Освобождение 2 страница

Я подхожу к учительскому столу. Что им от меня нужно?

«Этот школьник из Амстердама, – говорит он, – мальчик, пожми господам руки».

Я молча протягиваю руку, уставившись в столешницу. Может у них есть новости о доме?

Голос учителя звучит любезнее, чем обычно; я слушаю его с изумлением. Он говорит, что это мужчины из комитета по организации праздника и ищут ученика, умеющего хорошо рисовать. Он достаёт из ящика стола рисунок, который я нарисовал зимой; там крестьянин, ведущий за собой корову на верёвке.

«Никогда бы не подумал, что буду хранить его». Мужчины склоняются над рисунком, а затем рассматривают меня.

Понравился ли им мой рисунок? По их лицам ничего нельзя понять.

«Как ты, наверное, понял, мы подумали о тебе. Нужно нарисовать что‑ то фрисландское, рыбацкую лодку или наши молочные продукты. Эту ношу мы возложим на тебя. Мы поручаем тебе нарисовать несколько рисунков и повесим их затем в воскресной школе».

«Было бы хорошо, если бы они были цветными, – говорит один из мужчин протяжным голосом, – были бы этому очень рады. В конце концов, они предназначены для праздника Освобождения. Поэтому мы подумали о том, что нужно написать на них».

Он вытаскивает бумажку из кармана, на которой большими буквами написано WE THANK YOU и ниже V = VICTORY.

Такого я не мог даже представить – они нуждаются во мне, они хотят, чтобы я нарисовал что‑ то прекрасное для праздника Освобождения! Все будут видеть картины и знать, что именно я их нарисовал…

«Я с удовольствием попробую, когда они должны быть готовы? »

И снова я стою у входа в школу с врученной мне коробкой цветных карандашей в руке. Школьный двор пуст, дождь из моросящего превратился в проливной. Дома на противоположной стороне отражаются в лужах на мостовой.

Пустота двора только подчёркивает торжество момента: я в одиночестве стою на крыльце с поручением, данным мне и готовлюсь к новому, неведомому началу. Вчера подарок от солдата, и теперь это – я счастливчик!

Зелёный автомобиль едет по пустынной улице. Шины посвистывают на мокрых от дождя камнях мостовой. Брезент, свободно свисающий, крылом бьётся на ветру, и кажется, что движется призрак. Мне машина на деревенской улице представляется инородным предметом, ведь с момента моего приезда из Амстердама больше автомобилей я здесь не видел. Дома, относительно машины, уменьшились, а дорога вдруг стала узкой и тесной.

Словно вестник Бога, о котором я так часто слышу в церкви, автомобиль грохочет мимо меня, производя впечатление воинствующего Ангела.

Я обуваю сабо и бегу вслед за ним. На перекрёстке машина останавливается и из окна высовывается солдат. Он что‑ то кричит. Я останавливаюсь и озираюсь, но вокруг нет ни души. Может он зовёт меня?

«Hey, you», – он жестами подзывает меня, высунувшись из окна, и я смотрю вверх на угловатое, любопытствующее лицо. Это тот же солдат, который дал мне вчера жевательную резинку, его потрескавшиеся губы, его пытливые глаза. Он открывает рот чтобы что‑ то сказать, но тут же понимает бессмысленность этого. Вероятно, мне что‑ то тоже надо сказать, но что? «Thank you» или «V = Victory», английские слова, записанные учителем в моей тетрадке? Слова, которые я не знаю как правильно произнести, если я осмелюсь проделать это. Солдат на миг склоняется в машине, а затем высовывается снова, держа над моей головой точно такой же красно‑ синий пакетик с серебристой окантовкой.

«Yesterday».

Он добродушно улыбается и вся моя тревога отступает. Словно божественное явление, предстаёт он передо мной под небосклоном, затянутом серыми облаками и протягивает пакетик благословляющим жестом. Моросящий дождь блестит маленькими жемчужинами в его волосах, и на его горле, сжавшимся пару раз, словно он проглотил слова, светится тонкая золотая цепь, блестящая в причудливом контрасте с его волосатыми руками и небритым подбородком. Его лицо, словно когда‑ то знакомое мне, но давно забытое и теперь вновь увиденное; я с благодарностью узнаю зуб, обломанный с краю, и резкую складку, подчёркивающую его рот. Дверца приоткрывается и я вижу ногу, постукивающую нервно и нетерпеливо, словно куда‑ то торопящуюся.

«Hello, come in»[12].

Я понимаю это, так как он приглашающе стучит по месту рядом с собой и машет головой. Должен ли я залезть в машину или нужно отказаться?

Мне нужно домой, я не могу…

Он нетерпеливо посвистывает и делает приглашающий жест рукой. Прежде чем я могу среагировать, он наклоняется ко мне и хватает меня за пальто. Нехотя я взбираюсь на подножку и сажусь на сиденье, отодвинувшись от солдата как можно дальше. Почему же я его боюсь, ведь у него такое приветливое лицо, и он ничего не должен сделать мне. Несколькими решительными движениями он сбивает дождевую влагу с моего пальто и кладёт руку на моё плечо.

«Hello», – снова слышу я.

Я стараюсь повторить то же самое в ответ, это звучит сипло и трусливо: окружающие правы – я самый настоящий трус, который боится всего вокруг. Я прижимаю к себе коробку с цветными карандашами, словно от неё зависит вся моя жизнь, и отодвигаюсь к двери.

«O’kay», – он тянется мимо меня к двери и рывком захлопывает её.

«Drive, – спрашивает он, – you like? »

Его рука тянется к моему бедру и успокоительно‑ ласково похлопывает мою ногу.

Автомобиль дёргается и мы едем. Я держусь за сиденье и пригибаюсь как можно ниже, если вижу людей – никто в деревне не должен знать, что я сижу в машине американцев.

Ведя машину, он время от времени посматривает на меня. Его лицо наполовину обращено ко мне, его глаза попеременно смотрят то на меня, то на дорогу и обратно. Почему он следит за мной, он не доверяет мне?

Мы оставили деревню позади и едем в направлении Бахузена по дороге, которую я не знаю; я здесь никогда не был, и новизна пугает меня, знакомая земля исчезает из‑ под моих ног. Среди полей он едет медленно и наконец останавливается на обочине: так, теперь я могу выскочить и со всех ног бежать в Лааксум. Но солдат зажигает сигарету и расслабленно прислоняется к стенке кабины, неподвижно смотрит вперёд, на залитую дождём землю и блестящую мокрую дорогу. Я осторожно кладу руку на ручку двери и пытаюсь незаметно надавить: она не двигается с места. Солдат, улыбаясь, берёт другую мою руку и крепко сжимает её.

«Wolt», – говорит он и указывает на себя.

«Me, Wolt. You? » – И его палец упирается в моё пальто.

Я высвобождаю свою руку и еле слышно бормочу своё имя.

«Йерун».

Я стыжусь своего голоса.

«Jerome? »

Он протягивает руку и щиплет меня, словно хочет убедиться.

«O’kay! Jerome, Wolt: friends. Good! »

Его губы формируют своим движением слова, которые он уверенно произносит.

Будто бы его рука обняла меня целиком, я ощущаю её прикосновение на всем своём теле. У него тонкие пальцы с выступающими суставами, короткие ногти с чёрными полосками под ними. Его большой палец делает короткие движения по моей тыльной стороне кисти руки, словно следует ритму стеклоочистителя.

Мы снова едем, он делает жест рукой и смотрит на меня вопросительно.

«Is good, Jerome, you like? »[13]

Я киваю, окружающая действительность понемногу начинает мне нравиться.

Когда дорога делает резкий изгиб, меня бросает в сторону и я падаю на солдата. Он обнимает меня и тянет слово «okaaay» до тех пор, пока вираж не остаётся позади. Проезжаем мимо домов, кажущихся присевшими под дождем, и деревьев, число которых всё увеличивается, и вскоре нас обступает лес. Через завесу дождя окружающее скользит мимо меня и стеклоочиститель уверенными движениями трёт лобовое стекло.

Обнимающая меня рука тепла и уютна, словно я сижу в удобном кресле. Мне хорошо.

«Таково Освобождение, – думаю я. – Оно должно отличаться от будней. Это настоящий праздник».

Его руки легко касаются руля, время от времени вращая его; это тоже праздник – такое вот быстрое, беспроблемное движение вперёд. Я погружаюсь в приятные мысли; он мой друг, этот солдат, он определённо позаботится о том, чтобы я поскорее попал в Амстердам.

Волт, забавное имя, точно как Попке или Мейнт. Иностранное. Это удивительно, что он выбрал меня; определённо, это связано с Богом, что так всё внезапно у меня изменилось…

Его рука, чей палец проскользнул под воротник моей рубашки, массирует мне шею, небрежно и настойчиво одновременно. Окружающий пейзаж стал холмистым и долгое время мы несёмся по дороге, пролегающей через лес. Так далеко от Лааксума я ещё никогда не был. Мы останавливаемся на опушке леса, где стоят ещё несколько точно таких же зелёных машин, припаркованных на обочине дороги. Небольшая группа солдат стоит рядом с ними; двое стоят на коленях и заглядывают под низ машины, другие держат накидку над их головами, защищая их от дождя.

«Wait»[14], – говорит мой спутник, – «Just a moment»[15].

Он высовывается из окна и кричит что‑ то мужчинам, потом выскакивает из машины, перед этим подмигнув мне, словно между нами есть какая‑ то тайна. Его сапоги грохочут по дороге и вскоре он углубляется в беседу с другими солдатами, прислонившись к одной из машин. Я слышу их голоса и вижу яростную жестикуляцию в сторону автомобиля. Дождевая дробь по крыше ослабевает и светлая полоска солнечного света падает на дорогу и окружающие деревья. Я осматриваюсь в кабине и кладу цветные карандаши в нишу между сиденьем и спинкой, они хорошо заметны и я не забуду их. Над рулём под кнопками и стрелками написаны неизвестные слова, скорее всего американские: я пытаюсь их запомнить. Из‑ под маленького зеркальца над моей головой свисает цепочка с серебряным крестиком и несколькими монетами, рядом с ней пёстрая, блестящая картинка дамы со светло‑ желтыми волосами и улыбкой на неподвижных, алых губах. Шея длинная и открытая, жёлтые завитки спускаются на плечи мягкими волнами. Разве есть подобные женщины, такие яркие и пёстрые?

Снова и снова мои глаза возвращаются к этому блестящему лицу, которое беззаботно строит мне глазки.

Солнце скрывается, холодает и становится неуютно; переговоры на дороге, которым, казалось, нет конца, прекратились, солдаты разошлись и рассаживаются по автомобилям.

Наконец‑ то! Мой солдат радостно усаживается за руль и трогает холодной рукой меня за щеку.

«Cold! »[16]

Он нажимает на сигнал, издающий адский шум и немедленно получает ответ от других машин, пронзительно разносящийся в неподвижном воздухе.

Когда они проезжают мимо нас, кто‑ то пронзительно свистит и барабанит по крыше нашей машины, от чего я резко вздрагиваю.

«So long! »[17]

Тишина устанавливается между деревьями, мы снова одни. Солдат открывает пачку сигарет и держит её перед моим носом.

Я, курить? Он ухмыляется и закуривает. Запах мокрой одежды и сигарет заполняет кабину и вгоняет меня в сон: пора возвращаться домой.

«Tomorrow? »[18] – спрашивает он тогда.

В ответ на мой непонимающий взгляд он указывает на свои часы и пальцем делает круг.

«Tomorrow», и снова этот жест, «you», палец указывает на меня, «me», палец указывает на него, и он делает движение, словно крутит рулём.

«Утром, – думаю я, – вернёмся», и я колеблюсь. Все это хорошо, но лучше не надо.

«Tomorrow‑ tomorrow, – два круговых движения вокруг часов, – Jerome, Wolt, yes? »

Когда же я даю ему понять, что не понимаю его, указывает на свой рот и делает жест отчаяния. Он пробует снова, но я устал и чувствую себя вялым и апатичным. Мне хочется домой.

Он вытаскивает из кармана карту и изучает её, разложив на моих коленях. Мы возвращаемся, и, кажется, нет конца окружающим домам, лесам, водоёмам. Возвращаемся ли мы в Вамс? Когда мы сворачиваем на узкую боковую дорогу, солдат внезапно начинает свистеть. Между деревьями появляется небольшое здание, напоминающее нашу воскресную школу. Он останавливает машину у дома, выскакивает и помогает мне слезть.

«Come», – говорит он, когда я не решаюсь, и спускает, словно малыша, на землю, ведёт меня в сторону дома, в сухое место под карнизом рядом с водосточной трубой и делает знак подождать. Он достает из машины несколько коробок и исчезает за углом. Машина издаёт тикающие звуки, жесткие и сухие, аккомпанемент для листьев, шелестящих под дождём. Хотел бы я знать, который сейчас час…

Вскоре раздаются громкие голоса с верхнего этажа, прерываемые коротким смехом. Я узнаю голос Волта. Нигде не видно ни одного человека, время от времени раздается треск веток и пахнет влажным мхом, землёй и грибами. Я с удивлением вслушиваюсь к всплескам веселья в доме: не забыл ли солдат, что я жду его и хочу вернуться домой?

Я иду к задней части дома. Дождь прекратился, но с крыши капает, и на гравии большие лужи. Светлое солнечное пятно падает на стену, и в этот момент кто‑ то наверху распахивает окно, яркий отсвет от которого отражается в мокрых от дождя верхушках деревьев. Как долго он ещё пробудет там наверху?

За домом растут несколько запущенных кустов, и скрытый среди них потерянный гиацинт загорается синим цветом. Поодаль стоит деревянный сарай, а чуть дальше ещё одна такая же зелёная машина. За сараем есть ещё и железная дорога, выглядящая заброшенной, заросшая травой и бурно разросшимися сорняками. Между деревьями стоит тишина. Стараясь не шуметь, я пробираюсь через хрустящий гравий и сажусь на подножку машины. Может мне убежать?

Звуки наверху умолкли, теперь я слышу лишь ритмичные, лёгкие стуки, перемежаемые звоном колокольчика.

«Jerome? »

Солдат стоит у задней части дома и манит меня к себе; мы идём за сарай. Снова пошёл дождь, и я прижимаюсь к дощатой стенке, а солдат выходит на пути и балансируя на рельсе, закуривает сигарету. Удержав своё тело в равновесии, он пристально смотрит на меня. Что мы здесь делаем, что это за детские игры? Я ощущаюсь смесью нетерпения и скуки.

Неожиданно он щелчком отправляет сигарету в кусты и присаживается на корточки передо мной. Я не могу отвести взгляд, пытаюсь улыбнуться, но ощущаю только нервные, неуверенные движения своих губ. Что ему нужно, он издевается надо мной? Он быстро встает, смотрит на сарай и быстрым движением притягивает меня к себе. Парализующий страх охватывает меня, мои пальцы немеют и всё окружающее заслоняет ослепительная ярко‑ белая завеса. Моё тело сжимается, словно собирается исторгнуть истошный вопль, но ничего не происходит. Я ощущаю грубый материал мундира на своём лице и чувствую горький запах дождя и металла. Одеревеневший и напряжённый, стою я в его неумолимом объятии; он может убить меня здесь у сарая, он может задушить меня или зарезать, и я ничего не смогу поделать. Затаив дыхание, застыв, стою я, парализованный произошедшим.

Словно издалека я слышу его хриплый голос: «Jerome, you o’kay? » и чувствую что‑ то теплое на моих волосах и затем на щеках. Он целует меня. Я не решаюсь пошевелиться, словно из‑ за этого могу исчезнуть, растворится в небытии.

Когда он поднимает мою голову, я вижу в его глазах совсем близко от себя его сильный взгляд охотника, преследующего добычу.

Его дыхание частое, словно ему трудно дышать. Теперь мне действительно становится страшно, паника охватывает меня целиком: я не смогу убежать; держу пари, что сейчас произойдёт то, что неявно и не высказано ощущалось с самого начала, он это задумал и сейчас сделает…

Его губы скользят по моему лицу, меня начинает судорожно и рывками трясти, я теряю равновесие, и чтобы я не упал, он вынужден прижать меня к стенке сарая.

Мне нужно защищаться, но как? Под его нажимом моё тело бьётся несколько раз о дощатую стенку сарая, из‑ за чего начинают болеть локоть и лопатки. Моя голова откидывается назад, я ощущаю дождь на своём лице и его лицо сливается с моим. Я словно медленно иду ко дну, опускаясь под его весом, давящим на меня. Я царапаю пальцами стену сарая, чувствуя, как ломаются мои ногти, в тщетной попытке отыскать опору на стене, мои сабо скользят по мокрой земле. Его рука дико и беспорядочно шарит по моей одежде, он дёргает моё пальто и пытается рукой залезть ко мне в брюки. Как пустой, ненужный предмет, прилип я к его губам: словно сдувшийся шарик, из которого выпустили воздух. Его щетина трёт мне кожу, его лицо давит мне на глаз и царапает губы. Я пытаюсь вырваться и кричать, но из меня исторгается только хрип. Его язык двигается между моими губами, и каждый раз, когда я их сжимаю, он настойчиво раздвигает их. Как рыба, он проскальзывает в мой рот. Когда я на мгновение расслабляю челюсти, он проталкивает язык, заполняя мой рот целиком, мы сливаемся в одно целое, словно он расплавился и струится в глубину меня. Время от времени передо мной мелькают его чужие, дикие глаза; словно охотник, исследующий дичь, он поворачивает и встряхивает меня, до тех пор пока я не замру навсегда. Он дышит мне в лицо, и когда он приподнимает меня, мне слышно как падают мои сабо, звонко стукнувшись друг о дружку.

«Listen[19], – шепчет он и неловко прижимает меня к себе. – Listen. Is good, is…»[20]

В доме раздаются голоса, хрустят шаги по гравию, ещё мгновение и я свободен, судорожно вдыхаю воздух, словно вынырнув с большой глубины; он отпихивает меня своим плечом к стене и оборачивается на шум. Совсем рядом запускается двигатель, но шум удаляется от нас и затихает.

Он нежно стирает дорожку слюны с моего подбородка, словно в попытке утешить. Я стою в носках в грязи и ищу мои сабо, я чувствую себя грязным, мокрым и осквернённым.

«Jerome? – спрашивает он. – Jerome, o’kay? »

И это снова повторяется; его губы, его руки, его поцелуи настигают меня и я больше не вырываюсь из его жёстких объятий, которые неожиданно ослабевают. Мне холодно, моё лицо пылает и болит, я издаю полузадушенные хрипы. Я боюсь, что когда он отпустит меня, то я упаду на землю и никогда не поднимусь, погибну там под дождём и в грязи, забытый за этим старым сараем. Он обвивает меня рукой и толкает меня сквозь мокрые кусты вдоль сарая.

Отъезд на машине происходит тихо и быстро, напоминая бегство. По дороге к автомобилю он поддерживает меня и прижимает к себе. Я начинаю плакать, сначала тихо, затем всё сильнее и сильнее, рыдания дёргают и трясут всё моё тело.

Почему он улыбается, как он может делать вид, что ничего не произошло?

Почему он не сделал того, о чем я подумал, почему не оставил меня там в грязи?

Он достаёт карту и раскладывает её. Его палец следует по красной линии и указывает на тёмное пятно: он ищет на дороге уединённое место, чтобы выбросить меня из машины.

«House? – Я слышу его вопрос: – Jerome house? »

Я не могу смотреть вверх и склоняюсь над раскрытой картой, которая шурша, скользит на моих дрожащих коленях.

«Jerome, look».

Когда я снова начинаю реветь, он прижимает меня к себе и держит карту перед моим лицом.

«Wams», – читаю я название поверх точки, на которую указывает его палец. Я указываю на Лааксум, который обозначен маленькими, чёткими буквами. Если он привезёт меня домой, то там увидят, как я выхожу из американского автомобиля.

Он целует мои высохшие глаза и слизывает, к моему ужасу, сопли, бегущие из носа, его губы ласково и нежно очищают моё лицо.

Мы едем дальше и солдат всё время гладит меня по спине. Я больше не реву.

«Say Wolt, say it[21], – говорит он. – Jerome, come on, say Wolt»[22].

С удивлением я слушаю свой сиплый голос, который повторяет требуемое.

Я чувствую непреодолимое желание лечь, но я продолжаю сидеть и смотреть во все глаза; я должен знать, где мы находимся. Он берёт мою руку и кладёт к себе на ногу, где она остаётся вяло и безжизненно лежать. Дождь прекращается.

Привкус его поцелуев ощущается в моём рту и не проходит. Может он останется в моей жизни навсегда, как и я, обгаженный и облапанный? Я погружаюсь в себя, в то время как солдат закуривает сигарету.

Он высаживает меня в том же месте, где и посадил. Запуганный, я стою возле машины, словно ожидаю чего‑ то ещё, знака или команды уйти.

Он поднимает руку и подмигивает мне, захлопывает дверцу и уезжает, не смотря как я ухожу.

Я бегу по деревенской улице, низко опустив голову, чтобы никто не увидел моего лица. Но в деревне тишина, снова идёт дождь и не видно ни одного человека.

Я не могу вернуться домой, это точно, я должен обдумать, что мне делать дальше. За деревней я падаю на край канавы лицом вниз; земля сырая и холод проникает под мою одежду. Я ощущаю его прикосновения на губах, на шее и языке, моя одежда пропитана смесью горьких запахов металла и больницы. Когда я нюхаю свой рукав, запах солдата настолько силён, что мне кажется, будто он сидит рядом со мной, совсем близко.

Я пробую глотать свою слюну, размазывая её языком по рту и собирая её вновь. Я хочу, чтобы его запах и вкус исчезли, пропали навсегда из моей жизни. Я плюю, и слюна длинной нитью ложится на траву.

Мем поймет по моему взгляду, что случилось, она прочтёт это на мне, словно написанное крупными буквами поперек моего туловища. Я уверен, что мои глаза покраснели и опухли, а моё лицо болит на ощупь и наверняка покрыто болезненными пятнами.

Так ничего и не надумав, я сворачиваю на боковую дорогу, ведущую в Шарль и бегу рысцой, борясь с сильным встречным ветром, к виднеющимся вдали фермам. В грязных лужах, иногда полностью перекрывающих дорогу, отражаются бледно‑ жёлтые лучи, которые то тут, то там пробиваются сквозь чёрные тучи. Порывы ветра сдувают с дороги несколько вопящих птиц. Я искоса смотрю в сторону двора Яна. Нужно ли к нему заходить? Либо он единственный, кому я могу рассказать о случившемся, либо он задразнит меня и будет рассказывать об этом везде и всюду. В затруднении я останавливаюсь. Если он расскажет об этом, то мне придёт конец. Я быстро прохожу мимо дома и надеюсь, что меня никто не увидел; я должен остаться незамеченным.

Опять льёт дождь. Я бегу вдоль тёмного склона утёса и взбираюсь на дамбу. Серое море под проливным дождём пенными массами с треском бьётся о дамбу, распадаясь на мириады брызг. У Лааксума, где начинается береговое укрепление, я сажусь на корточки за защитным рядом свай и ощущаю под собой воду, пенящуюся между базальтовыми блоками, яростно накатываясь и затем затихая. Я ощупываю пальцами своё лицо, словно проверяя, нет ли там чего‑ то неправильного и повреждённого. Не привлечёт ли что‑ нибудь внимания дома? Я замёрз и поднимаюсь с корточек.

Дома все сидят за столом, в кругу керосиновой лампы. Все смотрят на меня, кроме Мейнта, склонившегося над своей тарелкой и продолжающего есть.

«Где ты был, почему пришёл так поздно? »

У меня нет ответа.

«Не стой столбом, снимай пальто».

Мем отодвигает свой стул назад и привстает, в ужасе глядя на меня: «Ты же весь мокрый».

«В школе, мне пришлось остаться в школе и рисовать».

Меня ударяет мысль, что я оставил драгоценную коробку с карандашами в машине. Теперь мне определённо конец.

Хейт берёт меня за плечо и выводит из комнаты.

«Нам нужно поговорить наедине, мой мальчик».

Я понимаю, что он всё знает и я ничего не смогу скрыть. Прислонившись к стене, я снимаю мокрую одежду и делаю вид, что полностью поглощён этим занятием.

«Это правда, Йерун, что рассказала Янси? »

Я пытаюсь сделать вид удивлённой невинности.

«О чём? »

«Янси говорит, что ты получил от солдата конфеты, мальчишки из деревни видели это».

Приходит облегчение, я опускаю голову и киваю.

«Когда ты что‑ то получаешь, это предназначено не только для тебя, ты это понимаешь? Присваивать себе всё – это плохо».

Я смотрю на худое лицо усталого мужчины, пытающегося придать своёму лицу строгое выражение.

Я не его ребёнок, а гость, беженец из города. Он беспомощно стоит напротив меня в этом плохо освещённом маленьком помещении и не может сдержать улыбки. Я хочу встать как можно ближе к нему, чтобы он мог меня поддержать.

С тяжестью на сердце кладу я пакетик в его руку.

«Здесь не хватает только одной штучки. Я неправильно поступил, Хейт».

Я креплюсь, но всё равно начинаю плакать. Хейт раскрывает красно‑ синий пакетик и рассматривает четыре тонкие серебристые полоски в своей руке. Мой секрет, моя драгоценная тайна…

«Четыре. Каждому из вас по одной. Иди и раздай».

Он мягко подталкивает меня обратно в комнату. Я кладу полоски рядом с тарелками Мейнта, Янси и Пики, как распорядился Хейт.

Но четвёртой я же могу распорядиться сам? Я кладу её перед Тринси, но она ласково отдает назад.

«Сохрани её».

Я оставляю её на столе, мне безразлично, кому она достанется, Диту или Попке, в любом случае я избавляюсь от неё, я больше не хочу обладать ею. Это досталось мне от солдата и должно исчезнуть навсегда.

Я сажусь на своё место, но не могу проглотить ни кусочка.

«Ты ничего не хочешь? Ты не заболел? »

Надеюсь, что они больше ничего не спросят и оставят меня в покое. Я слышу, как остальные дочиста выскабливают свои тарелки, запахи пищи и тепло вызывает у меня головокружение. Но когда я пытаюсь что‑ то проглотить, я ощущаю привкус солдата, сильный и неприятный.

«Я должен съесть что‑ нибудь, – думаю я, – тогда это пройдет, я избавлюсь от него».

Но, неожиданно и непреодолимо, мне захотелось, чтобы он оставался.

На следующее утро Мем осматривает меня, кладёт свою большую руку на мой лоб и говорит: «Слишком горячий. Тебе лучше провести денёк в постели».

Бодрствуя и снова впадая в дрёму за закрытыми дверями алькова, я ощущаю фрагменты проходящего дня: первые искажённо звучащие голоса за завтраком, всепроникающий и все заглушающий аромат чая, заставляющий мой желудок сжаться в спазмах из‑ за жажды. Когда я, цепляясь за руку Мем, жадно пью из чашки, которую она держит перед моим ртом, я замечаю, что привкус солдата пропал, растворился как сон, ушёл. Я пью и никак не могу напиться.

Во сне солдат толкает меня к стене, его язык, словно угорь, впивается в мои уши, мои ноздри, мою шею. Солдат хватает меня, улыбается и подмигивает. Я чувствую как угорь обвивает мои стопы и скользит вверх по ноге. И когда я вырываюсь, солдат прыгает в машину, беззвучно крича и преследует меня на дикой скорости. За автомобилем бежит кровожадная, разъяренная толпа во главе с пасторской женой. Добежав до моря, я прячусь, и все они падают в воду, один за другим…

Затем я слышу хлопки очищенных картофелин, падающих в ведро. Потом дом погружается в могильную тишину. Альков невообразимо увеличивается, и я, как маленький гномик, лежу под одеялом, и окружающие стены кажутся необычайно далёкими.

«Мем? »

Издаю ли я звуки или же мой рот открывается беззвучно?

Чай, жажда – я хочу это произнести и не могу, мой голос пропал.

Спустя вечность я вижу озабоченное лицо Мем.

«Что ты хочешь? Что ты говоришь? Цветные карандаши? У нас их отродясь не было, они были у тебя, наверное, только в Амстердаме».

Она поправляет одеяло.

«Лежи спокойно и постарайся заснуть».

Её рука ласково гладит меня.

А вдруг это он?

…Солдат толкает в мой рот жвачку, которая словно пробка, становится всё толще и толще. Он проталкивает её до тех пор, пока она не застревает у меня в горле и я не могу дышать. Я яростно отбиваюсь, пытаясь освободиться, и меня дико избивают…

Растерянно я смотрю на маленькое ведёрко, которое протягивает мне Мем. Длинная нить слюны свисает из моего рта, а в горле словно застрял огромный кусок. Мем терпеливо стучит по моей спине, воздух, который я вдыхаю, резкий и тяжёлый.

Когда я пытаюсь схватить Мем за руку, чтобы держаться за кого‑ то, она вновь исчезает; я слышу стук её сабо по полу и какой‑ то скользящий шум, словно она тащит что‑ то, или кого‑ то.

Кого? Я присаживаюсь.

Вероятно, это всего лишь ветер…

Вечером Тринси тихо открывает альковные двери.

«Ты не спишь? »

Я вижу, как в комнате ужинают, слышу стук ножей и вилок, отдалённые голоса, вижу Хейта, который кивает мне. Мем кормит меня кашей, её рука раз за разом властно оказывается у моего рта и я послушно впускаю ложку. Я чувствую себя лучше, тепло разливается по моему телу.

Удовлетворённый, я позволяю Мем обтереть мокрым платком мне лицо и шею и забиваюсь под одеяло.

«Ему лучше, он уже не такой горячий», – сообщает она в комнате.

Может мне спросить про пальто? Я хочу понюхать рукав, чтобы вспомнить солдата. Мне нужно знать его запах…

Когда я чувствую, что рядом со мной кто‑ то есть, я впадаю в большую панику.

«Я уже слопал это», – улыбается Мейнт.

В темноте я слышу скрип досок и чувствую как они вибрируют на потолке.

«Ты можешь получить у солдата всё, что захочешь? Даже шоколад? »

Я делаю вид что сплю и молчу.

Я хочу только своё пальто, я желаю почувствовать его запах. Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь вспомнить его лицо, линию его щёк, его сломанный зуб.

Мейнт засыпает, я слышу его тихое и равномерное дыхание.

Я заболел из‑ за того, что чужая слюна попала в мой рот, это наверное опасно? Я с ужасом вспоминаю, что сегодня он хотел приехать на автомобиле ко мне. Моё тело становится мокрым и горячим: он рассердится на меня, если не дождётся? Я чувствую выступивший на лбу пот и моё сердце начинает учащённо биться…

Солдат сидит на рельсах за сараем, он смотрит на меня, и я не могу пошевелиться под взглядом его глаз.

Так как Мем считает, что я всё ещё болен, то позволяет мне не идти в церковь, вопреки обычаю. На столе в хаотичной неразберихе стоит брошенная после завтрака посуда, но гостиная пуста. Я выбираюсь наружу и вижу Хейта, который с детьми движется в сторону Вамса. Стоит солнечная весенняя погода, пальто у девочек расстёгнуты, а Попке и Мейнт весело вышагивают в белых рубашках. Армейская машина встречает эту маленькую группу прихожан и проезжая мимо, громко сигналит, нарушая воскресную тишину. Она съезжает с дамбы и останавливается рядом с насыпью. Несколько солдат выходят из неё и поднимаются на дамбу. Наверху они осматриваются и скрываются из поля моего зрения за дамбой. Я неторопливо возвращаюсь в дом и выглядываю из окна: автомобиль на дороге выглядит неуклюже и потерянно, словно подсадная утка, погружённый в тишину. Я в раздумье: пойти туда или остаться дома? Мем наверняка найдёт подозрительным, что я не лежу больной дома, а бегаю в гавани. Так ничего не надумав, выхожу наружу.