Освобождение 1 страница

Внезапно дни становятся всё светлее и теплее, всё начинает цвести, округа наполняется птицами и лягушками, и ветер разносит вместе с запахами звуки их голосов. Молодые телята бесятся, озорно скачут между мирно пасущимся скотом, словно они не знают, что делать с солнечными лучами, падающими на их шкуры.

Но не замечая это пробуждение природы, мы день за днём ходим в школу: утром туда, в полдень назад, постоянные уходы и приходы – это наши будни. Мы всё еще носим нашу скудную зимнюю одежду, и эта новая жизнь, с шумном и суетой двигающаяся вокруг, оставляет нас равнодушными. У нас всё по‑ прежнему: мужчины работают в поле, женщины полют сорняки в огородах или разжигают огонь в печи. С каждым днём окружающие нас шум и суета увеличиваются, но в наших глазах всё это выглядит невыразимо безрадостным: в молчании мы тащимся по дороге, не обращая внимание на жизнь вокруг. Время от времени раздается короткий возглас, слышится смех, и мы бежим друг за другом во внезапном, живительном всплеске энергии.

Прохладное утро, на небе, голубом со стальным отливом, почти нет облаков. Мейнт и я, плетёмся каждый по своей стороне дороги, и только Янси целеустремлённо бежит впереди нас, по дороге в школу. Мы, втроём, погружены в себя и раздражительны при попытке другого проникнуть в его думы. И только приблизившись к Вамсу, замечаем, что обычное течения дня нарушено; в деревне явно происходит что‑ то необычное – все деревенские жители высыпали на улицу, увлеченно переговариваются друг с другом, и на улице такое количество людей, которого не бывает в будни. Все бегут в одном направлении, к перекрёстку у церкви и вливаются там в возбуждённую толпу.

«Бьюсь об заклад, там что‑ то о немцах, – говорит Мейнт. – Определённо, что‑ то снова придумали».

«Биться об заклад – это против Библии, – Янси укоризненно смотрит на брата, а голос победно звенит. – Биться об заклад Хейт не позволяет. Могу поспорить, что немцы – безбожники. А мы нет».

Я знаю, что сейчас между ними последует борьба за последнее слово. Иногда побеждает Мейнт, но чаще всего Янси выходит победителем, и этот случай не исключение. Вспыхивает на один момент бессильная ярость, и затем мы возбужденно продолжаем наш путь, во все глаза наблюдая за происходящим вокруг. Шанс пережить что‑ то исключительное нельзя упускать!

На перекрёстке собралось около тридцати человек, возбуждённо говоривших и ожесточённо жестикулирующих, к которым присоединилась новая группа. Несколько женщин выглядели так, словно выскочили из домов, позабыв про все дела; всё указывало на то, что происходит нечто необычное. Мы с Мейнтом подошли к толпе, Янси упрямо осталась стоять в стороне. Она пыталась удержать и меня, но было заметно, что ей тоже хочется пойти с нами послушать, что происходит. Из обрывков разговоров, которые мы подхватываем, проясняется, почему так много людей на улице: немцы взорвали мост через канал на окраине деревни – он полностью разрушен, остались только одни руины!

Мы бежим назад, к Янси.

«Немцы, разве я не говорил? Ну, что ты скажешь на это! – Мейнт подбегает первым. – Мы должны посмотреть на мост». Я колеблюсь – остаться мне с Янси или последовать за Мейнтом; я привык не реагировать на происходящее рядом со мной, это всегда заканчивалось разочарованием без надежды на что‑ либо и знанием, что ничего хорошего не получится. Но взорванный мост можно увидеть не каждый день, и поэтому скрепя сердце, всё быстрее и быстрей я следую за Мейнтом.

«Я иду в школу! – кричит Янси. – И всё расскажу Хейту! »

Я беру в руки свои деревянные башмаки и бегу вдоль деревенской улицы в приподнятом настроении: наконец что‑ то происходит. Всё больше людей на улице, поодиночке и маленькими группами, везде господствует явное замешательство, у многих заметны страх и неопределённость. Мне кажется, что я своей беготнёй способствую этому замешательству. Чем больше беспокойство, тем лучше – наконец жизнь в деревне зашевелится и двинется вперёд. Возле скопления людей я останавливаюсь, Мейнт говорит, размахивая руками, это смахивает на какой‑ то победный танец.

«Мост взорван, но немцев нет, их прогнали американцы, которые теперь на другой стороне канала. Истинная правда! »

Он кричит, задыхаясь и брызжа слюной.

«Люди здесь говорят, что прибыли американские машины, военные. И если мост починят, то они придут сюда, в нашу деревню и мы будем освобождены».

Что же нам делать: идти к мосту или в школу? Кажется абсурдным уйти сейчас и сделать вид, что ничего не случилось.

«Идём, – говорит Мейнт, – посмотрим, а то будет слишком поздно. Все уже там, мы идём к мосту».

Но большинство детей всё ещё стоит в маленьком дворике перед школой. Один мальчик выбегает из двери, широко распахнув её и кричит:

«Сегодня школы не будет, мы свободны! » Его голос срывается от волнения и это его волнение, как пожар, распространяется по всему дворику и приводит в движение весь этот муравейник галдящих и суетящихся детей. В момент, когда мы все уходим, учитель зовёт нас всех обратно.

Он торжественно стоит на крыльце перед открытыми дверями и воздевает руки вверх.

«Спокойно! Держите языки за зубами! Сегодня школа закрыта и все возвращаются по домам; я говорю для всех, чтобы не ходили по деревне. Мост взорван оккупантами, но вы не должны туда ходить, там ещё могут стрелять».

Он выглядит как фельдмаршал на параде.

«Мы не знаем, что происходит сегодня, но это… – он указывает на противоположную сторону улицы, где человек устанавливает у дома красно‑ бело‑ синий флаг – …это запрещено в любом случае. Так что будьте осторожны: немцы ещё не ушли».

Нидерландский флаг в саду – мы толпимся возле забора и смотрим на героя, который так бесцеремонен с оккупационными законами.

«Они сбежали, – говорит мужчина, – мы снова можем делать, что хотим. Долой проклятых оккупантов! »

У меня возникает жуткий страх из‑ за неуважительных слов, которые человек высказывает публично, при этом пренебрежительно сплёвывая.

«Давай, пошли. Мы будем делать то, что захотим, и посмотрим на это». Мейнт хватает нас и энергично тянет.

«Мем, – говорит Янси. – Мы должны рассказать это Мем и Хейту. Мы должны вернуться назад».

Оба смотрят на меня.

«А ты уходи, ты не отсюда. Это наш мост».

Это звучит безосновательно, то что они сказали, и глубоко меня задевает; но, тем не менее, я убеждён, что они правы; это действительно их мост, всё, что моё – находится в Амстердаме. Я слишком взволнован, чтобы протестовать, и к тому же я не знаю, что бы я предпочёл на данный момент – побыть одному или идти с ними к мосту.

Не говоря ни слова, я оборачиваюсь и начинаю свой путь назад, к дому. По дороге, заметив, что кто‑ то есть у отдалённых домов, я кричу:

«Там за мостом американцы, немцев победили. Урра, мы освобождены! » Я успокаиваюсь только в Лааксуме, перелезаю через забор, перебегаю пастбище и застаю Мем и Пики в одиночестве, нереально тихих, в сверкающей чистотой гостиной. Запыхавшись, я прислоняюсь к её стулу:

«Мем, немцы ушли, и появились американские машины…»

Мем присела – ожидаемая реакция на важные новости – и смотрит на меня широко открытыми глазами.

«Ах, да, малыш, да. Хейт уже рассказал нам. Это правда? Ах, Пики…», – она хватает девочку и прижимает её с грубой нежностью к себе.

«Слышишь ты, что говорит Йерун? Немцы действительно ушли, они прошли напрямик через ту деревню. Надеюсь, что Янси и Мейнт не пошли к мосту? », – добавляет она осторожно и подозрительно. Через десять минут я уже бегу обратно, удивляясь, что Мем не загрузила меня работой, и тем, что она не пошла вместе со мной в Вамс, чтобы своими глазами увидеть то, что там происходит. Но она сказала, что там всё еще воюют – не видел ли я там какого‑ нибудь оружия? – И что я должен найти Янси и Мейнта и привести их домой, в противном случае пусть готовятся к худшему.

Задыхаясь, с заболевшим от криков горлом, словно дикарь, размахивая руками, измученный, я бегу обратно в деревню.

Там и тут вдоль деревенской улицы нерешительно развеваются флаги, словно робко вытянутые вверх руки. Вид непривычно украшенной улицы увеличивает моё волнение ещё больше, мне кажется, что всё это делается для меня. Флаги, волнения, напряжение – это конец моего изгнания, приход американцев означает конец моей разлуки с родителями, они приедут и заберут меня домой!

После серой зимней спячки это кульминация, которую все мы, кажется, подсознательно ожидали. Окружающее всеобщее оживление, которое передается мне, щекочет у меня в носу, кружит и пьянит. Мои ноги легко бегут и громыхают по брусчатке, выбивая неравномерный ритм. Одно из моих сабо, разбитое и скрепленное стальной лентой, издает звук, отличный от звука другого сабо, и в моих ушах начинает звенеть мелодия: свобода, освобождают, освобожденный…

На перекрёстке больше никого нет и пересечение трех дорог лежит в утреннем тихом солнечном свете, а надо мной господствует почти воскресное настроение. Я прохожу мимо школы. Куда же все делись? У моста, становится понятным мне, там собралась такая толпа, которую я сроду не видал, кроме как на похоронах пасторской жены. Я прокладываю свой путь сквозь толпу и разыскиваю Янси и Мейнта. Из‑ за спины в тёмной одежде и грязном рабочем комбинезоне я неожиданно вижу разрушенный мост. Середина моста обвалилась в воду, это шокирующая картина разрушения резко контрастирует с окружающим умиротворённым сельским пейзажем. Оборванные перила, куски досок, деформированные опоры, скрывающиеся под водой – это выглядит непоправимо, навечно и безнадёжно уничтоженным. Я смотрю со страхом и ужасом. Мост, словно большое животное, подстреленное, рухнувшее умирать: никогда больше не воскреснет, понимаю я, это невозможно больше исправить. Внезапно я начинаю сомневаться, что война скоро закончится.

Я жмусь к другим детям, молчаливо и печально стоящим на берегу канала. Я неуверенно останавливаюсь, боюсь двигаться дальше, мой восторг начинает оборачиваться паникой.

Впереди стоит Мейнт. А где же Янси? Я должен их обоих привести домой, им необходимо срочно уходить отсюда в Лааксум, к тишине и морю.

«Ты видел американцев? Они там стоят, это точно они».

Один мальчик из деревни толкает меня вперёд и указывает на другую сторону канала..

«Наши освободители, мы свободны! »

Он снова машет и кричит сквозь слёзы: «Да здравствует Королева! »[8]

С другой стороны канала несколько зелёных грузовиков, между которыми бегают солдаты, а также несколько странных открытых машин, безобидных и маленьких, выглядящих словно игрушки. Разочарованно я смотрю на эту мирную картину, имеющую так мало общего с войной, и наблюдаю, как горстка солдат спокойно, не торопясь, передвигается среди машин, таская сваи и укладывая на траву мешки с чем‑ то. То что мы тут, их нисколько не смущает, они не обращают на нас внимания и даже не смотрят на нас. Армия на горизонте – это совсем не то, что я представлял себе под словом «освобождение» – масса солдат, шествующих под звуки труб с пушками, винтовками и знамёнами; огромные толпы ликующих героических бойцов, запыленных, грязных и усталых, но идущих под победные марши. Триумфальное появление героев…

Из одного грузовика высаживаются двое мужчин, которые поодаль начинают возводить палатки. Один из них раздевается до пояса, идет к берегу канала и машет: первый освободитель, который удостаивает нас взглядом! Ему отвечают неуклюже и неуверенно, приветствуя руками в воздухе, и только дети громко ликуют, отвечая на приветствие необузданными прыжками и шумной вознёй.

«Пойдем, – говорю я. – Нам нужно назад. Мем беспокоится, она не хочет, чтобы мы тут находились. Тут всё ещё может быть опасно».

«Хорошая идея, я проголодался, – практично отвечает Мейнт. – Что едят американцы? Готовят ли они что‑ нибудь? »

Этот вопрос занимает нас большую часть обратного пути: что и где едят солдаты и откуда они прибыли.

«Американцы приезжают из Англии», – я это свободно утверждаю, потому что часто слышал, что нас освободят англичане. Мой отец раньше всегда тайком слушал английские радиостанции, так что все должно быть английским, это для меня было определённо.

«А как можно жить в таких маленьких палатках? – спрашивает Янси. – Придут ли они освобождать и Лааксум? »

«Освобождать нас? От чего? – спросил Хейт, когда все нетерпеливо уселись за стол. – В Лааксуме никогда не было чужих, многие даже не знают, что он существует».

Он весело смотрит на нас.

«Все будет как всегда и это очень хорошо».

Мы сидим рядышком на причальной стенке, захваченные таинственным сумраком воды, движущейся под нами. Время от времени плывущая рыба блеснет в солнечном свете, словно отклонившаяся от курса звезда. Я слежу за бликами, похожими на падающие звезды и такими же быстрыми, но мои мысли заняты утром, мостом, солдатами и тем событием, которое называется «освобождение», и за которым я наблюдал. Мем запретила нам снова идти в деревню: «Там вам нечего искать, это только для взрослых». Это невероятно: всего в получасе ходьбы от нас происходит нечто важное, а мы, сложа руки, сидим в гавани и болтаем ногами.

Янси поднимает голову и смотрит на море. Она поднимает руку по направлению к горизонту.

«Вероятно, американцы уже и на той стороне, а тогда твой отец и мать тоже освобождены».

Я не отвечаю и смотрю на стайку мелких рыбёшек, мечущихся между лодками. Осторожно беру камешек с края набережной и бросаю в их направлении. В результате моего действия – словно десятки рыб управляемы одной невидимой рукой – вся стая, словно по мановению волшебной палочки, исчезает под лодкой.

В полдень за столом я хотел расспросить Хейта поподробнее, но у меня сразу возникает большая паника, когда разговор заходит о доме и войне, тоска, превратившаяся уже в угрюмое упрямство.

Я всегда получал уклончивые ответы на вопросы: когда же закончится война? – Приятель, а мы откуда знаем?

Как у них там в Амстердаме? Нужно надеяться, что всё хорошо, ты не слушай, что говорят другие, они сами ничего не знают. Ну, когда‑ нибудь тебя заберут отсюда, когда‑ нибудь они всё‑ таки приедут сюда.

Когда? Это зависит от войны, а она ещё продолжается.

Нет писем, нет вообще никаких вестей из дома уже в течение нескольких месяцев, а есть только эти неопределённые, пустые ответы, которые мне ничего не дают, абсолютно ничего, и только увеличивают моё смятение. Сегодня утром, когда я увидел эту маленькую группку солдат на другой стороне канала, моё сердце упало: как нас сможет освободить эта горстка солдат? Не смогут никогда…

Стайка рыб вновь выныривает и скользит вдоль корпуса лодки, суетливо раскрывая маленькие пасти. Пики, хромая туда‑ сюда по пирсу, подходит ко мне и начинает искать новый камушек. Она ноет, что тоже хочет видеть американцев, что она всегда в стороне от событий, и что хочет в деревню, как и мы.

Мейнт спускается в лодку и, опустившись на колени, начинает кидаться в её сторону кусочками древесины с палубы.

«Попроси Мем, чтобы она тебя отпустила, – ухмыляется он, – она обязательно отпустит».

Но неожиданно Янси берёт младшую сестру под своё крыло и говорит, что она возьмёт велосипед, чтобы отвести Пики в Вамс.

Я остаюсь сидеть, внезапно накатывает сонливость и усталость; больше всего мне сейчас хочется свернуться калачиком на тёплом солнце и больше ни о чём не думать. Было бы хорошо навестить Яна, наверняка он ещё ничего не знает о солдатах у канала. Я помню, что говорилось между мальчишками в Амстердаме: «Как только англичане высадятся, то они тут же расправятся с немцами». А теперь это не англичане, а американцы! На мгновение я ощущаю небольшой триумф. Я пойду к Яну, чтобы просветить его, к Яну, который всегда всё знает лучше.

Он подскочит до потолка, когда услышит про это.

Но я боюсь идти в Шарль, боюсь, что фермерша скажет мне, что Яна нет, он уже вернулся назад, домой – и он не сказал об этом мне? – и я останусь тут один как перст, позабытый и заброшенный всеми.

Всякий раз, когда Ян долго не появляется в школе, эта мысль овладевают мной, сначала неопределённо, затем всё сильнее и сильнее, пока на меня не падёт разрушительная правда – Яна больше нет и я остался один…

Тогда я не могу думать ни о чём другом и моя тоска принимает вызывающие опасения формы. Я готов рвать волосы с корнем из‑ за своей тоски по родному дому.

«Эй, вы двое, – Янси с Пики, сидящей на багажнике, едет на велосипеде вдоль дамбы. – Йерун, мы едем в деревню».

«Подождите, я с вами».

Я подбираю сабо и припускаю по дороге. Янси уже значительно впереди, и я бегу мелкой рысью за девочками.

У взорванного моста произошло чудо. Над водой протянут узкий, деревянный настил из совершенно новых досок. Три солдата усердно занимаются им, вися на канатах над каналом, что‑ то пиля и укрепляя ударами молотков. На лугу за военными грузовиками появились стоящие вразброс несколько зелёных палаток, перед большей из них появился небольшой склад. Там стоят ящики, коробки и мешки, наполовину укрытые брезентом. На одном штабеле сидят несколько мужчин и расслабленно разговаривают, так спокойно, словно они сидят в своём дворе субботним днём. Поодаль ещё несколько купаются в канале, к большому нашему удивлению. Они смеются и кричат как мальчишки, ныряют, вытягивая ноги в высоту, отфыркиваются, выныривая и выплевывая длинной струёй воду из ртов. В ряске появились большие дыры, точно указывающие на дорогу, проложенную пловцами.

Один из них вылез на берег, пробираясь между камышами на сушу, и его вид меня ошеломил, а Янси звонко высказалась:

«Посмотри, на нем совсем ничего не одето». Вдруг, без слов и смущенно, девочки отворачивают головы и я ошарашенно отступаю на шаг назад.

Я не смог точно увидеть, был ли солдат совсем голым, но мне было странно, что такие взрослые мужчины ведут себя как дети.

Они пытаются столкнуть друг дружку в воду, цепляясь, борясь и хватая за ноги, с громким улюлюканьем, словно молодняк на водопое, и будто бы не имеют ничего общего ни с этой войной, ни с освобождением.

Янси возвращается к мосту и я толкаю велосипед с Пики вслед за ней. Если она хочет тут задержаться, то лучше быть подальше от этих солдат. Я вижу, что Пики продолжает украдкой посматривать на купающихся и это раздражает меня. То что здесь происходит, совершенно её не касается; Мем совершенно права – это дело взрослых. На мосту один из солдат запевает песню и удары молотка становятся громче и энергичнее.

Им принесли коробку, из которой они берут бутерброды с маслом и едят; война кажется мирной и необременительной вещью. Пристыженно я ловлю себя на том, что сам то и дело оглядываюсь на купающихся солдат, чтобы полюбопытствовать, что там происходит; я делаю то же самое, что мешал делать Пики. Что же приковывает мой взгляд в их поступках, что привлекает мое внимание к ним снова и снова, и почему же мне одновременно стыдно за это? Купальщики, накинув на себя полотенца, подпрыгивают и скачут, пытаясь вытряхнуть воду из ушей. Один из них небрежно и с легкостью делает стойку на руках, и стоит, словно цирковой акробат, выглядя причудливой противоположностью окружающему будничному пейзажу.

«Пошли, нам пора назад, – Янси берёт меня за руку, – пока Мем не хватилась нас».

А затем, к своему собственному удивлению, я принимаю необычное решение и поступаю согласно собственной воле.

«Ты иди, если хочешь, а я ещё побуду здесь».

Вопреки ожиданиям, Янси не возражает, взбирается на велосипед и уезжает, не удостаивая меня взглядом.

На мгновение я колеблюсь – теперь Мем узнает и рассердится. За спиной я слышу пение и удары молотков – это новый, соблазнительный мир.

Вместе с несколькими деревенскими мальчишками я усаживаюсь на траве, обнимаю колени и смотрю, бесцеремонно и жадно.

Пловцы стоят у палаток, один причёсывается, глядя в маленькое зеркальце, другие обсыхают. Теперь они находятся ближе и я вижу, что они не намного старше, чем Попке, вероятно им по восемнадцать‑ девятнадцать лет. Как можно в таком юном возрасте научиться стрелять из винтовки, как можно таким мальчишкам воевать? Как они смогут победить немцев – эти легкомысленно шалящие пловцы? Но, в конце концов они уже здесь, во Фрисландии, сюда то они смогли дойти. С растущим интересом я наблюдаю за жизнью в палаточном лагере: мужчины, таскающие вещи, машины, ездящие туда‑ сюда, брезент, натягиваемый на земле и паренёк, который чистит винтовку, сидя перед палаткой. Представил себе, как солдаты двинутся дальше, на Амстердам, и заберут меня с собой, и мы сможем захватить Яна; и ехать в кузове грузовика через деревни и польдеры[9] прямиком в Амстердам…

Мои фантазии прерывает шум, который всех нас одновременно поднимает из травы. Большая армейская машина, огромная и экзотичная, словно слон, съезжает с деревенской дороги и подъезжает прямо к нам, сигналя, чтобы привлечь наше внимание. У канала она останавливается, но двигатель продолжает работать. Солдат, сидящий рядом с водителем, высовывается из окна и кричит что‑ то на непонятном языке мужчинам на мосту.

Из деревни вновь потянулись любопытные, чтобы посмотреть на машину и солдат поближе; вокруг этого неуклюжего монстра образовался большой круг – на безопасном расстоянии от машины, предположив, что чего доброго, могут и стрелять, а также из‑ за страха перед иностранным языком и незнакомым поведением. Когда солдат открывает дверцу и выходит – настаёт почтительная тишина. Возникает толкотня и круг сужается. Я отступаю на несколько шагов назад, потому что напирающая толпа пугает меня. Мне хочется срочно вернуться домой, где окружающие вещи близки и понятны. Вспоминается и грозное предостережение Мем. В то время как я пытаюсь вырваться из круга, кто‑ то сзади кладет руку мне на грудь и с силой прижимает меня к себе.

«Попке, – думаю я, – или Хейт. Теперь мне попадёт…»

Вторая рука протягивается над моей головой; рука, незнакомая мне, сильная и загорелая, с пушистыми светлыми волосками и часами на запястье. Между пальцами зажат продолговатый пакетик из сине‑ красной бумаги с тонкой серебристой окантовкой. Я застываю от страха и пристально смотрю на руку: что это, что сейчас произойдет, кто это стоит позади и держит меня? Люди вокруг меня начинают отодвигаться и смотрят с любопытством, некоторые смеются, как будто это выглядит очень смешно; мне нужно было уходить с Янси, а теперь я тут в полном одиночестве и никто не придет мне на помощь. Я вырываюсь и оборачиваюсь. Позади меня стоит солдат и рассматривает меня серыми, внимательными глазами. У него обветренные, потрескавшиеся губы, открывшиеся в улыбке, с отсутствующим резцом в углу рта. Короткие рыжеватые волосы, чуть вьющиеся, белая рубашка и цепочка вокруг твёрдой прямой шеи; я замечаю всё это с первого взгляда, в момент, когда я пытаюсь отстраниться.

Я продолжаю вырываться.

«Отвяжись, – думаю я, – отпусти».

Пришло время моего конца. Страх вырастает до предела и полностью поглощает мой разум, ещё миг и он вырвется наружу в моём истошном крике. Но я по‑ прежнему в тисках его руки.

Он удивлен и гладит меня по голове, берет мою руку и вкладывает в неё пакетик. Его рука, обхватившая мои пальцы, теплая и излучает спокойствие.

«For you»[10].

Я слышу слова, которые не понимаю, я отворачиваю голову, мой язык парализован.

Что мне делать? Почему все вокруг только смотрят и нечего не предпринимают?

Солдат присаживается на корточки, я слышу его голос, звучащий по‑ доброму и мягко, однако он вызывает у меня только головокружение от ужаса. Я вытягиваю свою руку с пакетиком как можно дальше и замечаю, что окружающие меня мальчишки рассматривают его. Но эта рука не принадлежит мне, я не имею ничего общего с ней, это просто ошибка, они же должны понимать это?

Солдат возвращается к машине и влезает внутрь, снова раздаются громкие сигналы и взмахи рук окружающих.

«Он сигналит тебе, – мальчишки толкают меня вперёд, – мы теперь сможем рассмотреть машину поближе, давай! »

Солдат поднимает меня на подножку, я чувствую две сильные руки на моих рёбрах, толкающих меня так энергично, словно они желают протолкнуть меня сквозь закрытую дверцу. В автомобиле за рулём сидит чернокожий солдат, негр с блестящими темными глазами и искренним, беспечным смехом. На его коротких кудрявых волосах сидит островерхая пилотка, надвинутая по самые брови.

«Hello».

Он проговаривает это слово успокоительно длинно.

«Hello, Mister».

Он протягивает мне руку, которой я не касаюсь.

«What? »

Он похлопывает по моей щеке, затем я наблюдаю за его рукой, которая парит повсюду и коротким стуком ногтя указывает на предметы: кнопки, круглые циферблаты, маленькие рычажки. Он курит белую, ровную сигарету – так сильно отличающуюся от смятых огарков, которые курит Хейт – и клубы дыма выплывают в окно. Время от времени он смеётся высоко, по‑ детски и указывает на солдат на мосту. Солдат, который поддерживал меня, поднимается на подножку и наклоняется ко мне в машину, зажимая меня между собой и дверцей так, что моя шея оказывается прижатой к нижнему краю оконного проёма. Над моей головой зажигается сигарета, я слышу их разговор и болезненное давление его тела, оставляющее пылающее пятно на моей спине. Его голос создает вибрации, которые я ощущаю, словно являюсь резонатором. Обездвиженный, я жду, когда разговор закончится, не может же он длиться вечно. Он кашляет и это толчками передаётся моему телу, он положил руку на край окна рядом со мной, и я смотрю на его короткие, обломанные ногти.

Раньше чем что‑ то соображаю, я оказываюсь на земле рядом с автомобилем, оттесняемый в сторону другими желающими взобраться на подножку. В неразберихе, которая возникла, я пытаюсь как можно незаметнее выскользнуть из толпы. Солдат оглядывается в поисках меня, но когда обнаруживает и направляется ко мне, я с быстротой молнии убегаю.

«Быстрее, – думаю я, – в Лааксум, домой».

Только пробежав половину пути, я замедляю шаги, продолговатый пакетик всё ещё находится в моей потной руке. Равнодушно, по‑ деловому я исследую этот предмет, словно какой‑ нибудь опасный снаряд. В сине‑ красном пакетике находятся несколько пластинок, обёрнутых в блестящую бумагу. Я разворачиваю серебристые полоски: под ней скрываются гибкие полоски розового и серого цветов, слегка обсыпанные пудрой, это небольшое лакомое чудо, аккуратное и ароматное, безупречной формы, как у сигареты.

Когда я начинаю жевать полоску, то она превращается в эластичный, упругий шарик, который можно кусать и который деформируется, когда я зажимаю его языком. Медленно я позволяю ему путешествовать по моему рту, пробуя, испытывая и наслаждаясь; реальность возвращается ко мне вместе с увеличивающимся наслаждением от этого деликатеса: я получил этот подарок от американского солдата, этот пакетик только для меня, он выбрал меня среди всех…

Дома мне определённо не поверят, в эти невероятные приключения, в эту разведку чуждых территорий, в машину, в негра‑ водителя, в этого солдата, в пакетик, который он сунул мне в руку…

Я забываю, каким инертным и трусливым я был, как меня парализовало от ужаса происходящее, и как затем я трусливо бежал.

Осталась только память о необычных приключениях.

Остальные полоски я осторожно убираю в пакетик и засовываю глубоко в карман моих штанов, для надёжности прикрыв его рукой.

Стоит ли об этом рассказывать дома, я ещё не решил.

На следующий день в школе нас ждёт неожиданность: мы должны записать тексты фризского и нидерландского национального гимна, учитель объявляет нам, что мы должны будем исполнить их на празднике Освобождения. Большими буквами он записывает текст на двух отдельных досках, и оба наших класса, объединённые по этому поводу в один, старательно переносят его вычурности в свои тетради. Всё, что связано с Освобождением, мы делаем с особым усердием.

«Я, Вильгельм ван Нассау,

Немецких, принц, кровей…»[11]

Так начинается этот гимн. Как можно петь: «Я немецких принц кровей? » Мы должны добить всех немцев, ведь война подходит к концу.

Я представляю себе, как мы сообща собираемся в Германию, с вилами, палками и винтовками, для того, чтобы в их дерьмовой стране порядком надавать им по морде.

«Кто закончил переписывать, тот может идти домой, на сегодня это всё. Школа будет закрыта несколько дней, пока не закончатся праздники. У вас впереди несколько чудесных дней».

Моросит мелкий дождь, мы неуверенно топчемся у входа в школу. Что делать, идти домой или к мосту? Мы, не торопясь, – для нас непривычна свобода в этот час – идем по деревенской улице мимо домов. Вскоре, пыхтя, нас нагоняет Янси, прижимая к груди тетрадку с национальными гимнами.

«Йерун, господин учитель хочет поговорить с тобой, ты должен вернуться».

Мне кажется, что она посмотрела на меня торжествующе; может это имеет отношение к пакетику с жевательной резинкой? Я ничего не рассказал дома, но сегодня утром, когда мы пришли в школу, Янси вдруг шепнула мимоходом: «Попался, я знаю, что у тебя есть! »

Я проверяю свой карман, где надёжно укрыт пакетик; он теплый и упругий. Он никому не достанется, он только мой, и никто до него не дотронется – это также верно, как и то, что меня зовут Йерун! Я бегу назад, в школу, пробегаю через входную арку и останавливаюсь, заслышав голоса. В классе стоит учитель с двумя мужчинами, которые смутно мне знакомы и живут в той части деревни, где мы редко бываем; их чопорный вид несколько неуместен перед школьной доской.