Освобождение 3 страница

«Я просто смотаюсь к лодке, посмотреть, всё ли там в порядке».

Я послушно надеваю пальто, чтобы «не заболеть снова», как кричит мне вслед Мем.

В гавани нет ни одного человека. Привязанная белая коза на выпасе пронзительно блеет, когда я прохожу мимо неё. Лодочные мачты, сияющие, словно вязальные спицы, лениво раскачиваются. Набережная пустынна. Я запускаю камешком по воде: круги постепенно затихают. Может вернуться?

С каждым моим шагом стремление к алькову, в котором я прячусь от окружающих проблем, становится всё сильнее: я тоскую по темноте, уединению и заботливым рукам Мем, подносящим еду и заботливо поправляющим одеяло. Я иду на другую сторону маленькой гавани. Над деревянным настилом причала вьются чайки, взлетающие при моём появлении; некоторые жадно сжимают в изогнутых клювах беспомощно трепыхающиеся рыбьи тела. Несколько овец пасутся у дамбы. Мне издалека слышны звуки их жующих челюстей, срывающих траву с земли.

Тишина и ветер, ни одного живого человека в поле зрения; ни солдат, вообще никого. Металлическая бочка издаёт треск, словно тепло заставляет отслаиваться ржавчину. Я прохожу под подвешенными сетями и хлопаю по её теплому боку. Глухой звук; я вижу, как красно‑ коричневая пыль прилипает к моей руке, и ощущаю запах. Железо. Ко мне возвращается слабый запах солдата; что сделать мне, чтобы вспомнить и ощутить его прикосновения? Я иду вдоль обветренных столбов берегового укрепления мола, прикрывающего маленькую гавань от моря. Осторожно переставляю ноги с камня на камень, боясь потерять равновесие. Под защитой деревянных свай меня неожиданно одолевает жар. Из‑ за головокружения я спускаюсь вниз.

Возле одного сломанного столба мне внезапно открывается широкий вид на море, его серо‑ зелённая поверхность беспокойно перемещается и ярко освещена. Ветер обдувает моё лицо, и когда я раскрытым ртом ловлю поток воздуха, я чувствую, что он словно обдувает изнутри мою голову, удаляя последние остатки недавней болезни. Постоянное беспокойство воды смывает моё безрадостное утомление; я просовываю голову между столбами и оглядываю безлюдную пустоту береговой линии.

Невдалеке на камнях я замечаю шевелящуюся, неправильной формы, человеческую фигуру, нарушающую безлюдность горизонта; она, в своём собственном, отгороженном ото всех мирке, откидывается назад, загорая на солнце. Я быстро втягиваю голову назад, словно мой взгляд может нарушить совершенный покой и окружающий мир этого человека. На противоположной стороне только тихая скука гавани, лодки, качающиеся вдоль набережной и бескрайнее море за дамбой. Загорающая фигура притягивает меня, словно магнит; кажется, что между мной и ней протянулись невидимые нити. Нити, которые дергают меня и вибрируют, грозя порваться.

Недолго думая, я поднимаюсь над сваями, внезапно возвышаясь как перст над торопливыми волнами. Ухватившись за столбы, я балансирую на камнях. Время от времени вода врывается между камнями и подбрасывает высоко в воздух белые хлопья пены. Загорающий заметил меня и повернулся; он что‑ то крикнул, но слова развеялись ветром: это солдат.

Он лежит, растянувшись на валуне и улыбается мне, прищуривая глаза. Когда я подхожу совсем близко, он протягивает мне руку, которую я хватаю и сразу же отпускаю.

«Hello, good morning»[23].

Теперь нужно идти дальше, словно у моего пути есть цель впереди. Но его рука хватает меня за лодыжку и я останавливаюсь.

«No, no. Where you go? »[24]

Он тянет меня за ногу, вынуждая приблизиться к нему. На нём только спортивные трусы защитного цвета.

«Sit», говорит он, «sit down»[25].

Он сдвигается в сторону, освобождая для меня место и вновь растягивается на солнце. Его руки сложены под головой, его глаза, рассматривающие меня, насмешливы. Перед его трусов немного топорщится, демонстрируя мне те части его тела, на которые обычно не принято смотреть.

В смущении, я отворачиваю голову и смотрю на море, словно что‑ то там привлекло моё внимание. Даже волосатые подмышки, беспечно обнажённые, вызывают у меня чувство, говорящее, что я не должен туда смотреть: есть что‑ то неправильное во всём этом, что‑ то не так.

Солдат тянет меня к камню. Время от времени я бросаю быстрый взгляд на полуобнажённое тело, в надежде, что щель, сквозь которую проглядывает тело, прикрылась.

«Jerome, – я слышу его слова, – sun. Is nice, is good»[26].

Он зевает, потягивается и бьёт себя по груди рукой, издавая глухие звуки. Когда он приподнимается, мне становится комфортнее.

Его ноги свисают с валуна и погружены в воду. Его спина, повёрнутая ко мне – изогнутая, гладкая поверхность, прорезанная по середине резким пунктиром позвоночника. Неровность камня оставила отпечатки на его коже, к лопаткам прилип песок и мусор.

Он болтает в воде ногами, и при этом, словно желая застать меня врасплох, время от времени поворачивает ко мне голову; пойманный, я смущённо отвожу глаза в сторону. Краем глаза замечаю, что он стоит уже в воде, упершись одной рукой в бок и насвистывает какую‑ то мелодию. Из его тела прямиком в воду брызгает струя, создавая в волнах кипящее пятно из пузырьков и пены. Прежде чем снова сесть, он идёт к столбам и осматривается там, словно что‑ то ищет.

От воды пахнет солью. Между камнями шевелится белая рыбка; тупым, вытаращенным глазом она пристально смотрит на нас, в то время как её тело беспрерывно бьётся среди базальтовых валунов.

Солдат лениво выстукивает медленный ритм по краю валуна, словно негр в таверне; его торс ритмично двигается в такт стуку, временами он подпевает себе. Две чайки, широко раскинув крылья, парят над нами. Они поворачивают головы в нашу сторону и внимательно наблюдают. Внезапно он вытягивает руки в стороны, словно в полёте и издает визгливые крики в сторону птиц. Я робко смеюсь. Чайки скользят прочь, в подозрении повернув головы в нашу сторону. Солдат встаёт, присаживается на корточки рядом со своей одеждой и закуривает сигарету. На камне остается мокрый след ноги, и я, как бы невзначай, кладу на него руку. Мне кажется важным сделать это, я хочу помнить об этом соприкосновении в будущем – это нога освободителя, которую я схватил и ощупываю своими пальцами. Солдат прислоняется к сваям, с удовольствием затягивается сигаретой и улыбается мне. На таком удалении от меня он кажется неопасным; тревога, которая передаётся мне от него и память о том, что он делал со мной, ослабевают.

Он садится рядом со мной и вкладывает сигарету в свой рот, демонстрируя мне, как надо курить; он глубоко затягивается, но дым уже попал в моё горло и я задыхаюсь от кашля. Он опять откидывается на спину и выпускает дымные кольца в небо, развеваемые ветром и оставляющие после себя сладковатый аромат. Чем больше я стараюсь подавить раздражающий кашель, тем сильнее он становится, ещё чуть‑ чуть, и я задохнусь от него. Он берёт моё запястье и делает это неуверенно, словно он находится в темноте; его лицо внимательно наблюдает за моей реакцией. Периодически, вытянув трубочкой нижнюю губу, он мастерски выдувает дым в мою сторону, в то время как я судорожно пытаюсь подавить приступы кашля.

Он нежно кусает кончики моих пальцев, наклонясь к моей ладони; я складываю пальцы в щепотку и он громко смеётся. Когда моя рука у его рта, я ощущаю поцелуй, и это ощущение распространяется по всей моей руке. Он совсем рядом: его грудь, большая и подвижная, излучает жар. Он заботливым движением управляет моей рукой. Волоски на его коже извиваются словно кишащие насекомые, я ощущаю его тяжёлое, скрытое сердцебиение, его стук; мне кажется что он хочет сказать, что я не одинок, что это реальность – эта бьющаяся жизнь рядом со мной. Моя рука скользит по небольшим выступам его рёбер, затем переходит на тугую поверхность, мои пальцы перемещаются по небольшому углублению, на миг они погружаются в небольшую ложбинку и останавливаются: я, словно слепой, ощупью перемещаюсь с места на место – остановка, ожидание, возвращение. Солдат, сантиметр за сантиметром, знакомит меня со своим телом, я его марионетка, его вещь, с которой он делает всё, что захочет.

Я смотрю в небо – ярко‑ синий стяг, в котором кружат чайки.

Почему это происходит со мной, почему моя жизнь так внезапно изменилась?

Я ощупываю его живот, безупречно плоский. Когда он направляет мою руку вниз, к упругой области, я не сопротивляюсь. В момент, когда он вдыхает сигаретный дым, эта зона твердеет, на несколько мгновений напрягается, до тех пор, пока он не выдохнет, тогда уступает и снова становится мягкой.

«Как резиновый баллон, такие же ощущения», – думаю я.

Раньше, в Амстердаме, на стройплощадке, мы прыгали на песке до тех пор, пока он не оседал под нашими ногами и не показывалась вода. Мы прыгали и прыгали, пока наша обувь не тонула в грязи. Потом шли в мокрых носках домой: мама сердилась…

Неожиданно мои пальцы упираются в край его трусов. Он поднимает его и толкает мою руку туда. Я тяну руку назад и оседаю.

Тишина. Солдат смотрит на меня со стороны, он возится со спущенными трусами, его пальцы теребят коричневый, вялый член, выпавший через щель наружу, этот изогнутый и беззащитный предмет. Он прикрывает его рукой, другой притягивает меня к себе и прижимает свой рот к моей щеке. Его голос звучит мягко и успокаивающе. Что он говорит, что будет дальше?

Моё ухо становится тёплым и влажным; его болтовня проникает в мою голову и оглушает меня. Я пожимаю плечами и по моей спине и рукам внезапно начинают бегать мурашки.

«Он облизывает моё ухо, – думаю я, – а оно грязное, когда же я его мыл? » Мне становится стыдно, не из‑ за проникшего в моё ухо языка, а из‑ за серы, которая иногда из моих ушей попадает жёлтыми пятнами на полотенце, и которой, по всей видимости, он касается языком.

Он обхватывает свой пенис рукой и начинает медленно водить ей по нему, вверх‑ вниз, от ног к животу, спотыкаясь об складки зелёной материи трусов. Я вижу сквозь это движение, как член становится больше и толще, он как небольшое животное, существующее вопреки этим небольшим рывкам; как улитка, покидающая свой дом. Ошеломлённый, я не могу оторвать глаз от этого превращения, этого молчаливого, властного увеличения, происходящего так неожиданно и практически без усилий.

«Когда ты станешь большим, то у тебя вырастут волосы на х…е», – говорили мальчишки в школе.

Мне это представлялось почему‑ то в виде бесформенной, волосатой гусеницы, и я надеялся, что они не правы, или, что я никогда не вырасту.

Теперь его член направлен под углом в высоту, отклонившись от тела солдата; на нём никакие волосы не росли, и только над приспущенными трусами можно было заметить несколько волосков. Он зевнул, лениво и расслабленно, словно это его состояние – абсолютно нормальная в мире вещь.

«Is good, Jerome, – говорит он, – no problem. O’kay? »[27]

У его члена чуть расширена щель, сквозь которую, как мне кажется, он смотрит на меня; я стараюсь не глядеть туда, но мои глаза невольно прикованы к этому месту. Он, словно сжатый кулак, большой и грубый, направленный против меня. Солдат хватает его крепкой рукой и из напряжённой, розовой головки, из глаза‑ щели, выдавливается капля. Мой собственный член и член Яна – нежные, маленькие и тонкие, эти хрупкие придатки наших тел. Когда солдат подводит мою руку к своему животу, напрягшийся в ожидании член, словно испугавшись чего‑ то, неожиданно дёргается вверх.

Под камнями плещется море, булькая и пенясь. Очень отчётливо мне вдруг привиделась моя маленькая комнатка в Амстердаме; книги, аккуратно уложенные на полках, обрамляющих откидную кровать; фотографии в рамках на стене и место под окном, где я любил сидеть, укрытый от соседских взоров. Солнце освещает шероховатую поверхность кокосового коврика, на котором я выпасаю игрушечного ослика.

Снаружи голоса детей, играющих на берегу канала. Школа окончена, я вдыхаю обеденные запахи и ощущаю у себя в животе летнюю расслабленность. Это отдалённая, почти забытая, тщательно оберегаемая жизнь, которая так часто казалась мне скучной, бессодержательной чередой дней.

«Мама, – думаю я, – где ты? »

Солдат прижимается ко мне, я осязаю его. Словно одеяло, его запах накрывает меня, защищая и угрожая одновременно.

Его частое дыхание смущает меня, он пыхтит, словно долго бежал. И при этом я – тот, который должен от него убегать…

Я пытаюсь подняться, но неожиданно солдат применяет силу, неуклюже и ожесточённо, словно я его враг.

«Come on».

Он крепко держит меня, его голос груб и нетерпелив, он плотно сжимает мои пальцы и кладет одну ногу на меня, болезненно придавив своим коленом к валуну.

«Отпусти меня! »

Я ору это в полной панике и мне до сих пор стыдно за этот вопль. Я знаю, что он не понимает меня, но тем не менее, давление его тела уменьшается, хватка ослабевает. Мои руки дрожат.

«Sorry, baby», – он расслабляется, однако продолжает двигать мою руку вверх‑ вниз. Что он хочет, зачем я должен это делать, эти отвратительные гадости?

Я слышал истории о людях, убивающих детей; вероятно, дело идёт к этому. Давление на мою руку снова усиливается, он опять склоняется надо мной и я отворачиваю голову. На камне, рядом со мной, лежит горящий окурок, дым от которого поднимается вверх и рассеивается в воздухе.

Неожиданно поблизости ясно и отчётливо раздаются голоса, я в неистовстве выдёргиваю свою руку, парализованный страхом. Солдат уже встал и поспешно пытается прикрыть неуместно торчащий предмет своего тела. Два скачущих шага, и он стоит в воде, падает впёред и в несколько взмахов отплывает от берега.

Два солдата появляются среди столбов. Один из них пронзительно свистит с помощью пальцев и что‑ то кричит. Волт оборачивается и встает в волнах на сильные, мускулистые ноги; солнце ярким пятном ложится на его мокрую кожу. Вода едва достает ему до коленей.

«Cold», – кричит он.

Он падает на спину и уплывает, размашисто двигая руками в фонтанах водяных брызг. Один из солдат раздевается и заходит в воду, другой садится на некотором удалении от меня и поднимает руку в равнодушном приветствии; у него белокурые волосы и широкие, округлые плечи, которые он удовлетворённо ощупывает. Я прижимаюсь к сваям и надеюсь, что Волт уплыл далеко, так что я могу незаметно исчезнуть, но пловцы выбираются на берег немного дальше валунов и идут по траве. Белобрысый солдат указывает на кучку одежды Волта и ждёт, пока всё это не оказывается у меня в руках, затем он идет, прыгая с камня на камень, впереди меня. У подножия дамбы мы кладём одежду на траву, Волт накидывает свою рубашку на плечи и стряхивает с себя капли воды. Белобрысый солдат исчезает за дамбой и возвращается с коробкой, полной маленьких бутылок и сложенным брезентом. Коробку он ставит на траву и откупоривает несколько бутылок с помощью ножа.

«Coke? »

Волт протягивает мне бутылку, содержимое которой издаёт сильный запах и первый же глоток шипуче отдаётся покалыванием в моём носу.

Со слезами на глазах я возвращаю бутылку и трясу головой: я убеждаюсь, что это пиво. В Амстердаме я однажды видел пьяных немцев, с пивными бутылками в руках.

«Скоты, – прошипела тогда моя мама, – вся эта нация…», и быстрыми шагами потащила меня прочь.

Солдаты, раскинувшись на развёрнутом брезенте, болтают, курят и пьют из быстро пустеющих бутылок. Время от времени Волт поворачивается ко мне и что‑ то кричит. Затем он напевает песенку, которую он пел ранее и оба других солдата резко свистят.

«Jerome, sing. Come on»[28].

Он подходит ко мне, тащит меня за собой и делает несколько танцевальных па, из‑ за чего я спотыкаюсь. Другие смеются.

«Sing»[29].

Он умоляюще смотрит на меня.

Что я должен петь? Все песни, которые я когда‑ либо заучивал, бесследно стёрлись из моей памяти. Волт держит меня за плечи и, кажется, хочет меня заставить спеть.

«Come, – говорит он и прижимает меня к своему крепкому телу, – sing».

Растерянно я смотрю на солдат, что они могут подумать? Один из них прикладывает палец к губам и заговорщицки смотрит на меня. Он подкрадывается поближе и выливает содержимое бутылки на спину Волту. Затем они бегают друг за другом с криками: поймай меня. Я не знаю, насколько это серьёзно, но когда они бьют друг дружку, слышатся громкие удары. Я пристраиваюсь повыше на дамбе и наблюдаю за дракой с безопасного расстояния. Волт догоняет одного из них, оба падают на траву и продолжают бороться и кричать, словно школьники.

Два солдата хватают Волта за руки и стаскивают с него влажную рубашку. Волт изо всех сил пытается освободиться и отбивается ногами.

И при этом все смеются. Я чувствую, как во мне нарастает гнев: что они делают, эти двое, ему же больно!? Почему бы им не сесть в машину и не оставить нас одних? Ко мне подкрадывается страх: во что я ввязываюсь, мне нужно либо принять чью‑ то сторону, либо оставаться в стороне.

Нужно ли мне помогать Волту?

Но драка неожиданно заканчивается и настает зловещая тишина. Волт лежит на спине на брезенте, два других сидят подле него, разговаривают шепотом и осматривают себя. Неужели будет ещё что‑ то?

Белобрысый солдат встаёт, проходит мимо меня, взбирается на дамбу, и там останавливается. Волт приподнимается и смотрит на меня, опёршись на локоть.

«Jerome, come here»[30], – говорит он.

Его голос мягок и льстив. Зачем я ему, что он хочет от меня? Я не трогаюсь с места, но, кажется, он тут же забывает обо мне.

Пахнет навозом и землёй, в траве жужжат насекомые, над Красной скалой знойная дымка. Я прищуриваю глаза. Под собой я слышу бормотание и короткий смешок. Эта таинственность пугает меня, во мне нарастает тревога. Солдат рядом Волтом склоняется к нему, словно хочет что‑ то рассмотреть между согнутых в коленях ног Волта. Волт раскинул руки и вращает головой туда‑ сюда, словно в молчаливом протесте. Я смотрю на это прищуренными глазами: голова солдата по‑ прежнему алчно склонена. Я встаю, я хочу подбежать к ним и яростно прогнать этих солдат, и ощущаю в себе неукротимую ненависть. Но с вымученной улыбкой я двигаюсь в обратном направлении, вверх по дамбе, не сводя глаз с двух мужчин. Теперь солдат делает быстрые, короткие движения над животом Волта, он ожесточённо и молчаливо трудится, словно делает ему искусственное дыхание. Я точно знаю, что там происходит; я знаю это из слухов и неясных домыслов. И всё же мне непонятно это стремительное развитие событий, совершенно сбивающее меня с толку: почему Волт допустил это; он забыл, что я здесь?

По другую сторону дамбы стоит машина. Я бегу к ней и заглядываю внутрь. На сиденье всё ещё лежат цветные карандаши, наполовину соскользнувшие за спинку. Белобрысый следует за мной, поднимается в машину и протягивает мне коробку.

«Here».

Когда я хочу вновь подняться на дамбу, он возвращает меня, смотря ласково, но крепко удерживая.

«No, – говорит он категорично и указывает на дорогу, – not now. Go»[31].

Я хочу увидеть Волта, я хочу знать, что случиться с ним, почему мне нельзя туда пойти? Солдат стаскивает меня с насыпи и исчезает за дамбой.

Вскоре после этого на дамбе появляется другой солдат, смотрит направо‑ налево, застегивая при этом рубашку и заправляя её в брюки.

Он садится в траве и начинает насвистывать. Почему Волт не появляется, нужно ли мне его ждать? Вокруг тишина, и опять нет никакого движения. Солнце припекает и наполняет окружающую тишину невыносимым зноем. Я разворачиваюсь и бегу домой. Когда я перелажу наш забор, вдалеке слышится сигнал автомобиля. Я оглядываюсь: где это сигналят? Может, мне? Машина с трудом разворачивается на узкой дороге, но я уже за забором. Мем стоит возле дома и приложив руку к глазам, смотрит на медленно приближающийся автомобиль.

«Это американцы, – говорит она. – Ты случаем не видел, были ли они в гавани? »

Когда она замечает, что я быстро убегаю прочь, она добавляет, и я слышу в ее голосе пренебрежительные оттенки:

«Ты что, боишься их? Ты веришь, что они причинят тебе зло? »

Из проезжающей машины вверх, в приветственном жесте, вытягивается рука.

«Освободители, – произносит она. – Гляди, они машут».

Помахать в ответ она не решается, только дружелюбно кивает головой в сторону автомобиля. Я иду к противоположной стороне дома и упираюсь лбом в стену. Коробка с карандашами падает и раскрывается, карандаши яркими штрихами лежат в траве. Я слышу как звук автомобиля постепенно угасает в воскресной тишине.

В праздничный день небо чисто и безоблачно, только птицы бороздят его голубизну. Кусты и деревья цветут и одеты в юную, только что появившуюся, зелёную листву; сегодня, кажется, все окружающее хочет показать себя с лучшей стороны.

Мы отправляемся из Лааксума, молчаливые и взволнованные предстоящим событием. Хейт и Мем должны подойти позднее, так они сказали, но мы не можем больше ждать: должно быть праздничное шествие с музыкой, выставка на открытом воздухе, где можно будет посмотреть на королеву, будут присутствовать солдаты – мы будем петь песни, слова которых мы выучили наизусть в школе. Для солдат, для наших освободителей!

Я вспоминаю воскресенье: солдата на камнях у моря, мою руку на его теле, затем странные события у дамбы. Я пробую оттолкнуть эти видения, пугающие меня, но всё равно эти картины и события возвращаются назад, в мои мысли. Нет, не буду вспоминать, ведь сегодня праздник…

Мейнт несёт в руках небольшую, блестящую трубу, на которой он играет в оркестре, и держит её в своих руках словно трофей, торжествующий и полный гордости. Я должен смотреть во все глаза, чтобы в деревне не перейти дорогу солдатам; я должен оставаться незаметным, чтобы опять не попасть в трудное положение. Но в тайне я надеюсь увидеть его лицо, и может даже поговорить с ним.

По дороге небольшими группами народ идёт в направлении Вамса; ясно видно, что там происходит что‑ то особенное. Мейнт прыгает мне на спину, размахивая при этом своёй трубой.

«Давай, ты должен довести меня до церкви. Н‑ но, лошадка, но! »

Я сбрасываю его и продолжаю путь среди девочек. Тринси берёт меня за руку.

«Сегодня будет чудесный день, Йерун, – говорит она – Вот увидишь. Никто не сможет усидеть дома».

Деревня наряжена, во многих садах развеваются флаги, а перед одним из домов стоит арка, украшенная бумажными цветами и маленькими оранжевыми флажками[32], развевающимися на теплом ветру.

Вся деревенская улица – одна сплошная пёстрая гирлянда.

Между двух столбов поперёк улицы натянута полоса ткани, на которой крупными буквами написано «МЫ БЛАГОДАРНЫ НАШИМ ОСВОБОДИТЕЛЯМ».

Мы останавливаемся и смотрим на эти буквы над нашими головами так же торжественно, как в церкви. Это также относится и к Волту, думаю я гордо, он один из них. Я благодарен моему освободителю…

На перекрёстке стоят несколько повозок. Спины лошадей блестят на солнце. Время от времени лёгкий запах навоза долетает из деревни и перемешивается с резкими запахами нафталина и одеколона, исходящими от воскресной одежды людей, собравшихся на деревенской улице.

«Пойдем со мной в воскресную школу, – говорю я Тринси, как только мы входим в деревню. – Посмотрим, висят ли там мои картины».

Мы протискиваем через толпу, я держусь за её руку.

«Сперва на выставку». Она тянет меня к обочине, где в маленьком киоске выставлены открытки и газетные фотографии.

«Наша королева и принцессы», – говорит человек в будке. Я вижу на фотографиях невысокую, полную женщину в длинном пальто и смешной шляпке, чьи руки безвольно свисают из длинных рукавов. Она смотрит слегка улыбаясь и немного высокомерно.

Разве это наша королева? Да здравствует Оранжевый, да здравствует Вильгельмина? Она, конечно, обнищала из‑ за войны.

Большая картина в ярко‑ зелёных и синих тонах вызывает наибольший интерес. Тринси вынуждена толкаться, чтобы встать поближе.

Мы видим женщину, которая сидит на слегка покатом газоне, её руки обхватили колени, рядом с ней сидят три девочки, беспечно смеющиеся, в белых платьях и с бантами в волосах. За ними виден белый дом, и несколько в стороне стоит мужчина в очках, со слегка склоненной головой и напомаженными блестящими волосами, курящий трубку.

«Юлиана с маленькими принцессами», – говорит Тринси благоговейно.

«Прекрасно, не правда ли? Какие они сладенькие, эти малышки».

Я смотрю на ухоженных детей на этой нереально зелённой траве.

«У них есть солдаты, которые их охраняют? » – спрашиваю я, но Тринси уже погрузилась в оживлённый разговор с мужчиной из киоска.

Среди нескольких тёмных картин под стеклом я нахожу открытку с волнистыми краями. «Королевский дворец в Амстердаме» – написано снизу белыми буквами. Я наклоняюсь вперёд и внимательно рассматриваю: это та самая улица, где стоял грузовик, откуда начался мой путь во Фрисландию. Рядом можно увидеть мальчика с велосипедом, и женщину в длинной тёмной одежде и широкополой шляпе, удивленно смотрящая в камеру, с девочкой, прячущей лицо в юбках женщины. Эта идиллическая картина совсем не совпадает с моими серыми воспоминаниями.

Издалека слышится музыка, внезапно все люди начинают двигаться в том направлении, и Тринси, захваченная массовым движением, тащит меня за собой.

«Если мы поспешим, то сможем занять места в первых рядах».

Чуть дальше я вижу приближение музыки. Это сплочённая группа людей с празднично развевающимися знаменами и флажками и сверкающими на солнце инструментами. Множество ног поднимают клубы пыли, и равномерный грохот барабана создаёт впечатление приближающегося поезда, скрытого за облаками.

«Привет».

Рядом с нами стоит Ян. На нём куртка, которая ему слишком мала и из её коротких рукавов далеко наружу высовываются его запястья. Он бледен, а его глаза воспалены. Он морщит нос, намекая на присутствие Тринси и понимающе улыбается.

«Ты пришёл со своей сестрой? »

Он что‑ то шепчет мне в ухо, чего я не могу разобрать и пренебрежительно смеётся. Его руки стали большими, под обгрызенными ногтями грязь, и его глаза проницательно смотрят на меня.

«Слышно что‑ нибудь о доме? », – спрашиваю я.

Я должен оставаться его другом, мы вместе вернёмся назад, в Амстердам.

Ян плюет в ладони и трет их друг о дружку.

«Нет, – говорит он. – Это не имеет значения, я останусь здесь. Мне и здесь хорошо».

У него небольшая тень на потной верхней губе, и в уголках его глаз застыли зёрнышки сна. Склонив голову в сторону Тринси, он подмигивает:

«Определенно лакомый кусочек. Я бы не удержался».

Он толкает меня и перебегает перед оркестром на другую сторону улицы.

Галдёж вокруг нас подавляет меня. Маленькими, шаркающими шагами музыканты проходят мимо; извергаемые ими звуки поднимают облака пыли. Я вижу Мейнта, с красным лицом и выпученными глазами, дующего в свою трубу. Его взгляд прикован к нотам, закреплённым к трубе, и он не видит ничего вокруг.

Звуки музыки застревают у меня в горле, я задавлен шумом толпы и оркестра, и то, и другое плохо действует на меня. После военного оркестра появляется небольшая открытая машина. За рулём сидит солдат, рядом с ним человек в военной форме и фуражке, время от времени поднимающий руку, прикладывая её к фуражке и отдавая честь. Тюльпан вылетает из толпы, падает на капот автомобиля и остаётся там вялым и надломленным среди ярко‑ зелённых листьев. В следующем автомобиле сидят солдаты, которые высовываются и размахивают руками, у некоторых в руках букеты цветов. Я пытаюсь заметить среди всех этих лиц что‑ то особенное, но парад заканчивается через несколько секунд.

Вслед за машиной люди направляются опять в сторону церкви.

Я оглядываюсь, но Тринси исчезла. Сзади две руки обвивают мою шею.

«Но если твои отец и мать приедут забирать тебя, то я поеду с тобой», – говорит Ян и тянет меня назад.

«Не действуй в одиночку! Обязательно мне сообщи, ведь мы же друзья! »

Он по‑ дружески толкает меня в плечо так, что я падаю у садовой изгороди. Оркестр стоит на улице перед церковью и играет торжественную мелодию, которой нерешительно подпевают; за головами людей я вижу крышу армейской машины. Я направляюсь в сторону Хейта и Мем, стоящих среди деревенских жителей. Хейт поёт. Мем, в своей воскресной одежде выглядит очень внушительно, в её широкой, чёрной тени Хейт почти незаметен. Она слушает с воздетым к небу подбородком и выглядит мягко и беспомощно, словно вот‑ вот чихнёт. Время от времени она проводит платочком по глазам, неуклюже и нервно. Хейт выглядит как её ребёнок, он улыбается, стоя рядом с ней и его губы двигаются в такт словам песни.

Когда песня заканчивается, заводится мотор и машина с людьми в форме уезжает. Человек в фуражке остаётся: он идёт к маленькому входу в церковь и сияющие яркие полосы на его форменном мундире выглядят преисполненными гордостью. В отполированных до блеска ботинках, подходит он к двери в церковь и остается там стоять по стойке смирно. В то время как машина осторожно маневрирует в толпе, я пытаюсь быстрее протиснуться поближе к ней. Этот солдат, что схватился руками за поручень, случайно не Волт? Он осматривается в поисках меня или мне это только кажется? Я расталкиваю людей руками и быстро продвигаюсь вперёд, но машина уже слишком далеко и едет теперь быстро.

Церковный колокол начинает звонить, все смотрят вверх, и на башне появляется огромный флаг. Тишина упала на дома – слышен только звон колокола и гул автомобиля, покидающего деревню. Я иду вслед за другими ко входу в церковь и исчезаю за стеной маленького кладбища, вдоль неё пробираюсь к обратной стороне воскресной школы и выхожу чуть дальше на тихую улицу. Не долго думая, я бегу по украшенной флагами дороге к каналу.