Освобождение 6 страница

«Мне любопытно, что вы сможете рассказать о последних днях. Это будет прекрасным воспоминанием об этих незабываемых днях».

Он торжественно кашляет.

«Всё приходит в норму, праздник закончился, но позже, когда вы будете читать ваше сочинение, вы несомненно снова вспомните об этом времени. У наших освободителей есть другие обязанности, теперь они нас покидают, но мы никогда не забудем, что они сделали для нас…»

Тишина и его проницательный взгляд.

«Они освободили нас от проклятия, Господь послал нам в нужный момент помощь. Когда мы в большой беде и не знаем, как и где найти совет, то мы все рано или поздно всё это находим в утешении, мы все приходим к вере в Бога, к спасению от страха и нужды. Как верны слова этого гимна».

Я напряжённо сижу за своей партой, выгоревший, выжатый.

«Так помолимся за…»

Спустя небольшое время я слышу как голоса затихают на школьном дворе. Я сижу в классе один и заставляю себя написать ещё хоть слово.

Возникающие фразы глупы и пусты, безразличны мне и ничего не стоят. Учитель возвращается в класс и задёргивает шторы, чтобы солнце на падало на его стол. Он листает книгу и зевает.

«Позволю себе раз быть снисходительным. – Я слышу, как он говорит: – Покажи, что ты сделал».

Его глаза размеренно исследуют то, что я написал.

«Позже, когда ты поймёшь, какие необычайные вещи происходили в эти дни, то будешь стыдится, как мало ты сумел рассказать об этом».

Я смотрю на худую руку, захлопывающую мою тетрадь.

«Досадно, – говорит он, – очень досадно за тебя». Он провожает меня до двери и любезно придерживает её.

«Дома всё в порядке? Передай привет Акке от меня». Удивлённый его мягкости, я выхожу вместе с ним наружу.

«Ты, определенно, пойдёшь к мосту, я думаю, что весь класс уже там. Хотя, вероятно, всё уже закончилось».

Задумчиво он запирает входную дверь. Я иду по маленькому двору, пахнет деревней и летом, кажется, что можно услышать, как распускаются и растут деревья. Природа на грани взрыва.

«Хотя, вероятно, всё уже закончилось…»

Что он имел в виду, почему эта фраза засела у меня в голове? Нехотя я иду к мосту, наверное, Мейнт уже вернулся домой, что же мне там делать? Я бы не вернулся туда, раз дал себе обещание.

Деревенские конечно же давно знают, что я там делаю: «вот он снова бежит к солдатам, что он там себе ищет? » Мне становится тоскливо и я замедляю шаг. Вернуться? Мимо меня проезжает фермерская телега, я бегу за ней и хватаюсь за задний борт. Так, по крайней мере, быстрее.

У канала телега останавливается. Запыхавшись, я спрыгиваю, прохожу несколько шагов по берегу и, как вкопанный, останавливаюсь. Увиденное оглушает меня. На противоположной стороне голое, вытоптанное пастбище, пустое и безлюдное. На траве следы колёс, и по примятым следам можно точно определить места, где стояли палатки.

Куда они делись, что случилось? Я бегу по дороге через мост, где‑ то же должны быть автомобили? Луг гол и пуст.

Постояв, бегу назад, глухие шаги по мосту и странный шум в моей голове. Люди смотрят на меня, когда я пробегаю мимо них. Мои мысли кружатся в безумном вихре до тех пор, пока у меня не темнеет в глазах и я падаю. Кровь струится из разбитой коленки, я бегу по дороге на Бакхузен, но внезапно останавливаюсь и бегу назад, словно дрессируемая собака. Мост и пятно, где стояла палатка: затравленно мечусь я туда‑ сюда, как животное, которое ищет исчезнувшую добычу. Там должен быть какой‑ нибудь знак, сообщение, письмо, которое объяснит всё, адрес… Нет не имени, ни страны, ни пункта назначения, нет его запаха, его вкуса… Я на грани истерики: где я, куда мне идти?

Синее небо, в котором беззаботно резвятся и кричат птицы.

«Боже, – думаю я, – подними меня к себе, помоги мне. О Боже, вместе мы хотели сделать нечто необыкновенное…»

Там, где стояла палатка, теперь квадрат в траве, поверхность из растоптанных и изломанных стеблей, раздавленных цветов, четко очерченный знак в натуральную величину.

Я подбегаю к нему, шарю ногой в траве, ковыряюсь пальцами, копаю и нахожу ржавую, изогнутую вилку.

«Домой, – думаю я, – он стоит на дороге и ждёт».

Дорога на Лааксум лежит большими извилинами среди летней природы.

Я намыливаю руки и тру ими свой лоб, затем перехожу на шею. В криво висящем маленьком зеркальце я вижу своё лицо, обыкновенное лицо с небольшими, усталыми глазами, заспанное и бледное. Я не нахожу на нём страха, следов ужаса и отчаянной ярости; мои глаза, кажется, превратились в камень после длительного плача, высохли и стали жёсткими; словно залепленные глиной, они не хотят открываться по утрам.

Я слышу голоса и шаги в кухонной пристройке, скрип ручки насоса и чувствую руку, толкающую меня:

«Поторопись немного, нам тоже нужно». Я всё ещё не проснулся.

Жёсткая поверхность кокосового коврика вонзается в мои ступни, ледяная вода обжигает лицо. Я наклоняюсь ближе к зеркалу: нет ли кругов под глазами, не указывает ли что‑ нибудь на стеснённое дыхание, на большое страдание? Я подгибаю пальцы ноги и двигаю ногу маленькими кругами по коврику.

Когда я надеваю рубашку, то нащупываю в кармане на груди твёрдый прямоугольник его фотографии. Я не вытаскиваю её, так как несомненно знаю, что он никогда больше не вернётся, даже если сейчас посмотреть. Я должен быть сильным и ждать.

Другие за столом болтают и смеются, всё в норме. Я с трудом глотаю бутерброды, они застревают в моём горле. Глоток чая – укус, затем ещё глоток и ещё один укус; никто ничего не замечает. Is o’kay, Jerome, is good…

Конечно, он всё ещё здесь, он в деревне и ждёт меня на машине: внезапно осеняет меня, я вновь чувствую себя легко и свободно. Он, конечно же, сидит за рулём и ждёт, пока не увидит меня; я должен поскорей идти в школу, прежде чем он исчезнет…

Ох, святые угодники, ешьте быстрее, не медлите, не глазейте по сторонам, я жду, но не могу же ждать вечность? Пожалуйста, торопитесь; пожалуйста, я не должен его упустить, быстрее, я должен торопиться…

Абсолютно безмятежно Мейнт и Янси собираются в школу, не до конца проснувшиеся, тащатся через окружающий пейзаж, прохладный утренний воздух и окружающую тишину; они болтают и смеются, и я вынужден присоединится к ним. У странно скрученной буквой S тушки мёртвой чайки с судорожно вытянутыми вверх когтистыми лапами, лежащей на обочине дороги, мы задерживаемся.

«Волт, – думаю я, – не уходи, я сейчас приду, я скоро буду с тобой».

Почему я не иду впереди, почему я не бегу, а преданно держусь остановившейся маленькой группы? Мейнт своим сабо толкает мёртвоё тело чайки в вырытую ямку.

«Через две недели останутся только череп и кости, – говорит он, – теперь мы сможем каждый день видеть как это происходит».

Теперь мы идём несколько быстрей, но в мыслях я бегу перед собой, мчусь по дороге, лечу к перекрёстку, к церкви, к мосту.

Он будет стоять где‑ то там, вдалеке, мой терпеливо ждущий освободитель, и пусть все видят, как я сяду в его автомобиль, я не буду стыдиться, нисколечко, даже если он обнимет меня рукой у всех на глазах. Мы уедем и оставим после нас деревню в изумлении, я буду держаться за его куртку и никогда её не отпущу.

В полдень Мем ставит на стол блюдо, на котором обретается огромный, ещё дымящийся угорь. Он бледный и лоснящийся, сквозь кое‑ где лопнувшую толстую кожу виднеется жирное белое мясо. Рыбный запах заполняет маленькую комнату, ложится на меня, поселяется в носу и во рту, на коже и в одежде. Меня передёргивает. Хейт разрезает ножом синеватую кожу, так что эта отвратительная велосипедная покрышка рвётся и распадается на влажные парящие половинки. Я, полный отвращения, подвигаю свою тарелку. Hold it, yes, go on…[55]

«Падальщики появились, – так однажды в гавани сказал один рыбак, смеясь и одновременно ссыпая извивающихся угрей в ящик, – они заползают во всё, что умерло на земле и поедают это». Дымящийся, он лежит на моей тарелке и картофель плавает в водянистом, белом соусе посреди жёлтых островков жира: я должен есть и стараться не рассердить Мем, она гордится этой большой рыбой и озабоченно следит, наполнена ли тарелка у Хейта.

Волт вниз головой висит в воде, его округлые, мускулистые руки расслабленно парят под головой, двигаясь в легком течении моря. У него дикие, вытаращенные глаза и рыбий рот, распахнутый широко, словно он хотел закричать, но все звуки пропали. В его голове, открытом рту и в его глазах я вижу длинных, извивающихся рыб, двигающих медленно и лениво; они едят и высовывают с шипением гладкие языки, скользя по белой рубашке, рваной и истлевшей. Вместо волос у него теперь шевелящиеся зелёные склизкие водоросли и его торс раскачивается туда‑ сюда…

Я смотрю в свою тарелку, на эти неперевариваемые куски и зажмуриваю глаза. Только не заплакать сейчас, нужно продолжать есть, если глотать не жуя, то можно не ощущать этого вкуса.

«Через две недели останется только череп, мы сможем видеть, как это произойдет».

И снова в школу: Волт, он будет там стоять, он ждёт, он точно там есть, он машет и беспечно смеётся. Nothing wrong! [56]

Полуденное солнце выжигает мне глаза и застревает в горле, я болен, мне нужно в кровать, кровь стучит у меня в висках и я не могу больше идти. Но мне нужно к школе, в деревню, где он будет терпеливо сидеть и ждать в машине, высоко подбросит меня, затем поймает и обласкает.

WE THANK YOU. V = VICTORY…

Я должен быть там, обязательно; вы, двое, не медлите, идите вперёд, с чайкой ничего ещё не произошло, мы сможем посмотреть на неё и завтра.

Идём, иначе я опоздаю к моему потерянному солдату…

В деревне пусто и тепло, улица лениво тянется среди маленьких садиков с кустарниками, покрывшимися листвой и буйно цветущими юными саженцами. Жалобно, детским голосом, блеет коза, вдоль дороги медленно крадётся кошка, садится и лижет свою шкурку, вытянув вверх лапу.

Церковь, перекрёсток. И у школы тоже не стоит автомобиль.

«Мы благодарим тебя, Господи, что мы провели день здоровыми. Прости нам наши прегрешения, коих мы достаточно совершили, и убедись, что мы не скрываем наши грехи».

Учитель идёт к двери и открывает её для нас. Неожиданно, ко мне приходит уверенность, что обо всём теперь узнают дома, рассердятся на меня и я лишусь последнего приюта.

«Уходи, исчезни, ты пугаешь нас, пугаешь собой и своими городскими манерами».

Они обо всём знали, но выжидали. Теперь они соберут мой чемодан и поставят передо мной в дверях, и они будут правы: я – отвратительный человек, я – грешник, мне одна дорога – в ад. Меня ожидает кара и мучения…

Когда я сижу у окна и наблюдаю за птицами, летающими в прохладном и бесшумно опускающемся вечере, Мем приносит мне стакан молока.

Она гладит меня по щеке и говорит:

«Не волнуйся, малыш, всё будет хорошо. Тебе напишут в ближайшее время, я думаю, что почта в Амстердаме снова работает».

Я просыпаюсь, потому что моё тело неудержимо дрожит, и всё во мне дёргается и трясётся. Я вжимаюсь в матрас и стискиваю зубы. Рядом со мной благонравным тихим сном хорошего мальчика спит Мейнт. Я всматриваюсь в темноту, но она остаётся чёрной и пустой, его лицо, его голос, его запах не достигают меня, несмотря на то, что я усиленно ищу их.

Следующим утром я сворачиваю мою рубашку вместе с тем, что лежит в её кармане и укладываю в чемодан. Небольшое фото, на которое я не смотрю. Мы снова идём в школу, и я опять бегу перед собой по дороге в деревню, к перекрёстку; но с каждым днём моя энергия иссякает и моя воображаемая гонка замедляется: шаги происходят на месте и я застываю посреди бега в неподвижной позе. Я понимаю, что это всё напрасно: мои порывы, мои надежды, мои ожидания. Он ушёл.

Овцы за забором трутся шкурами о дерево и смотрят на меня своими холодными, загадочными глазами; среди них есть одна, будто бы смеющаяся надо мной; всё время криво жуёт и усмехается при этом так, что я вынужден отвести глаза: может все уже знают про мою тайну?

Я делаю вид, что читаю, но мои глаза не видят ни слов, ни строк, только пятно, яркое и слепящее мои глаза. Всё кажется бесцветным и выцветшим: рукава моего свитера, мои носки, камыш у канавы.

С другой стороны дома слышатся глухие стуки мяча, в однообразном ритме бьющегося о стену. Каждый этот стук отдается в моей голове, словно кто‑ то настойчиво бьёт по ней. Я смотрю на сотни маленьких букв, формирующихся в предложения и нетерпеливо листаю книгу; я просто должен читать и не думать про другое.

Уже почти две недели назад он ушёл прочь от меня, и с каждым приходящим днём он уезжает на сотню километров дальше, это расстояние необъяснимо велико для меня. Думает ли он обо мне, планирует ли вернуться? Поначалу я был убёжден в этом, но теперь сомневаюсь.

Я срываю одуванчик. Молочный сок, вытекающий из отверстия стебелька, оставляет чёрные пятна на моих пальцах. Затем я выдёргиваю жёлтые лепестки и растираю их между пальцами, пока они не становятся липкой кучкой.

Стук мяча прекратился и появившаяся тишина вызывает тревогу: почему они не играют, они теперь придут сюда? Мячик, стянутый поверх оранжевыми резиновыми кольцами, пролетает рядом со мной и падает в траву, растущую возле канавы. Я быстро склоняюсь над книгой.

«Ты всё ещё тут сидишь? »

Пока Янси бежит следом за мячом, Мейнт склоняется надо мной:

«Всё ещё 21‑ я страница, тебе больше нечего делать, кроме как тупо сидеть тут? Вставай, пошли! »

Я перелистываю страницу. За моей спиной слышится хихиканье и заговорщицкий шёпот. Почему я чувствую себя таким смертельно уставшим, таким опустошённым, с болезненными ощущениями в теле, которые, как мне кажется, никогда больше не исчезнут?

«Пошли с нами к Хеттеме, там есть на что посмотреть…»

Овцы идут вдоль канавы, их ноги утопают в грязи – круглые шары из шерсти на четырёх тоненьких ножках. Скоро они станут обстриженными и худыми, как собаки, и тогда я буду, в свою очередь, насмехаться и охотиться за этими любопытными беднягами на лугу. Глупые твари…

Я поднимаюсь из травы, заслышав из дома голос Мем.

«Янси, не уходи. Пики сидит здесь в полном одиночестве, ты никогда не думаешь о ней. Либо она пойдет с вами, либо ты остаёшься дома».

«Пускай поторопится, мы не будем её ждать, всё затягивается на несколько часов, когда она с нами».

Словно демонстрируя свою быстроту, девочка, подпрыгивая, бежит по траве, она шатается и размахивает руками, и её руки ударяются о каменные плиты, стоящие вдоль тропинки, пролегающей через пастбище. У забора она терпеливо, затаив дыхание, ждёт, пока мы грубо дёргая, не перетащим её через забор. На другой, подветренной стороне дамбы находится двор Хеттемы, окружённый маленькими рыбачьими хижинами, словно матка, владеющая деревней.

«Быстрей, быстрей, или мы опоздаем! »

Мы бежим через грязь внутреннего двора Хеттемы к конюшне. На узкой тропинке за сараем стоит большое животное, еле удерживаемое двумя испуганными мужчинами. Оно стонет и сердито качает массивной головой, издавая при этом сильный шум.

«Это бык Албада из Вамса, – шёпчет Мейнт, – он может пробить головой стену, если захочет. Только посмотри на его ноги».

В мягкий нос, влажный и полный слизи, вставлено толстое железное кольцо, с закреплённой в нём мощной цепью, один конец которой держит один из мужчин, а другой, под ударами животного колотится по краю дерева.

«Подхвати конец, чёрт возьми, ты, хромой бес…»

Хеттема стоит в конюшне.

«Мейнт, уходи за скот и забери детей, он может разозлиться».

Бык возбуждённо крутит головой взад‑ вперёд, то молча, то рыча, словно от боли. Кровь смешивается со слизью в его носу и неожиданно я начинаю съёживаться при каждом ударе, который слышу.

«Не надо тут оставаться, – думаю я, – надо идти домой».

Когда бык получает удар по задним ногам, он неустойчиво приседает над узкой дорожкой, не желая двигаться. Мейнт хватает меня за руку.

«Ну, пошли, это скоро закончится. И он совсем не чувствует ударов».

«Они убьют быка», – думаю я и чувствую какое‑ то очарование при мысли о том, что этот кусок жизни по каким‑ то мистическим причинам больше не будет существовать, словно шторм, успокоившийся под одним ударом. Однажды в Вамсе я видел, как корове перерезают горло: уверенное, быстрое движение стальной полосы по мягкому горлу; взгляд, удивлённый и остекленевший; и после этого в долгой озадачивающей тишине неожиданный поток крови и падение огромного тела, отчего кровь и грязь брызжет на стены. Я в то время чувствовал страх, оцепенел в ужасе, но все жё долго не мог отвести глаз.

Пока бык мятежно топчется в сарае, я с Пики становлюсь на безопасном расстоянии, наши руки переплетаются в волнении, а Янси, как заяц, нервно скачет взад‑ вперёд.

«Там корова, – говорит шёпотом Мейнт, – теперь можно посмотреть, для этого и бык».

Быка сзади подводят к послушно ждущей корове, оставляют его на мгновение неподвижно стоять, затем направляют его неуклюжее, тяжёлое тело на худых, неустойчивых задних ногах, и под беспокойное фырканье, словно требующее всей его силы, забавно укладывают передние ноги корове на спину.

«Он танцует, – смеётся Пики, – посмотри, он начинает танцевать».

Мейнт озабоченно подталкивает нас ближе.

«Иначе вы ничего не увидите».

Животные делают несколько неуклюжих, спотыкающихся шагов, словно в примитивном фокстроте, корова одной ногой соскальзывает с дороги в грязь, и бык, потерявший равновесие, падает обратно на свои четыре ноги. Лишь только заслышав сердитое мычание – мы начинаем робко смеяться – освободившаяся корова с дико болтающимся выменем рысью несётся прочь. Там, где дорога заканчивается у забора, она пытается развернутся, но мужчины хватают её за голову.

«Эй, ребята, принесите немного сена».

Мейнт несётся к сараю и бросает охапку душистой травы на землю перед коровой. Она, словно в недоумении, трясёт головой, пока в её жующей пасти в постоянном темпе исчезают пучки травы; ничто, кажется, не способно отвлечь её внимание от этого.

Снова приводят быка, но на этот раз Хеттема набрасывается на него со всей силой, чтобы притормозить его напор. Бык поднимается, словно лошадь, встающая на дыбы; это такое массивно‑ чудовищное хвастовство силой, что мы быстро отбегаем назад.

Под животом поднявшегося животного торчит длинное, лоснящееся копьё, ярко красное и нагое, открытая демонстрация половой принадлежности, сверляще ищущее свою дорогу. Пока он нерасторопно семенит своими передними ногами по спине коровы в поисках опоры, она отсутствующе жуёт; от нее будто бы ускользает, что острие копья быстро и решительно собирается атаковать её тело. Словно под гипнозом смотрю я, как бык с пустым, ошеломлённым взглядом властно производит нетерпеливые толчки на корове, точно такие толчки совершают ягнята, дергающие овцематку за вымя.

С другой стороны животных, возвышающихся, как гора, между нами, стоят Янси и Мейнт. Когда мой взгляд пересекается с их взглядом, то я чувствую, что краснею от стыда. Они смеются? Внезапно выступивший пот холодит мою кожу. Почему они так смотрят на меня?

Бык опускается на все свои ноги, из‑ под его живота свисает длинная нить.

«Ну, всё прошло гладко, – говорит Хеттема, бросая перед собой окурок, – имеет яйца, не в первый раз делает».

Он улыбается.

Бык, фыркая, обнюхивает бока коровы и ласково лижет вымазанную кожу, так преданно и нежно, что у меня слабеют колени и я боюсь упасть. Сначала бык проник где‑ то между тёмными продолговатыми складками кожи в это грязное место, а теперь лижет там так спокойно и мирно? Было ли это совокупление, то, что я видел тут так близко; совокупление, о котором всегда так таинственно шептались, хихикая, мальчишки в школе в Амстердаме?

«…Император Китая, возвышающийся над лежащей Линой, он делал это каждый раз по‑ другому…»

То, что делали я и Волт, тоже было совокуплением? Это делают с девочками, разве можно делать такое с мальчиками?

«Если вы зайдёте в сарай, то я принесу что‑ нибудь выпить».

Хеттема достаёт несколько стаканов, в которые наливает молоко из жестяного бидона. Я вижу навоз, кучи которого лежат повсюду, на земле и в лужах, и думаю о той липкой нити, свисающей из‑ под живота быка.

«Свежее, только что из‑ под коровы, – говорит Хеттема. – Нет ничего лучше прекрасного, жирного молока. Оно ещё теплое, попробуйте».

Молоко массивно бултыхается в моём стакане, на верх всплывают чёрные крошки непонятного происхождения, но, тем не менее, заметные.

«…он делал это каждый раз по другому, Лина была снизу, толчок‑ смешок, и теперь её живот всё больше и больше…»

При первой же возможности, пока никто не смотрит, я выливаю молоко в солому.

Янси и Мейнт остаются играть во дворе Хеттемы, а я выхожу на улицу и иду в сторону гавани. Пики со своей хромотой с трудом поспевает за мной. Почему она не оставит меня в покое, почему всегда идёт за мной, разве не замечает моего настроения, что мне не нужно её присутствие?

Я жду, пока она, тяжело дыша, догонит меня, дамба слишком крута для неё. Она щерит рот с выпавшими зубами в благодарной улыбке.

«Ты боялся быка? » – спрашивает она.

«Нисколечко».

Что она хочет, зачем спрашивает это? Когда мы стоим у причала, она хватает меня за руку. Это прикосновение пугает меня.

«Мы будем ждать, когда вернётся Хейт? »

И тут же бежит к пляжу, где, хромая, собирает камни. Сидя у воды и плотно обхватив колени руками, я думаю о Волте: нога, которую он кладёт на меня и затем эти нетерпеливые толчки. Теперь я скучаю по этой лихорадочной толкотне, которая тогда пугала, тоскую по прикосновениям к моей промежности, этому скрытому тайному месту, которое требует внимания к себе. Иногда это чувство настолько сильно, что я чувствую себя больным и разбитым.

Я вижу, что Пики копается в том месте, где был похоронен котёнок. Что будет, если она найдёт могилу? Маленький бумажный цветок всё ещё лежит там, выцветший и измятый, совсем не похожий на розу. Другие вещи исчезли.

«Кажется, я вижу лодку», – лгу я, но Пики, подпрыгивая, подходит ко мне и всматривается в направлении, указываемом моей вытянутой рукой.

Я смотрю на другую сторону бухты и бросаю камень в волны. Слабо булькнуло, брызги в сторону и небольшой всплеск, после которого не остается и следа. Я пытаюсь вспомнить, как выглядит мама, но мне это не удаётся, я не могу себе её представить, словно она не существует.

Возможно что это всё пропало: мама, наш дом, исчезнувший в войне – всё поглощено ужасным водоворотом.

Бульк…

Письмо всё не приходит, я пытаюсь безразлично относиться к дням, почти пренебрежительно. Всё останется как сейчас? И где Волт, продолжает ли ещё воевать? На другой стороне бухты ряд свай, за которыми он лежал. Там он ждал меня, и я к нему шёл через камни. Кажется, что это было так давно.

Бульк, ещё один камешек…

Я больше не думаю о Яне, мне безразлично, что я его давно не видел, это стало ненужным и неважным. Пасторская жена у Бога, она видит всё, что происходит; если моя мать рядом с ней, то они обе наблюдают за мной, смотрят на то, что я делаю. Я кладу три камушка рядом с розой: один для Волта, один для мамы и один для жены пастора, именно в таком порядке.

Они вместе сидят на большой серой скамье, вечно нестареющие. Их взгляды обращены не вниз, а блуждают среди облаков, словно скомканных из серо‑ белой ваты. Но они, не смотря ни на что, наблюдают за мной, удерживая меня в своих глазах и говоря обо мне, бессловесно и беззвучно. Радуются ли они камням, настроены ли ко мне благодушно, смог ли я их разжалобить и привлечь их внимание к себе?

«Приветствие, – думаю я, – принимайте приветствие, их Ангелы! »

Словно победоносно опустившаяся тёмно‑ коричневая птица, скользит лодка по гавани. Пики кричит, и мы спешим – она вприпрыжку – к причалу.

Когда мы идём домой, Хейт доверительно кладёт мне руку на плечо, будто бы я мужчина и его приятель.

«Не смотри так печально, малыш, это ни к чему. Вот увидишь, известие скоро дойдёт, теперь всё идет быстрее».

Я кусаю губы. Кто поддержит меня, кто возьмёт меня на руки, чтобы я почувствовал тепло другого человека? Внутри и снаружи я грязный и чёрный, и останусь таким, пока не найдётся рот, чей язык рискнёт меня облизать и отчистить, дотрагиваясь до меня нежно и без выгоды, не стыдясь.

«Пики, моя дорогая, подойди, заставь Йеруна смеяться».

За столом я совсем мало кушаю, и когда перестаю есть, то собираю еду вилкой в две кучки на тарелке.

«Вот это благодарность, – говорит Мем. – Я никак не пойму, что с ним происходит в последнее время. Но ты не встанешь из‑ за стола до тех пор, пока не опустеет тарелка».

«Господи, Благодарим тебя за еду и питьё. Аминь! »

Они все встают из‑ за стола, пока я борюсь сам с собой.

Огромное тело быка угрожающе приподнимается, копье торжествующе вытягивается, как кроваво‑ красный флагшток…

Я кладу голову на руки и втягиваю в себя запах клеёнки. Над собой я слышу пронзительно‑ звонкое жужжание мухи, прилипшей к клейкой ленте. Неожиданно Диет дёргает мой стул назад так, что я едва не падаю на пол; окружающий мир совершает пол‑ оборота в моих глазах и моё сердце на мгновение замирает. Затем я издаю вопль, ревя, несусь к двери и в одних носках бегу через луг. Пока я бегу по траве, мой крик эхом отдаётся в ушах; этот детский и одновременно страшный крик гремит в окружающей меня пустоте. Когда я, спустя время, возвращаюсь к дому, сгрудившиеся у забора овцы пялятся на меня холодными проницательными глазами. Совершенно отчетливо я вижу, что одна из них явно издевательски смеётся надо мной.

Очень редко, чтобы кто‑ нибудь с почтой приезжал в Лааксум, в большинстве случаев подразумевается, что письма, если таковые имеются, забёрет с собой тот, кто направляется в нашу деревушку по своей надобности.

Когда мы возвращаемся из школы домой и встречаем человека с почты, пригнувшегося к рулю велосипеда от встречного ветра, то искорка надежды загорается во мне, хотя мне почти удалось постепенно заглушить это чувство ожидания.

Пока Янси и Мейнт утоляют жажду под насосом, я спешно и как можно более незаметно стараюсь попасть в прихожую. В доме странно тихо, дверь в гостиную закрыта, и, что совсем необычно, нет ни намека на присутствие Мем. Когда я с безразличным выражением лица распахиваю дверь, то она бездеятельно сидит за столом; её руки сложены на коленях, словно она дала им отдых, она смотрит на меня непонятным нежным взором, затуманенным и далёким, двигая туда‑ сюда нижней челюстью. Она пытается скрыть улыбку? Прежде чем я успеваю открыть рот, она вскакивает, будто бы застигнутая врасплох, и начинает передвигать взад‑ вперёд фотографии на каминной полке. Мой взгляд бродит по комнате и почти инстинктивно находит место, где кое‑ что изменилось: на комоде, прислонённый к стене, обретается белый прямоугольник конверта, скромно прячущийся за небольшой вазой. На одном углу к нему прилеплена зелёная марка, но большая часть, на которой написан адрес, скрыта за вазой. По‑ быстрому я отвожу взгляд, разворачиваюсь и кладу свою тетрадь на стул. Затем я открываю тетрадь и делаю вид, будто что‑ то читаю там, полный благоговения, а сам наблюдаю углом глаза, как Мем наклоняется над столом и поворачивает голову в мою сторону.

Я жду, но она ничего не говорит.

«Не могу понять, что у меня тут есть…»

Я высказываюсь, чтобы нарушить повисшее между нами молчание, мой рот пересох, и я кусаю губы. Я чувствую неукротимое желание броситься туда и прочесть слова на конверте. Когда Янси и Мент появляются в комнате, Мем незамедлительно отделывается от них:

«Идите на улицу к Пики, или же помогите с обедом Диет. Я позову вас».

И я вижу, прежде чем снова остаюсь наедине с Мем, как они исчезают за дверью снаружи. Я не знаю почему она хочет держать это в тайне.

Я задаюсь вопросом, прочитала ли она письмо, был ли распечатан конверт; я отчаянно пытаюсь вызвать перед своими глазами изображение маленького белого прямоугольника: как выглядело письмо, не был ли надорван верхний край? Может быть письмо из дома и внутри находятся плохие вести, известие от соседей, что у нас никого нет, что все они мертвы… А может быть, Волт написал мне. Даже если он не знает моего имени и адреса, если он просто напишет «Jerome, Laaxum, Friesland», то, когда письмо придет сюда, каждый поймёт, что оно для меня. Я обмираю. Вдруг она прочитала его, вдруг она понимает английский язык, что же тогда? Может поэтому она смотрит на меня так странно.

«Есть ещё время, чтобы сходить в гавань? Я постараюсь вернуться к обеду».

Диет удивлённо смотрит на меня, она разворачивает засученные рукава и приглаживает волосы мокрыми руками.

«Так еда готова или нет? »

Она стряхивает перхоть с головы и указывает в сторону гавани:

«Мужики уже приплыли».

Я охотно бы убежал, чтобы оттянуть этот момент. Пусть письмо будет открыто без меня, я не хочу при этом присутствовать. Но как отделаться от обеда? Попке и Хейт уже стоят в дверях, снимают свои деревянные башмаки и скрываются в прихожей. После них остается солённый запах рыбы, смолы и ветра.