Освобождение 4 страница

Волт стоит на мосту, как‑ будто бы знал, что я приду. Он стоит, опёршись на перила и отрывается от них, когда замечает меня, спокойный и расслабленный, мой спасательный круг, к которому я держу курс.

«Good morning», говорит он и ногой сбрасывает камешек в воду. Он прижимает мою голову к себе, словно он мой отец, присаживается на корточки и осматривает меня.

«Hungry? Eat? »[33]

Глухой стук его сапог эхом отдается в воде. Мы идём по траве к палаткам. В самой большой палатке за длинным столом сидят солдаты; из маленького радиоприёмника, стоящего на столе, скрипуче звучит музыка. Волт садится с краю и притягивает меня к себе.

«Jerome», – говорит он, представляя меня мужчинам, словно хочет меня продать им. Слышится шум и громкий стук ложек по столу.

«Eat», – произносит Волт и гладит себя по животу.

Я упёрся глазами в столешницу и внимательно слушаю голоса и стук посуды. Интересно, а те двое солдат тоже здесь? Солнце, музыка и запахи теплой пищи: я получаю маленькую металлическую миску и вместе с Волтом иду к палатке, где кто‑ то одним ударом наполняет миску белоснежным, крупным рисом.

«Enough? »[34]

Молодой солдат с загорелыми, веснушчатыми руками наливает густой соус поверх риса. Он пряно пахнет. Я начинаю есть и внезапно ощущаю сильный голод: американская еда, солдатская пища – всё это теперь принадлежит и мне. Уткнувшись в миску, я начинаю работать ложкой.

Я настолько голоден, что глотаю не жуя. Но на меня никто не обращает внимания. Под столом я ощущаю колено Волта, которое мягко, но недвусмысленно прижимается к моей ноге. Прикосновение электризует меня. Я осторожно отодвигаю свою ногу.

Рис, мясо, изюм, голоса, которых я не понимаю, и солнце, светящее в глаза. У меня кружится голова. Нога снова меня касается и немного толкается, словно бы смеясь. Я быстро делаю глоток из чашки, подвинутой Волтом ко мне, чтобы подавить дрожь. Сидящий с другой стороны солдат начинает говорить со мной, медленно и отчётливо. Я стараюсь вслушиваться в терпеливый голос, повторяющий одни и те же слова и фразы, словно я – мальчик из детского сада, но моё внимание почти полностью поглощено коленом, продолжающим мягко давить на мою ногу.

Вдалеке я всё ещё слышу колокольный звон.

«Теперь они сидят в церкви», – думаю я и чувствую угрызения совести. Может мне вернуться назад? Изумлённо я узнаю белобрысого солдата, стоящего теперь рядом с Волтом. Он читает что‑ то, что достал из кармана Волт. То что он кладет руку на плечо Волта, меня беспокоит.

Затем мы идём между палатками; Волт положил руку на мой затылок и управляет мной давлением своих пальцев, одновременно разговаривая с белобрысым. Я словно собака на поводке. Они останавливаются у палатки, в которой лежит человек и что‑ то пишет. Белобрысый садится рядом с ним и снимает свои сапоги.

«See you», – говорит он.

Мы идём к последней палатке на краю выгона. Неожиданно я начинаю сожалеть, что другого солдата с нами нет. Волт погружён в свои мысли и ничего не говорит. Ласточки летают над травой, солнце припекает мою спину; вдалеке, за нами, раздается монотонный голос радио.

Волт отодвигает полог палатки и заходит внутрь.

Я приседаю на корточки: внутри тусклый свет и запах, которым пахнут паруса нашей лодки, похожий на запах нефти..

«My house», – говорит он и раскатывает спальный мешок. По его знаку я сажусь туда. Рядом я вижу ухоженную винтовку. Он вынимает из сумки, висящей сзади, книжку и подаёт её мне. В ней, под глянцевой полупрозрачной бумагой, лежат чёрно‑ белые и цветные фотографии.

«Me», – говорит он, указывая на лицо среди других молодых лиц, напряжённо смотрящее в камеру.

Разве этот человек, сидящий сейчас рядом со мной – тот самый худой юноша? Я наклоняюсь поближе, чтобы рассмотреть. Солдат обнимает меня за плечи, я снова ощущаю запах металла.

«School, – говорит он, прислонив свою голову к моей, – me, school».

Я вижу одинокого мальчика на краю бассейна и собаку на траве.

На другом фото мальчик – определённо Волт; он сидит на расписанном цветами диване рядом с красивой женщиной с большим смеющимся ртом, их головы любовно прислонены друг к дружке. Я рассматриваю очень внимательно: кто эта женщина, которая так обнимает его, наверное, мама?

Она могла быть его сестрой или невестой. Алые губы и блузка с большим, открытым вырезом; она красива и благородна, как наша Королева, которую я видел на картинках в деревне. Волосы женщины уложены блестящими, ухоженными волнами.

Я разбит и разочарован: я смотрю на близких ему друзей, которых я не знаю, но которые являются его друзьями и близкими и ему важнее, чем я; эти люди на фотографиях и те два солдата. Я быстро листаю дальше. Волт выползает из палатки, снимает сапоги и вонючие носки, оставляет их снаружи в траве.

Когда я захлопываю альбом, я замечаю что он раздевается и аккуратно складывает одежду; на нём только короткие трусы, в которых я его видел в воскресенье у воды. Он ложится рядом со мной и разворачивает письмо, чешет колено и читает; я вновь быстро открываю альбом и делаю вид, что полностью поглощён рассматриванием фотографий.

Муха снова и снова бьётся о стенку палатки, иногда падая на спальный мешок. Время идёт медленно, письмо шелестит в его пальцах, иногда он громко и сильно зевает. Из альбома выпадает маленькое фото Волта, какой он есть сейчас – с короткими волосами и худыми, впалыми щеками.

«Narbutus, Walter P». написано печатными буквами под ним. Вот он кто. Волт берёт из моей руки карточку, вкладывает ее в альбом и сворачивает письмо. Когда он касается моей руки, я замечаю, что мои пальцы немеют и холодны как лёд, словно все они переломаны.

«So? – Говорит он и вопросительно добавляет: – Now what? »[35]

Он ложится и слегка касается моего колена. Я вижу плавный изгиб его спины и дыхание, шевелящее его живот.

Я вижу, что он славный, но может мне нужно опасаться его? С нежностью он поглаживает меня по спине.

«„Narbutus, Walter P. “, – думаю я. – Я должен запомнить это, тогда смогу написать ему».

Он держит меня за руку и стук моего сердца отдаётся у меня в ушах: на самом деле он тих, я с трудом могу его уловить, а у меня такое чувство, будто он слышен по всей палатке. Я ощупываю около себя и чувствую прохладу винтовки, слышу гудящую муху у наклонной стенки палатки, а сквозь щель входа вижу кусок земли с травой и безоблачное небо. Солдат привстаёт и пытается дотянуться через меня к сумке, висящей на стенке палатки, чтобы положить туда письмо. Как его тело, касающееся моего, достигает цели, я вижу, что его трусы повисли, и что вместо куска материи видны две мягкие округлости голых ягодиц, которые я, протянув руку, могу потрогать.

«Он лежит тут с голым задом, – думаю я, – потерял свои штаны и не заметил».

Когда письмо спрятано в сумку, он выгибает своё тело вверх, нависая надо мной, словно арка, и смотрит на меня из‑ под руки. Он с удовольствием хлопает несколько раз по своей заднице, берет меня за руку и снова повторяет этот трюк. Соприкосновение с его нежными округлостями вызывает жар в моей руке, словно его голая кожа покрыта таинственным материалом, вызывающем его.

Он опускается вниз и приближается ко мне, подперев голову рукой. Осторожно он расстёгивает верхние пуговицы моей рубашки, забираясь свой рукой внутрь, под майку, пока его рука не наталкивается на верхний край штанов. Моё сердце неистово бьётся, словно я падаю назад спиной, всё ниже и ниже. Ничего страшного нет, ничего не происходит, но моё сердце бьётся так, словно оно вот‑ вот лопнет.

«O’kay, Jerome. No problem», – он убирает свою руку.

Его волосатые подмышки недалеко от моего лица; капли пота стекают по его рёбрам. Запах металла пьянит меня. Он прижимает свои губы к моим, я узнаю это действие и послушно подставляю свои губы навстречу его беззвучному поцелую. Он впивается в меня и его язык перемещается, тщательно и добросовестно исследуя мой рот. Я не смею дать отпор, он больше и сильнее меня. У него есть винтовка.

Он говорит слова, смысла которых я не знаю, повторяя их в одной и той же тональности, и оставляет своим языком мокрые следы на моём лице. Снаружи тишина, монотонное жужжание мухи в палатке и в отдалении чьё‑ то насвистывание мелодии. Волт неловко стаскивает мою одежду, выдёргивает мою майку из‑ под пояса штанов и задирает её вверх. Я чувствую, как отрывается пуговица и почти неслышно отлетает в сторону.

Вдруг он останавливается, поднимает голову и прислушивается: слышны приближающиеся голоса. Может это люди из деревни, может это Хейт и Мем недосчитались меня в церкви и теперь вдруг оказались здесь…

Волт ползёт ко входу в палатку и я облегчённо вздыхаю: теперь я смогу убежать. Но я обманываю себя – он тщательно закрывает вход в палатку, загораживая полоску зелёной травы и летнего неба. Стоя на коленях, он поворачивается ко мне и сдергивает трусы вниз.

Вся обнажённость, которую я видел до той поры, была всегда несколько поспешной, мимолётной – быстрое переодевание в гимнастической раздевалке или бассейне; всё что было видно в течении нескольких секунд – это худые, костлявые тела, угловатые коленки и выступающие рёбра, быстро скрываемые под одеждой. Только Ян был другим, как тогда на утёсе – это бледное, мимолётное воспоминание. Солдат, стоящий на коленях около меня – это концентрация угрожающих форм: плечи, бёдра, шея, рёбра и руки, удерживающие меня в плену. По вечерам мы иногда говорили о взрослых, о том, что они делают в кровати; взволнованно шептались, задыхаясь от смеха: теперь этот мужчина сдёргивает мои штаны, разрывает мою рубашку и водит руками по мне, ощупывая моё тело своими пальцами. Моё сердце как натянутая струна, которая в любой момент может оборваться смертельным взрывом. Я отталкиваю его и пытаюсь позвать на помощь, но спотыкаюсь и тону в собственных звуках.

В стоящем теле этого иноземного мужчины причудливым образом отражаются все наши шепотом рассказанные мальчишеские истории; словно в лихорадочном бреду, его пенис то набухает до чудовищного размера, то уменьшается до микроскопически малого.

Он плюёт на ладонь – на секунду становясь точной копией Яна – растирает у меня между ног и осторожно ложится на меня, как будто я могу разбиться; он словно обрушившееся на меня здание, обломок скалы, накрывающий меня. Он опирается на руки, смотрит мне в глаза и ободряюще улыбается. Он что‑ то хватает рукой внизу и поправляет, при этом говоря полушёпотом «Sooo…»

Я чувствую что‑ то – его руку? – в меня целеустремлённо, безудержно, между сжатыми вместе и перекрещёнными ногами проскальзывает нечто в глубину, и этим своим движением выжимает всю силу воли из моего тела. Его руки обвивают меня, словно в попытке обнять, но это суровая борьба, в которой участвует он, издавая гортанные рыки и подёргивания, одновременно водя своими взлохмаченными волосами по моёму лицу, при этом быстро и горячо дыша.

Когда он приподнимается и опускается на колени, то смотрит сквозь меня, словно меня тут нет. Как когда‑ то я следил за движениями врача, который брал блестящие инструменты для удаления моих миндалин, точно также я сейчас слежу за его движениями. Он снова плюёт большими сгустками слюны в свои руки и затем опять продолжает движения взад‑ вперёд. Почему я не издаю ни звука, не протестую и не плачу?

Неожиданно он останавливается, потому что я кричу от боли со жгучими слезами на глазах, натолкнувшись рукой на острый нож.

У солдата прокушена губа; он раздражённо зажимает мне рот рукой и делает знак «молчать».

Его рука пахнет табаком и железом, перехватывает моё дыхание и медленно душит меня; сильное, пульсирующее давление отдаётся в моих ушах всё увеличивающимся шумом. Затем он сдвигается немного выше, немного сдвигает моё тело в сторону, проведя рукой по моим животу и рёбрам. Когда он опускается на меня, наши тела издают чавканье, словно ноги в жидкой грязи.

В моём ухе его голос шепчет слова: я узнаю собственное имя.

Рука протискивается вниз и гладит мой живот: нужно двигаться вперёд‑ назад…

Стыдясь, я поднимаю ноги вверх; я хочу остаться лежать, не двигаясь и не видя никого. Он целует меня и осматривает мою руку, я не чувствую боли, опустошённый и осквернённый. Влага между нашими тела становится холодной и липкой.

«Jerome, o’kay? »

Он осторожно поднимается. Тянет вниз мою рубашку, на которой мокрые пятна. Он осторожно вытирает рукой мою влажную кожу, приподнимает меня и кладёт мою руку себе на бедро. Я начинаю дрожать, сначала только руки, затем всем телом. Он подтягивает мои штаны, застегивает их, поправляет пояс и всё это время касается меня губами, словно утешая.

Я ползу к выходу.

«Wait, – говорит он, – tomorrow, swim». [36]

Он берёт клочок бумаги, что‑ то пишет на нём и поднимает руки, десять растопыренных пальцев.

«Tomorrow, yes? »

Он сидит, широко расставив ноги и его сперма тонкой нитью лежит на его спальном мешке, он поднимает её пальцем и проводит по моему лицу.

Затем он целует меня. Это вызывает отвращение у меня, эти гадости, эти вещи, которые я узнал здесь. Он подталкивает меня к выходу:

«Go».

Снаружи свет ослепляет меня: канал, постройки, улица. Я слышу, как он кашляет в палатке: словно я никогда не был там внутри – это уже отрезано и в прошлом, кашель – это кашель незнакомого человека. Я прохожу мимо палаток, там и сям на траве расположились солдаты, равнодушно приветствующие меня:

«Hello».

Знают ли они, что произошло там в палатке, может это для них нормально?

На мосту я останавливаюсь. Я вижу флаги в деревне, там праздник. Я ищу палатку – последний маленький зелёный треугольник на лугу, в тишине и в стороне ото всех. Нет движения, нет эмоций, только клочок бумаги в моей руке. Когда я иду дальше, то ощущаю мокрое пятно на рубашке, неприятно холодящее мою кожу. Я втягиваю свой живот, насколько это возможно.

Хейт сидит у окна, его тень смотрит в наступающий вечер. Время от времени он потирает свою ногу и приговаривает вполголоса: эх, мальчик, мальчик…

Он кажется счастливым и спокойным: вся семья собралась после праздника в надёжном и безопасном доме. Оголодавшие, мы накидываемся на хлеб, шпик, молоко. Затем нас ожидает плитка шоколада, который вызывающе обретается в центре стола; снова и снова я замечаю глаза, взгляд которых следует к этому месту, но никто не решается протянуть и пальца, сей предмет остается неприкосновенным. Моя рука горит и на рукаве рубашки образовалось красно‑ чёрное пятно. Время от времени я пытаюсь незаметно коснуться этого места, чтобы немного облегчить жжение.

«Какой прекрасный праздник, – говорит Мем, – и прекрасная проповедь, я давно такой не слышала от пастора. И так много людей у церковных дверей».

Пики прислоняется к моему стулу и раскачивается. Темнота, словно вода, бесшумно заполняет комнату и окутывает нас. Диет ставит заварочный чайник на стол и расставляет чашки. Пар от чайника поднимаются вверх серыми клубами.

«Получим ли мы теперь по кусочку шоколада? », – спрашивает Пики.

Солдат сидит возле меня на корточках как животное, бдительное и грозное. Испуганно я смотрю на Хейта.

«Ты попроси Тринси, это она получила его от американцев. Она должна разрешить».

Хейт придвигает свой стул за столом поближе ко мне.

Я всё ещё вижу солдата, голого и большого.

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам»[37], – продолжает Мем.

«Мы долго просили, не правда ли, мои сладкие? Как часто мы просили Бога, чтобы закончилась война. И теперь это свершилось! »

Маленькими, осторожными глотками она пьёт чай.

Палец, который перемещается с его члена к моему рту и прикасается к моим губам.

Мне становится плохо и я с трудом глотаю.

«Что имел в виду пастор, когда сказал, что мы открыли наши сердца освободителям, что они гости в наших душах? »

«Ибо через него некоторые имеют дома Ангела, даже не зная об этом», – старательно отвечает Мейнт.

Я сжимаю ноги вместе, чтобы больше не чувствовать их дрожь, и напрягаю свой живот; мне нужно подумать о другом.

Хейт смотрит на меня.

«А где был ты, мой мальчик, в этот прекрасный день? »

Я соскальзываю со стула, радуясь, что могу двигаться, и становлюсь рядом с ним.

Он ломает шоколад Тринси и аккуратно собирает все эти куски опять в серебристую бумагу.

Я иду к двери.

«Мне надо выйти».

Темнота снаружи обволакивает меня, она приглушает звуки накатывающегося на берег моря, вдалеке слышен резкий, короткий ночной крик чибиса. Овцы стоят рядом друг с другом, сгрудившиеся в серую кучу перед забором и издающие человеческие звуки, бормотание и покашливание. Вдали видны пятна светящихся окон.

«Бог, – говорю я и надеюсь, что он слышит меня, – пожалуйста, если солдат – мой друг, то сделай так, чтобы я всегда был рядом с ним. И пожалуйста, пожалуйста, чтобы никто об этом не узнал».

Холодом тянет по моим ногам, я чувствую его своими согнутыми, застывшими коленями.

«Я всегда буду ходить в церковь и всегда молиться, я обещаю. Если бы он только забрал меня с собой…»

Я слышу, как в доме открывается дверь, выпуская на мгновение наружу поток разговаривающих голосов и тут же прекращая его.

«Йерун? », – вопрошает Тринси.

Я молчу и затаиваюсь в темноте; рука под рубашкой болит и я осторожно тру больное место.

Она делает несколько шагов и смотрит за углом, затем идет в кухонную пристройку.

«Волнуется, – думаю я, – но это ничего не значит, у меня только один друг».

Неожиданно я ощущаю себя счастливым. Сейчас он в палатке и возможно думает обо мне, или сидит с солдатами за столом и, может быть, пишет мне письмо. Я нащупываю бумажку в кармане и крепко обхватываю её пальцами. Завтра он будет купаться вместе со мной, я увижу его вновь и у меня не будет больше страха перед ним. Он – освободитель и выбрал меня, вероятно, даже, с Божьей помощью. Я благодарен Тебе, Бог.

Со слышимым взмахом крыльев над выгоном низко скользит молчаливая тень. Я иду к канаве и смотрю в направлении Вамса.

Где‑ то там мост, где‑ то там палатки. Мне хочется кричать в темноту, над тихой землёй, или встать на колени в траву, или сделать что‑ нибудь ещё.

Мем рассержено зовёт меня, я делаю вид удивлённой невинности. В тепле дома я, дрожа, раздеваюсь и ныряю в постель прежде, чем Мейнт может заметить рубашку с пятнами и мою порезанную руку. Я утыкаюсь в стену.

Его зад у моего лица, голый и бесстыдный, за который я хватаюсь и обнимаю, эти спасительные округлые части, удерживающие меня над водой…

Кровь начинает пульсировать во мне, моём горле и на губах. Во сне я чувствую как в альков забирается Мейнт и прикрывает дверь как можно тише. Никто и ничто не мешает мне в моих снах…

Ночью я почти не сплю. Всякий раз, когда я поворачиваюсь, то просыпаюсь от боли в руке. Когда я думаю о солдате, то в моей голове словно открывается лючок и я отчётливо вижу, как будто всё это происходит сейчас, всё то, что делал он со мной. И если не закрыть этот люк, то я ощущаю себя виноватым.

Не следует целоваться – это плохо. Я никогда не был целуем кем‑ нибудь, кроме своих домашних, да и то коротко, мягко и в щёку.

И то, что он лежал с голым задом на мне – вообще никуда не годится.

Неожиданно я пугаюсь: если завтра я не приду к нему, то тогда придёт он и возьмёт меня в плен?

Моя рука горит, спина мокрая от пота. Я переползаю через Мейнта, чтобы выйти из алькова и пойти в туалет. В дверях я останавливаюсь: повсюду в темноте мне мерещится нечто; я бдительно ощущаю его присутствие, оно сдерживает дыхание, крадется, прячась в темноте, чтобы схватить меня. Я бегу обратно в дом, туда, где Мейнт протестующе рычит и со стоном переворачивается на другой бок.

Поцеловать кого‑ нибудь – значит любить его: Волт так крепко меня обнимал, словно хотел расплющить. Почему он это делает, ведь он даже не знает меня?..

Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. И не думать про «это». Разве это плохо, когда кто‑ то обнимается? Диет говорит, что думать о таких вещах – это грех, но если он американец, то может ли он грешить, ведь они делают только хорошие вещи?

Жжение в моём плече прекратилось.

Он тайком пробирается ко мне и улыбается мне, давая понять, чтобы я молчал и никто не смог бы услышать нас. Его ноги волосаты и из пасти свисает розовый язык. Он – дохлая кошка…

С тяжёлой головой я просыпаюсь, отчаяние охватывает меня при мысли, что нужно вставать. Мейнт встаёт с кровати после отчаянного зевка и потягиваний, я же упрямо пытаюсь лежать неподвижно, делая вид, что ещё сплю. Я скажу, что болен, поэтому и не встаю. Жизнь вне алькова приобретает для меня вид катастрофы. Мне больше ничего не хочется.

Нерешительно я натягиваю одеяло на себя: засохшие пятна по нижнему краю моей рубашки и боль в руке, появляющаяся при каждом моём движении – вещи, с которыми мне не хочется иметь дело. Но Мем распахивает альковные двери и стягивает одеяло.

«Пора, мой мальчик, ты не должен залёживаться».

Хейт и Попке ещё сидят за столом, как в воскресное утро; после вчерашнего праздника все встали позже обычного и ещё не покидали дом.

Тринси помогает Мем в уборке после завтрака и замечает моё бледное лицо.

«Привет, малыш, – говорит она, – праздник закончился, нужно возвращаться к работе. Но фермер этим утром обойдётся без меня, и у вас нет школы, значит я могу себе позволить отдохнуть до полудня».

Я ощущаю ледяную воду на лице, и пока Тринси не смотрит на меня, я лезу мокрой рукой под рубашку и прикладываю её к предплечью.

Такое чувство, будто рану колют иголками. Мем угрюмо ходит по дому и толкает детей; они мешают ее свободному от работы утру и не вовремя попадаются на её пути. Я получаю в руки кусок хлеба:

«Вот, съешь на улице».

Хейт с Пики медленно бродят вдоль забора пастбища – выходной день и не нужно идти в церковь. Он осторожно выдёргивает овечью шерсть из колючей проволоки ограды и скатывает её в комок. Мой рот набит хлебом. Слышно, как внутри дома что‑ то с грохотом падает и следом звучат ругающиеся голоса. Янси, плача, выбегает из дома и скрывается в сарае. Последствия вчерашнего праздника.

Я иду за дом, куда не задувает ветер и бросаю остатки хлеба в канаву. Нащупываю в кармане штанов клочок бумаги, ставший мягким как клочок ткани. Я хочу прочесть, я хочу вновь увидеть эти символы, несущее таинственное послание и подержать это в пальцах, словно сокровище.

Мейнт сидит у канавы и палкой отпихивает ряску. Солнце своими лучами сквозь чёрную воду слегка освещает дно, где жук стремительно движется среди водных растений.

«Ест головастиков, – шепчет Мейнт. – Нужно его убить».

Я копаюсь в воде. В ряске копошатся маленькие оранжевые существа, беспокойными кругами опускающиеся на дно канавы.

«Нужно что‑ нибудь найти, куда можно будет посадить лягушек», – говорит Мейнт, но я исчезаю в туалете вместо того, чтобы помогать ему.

«Wednesday, 10 o’clock», – тире с буквами L и W; и крест как знак, означающий место встречи. Ещё есть большая Т: вертикальная черта – это дорога из Вамса на Лааксум, а поперечная должна означать дамбу. Десять часов – сколько времени у меня ещё есть?

Мейнт стучит по двери.

«Ты ещё не закончил срать? Я иду в гавань искать банку. Пошли».

Через окошко я вижу пустынную, залитую солнцем дорогу на Вамс.

Я спускаю штаны вниз, присаживаюсь над круглым отверстием в доске и надеюсь, что Мейнт уйдёт в гавань один. Я скребу живот, обнажая те части тела, которые должны оставаться скрытыми и погребёнными под всей этой одеждой. Уборная, в которой я нахожусь, лучше всего подходит для этого. Я рву бумагу и позволяю кусочкам опуститься через отверстие в вонючую пещеру.

Мейнт прикладывает снаружи лицо к окошку и издаёт недвусмысленные звуки.

«Сральник», – смеётся он.

Обиженный, я захожу в дом.

«В какой час мы обедаем? » – смеётся Мем.

«У тебя ещё хлеб вниз не опустился, ради разнообразия нужно сделать паузу».

Я смотрю на часы: восемь сорок пять. Ещё час.

В гавани я держусь поодаль от Мейнта, копающегося среди сложенных ящиков на другой стороне. Я должен постараться уйти незамеченным, когда он не будет смотреть – я спрячусь. Мои ноги, свесившиеся с причальной стенки, отражаются в морской воде, в гавани душно и безлюдно. Время от времени, когда ветром захлопывается дверца маленького сарая, то это звучит ружейным выстрелом в тишине.

Мейнт кричит и торжественно поднимает вверх банку, которую он палкой выудил в гавани. Из неё сыплется песок.

«Нашёл! Теперь идём ловить лягушек».

Если мы вернёмся к дому, то я не смогу больше уйти; я беру банку и ложась на живот, зачерпываю ей воду.

«Протекает, у неё дырки в стенках. Мы не сможем её использовать».

Я хочу забросить её в воду, но Мейнт вырывает её из моей руки.

«Эй, парень, я замажу дырки смолой».

Он идёт к сараю и исчезает за громыхнувшей дверью. Я не иду за ним, а бегу мимо приземистого строения в сторону небольшого холма, за которым падаю и прижимаюсь к земле. Мейнт зовёт меня, сначала за сараем, а затем и рядом с местом, где я прячусь.

«Где ты, в конце концов? Давай, выходи, я заделал банку».

Почему бы мне не пойти с ним ловить лягушек и играть в канаве?

Мне надо удержаться и не поднимать голову. Когда я слышу стук его сабо, я прижимаюсь к траве: он исчезает за дамбой и я поднимаюсь из пыли, бегу через голое, открытое поле в направлении Моккебанки. Я не знаю, рано ещё или уже поздно, но я убежал от Мейнта, от лягушек, от решения вернуться домой.

Накатывающие и отступающие волны обнажают серый песок берега в Моккебанке. Над ним, словно бумажные обрывки, носятся чайки, – они поднимаются вверх, плывут по ветру и снова ныряют вниз. Я карабкаюсь на забор и осматриваюсь: ни души. Напряжённо я разглядываю песчаный берег вдали, возможно, что он уже там. Загорает или плавает.

С противоположной стороны забора я соскабливаю грязь с моих сабо.

Может он не смог, или был здесь и уже ушёл? Солнце разбивается в море на яркие осколки. Я сажусь у подножия дамбы на траву и щурюсь на яркий свет. В траве живут звуки, сверчок стрекочет в моих ушах; звук его тонкий и звонкий – словно вибрирующая на солнце нить.

Просыпаюсь я от камня, упавшего рядом со мной в траву. Волт лежит невдалеке в траве и смотрит на меня. У меня кружится голова, земля полнится шумом, кажется, вся природа оживает. Волт ничего не говорит, он свистит – я узнаю мелодию – и переворачивается на спину.

Я было подумал, что мы подбежим друг к другу; он, также как вчера, будет радоваться моему появлению.

Вместо этого мы идём через заболоченный луг к морю. Он большими шагами переносит меня через топкие места, прижимая при этом мою горящую руку. Безвольно и молча вишу я в воздухе – опустит ли он меня вниз? Неожиданно он останавливается, поворачивается и неделикатно пихает меня в камыши.

Два велосипедиста едут по дамбе, на расстоянии мне слышен скрип педалей и обрывки разговора.

«Ssst. Don’t move, – говорит он и заталкивает меня ещё глубже, – wait». [38]

Он смотрит на приблизившихся велосипедистов, его рука успокоительно постукивает по моему колену.

«Kiss me»[39].

Мы сидим там ещё некоторое время, затем он несёт меня до первой песчаной отмели и опускает под защиту камышовых зарослей. Словно исследуя, он держит меня в объятиях, смахивает волосы с моего лба и щиплет меня за нос. Затем он снимает деревянные башмаки с моих ног, притягивает к себе между коленями и выпятив губы, целует мой пересохший рот. Он задирает свою одежду вверх и кладёт мою руку на свой обнажённый центр, тёплую выпуклость под моими пальцами.

«You happy? You like? »

Он закрывает глаза, когда говорит мне это. Я боязливо держу свою руку на месте, куда он её приложил, в то время как его рука нежно двигается у меня между ног до тех пор, пока моё тело не отвечает; я чувствую, как мой член поднимается под его прикосновением и вытягивается вдоль его ладони, разворачиваясь в сторону.

«Jerome, come on».

Он говорит тихо, словно укладывает меня спать и прижимается к моим губам. Я предоставляю себя его власти и пребываю в напряжении, потому что его рука всё ещё массирует и щиплет меня.

«Sleep», – говорит он, снимает свою куртку и целует небольшой бугорок в моих штанах. Лёжа рядом со мной, он напевает, я слушаю: всё что он делает – увлекательно и прекрасно. Когда я кладу на него руку, он удивленно смотрит на меня.

Песок подо мной становится влажным и холодным, как будто море смачивает его под моей одеждой; его голова склоняется на бок, дыхание становится размеренным и глубоким. Над нами кричат чайки.

Я смотрю на его беззащитное лицо, приоткрытый рот и тонкую белую полоску зубов между губами. Время от времени он похрапывает.

«Он возьмёт меня с собой, – думаю я. – Если я больше не получу вестей из дома, то останусь с ним, он будет ждать меня со своей машиной, и мы поедем в его страну». Его потрескавшиеся губы, слегка втянутые щёки, почти сросшиеся брови и толстая, крепкая шея – я путешествую своими глазами по этому, я готов тщательно нарисовать это – цвета, линии, шероховатости, каждую деталь – чтобы никогда не забыть!

Осторожно я дотрагиваюсь до своей руки под рубашкой. Он открывает глаза и смотрит на меня с удивлением, словно задаётся вопросом, как он оказался на этой песчаной отмели, с этим мальчиком, и что он здесь делает. Он громко зевает.