ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Отчего Фишбейну не стать председателем жилищного товарищества? Сколько времени он был несменяемым председателем домкома! Перед каждым общим собранием члены домкома шептали ему:

– Арон Соломоныч, собираются нас с вами того!

Фишбейн посмеивался:

– Пока колокольчик в моих руках, пусть звонят себе во все колокола!

И теперь он упрекнул членов домкома в трусости, наметил с ними повестку дня и описок кандидатов в члены правления жилтоварищества. Он стоял перед ними, заложив руки за спину, и, делая ударения на отдельных словах, приподымался на носках:

– Что вас пугает? Рабочая фракция? Фракция – это пустяки. Рабочая – это хуже! Все вместе это – холодные, голодные десятипроцентники. До сегодняшнего дня они ни разу не пикнули. Им надо пообещать немного площади и, между слов, попутать их выселением на улицу. Мы их так умоем, что они выйдут чистенькими!

На собрание они пошли вместе, и все началось по‑ старому: Василий, давным давно забывший о своих болезнях, принес колокольчик и графин с водой, Додя сел писать протокол, а Хухрин нервно перелистывал на коленях отчет по управлению домом. Фишбейн взмахнул колокольчиком и предложил выбрать президиум собрания. Несколько человек назвали его имя и отчество, но услыхал он и другие фамилии. Фишбейну это не понравилось; однако, он с улыбочкой спросил у кандидатов согласия на баллотировку. Из задних рядов поднялась рука:

– Прошу слова по мотивам голосования!

Это был Ступин. Все знали, что он живет в тридцатом номере и по профессии строительный рабочий. Говорил он громко, после каждого слова делал паузу, слова его ложились друг на друга, как кирпичи, и он все выше и выше строил свое прочное здание:

– Рабочая фракция считает, что на общем собрании не должны председательствовать члены бывшего правления…

– А, может быть, будущего! – не утерпел Фишбейн.

– Потому что их деятельность подлежит обсуждению. Рабочая фракция делает отвод гражданину Фишбейну. Прошу голосовать!

Фишбейн не поверил своим глазам: большинство голосовало за предложение Ступина. Лавров встал и, как мочалку, комкая бороду, завопил:

– Граждане! По что обижаете честного человека! Столько годов ни в чем попреку не было! К тому же руки считали неправильно!

– Неправильно! – поддакнул Хухрин и сложил трубочкой свой отчет.

Поднятые руки считал Додя, Петька, Хухрин; бегая по залу, члены домкома перебрасывались цифрами, Ступин выиграл. Фишбейн прикусил губу и подвинулся, ступая место избранному председателю.

Рабинович, – он был тоже прописан в квартире тридцатой без права занятия отдельной площади, – снял фуражку, и жильцы увидали на его лбу шрам, который шел по голове вправо к затылку. На подвижном лице его глубоко западали глаза. Бритый подбородок выступал вперед, на нем блестела синева, и Рабинович изредка проводил ладонью по синеве. Он раскрывал угловатый рот, медленно сыпал горячие слова, и нервные ноздри его ходили в такт словам. Колокольчик в его руках, чорт знает почему, звякал уверенно, и все слушались его без повторения.

Если бы сам господь бог заговорил из горящей купины и возвестил, что собрание примет такой оборот, Фишбейн усомнился бы в словах господа бога. До чего все перепуталось! Не Фишбейн наступал, – на Фишбейна наступали. Ему всыпали за бесхозяйственность, за неподчинение декретам и за расхищение народного имущества. Ступин с поразительной точностью сказал, сколько пропало карточек, и сколько и у кого лишней жилищной площади. Он раскрыл всю подноготную Лавровской лавки и высчитал причиненный дому убыток.

Хухрин вскочил, ища поддержки у собрания, оглянулся, но Рабинович призвал его к порядку. Хухрин подошел к Фишбейну, пожал плечами и сел рядом с ним.

– Откуда они все узнали? – тихо спросил его Фишбейн. – Это не домовое заседание, а домовая революция!

Краснея и спотыкаясь в цифрах своей выписки, Лавров доложил о состоянии кассы. Ему задали вопросы, он сбился с толку и стал божиться, что он честный гражданин. Рабинович лишил его слова. Большинство голосовало за предложение рабочей фракции:

«Считать деятельность домкома, а в частности, председателя, казначея и управляющего домом, неудовлетворительной. Для принятия дел от домкома выбрать комиссию в составе трех лиц».

Когда приступили к выборам, Рабинович пояснил, кто пользуется избирательным правом. Члены домкома остались за бортом. Петька вытащил удостоверение «Всерокомпома» и протянул его председателю.

– Бумажка важная! – одобрил Рабинович. – Покажите, гражданин, ваш профбилет?

Фишбейн покинул залу, за ним потянулись члены домкома и многие из старых жильцов. Ключи от домовой конторы еще находились в руках Хухрина, он отпер дверь и пригласил в контору разбитых на‑ голову соратников:

– Кончено! Мы уже – нетрудовой элемент! – злобно произнес Фишбейн. – Интересно знать, что товарищ Рабинович живет по законам, или выдумывает свои?

– Что и говорить, – зубастый жиденок! – поддержал его Лавров.

– Нэп – приемный сын Ленина, – продолжал Фишбейн. – Мы – законные дети этого сына. Мы подсобляем ставить страну на ноги…

– Посадят, куда надо, – мрачно заявил Петька, – а потом доказывай, что не верблюд, а заяц!

– Петя, ты еще молод. Мы подсчитаемся, пополним сумму, – верно, Степан Гордеич? И надавим, где надо!

Лавров крякнул, посмотрел на членов домкома, – они молчали. Он снял шапку, перекрестился:

– Слава те, господи наш, миновала чаша сия! – громко произнес он. – А денег я не дам!

– Позволь, Степан Гордеич! Как же насчет лавки? Моя идея, твоя фирма – оба в ответе!

– Что ты, Арон Соломоныч, бога побойся! Кабы не ты, пошел я на такое дело? Да, опять наседал на тебя свой брат‑ яврей, – разберетесь!

– Я говорил тебе не раз: еврей еврею рознь!

– Будьте здоровеньки! – попрощался Лавров, пошел и позвал с собой сына.

– В такой критический момент такое отношение к делу! – крикнул ему вдогонку Фишбейн. – Довольно стыдно!

Бывшие члены домкома согласились с Фишбейном, кисло улыбнулись, и пожали ему руку. Когда он принялся излагать план наступления на новое правление, они по одному, по двое отступили за дверь. Один Хухрин не ушел из конторы, стоял перед Фишбейном на вытяжку и уверял:

– Разрешите доложить! Вы победите! Такие люди, как вы, не сдаются!

– Господин капитан! Один в поле не воин! Нас еще ничему не научили большевики! Смотрите, как они сегодня нас обработали, мы и ахнуть не успели! Все хороши до черного дня: я десять лет считал своим приятелем Лаврова, я верил в него, как в божию мать, а он убежал от меня, как чорт от ладана!

– Осмелюсь заявить: Степан Гордеич погорячился. Завтра успокоится, все будет в порядке!

– Эх! – отмахнулся Фишбейн и взял со стола чернильницу в серебряной оправе, которую пять лет назад купил для домкома у «Мюра и Мерилиза». – Заприте и сдайте ключи!

Фишбейн вышел и вздохнул. Может быть, так вздыхают короли, когда их престол переходит к другому? Мысль о том, что в кассе домкома имеется недочет, и что за этот недочет придется отвечать, именно, ему, председателю домкома, угнетала его. Он знал, что будет бороться, будет бегать к приятелям, но был уверен, что это ни к чему не приведет. Даже если бы ему удалось отвоевать свои права, то вряд ли он сохранит их надолго: у Ступина или Рабиновича, наверно, связи покрепче, чем у него, Фишбейна.

Навстречу ему шел Василий. Дворник нес колокольчик и графин. Он покосился на Фишбейна и прошел мимо.

– Ты что ж, не узнаешь?

– Узнаем‑ с! – обернулся дворник и остановился, не снимая шапки.

– Кого избрали председателем?

– Ступина!

– А Рабинович?

– Они отказались: делов у их много, не можут!

– Скажите, какая цаца! Делов у всех много! А с чего он ораторствовал на собрании? – спросил Фишбейн и вынул пять рублей. – На‑ вот на чаишко!

– Покорно благодарим‑ с!

– Ну, ты, например, доволен Ступиным?

– А то как же! Сказывал, – комнату дадут!

– Болтун! Где же он достанет комнату?

– Объяснял, дескать, в вашей квартере!

– Ка‑ аак? – поперхнулся Фишбейн и подпрыгнул на месте.

Василий и рта не успел открыть, как Фишбейн повернулся, вбежал на крыльцо и скачками стал подыматься по лестнице. Он бежал, не оглядываясь, по пути потерял калошу, поднял ее и с калошей в руке поскакал дальше. Дворник разжал кулак, посмотрел на пятерку, посмотрел вслед Фишбейну:

– Ишь ты, мать честная! – выругался Василий, покачав головой. – Здорово ему скипидару подлили!

На этот раз Цецилия не щадила мужа, махала руками перед его носом и, пересиливая одышку, кричала на всю квартиру:

– Я говорила, что не надо спешить со свадьбой! Надо поглядеть, кого дают, что дают! Так нет! Ему загорелось – женить и женить! Теперь иди и бейся головой об стену: подсунули урода, и кому подсунули? Единственному сыну, красавцу, с высшим образованием!

– Цилечка, у него нет высшего! – ласково сказал Фишбейн.

– Что, мне от этого легче? Из меня кровь льется, а он мне указания делает!

– Не порть себе здоровье! В чем виноват Карасик?

– Чтоб тебя в клочки разорвало! Чтоб из тебя кишки вымотало!

– Помолчи секундочку! Нельзя, чтобы в одно время вымотало и разорвало!

Но Цецилию ничто не могло удержать: она докричалась до того, что стала с шипеньем хватать ртом воздух и топать. Фишбейн подал ей стакан воды и, едва она пришла в себя, заперся на ключ в гостиной – его временном кабинете.

Он совсем изнемог от этих разговоров. Впереди предстояло сражение с жилтовариществом, и он не хотел воевать на два фронта. Нужно было обратиться к рэб Залману, но шамес получил хорошие деньги от Карасика и вряд ли согласился бы что‑ нибудь предпринять. Кроме того, Фишбейн не желал посвящать в свои семейные дрязги чужого человека: через неделю многие узнали бы о том, какую невестку дал бог Фишбейну. Оставалось одно: закончить все дело без свидетелей, и прежде всего поговорить с Карасиком.

– Одевайся и едем! – после обеда сказал Фишбейн жене. – Я должен кончить эту историю!

Цецилия надела котиковое манто, горностаевую шапочку и взяла серебряную сумочку. Спускаясь в лифте, она посмотрела в зеркало и заметила, что под ее глазами покраснела кожа. Она вынула золотую пудреницу и тщательно запудрила красноту. Цецилия любила быструю езду, и, чтобы вернуть жене хорошее настроение, Фишбейн нанял лихача. Лихач откинул меховую полость, усадил супругов, натянул вожжи, и черная кобыла заиграла под белой попоной.

Карасик встретил их с трогательной учтивостью, провел в приемную, где попрежнему веерами были развешены портреты и групповые снимки, в которых на первый план выпирал сам доктор.

Цецилия смотрела на портреты, плохо разбирала надписи, и Карасик охотно помогал ей.

– Это мой пациент – Оболенский, Петр Ерусланович! Лучший исполнитель Фигаро! Интересный человек! Теперь он поет в Париже! Смотрите, какой почерк: «Дорогому и многоуважаемому доктору Карасику – спасибо за то, что спасли жизнь и ангажемент. Артист императорского Большого театра такой‑ то! » А это – Клавдия Николаевна Пелешова: слыхали о такой? Очаровательная блондинка! Теперь она в Вене! Видите: «Доктор, вы пришли, увидели и победили! Ваша пациентка, балерина оперы Зимина…».

– Она удивительно похожа на жену Наума! Правда, Арон?

– До талии похожа, а выше не совсем!

– Кстати, – спросил Карасик, – а где сейчас ваш брат?

– Он через месяц выезжает из Берлина.

– Мой муж никогда не пригласит к нам кого‑ нибудь из художественного мира, – сказала Цецилия и вздохнула. – Когда нужно итти в театр, так он начинает меня пилить, как скрипку!

– Что, мы редко бываем в театре? – запротестовал Фишбейн. – Кажется, мы недавно ходили на «Гоп‑ са‑ са», потом были на «Колдунье».

– Вам понравилась «Колдунья»? – спросил Карасик.

– Что колдунья? Почему колдунья? Какая‑ то половина мужчины, половина сороки: скачет и прыгает, прыгает и скачет!

– А идея?

– Этим футуристам нечего делать, так они издеваются над религией и над богатыми людьми!

– Вот мы видели «Габиму» с участием Цемаха!

– О! Это другое дело, – подхватил Фишбейн, – настоящий театр! Видно, что люди стараются показать все еврейское: свадьба, цадик, хасиды, нищие, синагога!

– Арон, знаешь, в этой синагоге все‑ таки не хватало кантора!

– Кантора? Наш кантор берет за один выход столько, сколько все артисты за все выходы вместе!

Карасик предложил выпить кофе по‑ турецки. Он вынул японские чашечки, на чашечках из‑ под зонтов выглядывали гейши, и старый японец делал харакири. Фишбейн поднял чашечку на свет, она просвечивала, и он залюбовался ею.

Карасик сказал, что дарит ему сервиз. Фишбейн отказался, но осмотрел еще раз чашечку и намекнул, что он не прочь бы купить дюжину подобных. Карасик обиделся, напомнил, что он – родственник, и велел горничной запаковать сервиз. Цецилии стало досадно, что ее обошли. Выпив кофе, она пошарила глазами по комнате и облюбовала стоящую на этажерке шкатулку черного дерева с золотой инкрустацией. Карасик поставил шкатулку перед ней, она подняла крышку и вздрогнула: на нее смотрели черные впадины черепа. Она захлопнула крышку и прикусила губу. Карасик откупорил бутылку старого бенедиктина и щедро угостил своих родственников. Фишбейн повеселел, заговорил о политике, но Цецилия не забыла, зачем пришла:

– Знаете, мосье Карасик, мы недовольны Берточкой!

– Да, Додя совсем потерял голову, – подтвердил Фишбейн и, видя удивленное лицо Карасика, подумал: – Играет, мерзавец, определенно играет!

– Не понимаю, на что вы намекаете? – спросил Карасик, еще сильней удивляясь. – Берточка мне ничего не говорила!

– Она ему ничего не говорила! – воскликнула Цецилия. – Что же, по вашему, Берточка, – не тут сказано, – не калечка?

– Зачем так резко! – проговорил Карасик. – У нее была на правой груди саркома и ее оперировали!

– О‑ пе‑ ри‑ ро‑ ва‑ ли? – повторили в один голос супруги и взглянули друг на друга.

– Я тоже мать, – решительно начала Цецилия, – и меня очень интересует, почему вы этого не говорили до свадьбы? Или вы думаете, что вы умник, а мы с Ароном дураки? Арон, не молчи же!

– Мы коммерсанты и будем говорить прямо, – поддержал жену Фишбейн. – То, что вы недавно дали Берте, то я дал моему сыну раньше! Посчитайте, сколько мне стоило девять лет среднего образования, потом высшего, все эти репетиторы, гувернантки, солдатчина!

– Не забывайте, – защищался Карасик, – Берточка – дочь доктора!

– Подумаешь! – взмахнула руками Цецилия, – доктор – какая личность!

– Погоди, Цилечка! – остановил ее Фишбейн. – Верно, вы – доктор, но у вас не докторская специальность! Вы понимаете, что мы, слава богу, живем в советской республике, и завтра же Додя может дать полный развод вашей дочери!

– Я тоже желаю счастья нашим детям, – мягко заявил Карасик, отступая. – Мы же с вами, как‑ никак – европейцы! Зачем вы хотите разбить молодую жизнь? – И, не дожидаясь ответа, он полез в боковой карман, достал несколько футляров и продолжал, открывая их по очереди: – Я приготовил подарки и не успел передать: вам; мехутн, старинный хронометр, обратите внимание на золото и на бой!.. А вам, мехутонестэ, – королевский кулон, шестнадцать карат, ни одного пятнышка!

Фишбейн пощупал крышку часов, нажал репетир, послушал бой и похвалил. Цецилия надела на грудь кулон и улыбнулась себе в зеркало:

– Он больше моего, как ты думаешь? – спросила она, повернувшись к мужу.

– Очень больше, – успокоил ее Фишбейн и, положив хронометр в футляр, спрятал его в карман.

Фишбейн прикинул в уме общую стоимость кулона и часов, не забыл об японском сервизе, и подумал, что, в сущности, Карасик – порядочный человек. Другой бы просто напросто согласился на развод и потребовал обратно два стакана бриллиантов. Фишбейн никак не мог бы их отдать, потому что камни были давно пущены в оборот. Он поблагодарил доктора и признался:

– Мне очень неприятно, что мы имели с вами такой разговор. Я и жена постараемся повлиять на Додю. Правда, Цилечка? Конечно, – почти запела Цецилия. – И вы, мехутн, поговорите с Додей. Он считает вас передовым деятелем.

Горничная принесла упакованный в корзине из‑ под яиц сервиз. Фишбейн завернул корзину в газету, перевязал ее веревкой, как кусок дорогого шелка, и, подняв на пальце, заявил:

– Вот вам заграница: большой сервиз – легче пуха!

Когда супруги выходили от Карасика, их радушное настроение подогрелось действием бенедиктина. Цецилия спускалась боком, держась за перила и медленно переставляя ноги; Фишбейн шел сзади, неся корзину, и уверял жену, что она своей походкой волнует его.

Они шли по Петровке. Улица опустела, но витрины магазинов были ярко освещены. Супруги смотрели на каскады разноцветных материй, белья, верхней одежды, на радугу оранжевых цветов, драгоценных камней, лоснящихся мехов, узкогорлых бутылок вина, кустарных игрушек, конфект и шоколада. Фишбейн чуть ли не впервые столкнулся со всем этим лицом к лицу, и самолюбие старого купца ужалило его в сердце:

– Настоящие маги и волшебники! – воскликнул он. – Действительно, у них есть товар, но покупателя у них нет. Приличный человек к ним не пойдет, а их брат не имеет денег. Если бедняк и купит что‑ нибудь, так это будет такой дрэк, что он через два дня побежит к нам. Мы его умаслим и всучим тот же дрэк, но под другим названием и дороже!

Цецилия не слушала мужа, она была занята своими мыслями, и, дав мужу высказаться, взяла его под руку и проговорила:

Додька не понимает, что за человек доктор! У него столько везде напихано, что Додька может всю жизнь прожить без всякой заботы. Берта для него – прямо клад!

– Я вообще не понимаю Додю! – ответил Фишбейн, крепко прижимая руку жены к себе. – Что он так волнуется! Как‑ будто мужчина должен жить с женской грудью, а не с женщиной!

Пять лет Фишбейн обходил все рифы и мели, пять лет думал о завтрашнем дне, чтобы на завтра думать о следующем. И вот поставили перед ним самый простой барьер: жилтоварищество, – сказали: «гоп», – и как Фишбейн ни тужился, ни понукал себя, – не мог перепрыгнуть. У него ли не было знакомых? Задыхаясь под тяжестью шубы, он бегал по учреждениям, тормошил людей, имеющих и не имеющих отношение к жилищному вопросу, и они выслушивали, сочувствовали и спрашивали его о здоровьи. Фишбейн понял, что на этот раз никто не поможет ему. С разбегу он подумал, что жилтоварищество дома № 2/11 по Никитскому бульвару – самый сильный зверь в Москве, и, не видя исхода, пошел прямо в пасть зверю.

Ступин принял его вежливо, предложил папиросу и, словно речь шла о давно решенном вопросе, сказал:

– Хорошо, что пришли! Мы выписали по месяцам недостающие суммы. Когда будете платить?

Фишбейн прочел выписку и увидал, что все недочеты произошли по вине казначея. Он обругал Лаврова черносотенцем и попросил привлечь его к ответственности. Но Ступин отказался:

– Вы работали вместе! Где он виноват, где. вы, нам трудно разобраться. Мы подадим на вас, а вы укажите на него!

Эта фраза добила Фишбейна: чтобы доказать вину Лаврова, надо было вызвать свидетелей, а Фишбейн не мог ни на кого рассчитывать. Бывшие члены домкома, завидев Фишбейна, спешили скрыться или делали вид, что в этот момент их интересует небо, фонарь, ворона, – все, что угодно, кроме самого Фишбейна. Хухрин – единственная опора Фишбейна, – испугался, взял взаймы денег и уехал на Украину. Конечно, штабс‑ капитан мог показать в пользу Фишбейна, но какой вес имели бы его показания, если у него, по выражению Ступина, рыльце было в пушку.

С этого дня Фишбейн начал торговаться. Он не пропускал ни одного приема Ступина и ни одной цифры на выписке. Когда перед ним раскрывали протоколы домкома, под которыми стояла его подпись, возражения его разлетались в пух и прах. Фишбейн применил всю свою опытность в бухгалтерии и весь свой навык в уговаривании. Он жонглировал курсовой разницей, выторговывал каждую копейку и требовал рассрочки и скидки.

Однажды днем на квартиру Фишбейна пришел Ступин и новый управдом. Дома была Цецилия. Управдом вынул из кармана рулетку, Ступин потащил ленточку, и они вымерили жилую площадь. Управдом запирал, кто в какой комнате живет, и долго добивался от Луши, – точно ли она занимает гостиную, и есть ли у Фишбейна жилец. Старуха отвечала невпопад, ссылалась на барыню и, совсем сбитая с толку, пустилась в слезы. Составив опись площади и живущих на ней, управдом дал подписаться Цецилии и заставил безграмотную Лушу поставить на листе три креста. Цецилия предложила Ступину чаю, – он засмеялся:

– Скоро вселю к вам жильцов, – пообещал он, – тогда приду на новоселье!

Цецилия приняла валериановых капель. В ее голове никак не умещались последние события: она знала, что все повернулось на старый лад: открылись лавки, Эрмитаж, оперетка; муж имел магазин, текущий счет, несгораемый шкаф; они устраивали вечера, женили сына, хорошо одевались и жили, не стесняя себя ни в чем. И когда все так прекрасно устроилось, ее заставляют подписать с Лушей договор, называют в лицо паразиткой, словно ее муж не трудится в магазине, на бирже, на нижегородской ярмарке – в двадцати местах! Она поведала о своих обидах Фишбейну и упрекнула его:

– Тебе нужно было обязательно лезть в председатели! Побыл год и довольно! Так нет! Не тронь тебя, – ты бы до смерти выбирался и командовал, Куропаткин мой!

Как ни раздумывал Фишбейн, как ни жалел, он отсчитал тысячу двести рублей золотом, аккуратно разбил деньги на пачки и перевязал их. Он спустился с деньгами в домоуправление, и деньги тянули его, как повешенный на шею камень. Задыхаясь, ощущая дрожь в коленях, он постоял перед дверью и повернул назад. В который раз он доказывал себе, что заплатить необходимо, что все равно суд встанет на сторону жилтоварищества, и тогда не только с Фишбейна получат деньги, но, как говорили юристы, его посадят на шесть месяцев и конфискуют имущество. Он опять пошел в домоуправление. и уже поздоровался со Ступиным, уже полез в карман за деньгами, – и выдернул руку из кармана. Его прошиб пот, пальцы похолодели, и в эту минуту Фишбейн понял, что не в состоянии расстаться с деньгами. Когда Ступин обратился к другому жильцу, Фишбейн бросился вон из комнаты.

– Возьми эти деньги, – попросил он жену, вбежав в спальню, – и отнеси этим кровопийцам! Пусть они подавятся моими рублями. Господи, почему я не уехал за границу? Разве там поступают так с купцами?

Цецилия положила деньги за блузку и, окинув мужа недобрым взглядом, ушла. Фишбейн запел от радости, вспомнил, что не обедал, и велел Луше разогреть суп и жаркое. Он положил на тарелку маслин, – они были мясистые и жирные, – и с наслаждением уничтожал одну за другой.

– А не могут ее обсчитать? – подумал он. – В курсе она ничего не понимает! Потом они не станут со мной разговаривать: получили и кончено! Как же быть?

Он совсем забыл, что у него во рту косточка, и проглотил ее:

– Ой! – воскликнул он, откашливаясь. – От этой жизни можно подохнуть! Нашел кого послать: жена – тоже человек!

Он побежал в переднюю, накинул на себя шубу, и никак не мог найти шапки. Он шарил на вешалке, заглядывал под нее, искал в столовой, в кабинете, достал с гардероба картон, развязал его и надел соломенную шляпу. Он столкнулся с Цецилией в подъезде. Она обдала его горячим шипеньем:

– Сумасшедший, сними шляпу!

Через неделю Фишбейн разгружал гостиную. Мебели было много, он не знал, куда ее девать, и Луша поставила мебель в коридор и в кухню. Золоченые ножки кресел (фамильная гордость! ) торчали из кучи дров, – обитый парчей диван лежал вверх ножками в передней, ломберный столик был прижат в угол подле раковины. Когда Луша, подавая на стол, тащила из кухни по коридору кастрюлю со щами или несла самовар, Цецилия шла за ней следом и ежесекундно кричала, чтобы она была осторожна, и, сохрани бог, не капнула на мебель.

– У Ступина болит голова о каких‑ то приезжих, – рассказывал Фишбейн жене, – будто бы они ночуют на вокзале. Спрашивается, зачем они ехали в Москву? Пусть едут обратно и ночуют там, где ночевали! Из‑ за них должен страдать я, а не Ступин! Хороший благотворитель за чужой счет!

Ключ от гостиной Цецилия сдала в жилтоварищество. Управдом осмотрел комнату, маляр побелил потолок, подклеил обои, и в комнату переехал Василий со своей семьей. Открыв дверь, Цецилия увидала его с мешком за спиной, за ним – Кирюшку в отцовских валенках и с клеткой, в которой билась канарейка, а за Кирюшкой – жену Василия с грудным ребенком на руках. У Цецилии потемнело в глазах, – Фишбейн проводил жену в спальню и уложил на постель. У него сердце лопалось от злобы, но, весело потирая руки и подмигивая дворнику, он говорил:

– С новосельем, товарищ Василий! Моя жена велела спросить: вам не помешают наши ореховые тумбочки?

Василий развязал мешок, вытащил из него подушки, рваное одеяло и белье. Он согласился, чтобы тумбочки стояли в его комнате. Фишбейн пожал ему руку, помог приколотить гвоздь для клетки и дал Кирюшке денег на ириски. Его гостеприимство перешло границы: он принес из столовой стул для жены дворника и уговорил ее выпить стакан молока. Василий побежал в дворницкую за остальными вещами, Кирюшка поскакал к моссельпромщику, ребенок уснул, и Фишбейн на цыпочках ушел от своих жильцов.

– Я – несчастный человек! – произнес он, садясь возле лежащей жены. – Кого мне поселили? На их валенках больше грязи, чем в приличной мусорной яме. У них на руках цыпки, по ним, наверняка, бегают вши, а они будут лазить в одну ванну и сидеть на одном стульчаке со мной. Что я могу сказать им, когда они – мое правительство?

Цецилия отвернулась от него. Фишбейн поцеловал ее в затылок:

– Я пойду в магазин, – проговорил он, – там у меня тоже война!

Цецилия лежала и тихо всхлипывала. Она жалела себя, несчастную женщину, у которой разрушали налаженное хозяйство, и впервые разочаровывалась в муже, который сдавал свои позиции и стал за панибрата с дворником. О, если‑ бы Цецилия была мужчиной! Она бы ни за что не пустила Василия в квартиру, повела бы с ним такой разговор, что ему бы стало жарко! Пусть на нее подали‑ бы в суд, в милицию, самому прокурору, она до последнего издыхания, как собака, рвала‑ бы на куски всякого, переступившего порог ее жилища…

Она услыхала голос Луши:

– Барынь! Барынь! Диван ошпарили!

– Что ошпарили? Кто ошпарили? – воскликнула Цецилия и, вскочив с постели, побежала в кухню.

Она с шумом опрокинула в коридоре кресло и зацепилась юбкой за ножку. Луша, бежавшая за ней, распутала юбку хозяйки и с ужасом заметила, что от кресла отскочил кусочек резьбы. Старуха поплевала на кусок, приклеила его и поставила кресло на прежнее место.

Цецилия убедилась, что диван – краса гостиной стиля ампир – был залит похлебкой. Пятно растекалось по парче жирным осьминогом, и каждое щупальце присасывалось к ее сердцу. Спиной к ней, у плиты, возился Василий, на нем была синяя рубаха без пояса и калоши на босу ногу. Он разжег примус, поставил сковороду и отскабливал ножом пригорелую картошку. От негодования Цецилия потеряла дар речи: она зашипела, замахала руками и двинулась на дворника. Василий снял с примуса сковороду и разинул рот. Цецилия закатила глаза, затопала и, выставив ногти, протянула руки. Тогда Василий, хлюпнув калошами, шагнул, слегка присел и, хлопая себя по ляжкам, испустил тот ошарашивающий звук, которым до смерти пугал по ночам кошек. Цецилия попятилась, ахнула и с несвойственной ей быстротой бросилась вон из кухни.

– Берта, Додя, караул!

Додя находился в своей комнате. Он просидел часа три над листом бумаги, исчертил его вензелями, домиками и женскими личиками. Рифма оставила его, словарь не помогал, и Додя неуклонно возвращался к той же мысли: он не напишет ни одной строчки до тех пор, пока не разойдется с одногрудой Берточкой. Додя лег животом на подоконник, высунулся из окна и слушал, как поет серебряный апрельский день. Он грелся на солнышке, закрывал глаза и видел голых женщин. Он целовал их, хмелел от нежных грудей и, царапая ногтями подоконник, предавался сладким движениям. Додя слышал крик матери, но пошел к ней, когда кончил свою работу.

– Кажется, ты меня звала?

– Ему кажется! У меня искромсали всю мебель, саму чуть не убили, а он хладнокровно встал и стоит!

Берточка накапала в рюмку валериановых капель и поставила перед Цецилией. Она выпила, поморщилась и заела дынным вареньем.

– Сейчас же поезжай к отцу, – велела она Доде, – скажи ему, чтоб он бросил все свои дела и бежал домой, если он хочет видеть в живых свою жену и мебель!

Доде не хотелось ехать; но он понял, что мать не уступит, упадет в обморок, и согласился. Он быстро надел кепку, схватил стэк и выбежал из дому. По двору он пошел медленней, а когда вышел на улицу, всякий бы сказал, что вот молодой человек идет гулять по Кузнецкому мосту… Додя шел, посматривал по сторонам, разглядывал женщин и, если какая нибудь нравилась, оборачивался и смотрел ей вслед, определяя ее фигуру и ноги. Завидев на другой стороне женщину в ярком костюме или в цветной шляпе, Додя устремлялся к ней, обгонял ее и заглядывал под шляпку. Он не видел, как почти через каждые десять шагов Последгол ВЦИК’а обещал 102. 808 выигрышей на три миллиона рублей, как улыбалась Анна Болейн, идущая первым экраном в «Кино‑ Арсе», и на плакате божилась по‑ маяковски красивая папиросница:

«Нигде кроме, как в Моссельпроме! »

Он не видел, что на улице широкими рядами проходили манифестанты, и в их руках красным прибоем бились плакаты. Додя не читал раскаленных до бела слов, вопиющих о смерти Воровского, не слышал суровой песни, эхо которой раскатывалось по земному шару…

Через три часа он добрел до Юшкова переулка. Здесь он мог встретиться с отцом и ускорил шаги. Перед тем, как войти в магазин отца, он поправил кепку, которую загибал назад, и тщательно стер с лица пудру. Он открыл дверь и направился в контору, но выкатил глаза и, как жена библейского Лота, превратился в столб: за кассой сидела Сузи и рисовала карандашиком на бюваре. Почти касаясь губами ее уха, Фишбейн что‑ то нашептывал ей…