие, тёплые руки, спокойно и твёрдо обретающиеся на моих плечах. Снаружи стоит моя мама, и, одновременно незнакомка, та, кого я знал когда‑ то давно и очень далеко от этого места.

«Привет», – говорю я и подхожу к ней.

«Здравствуй, мама».

Она обнимает меня, целует, прижимает к себе и говорит сдавленным голосом: «О, как ты вырос и возмужал. Ох, мой мальчик, ты выглядишь так хорошо, так сильно вырос! »

Я узнаю мелодичный тон её голоса, полный эмоций, точно такой, каким она говорила дома, когда назревала размолвка, или неожиданно вспыхивал спор с папой.

«Не плачь, – думаю я, – пожалуйста, не плачь, только не здесь».

Но она и не плачет, её глаза сияют и светлый локон её волос из‑ за ветра танцует надо лбом.

Я вижу её радость, я чувствую, как она вызывает во мне трепет, словно я хочу убедиться, насколько сильна наша привязанность. Она снова сильно прижимает меня к себе, и теперь я вплотную ощущаю мягкую округлость её живота и изогнутую линию бёдер. Знакомый запах её одежды попадает в мои ноздри и переносит меня в наш дом, на нашу улицу. Я вижу нашу спальню, кухню, балкон, лестницу. Я машинально обнимаю её, но как‑ то неловко и неестественно. Когда я поворачиваю голову чуть в сторону, то вижу Хейта и Мем, которые с потерянной улыбкой одеревенело стоят в дверях рядом друг с другом и совсем не знают, как им поступать в этой ситуации. Когда я встречаюсь взглядом с Мем, то она ободряюще кивает мне, смотря нежными, беспомощными глазами, и поднимает подбородок, словно отчаянно пытается подавить чих.

И затем сознание того, что произошло, устремляется по мне волной вверх, через мои колени, живот, желудок и застревает комом в моём горле.

Моя рука делает несколько непроизвольных движений и затем находит небольшую дырку на маминой одежде. Я вонзаю свой палец туда, роюсь и копаюсь им в этом отверстии. Я чувствую как ткань уступает и тихо рвётся.

«Что ты там делаешь? »

Голос моей матери на мгновение звучит резко и нервно.

«Ты, случаем, не рвёшь ли мою одежду? Это моё единственное хорошее платье».

Она смеётся по‑ детски звонко и рывком отлепляет от себя мою руку. Заметив, как я растерян, она наклоняется и крепко целует меня. Как‑ то странно целоваться без царапин и колкости щетины, ее прикосновение ко мне необычно, и я не уверен, что оно мне нравится.

Теперь я должен крепко обнять её руками за шею и не отпускать больше никогда, должен рассказать ей всё, что произошло со мной, и она будет терпеливо слушать и вынесет своё суждение. Но я опять не двигаюсь, а упрямо и молча стою посреди взрослых.

«Ну, почему ты ничего не говоришь, мой мальчик, что с тобой такое? Она же очень быстро за тобой приехала, разве нет? »

Хейт наклоняется и слегка тормошит меня за плечо, будто хочет вывести меня из глубокого сна.

«Не стой так. Скажи что‑ нибудь своей матери. Покажи ей наш дом».

Я молча киваю. Слова не приходят в голову, моё горло не издаёт ни звука. Я поднимаю голову и вижу, что моя мама смотрит на меня, а рядом стоит мать Яна и обнимает её рукой. Что она делает рукой у глаз? Она плачет?

Всё заходят в дом.

«Ты не хочешь поздороваться с госпожой Хогесворт? »

Голос моей матери беспокойно звучит, невнятно шепчет она мне в ухо эти слова. Мои ноги влажные из‑ за росы и замерзли, я ставлю одну на другую, чтобы согреться. В полумраке комнаты стоят Янси и Мейнт, плотно прижавшись друг к дружке, я слышу их возбуждённый, сдержанный смех и вижу, как Мейнт жестикулирует, пытаясь обратить на себя моё внимание.

«Шарль лежит немного в стороне, вы прошли мимо него».

Хейт стоит у окна и указывает в наступивших сумерках, где это.

«Днём вы увидите это точно, это совсем недалеко».

Конечно же, они приехали и за Яном. Они снова уйдут и всё останется как было: эта семья, маленький дом, моё одиночество?

Всём сердцем на долю секунды я надеюсь на это.

«Я провожу мадам в гавань, а Попке оттуда покажет, как добраться до Шарля. Я помогу перенести ваш велосипед через забор».

Моя мама сидит за столом, её блуждающий взгляд, кажется, излучает свет и лучи его падают на меня, вызывая моё беспокойство.

Необычно видеть её среди этой обстановки, маленькую и худенькую, словно небольшая птичка, освободившаяся наконец от тяжёлой ноши.

«Это место не для неё, – думаю я. – Она выглядит чужой в этой комнате».

Её жёлтое платье, её городская манера выражаться, её изящные ботинки, которые она не сняла в комнате.

«Как много людей в такой тесноте, – говорит она. – Наверное, это ужасно сложно для вас, с такой большой семьёй. Йерун однажды написал нам об этом, но что так тесно, я не могла себе представить…»

«Ничего, – думаю я, – послушаем».

Она пытается погладить меня по щеке, и я отстраняюсь назад, словно от прикосновения незнакомца.

«Очень любезно с вашей стороны, что вы смогли принять к себе ещё одного ребёнка».

«Ах, – Мем скрещивает свои мощные, округлые руки, – это наш долг. Это была Божья воля».

Она осторожным, почти благоговейным движением разливает чай по хорошим чашкам.

«Это не то, чем нужно гордиться и не требовало от нас многого».

В её голосе слышится смесь скромности и гордости, а глаза обретают кроткий вид, всегда выводившей меня из себя.

«Йерун был хорошим мальчиком. У нас никогда не было трудностей с ним. Он был как наш собственный ребёнок».

Моя мама тянет меня и усаживает к себе на колени.

«Моё сокровище, – звонко смеётся она, – теперь иди ко мне. Ну, хоть чуть‑ чуть привык ко мне? »

Я немного отстраняюсь от неё.

Дети сидят за столом необычно тихо и послушно, глядя во все глаза на женщину из города и не смея открыть рот. Я чувствую эту пропасть отчётливо и болезненно, и мне становится стыдно.

«Он всегда такой неразговорчивый? »

Моя мать спрашивает так тихо и озабоченно, будто я не должен этого слышать.

«Он очень страдал от тоски по родному дому? Вы знаете, он всегда был немножко иным, чем другие, таким странным мечтателем. Часами он мог сидеть в углу и играть в одиночестве, с ним вообще не было проблем. Не так ли, Йерун? »

Неожиданно я крепко обнимаю её и отчаянно‑ цепко прижимаюсь.

«Волт, – думаю я, – почему тебя здесь нет? Почему ты ушёл? »

По её движениям, мне кажется, что она начинает судорожно плакать, иногда это звучит, как отчаянный смех.

Я удивлённо смотрю на неё.

«Да, мы скоро поедем домой, – говорит она, – к папе и братику. Не плачь».

Я совсем не плачу.

Может Мем покажется плохим, когда я у кого‑ то другого сижу на коленях? Ведь я немного и её ребёнок?

«Ты рад, что мы скоро поедем домой? » – спрашивает мама.

«Но только не сию минуту», – быстро и безапелляционно отвечаю я.

«Если мы отсюда уедем, – мелькает у меня мысль, – то тогда Волт не сможет меня разыскать, тогда я никогда не смогу вернуться сюда…»

Мейнт шепчет в нашем алькове:

«Твоя мама выглядит очень красивой, она запросто сошла бы за твою сестру».

За дверцами алькова слышатся приглушённые голоса, снова и снова упоминающие моё имя.

«Вероятно, я останусь тут», – говорю я, преисполненный надежды.

«Она, безусловно, не заберет меня с собой».

Что я хочу на самом деле, не знаю даже я сам. Мой уход кажется мне невозможным, и так же мало я хочу остаться здесь.

«О, да, – Мейнт смеётся и колотит меня через одеяло, – через месяц ты забудешь о нас».

Я слышу шаги и вижу как дверцы алькова приоткрываются.

«Ведите себя тихо и спите, – говорит Хейт, – а ты – мечтай о доме».

Когда я собираюсь прочесть молитву, то на меня снисходит понимание, что я больше не скучаю по дому. Только по Волту.

«Дорогой Бог, пожалуйста, благослови его. Сделай так, чтобы он не пошёл воевать, а вернулся назад. Я всегда буду ходить в церковь в Амстердаме. Только бы он вернулся».

Он расстёгивает мою одежду и запускает руку под рубашку, она скользит между моими лопатками и дальше вниз – я застываю; у меня бегут мурашки по коже.

На следующее утро, когда я осознаю, что моя мама действительно здесь, то всё начинает казаться мне немыслимо лёгким и беззаботным. Я взбираюсь на чердак, чтобы её разбудить, но она уже сидит на краю кровати и надевает носки.

«Как здесь тихо, – шепчет она, – тебе, наверное, здесь было очень хорошо. Я слышу только птиц».

Она смотрит на меня долгим, внимательным взглядом.

«Радуйся, что ты попал сюда, ты очень хорошо выглядишь. Там, в Амстердаме, было ужасно. Маленький Хенк тёти Стин и господин Гоудриан умерли. Да, дорогой, все несчастья в будущем к счастью. Вот удивится папа, когда ты вернёшься таким большим и здоровым».

Мы ходим вокруг дома и я показываю ей всё: овец, маленькое растение под окном, которое я сам посадил, мою коллекцию камней.

«Но про могилу, – думаю я, – я ничего ей не расскажу, ведь это немного и её могила». Та молитва изменилась, и эта могила, устроенная мной, просела под натиском жизни, её основание разрушилось.

«Смотри, вон там живёт Ян».

Я указываю через залитые солнцем луга на небольшую группу деревьев вдали. Удивлённо я замечаю, как много времени прошло с той поры, когда я изо дня в день, полный фантазий, смотрел на эти деревья, тоскуя по Яну.

Рядом с домом, прислоненный к стене, стоит мамин велосипед, старый и ржавый, но с хорошими шинами.

«Папа их взял у коллеги по работе, – говорит она, – специально для этой поездки. Но они старые, и я надеюсь, что мы доберёмся до дома не на одних ободах». Я хожу вокруг колёс и ощупываю их. Вот на них я и покину Фрисландию. Я заглядываю в боковую сумку – там пусто.

«Туда мы положим твои вещи, это намного удобнее, чем твой чемодан. Нам предстоит долгий путь».

После завтрака мы идём к Яну. Пики во время еды всё время стоит рядом с моей мамой, словно ласковый котёнок, требующий внимания.

Она восхищается всем: одеждой, обувью, часами, и прежде чем мы выходим на улицу, они становятся лучшими друзьями.

«Если мы возьмём велосипед с собой, тогда и она сможет пойти с нами, я посажу её сзади», – говорит моя мама, но я хочу непременно идти пешком и только вдвоём. Неожиданно сильно я осознаю, что это моя мама, и я ни с кем не собираюсь её делить.

Мы идём к дамбе, и приблизительно в том же месте, где когда‑ то стояла машина, она спрашивает:

«А за ней море? Я должна это видеть! »

Она взбегает на дамбу и разводит руки в стороны.

«Великолепно, – кричит она, – ох, какая красота! »

Ветер вздымает её жёлтое платье, белые носки мелькают в траве.

«Давай, – кричит она, – мы побежим наперегонки».

Я не хочу подниматься на Красную Скалу.

«Это слишком долго, – говорю я ей, – мы можем сделать это позже. Сначала к Яну».

Мать Яна сидит с фермершей в гостиной. Они рассматривают фотографии, лежащие на столе перед ними.

«Ян? »

Фермерша открывает дверь, ведущую в каморку и кричит наверх.

«Он, вероятно, уже в сарае, – говорит она моей маме. – Это всё его, он не говорит ни о чём другом».

Она показывает моей маме фотографии.

«Иди и посмотри, где он», – говорит она мне.

«Трудно поверить, что он грезит коровами и овцами. Он, определённо, хочет стать фермером».

После этой фразы она разражается хохотом.

«Он – настоящий мальчик». Я ясно вижу это на её лице. Что значит быть настоящим мальчиком?

Двор. Я вижу его словно через временную перспективу: свет, падающий из‑ под черепичной крыши, светло‑ коричневые, плохо пахнущие навозные лужи, кое‑ где по углам бурно разросшиеся сорняки, глухие звуки из конюшни – всё это настигает меня и я на мгновение холодею: стою ли я тут в последний раз?

«Как здесь хорошо, – говорит моя мама. – Не лучше ли было тебе жить в крестьянской усадьбе, со всеми этими животными? »

Это сердит и злит меня.

«Лааксум намного лучше, и там не работают всё время. И я часто хожу на море», – усердно добавляю я.

Мы идём на беспорядочный стук к высокой конюшне и видим Яна стоящим в пыльном углу на коленях и не спеша прибивающим несколько досок.

«Привет, – пыхтит он. – Это будет загон для телят».

Он встаёт и ставит ботинок на своё творение. Как настоящий мужик, он высмаркивается, обтирает руки об свой комбинезон и протягивает руку моей матери.

«Здесь всё по‑ другому, чем в Амстердаме. Как вам? »

Я поражён тем, как он говорит с моей матерью – как взрослый, спокойно и немного небрежно. И она по серьёзному относится к его словам.

Возникший разговор вызывает у меня ревность. Если бы Волт был бы здесь, то они могли бы видеть, что я тоже взрослый, и у меня есть большой друг, который занимается мной.

«Эй, ты, – Ян фамильярно толкает меня, и я вижу его глаза прямо перед моими. – Через несколько дней мы поедем домой. На лодке, моя мама находит это забавным».

Он по‑ дружески колотит кулаками по моим рёбрам и в приливе радости обнимает меня за шею.

«Вы отлично сблизились, – говорит моя мама. – Определённо, вы вместе придумали массу проказ, не так ли? »

«О да, массу», – Ян улыбается во весь рот.

«Не правда ли, Йерун? »

Через поля мы идём к Вамсу. Жар солнца и лабиринт канав и заборов – «нет, мама, это не быки, это коровы! » – делает нас усталыми и размякшими.

«Я хочу присесть», – говорит мама.

Я иду вдоль канавы – хочу найти для неё яйцо чибиса или утки.

«Брось это, – кричит она, – иди и сядь рядом, я не хочу никакого яйца».

Она почти скрывается среди высоких подсолнухов и зарослей травы и удивленно указывает на всех этих маленьких жучков, проворно шныряющих в чистой воде среди пятен ряски.

«Не хочется отсюда уезжать», – вздыхает она.

«Папе тоже нужно было приехать сюда».

Она собирает букет цветов, желтых и белых, с метёлками камыша и розовым клевером, и с этой охапкой цветов, в своём жёлтом платье, идёт по лугу, а затем и по деревне. Неожиданно, у меня появляется гордость, что я иду с кем‑ то: смотрите все – это моя мама!

Церковь, перекрёсток, школа – дальше я идти не хочу.

«Что с тобой такое, не будь таким раздражительным, – говорит она. – Я хочу посмотреть на мост, мне о нём Мейнт рассказал».

«Но мост больше не разрушен, – упорствую я, – он уже давно отремонтирован. И это слишком далеко, нужно идти через всю деревню. Нам надо возвращаться домой».

Молча мы возвращаемся по извилистой дороге в Лааксум и я вспоминаю место, где мужчина с велосипедом оставил меня, когда возвращался назад, за моим забытым чемоданом. Но я не рассказываю ей об этом.

Мем ставит вянущие цветы на стол и периодически смахивает с него осыпающиеся лепестки и цветочную пыльцу. На углу лежит мой раскрытый чемодан, из которого моя мать вынимает вещи и относит, складывая в велосипедные сумки. Я хочу забрать с собой и свои деревянные башмаки, я настаиваю, но они не помещаются.

«Тогда я не сниму их до завтра».

«Но они не помещаются, сокровище моё, – говорит она. – Ты же сможешь без них в Амстердаме, или нет? »

Обиженный, я выхожу из комнаты и Мем идёт следом.

«Возвращайся, – говорит она. – Не спорь, твоя мать только что приехала. Ты слишком разошёлся».

Я стою в одиночестве у забора и смотрю в сторону церкви в Вамсе. Во мне возникла непонятная боль, тоска, давящая на меня и громко плачущая во мне. Я хочу оставаться тут и ждать, стоять до тех пор, пока запахи земли есть во мне, до тех пор, пока пока я не наполнюсь энергией почвы под моими ногами, травянистые корни которой изборождены копошащимся множеством насекомыми. Я хочу остаться частью этой среды, частью земли, на которой я лежал с ним, ощущая его кожу, вдыхал его запах, чувствуя, как тепло другого мужчины устремлялось в меня, когда он бился об меня, стонал и овладевал мной.

На Леммер. Мы проезжаем дамбу. За нами, во впадине, я вижу удаляющиеся дома Лааксума. По другую сторону дамбы тянется Моккебанка, песчаная отмель, заросшая зелёным тростником и окружённая беспокойным бурным морем. Я вижу и слышу мечущихся и парящих чаек, роящихся в беспорядке словно туча комаров.

Мы выехали пораньше, чтобы вовремя добраться до корабля. При прощании вся семья собралась снаружи у дома. Одеревенело и серьёзно стоят они полукругом и я вижу, как заботливо следит Мем за каждым моим движением.

«Поехали, – говорит моя мама. – Нам пора ехать. Попрощайся со всеми».

Моё сердце отчаянно колотится, я не решаюсь взглянуть на них, потому что чувствую себя предателем и трусом. Я протягиваю руку Попке, затем Тринси, и иду вдоль ряда дальше. Я словно рвусь на части и когда я оказываюсь рядом с Мем, я обвиваю руки вокруг её шеи и начинаю судорожно рыдать; внутри меня всё трясётся и дрожит. Хейт провожает нас до дороги, открывает изгородь для велосипеда и помогает мне его перенести. Ян и его мать уже стоят на дороге, взволновано тараторя, возбуждённо размахивая и потрясая руками; рядом с другими домами тоже стоят люди, которые смотрят и машут.

«Так, – произносит Хейт, – пора отправляться». Он на мгновение прижимает мою голову к себе.

«Поскорее напиши Мем хорошее письмо».

Я сжимаю зубы и кусаю губы, чтобы громко не зареветь, но моё лицо мокрое, и из‑ за текущих слёз я ничего не вижу вокруг.

Как стало возможным, что всё это произошло так быстро? Много месяцев я ждал и внезапно всё обрушивается на меня, как лавина, и уносит с собой, прежде чем я могу поразмыслить над этим.

«Тронулись, Йерун, ты хорошо сидишь? »

Я слышу тревогу в голосе моей матери, но не могу ответить.

«Мы потеряем день, если не доберёмся до корабля, кроме этого ничего больше не изменится. Не будем попусту торопиться», – говорит она Хейту. По звуку её голоса я понимаю, что она боится говорить об отъезде и пытается отвлечь меня. Чтобы не упасть с велосипеда, я осторожно кладу свои руки на её бёдра, но соприкосновение с другим телом мне неприятно. Ткань её платья тонкая и гладкая в движении, как вода, и я чувствую, как она крутит ногами педали. Что же обдувает мои голые колени: её одежда или ветер?

Ян и его мать едут за нами. Вдали, скрываясь среди блестящей зелёной травы, лежит наш домик. Они всё еще стоят и машут. Словно маленькие куклы, крохотные фигурки рядом с игрушечным домиком, далёкие и маленькие.

Я машу в ответ.

«Махни разок, мама».

Тяжело нагруженный велосипед опасно кренится и она быстро оборачивается вперёд.

Я смотрю на чаек, которые с визгом летают среди облаков. Я ищу взглядом место, где я сидел с Волтом, маленькое песчаное пятно на краю камышовых зарослей. Это было там или мы уже проехали? Мы останавливаемся, и моя мать спускается, ремень сумки, попадающий между спицами, раздражает её. Тщетно я пытаюсь разрешить головоломку из песка, камышей и воды, пока поддерживаю велосипед для неё. Уже жарко, и нам предстоит ещё порядочный кусок пути: можно заметить тёмные пятна пота под короткими рукавами её одежды, и лицо мамы напряжено.

Ян и его мать проезжают мимо нас.

«Ага, мы вас опередили! »

Кто‑ нибудь ещё стоит у дома или, быть может, бежит через луг к дороге?

Солнце бросает странные светлые пятна на землю и луга танцуют волнами жёлтых цветов.

«Не хлопай глазами, а держи велосипед немного крепче».

Её голос звучит неожиданно раздражённо и отчаянно.

«Похоже, у нас спускает колесо, шина слишком слабая».

«Если у нас что‑ то пошло не так, – думаю я, – то нам надо попросить помощи у Яна. Я всегда поступал так, когда мы были в Амстердаме».

Мы двигаемся дальше и я пытаюсь стать как можно легче. Мы проезжаем мимо работника.

«Привет, Йерун».

Я приветствую его и чувствую себя настоящим мужчиной: это мой мир, где есть мои друзья, которые меня хорошо знают – пусть она это услышит. Мужчина останавливается, но мы продолжаем свой путь.

«В Амстердам», – важно кричу я ему.

Моему сердцу становится легче, я смотрю на скользящие мимо фермы, сады, разбросанных повсюду животных.

Это разнообразие заставляет меня думать о других вещах и создаёт у меня ощущение приключения. Я выглядываю из‑ за моей матери, чтобы посмотреть, догоняем ли мы Яна.

«Давай, мам, они уже далеко впереди нас. Мы не должны отстать».

Жизнь на короткое время становится весёлым соревнованием. Мы едем через лес Гаастерленд и я смотрю вокруг, в надежде увидеть дом, или ту самую боковую дорожку среди деревьев: если он всё ещё там, то я смог бы заметить его автомобиль!

«Как ты думаешь, когда мы вернёмся в Амстердам, то американцы там всё ещё будут? »

Она задыхается и её голос звучит напряжённо, словно каждое слово даётся ей с трудом.

«Я же тебе говорила, что ты не должен испытывать страх перед ними, они останутся ещё довольно долго. И это не американцы, а канадцы».

Если бы мы остановились, то я бы мог оглядеться вокруг, и быстро обнаружить ту дорогу. Мне кажется знакомым это место, с нависающими деревьями и низким кустарником по краям.

«Мама, может нам сделать перерыв? Мне здесь жёстко сидеть».

Это соответствует истине: из‑ за полных боковых сумок я вынужден сидеть с широко расставленными ногами и внутренняя сторона моих бёдер кажется мне обработанной наждачной бумагой. Но моя мама упорно продолжает крутить педали, до тех пор, пока мы не замечаем Яна и его мать, стоящих у съезда на боковую дорогу. Мы садимся на обочине дороги и мать Яна разворачивает пакет с бутербродами с маслом.

«Он, кажется, уже забыл про всё», – слышу я, как моя мама говорит полушёпотом.

«Как это быстро происходит: слёзы на мгновение и через минуту опять безмятежная радость».

Я жую свой бутерброд и смотрю вдоль дороги, пока не замечаю среди деревьев крышу с небольшими, слегка выступающими окнами.

Воспоминая о комнате, я начинаю чувствовать запахи древесины и одеяла на матрасе. Ян, который приступает уже к третьему своему куску хлеба, сидит, прислонившись к дереву на обочине дороги. Он щелчками сбрасывает муравьев, карабкающихся по его ноге и целится при этом в мою сторону.

«Класс, какое путешествие, да? Будет что вспомнить».

Если бы он знал, что я здесь был гораздо раньше, и не в одиночку, а с американским солдатом, на американской машине. Оттуда, где я сижу, я могу видеть его ногу без штанов, его гладкую, стройную лягушачью лапку. Но я равнодушно смотрю и удивляюсь себе, как мог я – совсем недавно и так долго, как мне кажется – тосковать по этому телу, мечтать и мучиться мыслями о нём. Я, как можно более незаметно, перехожу на другую сторону дороги и вглядываюсь между деревьями, в надежде увидеть среди разросшейся зелени поляну или заброшенную дорогу.

Волосатые ноги обхватывают мои бёдра и подбородок болезненно давит, попеременно, то на шею, то щёку, а я слышу задыхающийся голос:

«Hold it, yes, go on, move. Yes». [57]

Велосипеды поднимают и с преувеличенными стонами и вздохами вытаскивают из канавы на дорогу.

Лица в ожидании смотрят на меня. Мать Яна трезвонит велосипедным звонком.

«Если ты не поторопишься, то тебе придётся идти в Леммер пешком».

Неуклюже, широко раскинув ноги, уравновешиваюсь я на багажнике и с яростью сжимаю ногами переполненные боковые сумки.

«Ну, давай, продержись ещё часок, я думаю, что мы вскоре доберёмся до Леммера».

Она трогается, цепь кряхтит, и колёса с трудом катятся по лесной дороге. Я устал, мне хочется откинуться назад. Я тут же падаю с велосипеда. Между зубами застряли крошки чёрного хлеба, создавая сладковатый привкус. Я ковыряюсь языком в зубах и жую забытый хлеб.

Чтобы не забыть привкус Волта, я должен помнить его дыхание и вкус его слюны в моём рту. Но как это сделать, как запомнить вкус, как запомнить запах?

У корабля стоят двое мужчин в синих комбинезонах. У одного из них винтовка, которую он держит так, словно в любой момент собирается пустить её в дело. На набережной стоит куча народа, но для того, чтобы туда попасть, нам нужно пройти мимо этих двух мужчин.

«Пошли, – говорит моя мама, – не бойся».

Я оглядываюсь на Яна, который со своей мамой всё ещё стоит у кассы, где мы покупали билеты для поездки.

«Они сейчас подойдут. Если мы поторопимся, то ещё сможем занять хорошие места».

Я иду с ней к тем мужчинам, которые спрашивают документы и настойчиво просят открыть велосипедные сумки, затем что‑ то недоверчиво ищут там.

«Что вы хотите найти? Я думала, что война закончилась», – коротко бросает им она, но её голос звучит весело.

Когда сумки снова закрыты, то я вижу, как они шутят с моей мамой, и слышу, как один из них говорит с нею на ты. Я чувствую себя возбуждённо и польщён, что они так мило общаются с ней, однако, не смотря на это, я обеспокоен и ощущаю злость за её легкомысленный смех.

«Это твой мальчик? » – спрашивают они её.

«Вы собираетесь подняться на борт? »

«Это мой сын. Он год жил во Фрисландии, и теперь мы едем назад, в Амстердам. Я забрала его».

Беседа сразу же прекращается и я облегчённо следую за жёлтым платьем. Кто‑ то несёт наш велосипед по сходням и мы осторожно следуем за ним. Под собой, между кораблём и причалом, я вижу пенящуюся чёрную воду. Корабль кажется мне огромным, он ярко белый и повсюду я вижу лестницы, двери и маленькие коридоры. Палуба мокрая, здесь есть и лужи, которые источают солёный морской запах, напоминающий мне о прежних каникулах и о палатке Волта, с её мягкой, душистой защищённостью.

«Пошли, – говорит моя мама, – поднимемся на верхнюю палубу, стоит такая хорошая погода».

Мы поднимаемся вверх по узкой железной лестнице и я бегу к перилам, чтобы посмотреть вниз. В небольшом городке тихо, несколько домов стоят у гавани, я вижу булочную, рыбацкие лодки, высокий штабель ящиков и мужчин, прислонившихся к воротам и сосредоточенно курящих сигареты.

«Что‑ то слишком тихо, – говорит моя мама. – Я полагаю, на борту почти нет людей. Ты не видел Яна и его маму? »

Когда я снова опираюсь на перила, то слышу голос Яна и вижу его бегущим вверх по лестнице.

«Ничего себе, какой корабль! »

Мы бежим вдоль перил, затем по‑ другой лестнице вниз, бежим на носовую часть корабля и смотрим, как на борт загружаются ящики.

«Видишь парня там? Какие у него мускулы! » – восхищённо говорит Ян, но я втайне сравниваю их с известными мне руками и отвожу равнодушно глаза.

Наши матери сидят на скамейке на палубе, на солнце. Они молчат и выглядят неожиданно устало и озабоченно. Моя мама склонила голову на руки и смотрит на воду, мать Яна склонилась над своей сумочкой и прикрыла глаза.

«Ты устала, мам? »

«Да, моё сокровище, немного. Мы с вами ехали три часа, мы к такому не привыкли».

Я присаживаюсь на палубу рядом со скамейкой и провожу рукой по гладкой, шелковистой поверхности досок. Солнце жарит и слепит меня. Я смотрю на сумку, и мне интересно, осталось ли там ещё что‑ нибудь съедобное. Корабль начинает дрожать, дрожат доски палубы под моими руками, дрожь передается всему моему телу. После небольшого рывка я вижу, что причал стоит теперь по‑ другому, и дома начинают от нас отдаляться. Я вскакиваю и подбегаю к Яну, который зовет меня, дико размахивая руками и повиснув на перилах. Затем слышится оглушительный звук разрушительного урагана, который нельзя вынести и который вгоняет меня в панику: из трубы корабля выходит чёрный дым, словно трубу чёрной массой стошнило в воздух. Моя мать закрывает руками уши, её лицо выглядит бледным и несчастным, и я понимаю, что этот момент и есть прощание с Фрисландией. Я бегу к перилам и смотрю на гавань, которая уже значительно отдалилась от корабля. Моя мать обнимает меня за плечи.

«Мы поплыли», – говорит она и я должен приложить усилия, чтобы её услышать.

«Видишь – теперь снова всё хорошо. А в будущем году мы сможем их проведать, это сейчас совсем не трудно».

Она вздыхает и машет, просто так, в сторону исчезающего городка.

«Пока, Фрисландия! »

Она прижимает меня к себе и на один момент все кажется прекрасным и беззаботным, будто никогда ничего не происходило.

«У нас было приключение».

Её рука слегка касается моих волос, и я ощущаю неудержимое желание руки, скользящей по моей спине, неделикатно и одновременно нежно ощупывающей меня повсюду. Внезапно я чувствую себя голодным.

«Есть что‑ нибудь из еды, у меня болит живот».

«Осталось немного. Мы только что отплыли. Иди, посмотри где Ян и не отсутствуй долго».

Я вяло бегу по кораблю. Флаг развевается над бурлящей водой и издает такие же звуки, как и большая рыба, брошенная Хейтом на палубу, отчаянно дергающаяся там, выгибаясь и ударяясь об доски.

Корабельный винт поднимает в воде тучи песка и воздуха, и эта смесь бурлит на поверхности; получившийся серый вихрь, словно пульсирующая пуповина, связывает нас с землёй. Городок и полоску земли уже невозможно узнать, будто это неизвестная территория, где я никогда не был и на которую смотрю глазами чужестранца. Море полно яркого, ослепляющего света, от которого у меня болят глаза.

Мы плывём в никуда, одинокие в безбрежном океане, и меня ничуть не удивило бы, если мы не доберёмся до Амстердама, словно этот переезд не имеет цели и пункта назначения. Амстердам, что должен я себе представить, чтобы понять, что ты есть самом деле?

Ян стоит рядом со мной, плюёт вниз и следит за плевками до тех пор, пока они не коснутся поверхности воды. В отдалении плывёт лодка с коричневыми парусами, и я всматриваюсь, пытаясь разобрать буквы на парусах. В воображении возникло, что Хейт проплывает мимо нас, и я, к своему удивлению, вновь вижу знакомые лица: Хейта, Попке, Мейнта. Подойдет ли она поближе, чтобы я мог получше разглядеть её?

То ли из‑ за воды, то ли из‑ за ветра, на моих глазах появляются слёзы. Лодка понемногу отстаёт – либо она стоит неподвижно на серой глади, либо движется слишком медленно. Когда Ян что‑ то говорит мне, то я быстро отворачиваю голову в сторону – он не должен видеть, что я плачу.

«Тут есть солдаты на борту, – произносит он позже, – они сидят в отдельной каюте и поэтому не могут нам встретиться». Я заставляю его, чтобы он сейчас же показал мне место, где он сделал это открытие, и вскоре украдкой бросаю взгляды на несколько круглых окон, за которыми я вижу знакомые зелёные униформы и слышу знакомые звуки непонятно говорящих голосов.

Мы с грохотом бежим вниз по лестнице. Как попасть в эту комнату, которую мы нашли? Поблизости сидят несколько человек, которые молчаливо рассматривают нас. Рядом с ними сумки и пакеты, и выглядят они утомленно и устало.

«Тсс, не шумите тут».

Мы заходим в маленький туалет, где стоит резкий, пронзительный запах. Ян указывает на верхний угол, где на стене красуется знак, маленький перечёркнутый круг с полосой посередине.

«П…зда», – говорит Ян торжествующе. Он смеётся и хлопает с грохотом дверью, затем я слышу его поспешные шаги вверх по железным ступеням.

Наши матери уже сидят в каюте, потому что, по их словам, на палубе стало слишком жарко. Мы получаем по глотку молока из бутылки, которую дала нам с собой Мем, и жуём липкие бутерброды с маслом.

«Я считаю, что хлеб в Амстердаме лучше», – говорит мать Яна и я думаю:

«Как такое может быть в войну? »

Я чувствую в себе нарастающий гнев – ей вовсе не с этого нужно начинать, не нужно очернять Фрисландию.

Ян прислонился к своей матери и заснул, и моя мама тоже прикрыла глаза. В каюте висит сонная тишина, через приоткрытое небольшое окно чувствуется небольшое дуновение ветра. Какое‑ то время я слушаю мерный гул двигателя, затем встаю и потихоньку поднимаюсь на палубу, где ищу окна, за которыми мы слышали те самые голоса. Слышится лёгкая музыка и разговор, такой тихий, что я ничего не могу разобрать, хоть и стою впритык к иллюминатору. Когда кто‑ то проходит мимо, то я быстро оборачиваюсь к перилам и изучаю проходящие волны, но сразу после этого я пытаюсь заглянуть в полуоткрытое окошко, чтобы перехватить взглядом то, что происходит внутри и уловить знакомые звуки. Неожиданно кто‑ то глядит мне прямо в лицо и сердито задёргивает шторку.

Темным, наполненным множеством домов, крыш, кранов, и доминирующим над всем этим куполом центрального железнодорожного вокзала, с людьми и велосипедами повсюду – таинственный, угрюмый мир, полный суеты – таким мы видим с борта скользящий мимо нас Амстердам.

Даже Ян молчалив и под сильным впечатлением. Он устало опёрся на поручни и не шевелится.

На причале у вокзала стоят армейские машины, и не одна, а множество. Я притворюсь, будто смотрю на суету у воды, на набережную с людьми, и говорю с моей мамой. Но я с моими мыслями в другом месте.

«Собирайтесь, – говорит она, – пора спускаться».

Затравленно и нервно стоим мы у велосипедов, готовые как можно быстрее сойти на берег.

«Будь рядом со мной, – говорит мама, – держись поближе к велосипеду, а то я тебя потеряю в сутолоке».

На пристани множество людей, но только некоторые выглядят, словно ищут кого‑ то, а остальные стоят бесцельно и равнодушно. Мы толпимся вместе с другими у борта рядом с трапом, который намного шире, чем во Фрисландии. Вечереет, и я мёрзну.

«Папа будет тут? »

«Конечно нет, он не знает, когда мы вернёмся, это будет для него сюрпризом. Он дома, с Бобби».

Бобби… Я прибываю в город, а тут есть малыш; у меня есть братик в этом тёмном, таинственном городе!

Мы крепим по‑ походному багаж, а Ян неугомонно скачет туда‑ сюда и рвётся на свободу. Когда мы отъезжаем, то я вижу, как с борта сходят солдаты, нагруженные рюкзаками. Я оборачиваюсь всем туловищем в их сторону, пока моя мама на тротуаре поправляет причёску.

Тёмная задняя часть вокзала бросает на нас гнетущую тень.

Заходящее солнце освещает Рокин[58], где толпятся сотни людей. Повсюду знамёна, украшенные фонарные столбы, оранжевые арки, плакаты с лозунгами, грандиозный хаос цветов и звуков.

И везде я вижу армейскую форму и военные машины, движущиеся или припаркованные; одна машина с поющими солдатами проезжает мимо нас.

Я найду его, естественно, он тут. Мне интересно, живёт ли он в доме, или где‑ то стоят палатки, может быть даже в нашем районе, на участке у вала.

Его голые ноги, которые он возложит на меня, его пальцы, которые обхватят мою тонкую шею в удовольствии.

Езжай, мама, поскорей, побыстрей, я хочу домой, я хочу начать строить планы по его поиску!

Мы сворачиваем на Спуистраат[59], и на вираже я оборачиваюсь к Яну и озорно машу обоими руками.

«Эй, держись крепче, а то мы мы сейчас упадём».

Я снова хватаюсь за жёлтое платье и ощущаю, как движутся её бёдра.

Площадь Дам словно муравейник, не пройти, и улица у дворца перегорожена. Мы едем среди толпы и мама предупредительно сигналит.

Через ограждение смотрю я на Дворцовую улицу, выглядящую устрашающе пустой и заброшенной, словно случилось что‑ то серьёзное. Когда‑ то там стоял тот самый грузовик, совсем рядом с дворцом. Чирикающие воробьи на солнце кажутся мне тем единственным, что я ещё отчётливо помню из того времени.

Мы снова едем по Розенграхт[60].

«Мама, трамвай! Они уже ходят? »

Мы подпрыгиваем на ухабистой улице и я всё больше волнуюсь, когда узнаю знакомые места из прошлого. На улице Адмирала Руйтервега рабочие собираются ремонтировать вздыбившиеся рельсы; там лежат большие штабеля древесины, окружённые местными любопытствующими ребятишками.

«Видишь, как здесь работают? Даже вечером. Всё приводится в порядок».

Я молчу. Мы почти дома, осталось совсем немного. Вокруг мрачно и голо, почти все деревья исчезли.

Песочница, напротив я вижу наш дом, освещённый солнцем и беззащитный; в песочницы дети, в рыхлом песке копающие ямы и играющие, крича и смеясь, в салки.

Моё сердце колотится и радость моя проходит. Другие мальчишки, школа, перемены.

«Мы тебя отлупим, после школы ты получишь от нас ещё! »

Вот мы и дома, у нашего подъезда. На нашей улице. Открытые окна и балконные двери, ещё больше флажков, натянутых проводов, и развевающихся на них маленьких вымпелов, странные белые известковые полосы поперёк улицы, превращающие её в подобие спортплощадки. И, посередине улицы, полоска газона с цветущими там розами.

Я чувствую себя ошеломлённо и подавленно, я бы предпочёл исчезнуть, незамеченным пробраться в наш дом. Так и есть, множество людей стоят у окон и глазеют, как мы спускаемся с велосипедов у нашей двери, дети подбегают к нам. Я подаю руку матери Яна, а он уже на другой стороне и кричит в сторону балкона, где появляются его отец и младший брат. Я побыстрее прохожу мимо детей и стремглав несусь в дом. Я так растерян, что никого не хочу видеть.

Моя мама заводит велосипед в чулан и я стою в дверном проёме, всматриваюсь внутрь и слушаю, как она возится в темноте и отстёгивает сумки.

«Ты сможешь это нести? »

Когда мы поднимаемся по лестнице, я слышу голоса и точно знаю, не глядя вверх, что кто‑ то стоит там, склонившись над перилами и смотря вниз, на лестничную клетку. Повсюду люди, я чувствую себя преследуемым и загнанным.

На лестничной площадке второго этажа стоят соседи и мой отец. Он улыбается во всё лицо – «какое чужое лицо», – думаю я, – обнимает меня и прижимает к себе. Ошеломлённый и онемевший, я позволяю этому случиться, и когда я перехожу из одних рук в другие, от меня не исходит никакой реакции.

«Оставьте его, – шёпотом говорит моя мама, – он устал, мы ехали целый день».

И затем, громче:

«Йерун, сейчас мы идём наверх и ты ляжешь в свою собственную кровать».

«Он отлично выглядит, правда? » – спрашивает она у моего отца.

Они оба стоят в прихожей и смотрят на меня глазами ребёнка, поднявшего игрушечного зверя, который, словно по мановению волшебной палочки, стал двигаться самостоятельно.

«Если ты услышишь, как он говорит, то едва его поймёшь. Он стал настоящим фризским фермером».

Когда я захожу в гостиную, то сразу замечаю, что там другая мебель. Это не та комната, которую я вспоминал в Фрисландии, она другая и чужая. Там где раньше стоял буфет, теперь вижу высокий детский стул у стены, на котором сидит коренастый мальчуган с белокурыми вьющимися волосами и рассматривает меня круглыми невыразительными глазами, будто спрашивая, что я здесь потерял.

«Пошли ему воздушный поцелуй».

Моя мать слегка подталкивает меня к малышу, но он начинает реветь и тянуть руки к моей маме. Или это его мама? Она поднимает его со стула и пытается его повернуть ко мне.

«Да, моё сокровище, мама снова рядом, не плачь. Посмотри, кто тут. Это твой старший брат, который останется с нами навсегда. Скажи „привет, Йерун“».

Она пытается прекратить оглушающий крик и говорит:

«Он уже немножко говорит: та‑ та, скажи та‑ та. Он уже может сказать ма‑ ма и брат научит его большему, недавно он сказал „у‑ да“».

Но белокурый мальчик не говорит «у‑ да», проходит немало времени, прежде чем он успокаивается и я подавлен и обижен, когда она снова бежит к кроватке, на его крик, чтобы заставить его умолкнуть.

«Душ пока не работает, – говорит моя мама. – Ничего, если я помою тебя на кухне? »

«Как ей сказать, что я это сделаю сам? » – думаю я и говорю:

«Во Фрисландии мы должны были мыться сами».

На кухне она даёт мне таз и разбавляет кипяток в кастрюле холодной водой из‑ под крана.

«Пожалуйста, выйди», – говорю я и закрываю дверь кухни.

Поражённый, я думаю о том, как она, перед моим отъездом, каждый субботний вечер намыливала меня, пока я, дрожа, стоял в тазу.

«Здесь чистое бельё, я не смотрю, не волнуйся», – поддразнивает она меня и её рука кладёт одежду на край раковины. Она возвращается только после того, как я надеваю трусы.

«Что у тебя там? » – спрашивает она и хватает меня за руку. Рана загноилась и до сих пор покрыта коростой.

«Ничего. Играл и порезался».

Теперь я могу посидеть на балконе, где тепло и темно, и мы пьём эрзац‑ чай. Через открытые окна слышны дребезжание чашек и голоса соседей, мирные, негромкие звуки, вызывающие у меня сонливость. Внизу, на улице, Ян уже вовсю играет с мальчишками, словно никогда и не уезжал. Я отодвигаюсь назад и сажусь так, чтобы они снизу не заметили меня. Голоса орут и поют, это единственное, что слышно на улице.

В комнате моя мама распаковывает сумки.

«Шпик, – я слышу её фразу, – настоящий шпик. И чёрный хлеб. И овечий сыр, он воняет. Они его делают сами».

Я тихо захожу в комнату.

«Бедный парень, он устал, – говорит она сочувственно. – Иди, я разберу для тебя кровать. Это был долгий день, не правда ли? »

Мой отец опускает кровать. Я целую его.

«Уходи, пожалуйста, – думаю я, – оставь меня одного».

Но он продолжает стоять. Моя комната выглядит голо и безжизненно. Всё аккуратно разложено по своим местам.

Моя мама натягивает мне одеяло до подбородка и садится на кровать.

«Хорошо, нет? » – тепло говорит она. – «Ты снова дома. Рядом со своими папой и мамой».

Я касаюсь её руки. Кто объяснит мне, что сейчас происходит?

«Завтра мы пойдём в город, все празднуют, и на нашей улице тоже. Хорошо, что ты сможешь поучаствовать в этом. Во Фрисландии было не так много событий? »

Она прикрывает окно и задёргивает шторы.

«Ну, хорошего сна. Чтобы тебе снилось только хорошее».

Я слышу, как она закрывает дверь. Затем с головой глубоко закапываюсь под одеяло.