Сумма всех вещей 3 страница

– Сэйф! Он в безопасности! – вопит Бритва.

Нет, это не глупо. Он и правда ребенок. Глаза горят, голос срывается от возбуждения. Ему снова десять лет. Не все потеряно. Важное еще осталось.

Его следующий хит – ошибка, мяч приземляется между первой базой и правым полем. Бритва изображает драматическое столкновение полевого игрока и бейсмена. Первая база скользит назад, правое поле скользит вперед, потом – хрясь! Бритва изображает удар.

– А это разве не ошибка? – спрашиваю я. – Мяч ведь можно было поймать.

– Можно поймать? Рингер, это всего лишь дурацкая игра, которую я придумал за пять минут с помощью шахматных фигур и монетки.

Еще два хита. Его троица набирает очки. Я всегда считала отстойными игры, где все построено на удаче. И ненавидела их по той же причине. Бритва, наверное, чувствует, что мне уже не интересно. Он комментирует еще громче и, не останавливаясь, двигает фигуры по полю. Даже не слушает мои замечания насчет того, что это мои фигуры, раз уж я в защите. Еще один глубокий проход в центр левого поля. Еще один промах за первой базой. Еще одно столкновение полевого игрока и бейсмена. Я не понимаю: то ли он повторяется, потому что считает это смешным, то ли у него серьезные проблемы с воображением. В глубине души я даже думаю, что могла бы оскорбиться от имени всех шахматистов планеты.

На третьем иннинге я выдыхаюсь.

– Сегодня вечером снова попробую, – предлагаю я. – Или завтра. Лучше завтра.

– Что? Тебе что, не нравится?

– Нет. Это весело. Просто я устала. Я правда устала.

Бритва пожимает плечами, как будто это не важно, а это действительно не важно, потому что иначе он бы не стал пожимать плечами. Он убирает четвертак в карман и складывает шахматы, а сам бормочет что‑ то под нос. Я могу разобрать только – «шахматы».

– Что ты говоришь?

– Ничего. – И смотрит в сторону.

– Что‑ то про шахматы.

– Шахматы, шахматы, шахматы. Шахматы построены на мозгах. Извини, но шахбол не сравнить с шахматами по уровню эмоций.

Бритва берет коробку под мышку и решительно шагает к двери.

Последний выпад перед уходом:

– Я просто думал, что смогу развеселить тебя немного, вот и все. Спасибо. Больше мы не будем играть.

– Злишься на меня?

– Я ведь дал шахматам шанс, правда? И я не ныл.

– Не ныл. И ныл. Много ныл.

– Ты просто подумай об этом.

– О чем?

Он кричит мне через комнату:

– Подумай об этом!

Бритва хлопает дверью. Я задыхаюсь, меня трясет, и я не могу понять почему.

Вечером, когда открывается дверь в комнату, у меня уже наготове извинения. Чем больше я думаю о Бритве и его шахболе, тем больше чувствую себя как хулиган на пляже, который топчет песочные замки малышей.

– Привет, Бритва. Я…

У меня отвисает челюсть. С подносом входит какой‑ то мальчишка лет двенадцати‑ тринадцати.

– Где Бритва? – спрашиваю я.

Я бы даже сказала: требую ответа.

– Не знаю, – писклявым голосом отвечает мальчишка. – Мне дали поднос и велели отнести.

– «Отнести», – тупо повторяю я.

Бритву сняли с наряда. Может, шахбол – это нарушение распорядка. Может, Вош разозлился из‑ за того, что два подростка пару часов провели за игрой, как маленькие. Отчаяние вызывает привыкание и у наблюдающего, и у того, за кем наблюдают.

Или это Бритва на меня разозлился. Возможно, он сам попросил, чтобы его сняли с наряда, забрал свою коробку с шахболом и вернулся в казарму.

В ту ночь я плохо спала, хотя что это за ночь, если в комнате не гаснет стерильный свет. Температура поднялась почти до сорока, моя иммунная система из последних сил сопротивлялась вторжению микроскопических роботов. Я смутно видела, как зеленые цифры на мониторе медленно ползут вверх, и соскальзывала в полубред‑ полусон.

«Сука! Отстань от меня! Знаешь, почему эту игру называют бейсбол? Глубокий проход в центр поля! Мне конец. Береги себя».

Потертая серебряная монетка вращается в пальцах Бритвы.

«Это глубокий проход. Глубокий проход».

Медленно нагибаюсь к доске: полевые игроки идут вперед, второй бейсмен и шорт‑ стоп отходят назад. Левый идет вправо.

«Промах на линии первой базы! »

Полевые игроки бегут вперед, бейсмен – назад. Бумс! Филдеры – вперед, инфилд – назад, срезает поперек вправо. Первый бейсмен – назад, правый филдер – вперед. Бумс! Вперед‑ назад‑ поперек. Вперед‑ назад. Бумс.

Снова и снова. Давай перейдем к повторам. Вверх‑ вниз‑ поперек. Вверх‑ вниз.

Бумс.

Сна ни в одном глазу. Смотрю на потолок. Нет. Так тоже не могу увидеть. Лучше с закрытыми глазами.

Центральный и левый чертят линии вниз. Левый чертит поперечную линию.

«Н».

Правый идет вперед. Первый бейсмен бежит обратно.

«I». [16]

О, перестань. Это глупо. Ты бредишь.

Когда я в ту ночь вернулась в наш лагерь с водкой, отец уже умер. Он лежал в позе эмбриона, лицо в крови – он пытался ногтями вырвать жуков, которые поселились в его мозгу. Сукой он назвал меня перед тем, как я ушла на поиски отравы, которая могла спасти ему жизнь. Он меня и по‑ другому называл. Называл именем женщины, которая бросила нас, когда мне было три года. Он думал, что я – моя мама. Это забавно, потому что с четырнадцати лет я была ему как мама: кормила, обстирывала, прибиралась в доме, следила, чтобы он не угробился сдуру. И каждый день я ходила в школу в отглаженной форме, а меня там звали Ее Величество Марика и говорили, что я считаю себя лучше других, потому что мой отец – полузнаменитый художник, рекурсивный гений. А на самом деле бо́ льшую часть времени он не понимал, на какой планете живет. К моему возвращению из школы он обычно впадал в прострацию. Но я позволяла людям думать, что мне хорошо, так же как позволила Салливан считать, что она права насчет меня. Я не просто культивировала эти заблуждения – жила ими. Даже после того, как весь мир рухнул, я продолжала за них цепляться. Но когда отец умер, я сказала себе: хватит. Больше никакой показной отваги, никаких несбыточных надежд; больше я не буду притворяться, будто все хорошо, когда все совсем наоборот. До этого я думала, что это круто – притворяться. Я называла это оптимизмом, смелостью, умением высоко держать голову и еще по‑ всякому, в зависимости от ситуации. Это не круто. Это как раз самое точное определение слабости. Я стыдилась болезни отца и злилась на него, но и сама тоже была виновата. Я играла в эту игру до самого конца – когда он называл меня именем мамы, я его не поправляла.

Бред. Из угла на меня смотрит пустой равнодушный глаз камеры.

Что там сказал Бритва?

«Просто подумай об этом! »

– Ты ведь еще что‑ то сказал, да? – спрашиваю я, глядя в пустой черный глаз. – Это не все.

На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.

Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.

Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.

Вариант второй: Бритва по каким‑ то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.

Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как‑ то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что‑ нибудь мерещится.

Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.

Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.

– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.

Он чувствует: сейчас что‑ то произойдет.

И я говорю:

– Привет.

Бритва быстро смотрит вправо‑ влево:

– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?

Я качаю головой:

– Вообще‑ то, нет.

– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что‑ то ест изнутри.

Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.

– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.

Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие‑ то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.

– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.

Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по‑ человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?

– Я не вижу коробку.

– Какую? А‑ а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.

Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.

– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.

– Правда?

И глазами спрашивает: «Ты это серьезно? »

Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.

– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.

– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.

Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.

– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как‑ нибудь, если никто не украдет.

Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн‑ Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс». [17] Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.

– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…

– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?

– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.

Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.

– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что‑ то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.

– У него были проблемы с властями?

Бритва пожимает плечами:

– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па‑ паша?

– Мой был художником.

– Круто.

– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.

Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.

– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.

– В основном это и рисовал – хрень.

Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.

Бритва смеется:

– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.

Качаю головой:

– Я не шутила.

Бритва кивает:

– Может, поэтому и не понимаешь.

После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.

«Да, девочка, правильно, давай начнем».

Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».

– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.

Я бедром чувствую этот удар.

– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?

– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.

– Нет? – Два раза по одеялу.

– Нет. – Два раза по перильцам.

На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.

ПМГ.

Один удар по одеялу.

– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальных желез…

У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.

КАК?

Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.

ПЛН.

Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.

– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.

А черный глаз камеры все наблюдает.

– Я не поняла последний ход.

– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.

– И у тебя, конечно же, план есть.

– Да, у меня есть.

Один удар по одеялу.

Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.

– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.

– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.

– Не можете сбить температуру?

Клэр отводит глаза:

– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…

Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.

– Ты хочешь жить?

– Да, – без колебаний отвечаю я.

– Зачем?

Его вопрос почему‑ то застает меня врасплох.

– Я не понимаю.

– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?

– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.

Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.

«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».

– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.

Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что‑ то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.

– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?

– Безразличие.

– Попробуй еще раз.

– Отстраненность.

– Еще.

– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!

– Так‑ то лучше, – говорит он.

В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.

НЛ. [18]

– Ходят слухи, что тебе перестали давать лекарства, – говорит Бритва и трясет в кулаке четвертак. – Это правда?

– Оставили только капельницу с физраствором, чтобы почки не отказали.

Он смотрит на монитор с моими показателями, хмурится. Хмурясь, Бритва становится похож на ребенка, который ушиб пальчик на ноге, – он не плачет, потому что считает себя уже большим.

– Это значит, что тебе стало лучше.

– Наверное. – Два удара пальцем по кровати.

– Ладно. – Он вздыхает. – Моя королева в игре. Будь осторожна.

У меня немеет спина. Перед глазами все плывет. Я наклоняюсь в сторону и выблевываю на белый кафель содержимое желудка. Содержимого не много. Бритва срывается с кровати, вопит от отвращения и переворачивает доску.

– Эй! – кричит он, но не мне, а камере под потолком. – Эй, тут нужна помощь!

На помощь никто не спешит. Бритва смотрит на монитор, потом на меня и говорит:

– Я не знаю, что делать.

– Я в порядке.

– Еще бы. Ты в полном порядке! – Он мочит в раковине свежее полотенце и кладет мне на лоб. – Хрена с два ты в порядке! Какого черта они не дают тебе лекарств?

– А зачем? – Я с трудом подавляю очередной позыв к рвоте.

– Ну, не знаю. Может, затем, что без них ты умрешь. – Бритва гневно смотрит на камеру.

– Ты не дашь мне вон тот контейнер?

Бритва стирает рвоту у меня с подбородка, складывает полотенце и снова вытирает, хватает контейнер и ставит мне на колени.

– Бритва!

– Чего?

– Пожалуйста, больше не вози мне по лицу этой гадостью.

– А? Вот черт! Да. Держись.

Он хватает свежее полотенце и мочит под краном. У него дрожат руки.

– Знаешь, в чем тут дело? Я знаю. И почему я раньше не додумался? Почему ты не додумалась? Лекарства, наверное, мешают системе.

– Какой еще системе?

– Двенадцатой. Это та, которую в тебя ввели. Шерлок. Хаб и сорок тысяч его маленьких друзей вместе работают над тем, чтобы усилить остальные одиннадцать. – Он кладет мне на лоб полотенце. – Ты холодная. Хочешь, я найду еще одеяло?

– Нет, мне жарко.

– Это война! – Бритва стучит себя в грудь. – Вот здесь. Рингер, ты должна объявить перемирие.

Я трясу головой:

– Никакого перемирия.

Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.

– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?

Клэр кивает в сторону двери:

– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.

Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.

«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».

Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.

– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.

– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.

Клэр как будто удивлена:

– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?

Я не отвечаю, и она говорит:

– Не думаю, что ты проживешь до утра.

Я киваю:

– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.

Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.

– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?

– Нет. Я собираюсь оглушить чем‑ нибудь тяжелым охранника, взять его пистолет и выстрелить вам в лицо.

Клэр смеется, пока я все это говорю.

– Что ж, желаю удачи.

– Удача здесь будет ни при чем.

Прогноз Клэр о том, что я не доживу до утра, не оправдался.

Прошел почти месяц (судя по моим расчетам – три порции еды в день), а я все еще здесь.

Я мало что помню. В какой‑ то момент они убрали и капельницу, и монитор. После непрестанного пиканья тишина была такой оглушительной, что могла бы гору расколоть. Все это время я видела только Бритву. Теперь он – моя штатная нянька: кормит меня, выносит утку, моет лицо и руки, переворачивает, чтобы не появились пролежни; когда я в сознании, играет со мной в шахбол и без конца говорит. Он рассказывает обо всем, а если вдуматься, ни о чем. О своих умерших родственниках, об исчезнувших друзьях, о сослуживцах в отделении, о нудной зимней работе в лагере, о борьбе со скукой, усталостью и страхом (в основном со страхом). О том, что с приходом весны гады перейдут в наступление, – это будет последняя отчаянная попытка избавить Землю от человеческого шума. Надо сказать, Бритва принимает активное участие в производстве этого шума. Он все говорит, говорит, говорит. У него была девушка, ее звали Оливия, кожа у нее была цвета мутной реки, она играла на кларнете в школьном оркестре, и собиралась стать врачом, и ненавидела отца Бритвы, возомнившего, будто Бритва не сможет стать врачом. Он позволил себе проболтаться, что его зовут Алекс, как Рода, [19] а Бритвой его окрестил сержант, но это не потому, что худой, а потому, что как‑ то утром порезался, когда брился. «У меня очень чувствительная кожа». Предложения перетекают одно в другое без запятых, без точек, без абзацев (если быть точной, это один сплошной абзац), даже без полей на странице.

Через месяц словесного поноса он впервые затыкается. Рассказ идет о том, как в пятом классе он занял первое место на конкурсе изобретений – сделал из картофелины батарейку, – и вдруг обрывается на полуслове. Тишина вибрирует, как тишина после взрыва здания.

– Что с тобой? – Он пристально смотрит на меня.

Тут должна сказать, что никто другой не способен так пристально смотреть, даже Вош.

– Ничего. – Я отворачиваюсь.

– Рингер, ты плачешь?

– У меня глаза слезятся.

– Нет.

– Не говори мне «нет», Бритва. Я не плачу.

– Врешь. – Один удар по одеялу.

Два удара по кровати.

– Получилось? – Я снова поворачиваюсь к Бритве: что такого, если он увидит, что я плачу? – Батарейка из картошки?

– Само собой, это же наука. Я ни секунды не сомневался, что получится. Сначала все планируешь, потом шаг за шагом следуешь своему плану, и все точно получится.

Он сжимает мою руку через одеяло: «Не бойся. Все готово. Я тебя не брошу».

В любом случае уже поздно поворачивать назад. Бритва переводит взгляд на поднос, который стоит возле кровати:

– Ты сегодня вечером съела весь пудинг. А знаешь, как делают шоколадный пудинг без шоколада? Лучше тебе не знать.

– Дай‑ ка угадаю. «Экс‑ лакс».

– Что за «Экс‑ лакс»?

– Ты серьезно не знаешь?

– О, извини, я не знаю, что за дерьмо такое этот «Экс‑ лакс».

– Слабительные пастилки со вкусом шоколада.

Бритва кривится:

– Гадость какая.

– В этом вся суть.

Он улыбается:

– Что? О господи, да ты шутишь?

– Откуда мне знать? Просто пообещай, что никто не подсунет мне в пудинг «Экс‑ лакс».

– Обещаю. – Один удар по кровати.

Я держусь несколько часов после его ухода. В лагере уже давно объявили отбой. Долго лежу в брюхе зимней ночи, потом напор становится невыносимым, и, когда я уже не могу терпеть, зову на помощь. Я машу рукой в сторону камеры, перекатываюсь на живот, прижимаюсь грудью к холодным перильцам и неистово молочу кулаком по подушке. Перестаю молотить, только когда распахивается дверь и в комнату врывается Клэр. За ней по пятам входит здоровенный рекрут. Он сразу зажимает нос рукой.

– Что происходит? – спрашивает Клэр, хотя запах может дать ей всю необходимую информацию.

– Вот дерьмо! – прорывается из‑ под ладони рекрута.

– Именно, – задыхаясь, подтверждаю я.

– Великолепно. Просто великолепно. – Клэр сбрасывает одеяло и простыню на пол и жестом подзывает рекрута. – Отличная работа. Надеюсь, ты гордишься собой.

– Пока нет, – хныкаю в ответ.

– Ты что там делаешь?! – орет Клэр на рекрута, мягкий голос исчез вместе с добрым взглядом. – Помоги мне с этим.

– С чем помочь, мэм?

У рекрута приплюснутый нос, глазки‑ пуговки и низкий шишковатый лоб. Живот у него перевешивается через ремень, а штаны на дюйм короче, чем надо. Он просто огромный – наверное, фунтов на сто больше меня весит.

Это не имеет значения.

– Вставай, – отрывисто командует мне Клэр. – Давай. Подожми ноги.

Клэр берет меня за руку, рекрут Джамбо[20] за другую, и они стаскивают меня с кровати. Приплюснутое лицо парня кривится от отвращения.

– О боже! – тихо скулит он. – Оно тут везде!

– Не думаю, что смогу идти, – говорю я Клэр.

– Тогда ты у меня поползешь! – рычит она. – Надо бы оставить тебя здесь, это так метафорично.

Они волокут меня по коридору мимо двух дверей и затаскивают в душевую. Большой рекрут кашляет и рыгает, Клэр костерит меня на все корки. Я извиняюсь, пока она стаскивает с меня комбинезон. Клэр швыряет комбинезон рекруту Джамбо и говорит, чтобы он подождал снаружи.

– Не прислоняйся ко мне! – хрипло командует она. – Опирайся на стену.

У меня подгибаются колени; чтобы не упасть, хватаюсь за душевую занавеску. Я целый месяц не вставала на ноги.

Клэр берет меня за левую руку, заталкивает под воду и отклоняется, чтобы не замочиться. Вода ледяная. Клэр даже не подумала отрегулировать температуру. Холодная струя бьет по телу, она, как сигнал тревоги, пробуждает меня от долгой зимней спячки. Я тянусь вверх и хватаюсь за торчащую из стены трубу возле душевой насадки, потом говорю, что все в порядке, я могу стоять и Клэр может меня отпустить.

– Ты уверена? – спрашивает она и продолжает меня держать.

– Абсолютно.

Я изо всех сил гну трубу к полу. Слышен характерный скрежет, труба обламывается на сгибе, и струя холодной воды с рычанием вырывается на свободу. Левой рукой хватаю Клэр за запястье и поворачиваюсь к ней лицом. Поворотом корпуса до предела усиливаю удар. Обломок трубы от душа входит ей в горло.

Не скажу, что была уверена в своей способности голыми руками сломать стальную трубу. Я была в этом больше чем уверена.

Мой организм был усилен.

Клэр, пошатываясь, отступает, кровь хлещет из раны в ее шее. Рана диаметром два дюйма. То, что Клэр не свалилась, меня не удивляет. Я догадывалась, что ее тоже усилили, но надеялась, что мне повезет и я попаду в сонную артерию. Клэр сует руку в карман халата за своей переносной кнопкой смерти. Это я тоже предвидела. Отбрасываю в сторону обломок трубы, хватаю карниз для занавески, срываю с держателей и запускаю одним концом Клэр в висок.

Она только чуть пошатнулась. В одну миллисекунду – я даже не успеваю проследить за движением – она хватается за карниз. Я отпускаю его за одну вторую миллисекунды – когда Клэр дергает карниз, за другой конец его уже никто не держит. Она отлетает к стене и ударяется с такой силой, что трескается кафель. Я бросаюсь к ней. Клэр замахивается на меня карнизом. Это я тоже предвидела, даже рассчитывала на такой ход, когда при негаснущих лампах кадр за кадром прокручивала в голове эту схватку.

Я перехватываю карниз правой рукой за один конец, потом берусь за него левой. Хват на ширине плеч. Направляю карниз к шее Клэр, расставляю ноги для устойчивости и давлю изо всех сил, чтобы сломать ей трахею.

Наши лица в каких‑ то дюймах друг от друга. Я даже чувствую запах цианида из ее приоткрытого рта.

Ее руки держат карниз рядом с моими. Она отжимает, я продолжаю давить. Но я босиком, а она нет, так что я могу потерять преимущество до того, как она вырубится. Я должна повалить ее, и сделать это надо быстро.

Завожу ногу ей за лодыжку и делаю подсечку. Отлично. Клэр падает на пол, я следом за ней.

Она приземляется на спину, я – ей на живот. Крепко сжимаю коленями ее бока и вдавливаю карниз в горло.

Дверь позади нас распахивается. В душевую вваливается Джамбо. Достает пистолет и что‑ то бессвязно кричит. Три минуты – и свет в глазах Клэр начинает меркнуть. Это еще не конец, но я понимаю, что должна пойти на риск. Мне не нравится рисковать, никогда не нравилось; я просто научилась с этим мириться. Что‑ то ты делаешь по собственному выбору, но иногда выбора не остается. Это как с солдатом, обладателем распятия, из истории Салливан, как с Чашкой. Как возвращение для Зомби и Наггетса, потому что без этого возвращения все теряет ценность: и жизнь, и время, и обещания.