ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Может быть, кто‑ нибудь и следил за тем, что происходит на конференции в Генуе. Но Фишбейн не заглядывал в газеты и отмахивался от разговоров на эту злободневную тему. У Фишбейна своих дел было по горло: начав атаку на Додю, он намеревался вступить дипломатические переговоры с главным врагом.

– У меня своя Генуя: Сузи! – думал он. – Эта женщина штука тонкая! Она выжимала из Траура все соки. Этот рохля из‑ за нее отправился на тот свет! Теперь ей нужно квартиру, обстановку и туалеты. Верее верного, чтоб хорошо одеться, она разденет любого мужчину!

Он узнал у Доди ее адрес и зашел к ней. Сузи растерялась, пригласила Фишбейна в комнату и заговорила о покойном муже. На ней была белая блузка, черная, короткая юбка, чулки тельного цвета и лакированные «лодочки». На груди за блузкой торчал оранжевый платочек: он прикрывал декольтэ и открывал западню для мужского воображения. Фишбейн побарабанил пальцами по столу и начал совсем по‑ деловому:

– На всякий случай я предупреждаю вас, как хорошую знакомую, что я ни копейки не дам Доде. Если же вы рвете с ним, я ежемесячно выдаю вам сто рублей золотом! – и, вынув из кармана пачку денег, он положил ее на стол.

Сузи поправила юбку, стремительно забиравшуюся» выше колен, и, томно опуская ресницы, произнесла:

– Какой вы нехороший! Я люблю вашего сына, вы…

– Оставим детские разговоры: или да, или нет?

Сузи молчала и теребила платочек, приоткрывая розовое тело. Фишбейн подошел к ней, взял ее руку и похлопал по ладони пачкой денег:

– Так как же?

Сузи вздохнула, взяла пачку, положила на колени и наклонила голову. Фишбейн сверху заглянул за блузку, это ему понравилось, и, желая продлить удовольствие, он сказал:

– Я уверен, что вы больше не примете моего идиота. Еще лучше будет, если вы ему напишете.

Он принес лежащий на трюмо серебряный блок‑ нот, подал свою механическую паркеровскую ручку и, стоя за спиной, смотрел, как Сузи нижет букву за буквой. Она повернула к нему голову, он заметил крошку‑ родинку в правом углу ее рта, и у него мелькнула дикая мысль:

– Что б вы сказали, если‑ б я вас поцеловал, как отец младшую дочь?

И он, взяв ее за подбородок, поцеловал в лоб, а потом в соблазнительную родинку… Прощаясь, он предложил:

– Что‑ нибудь понадобится, звоните, всегда рад помочь друзьям!

Если бы кто‑ нибудь из хороших знакомых Фишбейна встретил его на улице, он бы удивился и протер глаза: статное ли дело, чтобы так вел себя почтенный Арон Соломонович? Фишбейн возвращался домой подпрыгивающей походкой, размахивал руками, бормотал себе под нос и смеялся. Он торжествовал: Додя, который попал в беду, был в безопасности. Теперь он разочаруется в любви, впадет в зеленую меланхолию, и тогда из него, как из глины, можно лепить, что угодно. Но Сузи, – в этом он откровенно признался, – раздразнила Фишбейна. Никогда внимание его не привлекала женщина: Фишбейну по душе была его Цилечка – полная, чистая, холеная, и он привык, чтобы она спала с ним бок‑ о‑ бок на двухспальной кровати красного дерева. Он впервые сравнил Сузи с женой, и это сравнение было не в пользу Цецилии:

– Ох, эта родинка! Моя Цилечка не имеет такой родинки! А груди? Моя Цилечка не имеет таких грудей! Из одной груди моей Цилечки получится хорошая дюжина грудей Сузи!

Когда Фишбейн пришел домой, – это было вечером в пятницу, – Цецилия зажгла свечи, подняла руки над ними и прошептала молитву. На столе под синей салфеткой уже лежали теплые плетеные халы; на подоконнике благоухала шафраном фаршированная рыба; рядом с ней лежал отваренный к бульону рис, который на зеленом блюде казался куском пышного снега. Фишбейн был рад, что жена опять справляет субботу. Когда он был совслужащим, он не старался разыгрывать из себя безбожника, но ему просто некогда было молиться. Теперь было особенно важно, чтобы снова заговорили об его благочестии.

– Я пойду в синагогу, – заявил он жене, – пусть со мной идет Додя. Не мешает привить ему немного богобоязни!

– Идите! Только не надолго: у меня переварится бульон!

– Больше мне не о чем заботиться, как о твоем бульоне! Ты думаешь женить Додю – это раз чихнуть и готово?

И он повел сына в синагогу.

В этом месяце Додя ежевечерно ходил то с отцом, то с рэб Залманом в театры. Он перевидал десяток пьес и десяток еврейских девушек. Сперва его забавляла роль жениха, он гордо слушал, как его расхваливал рэб Залман, и задабривали родители невест. Его сажали на первое место, выбирали ему лучшие куски, каждое его слово подхватывали и толковали на разные лады. Оставаясь наедине с невестой, он читал ей стихи и, когда она восхищалась и млела, целовал и избирал ее дамой сердца. После десятой невесты Додя заскучал. Он видел на сцене красивых женщин, и они совсем отбили у него охоту к Сонечкам, Лелечкам и Берточкам. Додя решил терпеть до конца и ждать, когда отцу надоест тянуть канитель…

Фишбейн остановил извозчика на углу, чтобы никто не видел, что он ездит в шабес. Он вошел в синагогу, и как вошел! Навстречу ему выбежал старший шамес, помог снять шубу и, расталкивая прихожан, повел его и Додю в первый ряд.

Было похоже, что в синагоге разгорается июньский день: люстры и семисвечники сверкали, как электрические солнца. От батарей отопления несло жаром, цветные стекла окон запотели, и спертый воздух еле проходил в горло. Чтобы молитва хватала за душу, кантор тонко выводил каждую ноту, а ему, – это уж водится испокон веков! – подпевал каждый еврей. Всего лучше пел хор, в хоре – альт, прозванный прихожанами ангелом небесным. Когда ангела слушали, сам раввин, который сидел справа в алтаре, подымал палец и покачивал в такт головой. Старший шамес, утопая в седой бороде, плавал между рядами, раздавал молитвенники, и, увидав в чьих‑ нибудь руках газету или – не дай бог! – записную книжку, стучал рукой, и глаза его прожигали дерзкого насквозь. Сзади в проходе на сквозняке стояли бедняки. Они не имели билета на места, не имели входного билета, и староста синагоги пустил их из милости. К беднякам шамес не подходил, не давал им молитвенника и, наверно, полагал, что они молятся другому богу.

Шамес усадил Фишбейна на то место, где когда‑ то сидел сын Полякова, и дал ему молитвенник в бархатном переплете. Фишбейн раскрыл молитвенник, положил его перед сыном, и Додя, путая алеф и айн, стал коверкать древне‑ еврейские слова. Читая, он косился наверх, где сидели женщины. Он заметил одну из своих невест, – только не мог вспомнить ее имя, – и улыбнулся ей. Она смутилась и спряталась за мать. Додя листал молитвенник, смотрел, как кантор отворяет двери ковчега завета, и ждал, когда понесут тору. Ее оденут в бархатный чехол с вышитым на нем моген‑ довидом, на торе засверкает золотая корона и зазвенят колокольчики. Кантор приблизится с ней к почетным прихожанам, в том числе к отцу Доди, и повернет назад. За ним бросятся дети и бедняки.

Фишбейн сказал сыну, что тору носят по субботам. Додя сел, ему стало скучно, и он нехорошим словом обругал синагогу.

Фишбейн читал молитвы наизусть и во время «шмойнэ эсрей» бил себя кулаком в грудь. Когда пел ангел небесный, он толкнул в бок своего соседа – Шпильмана. Рыжий Шпильман считался в дореволюционное время первым портным. Его ателье на Кузнецком посещалось московскими миллионерами, у него заказывали великие князья и послы иностранных держав. Ателье «Яков Шпильман» имело говорящих на европейских языках закройщиков. Эти закройщики мерили какую‑ нибудь жилетку с такими механическими приспособлениями, что заказчики часто робели и звали самого хозяина. Нахватавшись великосветских манер, дипломатической изворотливости и иностранных слов, Шпильман читал во время примерки ученые лекции о хлястиках, клешах и гульфиках. Если это утомляло заказчика, он переходил к излюбленной теме и, словно заглаживая складку на брюках, раскладывал Ницше, опрыскивал Шопенгауэром и утюжил увесистым Спинозой. Обалделый заказчик соглашался на все, набавлял за фасон, а за глаза называл свой костюм полуперденчиком и Шпильмана – профессором кислых щей.

На алтаре произошла перемена: кантора сменил его помощник, – кантор и хор отдыхали. Фишбейн наклонился к уху Шпильмана:

– Вы не интересуетесь гвоздями?

– Какими?

– Шесть дюймов. Триста за пуд!

– Есть такое дело!

– Давайте выйдем, – предложил Фишбейн. – Додя, хорошего понемножку, кончай!

И все двинулись к выходу. Швейцар встряхнул шубу и ловко подал ее Фишбейну. Додя хотел дать швейцару на чай, но Фишбейн остановил его:

– Гой! В шабес нельзя держать деньги!

У дверей толпились нищие. Они знали в лицо всех еврейских богачей и знали раньше богача, что он сделает, и что делается в его доме. Нищие загородили дорогу Фишбейну, желали ему доброго года и хорошей невестки. Как можно не подать еврейским нищим? Они так осрамят, что в другой раз будет стыдно притти в синагогу. Фишбейн сунул им комок двадцатипятирублевок, – нищие бросились на деньги, стали ругаться и драться.

Шпильман посмотрел образец гвоздей, сказал, что завтра принесет задаток, и свернул в переулок. Фишбейн взял Додю под руку:

– Всю мою жизнь я буду любить синагогу! – признался он. – С детства меня водил в синагогу мой отец, – пусть он будет хорошим просителем за меня на том свете! Он говорил: если евреи видят, что ты ходишь молиться, значит ты боишься бога, и с тобой можно иметь дело! Ах, как он был прав! Запомни, Додя: синагога – это лучше, чем кредитное бюро: бюро еще подумает, а синагога сразу выдаст хорошую справку о кредитоспособности!

Они вернулись домой как раз к тому времени, когда Цецилия в третий раз разогревала бульон. Рэб Залман наслушался ее жалоб на мужа, на сына и на другие неприятности. Шамес боялся, чтоб из‑ за этого не расстроилась женитьба Доди, сидел в углу возле буфета, не шевелился и молчал. Когда он услыхал голос Фишбейна, он подпрыгнул от радости и изо всей мочи пожал и потряс руки отца и сына. Фишбейн произнес «киддуш» и разрезал халу на куски. Наконец, Луша принесла замученный бульон. Рэб Залман ни слова не сказал за ужином. После компота он помолился и спел хвалебную песню в честь субботы, – принцессы, посещающей дом благочестивого еврея пятьдесят два раза в году. Эта песня одновременно была сигналом к началу военных действий. Фишбейн сделал знак шамесу.

– Еврейский народ говорит: мужчина должен построить дом, посадить виноградник, и тогда может взять себе жену! Молодой человек, – обратился рэб Залман к Доде, описывая правой рукой полукруг, – вам дают такие деньги, что вы можете построить десять домов и посадить сто виноградников!

– Ваши невесты – рожа на роже!

– Лучше безобразная жена для себя, чем красивая для других, – сказал рэб Залман и, вынув красный платок, высморкался.

– Вы хотите, чтоб я ушел из‑ за стола? – неожиданно перешел Додя в наступление. – Еще одно слово, и я ушел!

Шамес понял, что напрасно высморкался, посмотрел на Фишбейна, Фишбейн – на Цецилию, и она, выручая их, мягко произнесла:

– Додинька, не мучай меня! Я тебя родила, растила, воспитала, а ты не хочешь жениться! Скажи, чем плоха Берточка Карасик! Симпатичная девушка из порядочной еврейской семьи, и еще имеет богатого отца! Ты будешь жить в сыте и в холе!..

– Покорно благодарю! Сама женись на ней!

– Арон! – взмолилась Цецилия. – Я от этого ребенка не выживу!

Тогда заговорил Фишбейн:

– У тебя денег нет, я тебе ни под каким видом денег не дам и не буду давать! У тебя есть выход: жениться. Ты будешь богат, у тебя будет свободное время, и ты сможешь развивать твой талант. Возьми бедного художника: он может написать не картину, а прямо жемчужину, и ей грош цена! Дай ему денег, он устроит выставку, рекламу и станет гением! То же самое и ты. Ты пишешь стихи…

– Оставьте стихи! – огрызнулся Додя. – Я женюсь на Сузи!

– Твоей Сузи нечего самой есть, а ты сидишь двадцать три года на моей шее и работать не умеешь. Имей в виду, женщина то же самое, что корова: попадет корова к богатому крестьянину, – будет хорошей коровой; попадет женщина к богатому человеку, – будет порядочной женой!

– Ничего! Мы с ней придумаем, как жить!

– А я тебе говорю, что женщина будет с тобой пять лет голодать, а на шестой – убежит. Ты в женитьбе понимаешь, как я в астрономии!

– Пусть не понимаю! Я буду бедный!

– Бедный человек – живой мертвец. Но мертвецу тоже нужны деньги: он должен заплатить за гроб, иначе его не похоронят!

– И пусть не хоронят! Я хочу Сузи!

– Хорошо! – вдруг уступил Фишбейн. – Я не буду уговаривать тебя до коликов в животе! Бери твою Сузи и садись на яйца. Я посмотрю, – согласится ли она выйти за такую голь‑ моль!

От удивления рэб Залман заслонил лицо руками, словно в него брызгали водой. Цецилия собиралась обозвать мужа сумасшедшим, но в горле у нее запершило, и она закашлялась. Додя вскочил, смотрел на отца, и, – не в обиду будь сказано славному четвероногому, – хлопал ушами.

– На, прочти эту прохладительную писульку, – добавил Фишбейн, передавая Доде письмо, – тогда ты не будешь таращить на меня глаза, как утопленник!

Додя не увидал Сузи. Швейцар сказал ему, что она уехала за‑ границу и вернется через год. Додя часами простаивал против дома Сузи, посылал к ней посыльных с запиской, и в записке грозил покончить самоубийством. Он пробовал пить вино, – так поступали все поэты в подобных случаях, – но его стошнило; он отправился в притон нюхать кокаин, но в последний момент испугался и вернулся домой. Его жизнь опрокинулась, как раковина, он улиткой ползал под ней и натыкался на холодные стены. В отчаянии Додя последовал настойчивому совету матери: перестал отказываться от домашнего обеда и подарков доктора Карасика. Перед ним зарозовела полоска надежды: он женится, издаст свои книги, прославится и уедет путешествовать. Он разыщет Сузи, придет к ней, она бросится к нему, знаменитому, но Додя, – тут он скрещивал руки на груди, – оттолкнет ее и попросит вернуть свои письма. Однажды Додю встретил Карасик, пригласил зайти к нему, и долго говорил с Додей о литературе. После этого Додя часто заходил к доктору, стал присматриваться к Берточке и, к своему удивлению, заметил, что она не низенькая, что ноги ее совсем не кривые и нос вовсе не приплюснут. Она играла ему на пианино, пела «Белой акации гроздья душистые» и хвалила Додины стихи. Доде нравилось, что она неопытна в флирте: он дарил ей цветы и учил ее целоваться взасос. В судный день он обнял ее, приложился губами к ее уху и прошептал:

– Бертона! Будь моей Дездемоной!

Свадьбу назначили на второе января тысяча девятьсот двадцать третьего года. Неизвестно откуда появились тетки, сразу начали наступление по всему фронту и быстро приготовили две комнаты для молодых. Вдовый Карасик попросил Цецилию закупить все необходимое к свадьбе. Утром она отправлялась с тетками в бывший пассаж Солодовникова, и к обеду ее свита возвращалась с бесчисленными свертками и картонками. На третий день в гостиной не было свободного места. Тогда пришла портниха и белошвейка со своими мастерицами, и все принялись мерить, кроить и шить.

Старшим шафером был назначен рэб Залман: он получил за сватовство пятьсот рублей золотом и, кроме того, ему сшили новый сюртук. Шамес то и дело отряхивал сюртук, показывал всем шелковую подкладку и просил у бога горы счастья для отца невесты. Вторым шафером был Петька. Он носился между лавкой отца и квартирой Фишбейна, подвозил на подводах продукты, и Степан Гордеевич в неделю сделал месячный оборот. Свадебный ужин готовил главный повар из «Ампира». Когда он надевал белый колпак и вынимал провизию, тетки следили, чтоб он не воровал, и, забыв о своих намерениях, удивлялись его кулинарным фокусам. Луша, недовольная удачами конкурента, строила ему каверзы, но повар каждый раз уличал ее на месте, и тетки грозили ей самосудом.

В день свадьбы Додя надел смокинг с атласными отворотами, белый галстух и белые перчатки. Мать оглядела его со всех сторон, сняла с его брюк ниточку и похвалила:

– Смотрите, какой он красавец! Берта, – чтоб она жила сто лет, – и не думала о таком муже! Не зря за такого мальчика дали столько бриллиантов!

Фишбейн не ходил ни в магазин, ни в домком. На своем веку он много перевидал свадеб, свою свадьбу справил так, что о ней напечатали в «Московском Листке»; но Додиной свадьбой, которая, по обычаю, устраивалась за счет отца невесты, Фишбейн намеревался затмить все бывшие и грядущие свадьбы:

– Убирайте, тащите, хлопочите! – торопил он теток. – Я хочу, чтобы все до смерти помнили, как Арон Соломонович женил своего сына!

В четверг, в семь часов вечера, рэб Залман в последний раз осмотрел столы, уставленные обеденными сервизами с графской короной и корзинами хризантем. Петька приколол к левому борту пиджака флер д’оранж, тетки надели фартуки с кружевными нагрудниками, и повар крикнул Луше:

– Даешь огонь! Живва!

В течение часа лифт подымал гостей на пятый этаж. Гости, ослепляясь электрическим светом и роскошью сервировки, торжественно вступали в комнаты. Рэб Залман принимал от них подарки для молодых и провожал в гостиную, где их по положению и по цене подарка встречали хозяева. Женщины немедленно перещупали и оценили вплоть до нижнего белья приданое Берточки. Мужчины окружили Додю – будущего финансового туза, – и предложили ему две‑ три сделки. Шпильман отвел в сторону Фишбейна и передал ему пачку денег:

– Мы в расчете, дорогой Арон Соломонович! Не забывайте: гвозди – моя стихия!

В девятом часу приехал раввин и кантор. Петька пригласил гостей в Додину комнату, рэб Залман роздал свечи, и Додя встал рядом с Берточкой, лицо которой было закрыто фатой. Додя аккуратно держал зажженную свечу, но рука его дрожала и воск капал на брюки. Он плохо слышал, что распевал кантор, и, когда вокруг него и Берточки семь раз обходили со свечами посаженые отцы и матери, у него закружилась голова. Он надел на палец Берточки обручальное кольцо и повторил за кантором формулу обручения. Мать сделала ему знак глазами, он не понял, машинально отпил вина из поднесенного кантором бокала, и тотчас же Берточка наступила ему на ногу. Тогда он догадался, о чем напоминала мать, рассердился, и что есть мочи надавил каблуком ногу своей жены. Раввин – кругленький старичок, поглядывающий из‑ под седых бровей, произнес на древне‑ еврейском языке напутственное слово и, чтобы все поняли, перевел по‑ русски. Гости полезли на новобрачных, расцеловались с родителями и друг с другом:

– Мазл’тов! Мазл’тов!

Петька усадил гостей за столы. Рэб Залман хлопнул в ладоши, – тапер, как верблюд, мотнул головой, ударил по клавишам, и тетки поплыли из кухни с нагруженными подносами. Тосты и речи хлынули со всех концов. Лавров кричал:

– Горько! – и считал вслух, сколько раз целует жених невесту.

– Я хочу сделать хлебный заем! – обратился Фишбейн к доктору Карасику.

– Даю четырнадцать пудов первого района! – засмеялся доктор и дал ему хлеба из своей порции.

Карасик был готов шутить весь вечер: он действительно дал своей дочери два стакана бриллиантов, но среди них добрая половина была с пороком. Карасик чокнулся с Фишбейном, поцеловал его и пожал ему руку: сделано!

Сердце Фишбейна наполнилось гордостью, гордость переливалась через край. Он встал, постучал вилкой о бокал и сказал:

– Господа, выпьем Абраши‑ Дюрсо за Фишбейна! Фишбейны не каждый год родятся. Фишбейн не хочет равняться по другим, пусть другие равняются по нему! За мое здоровье, господа! Л’хайм! Ура! Ура!

Гости быстро уничтожили закуски. Тетки принесли суп, кулебяки, пирожки и гренки. Цецилия разрезала кугель, положила большой кусок Шпильману, и он приложился губами к ее руке.

– Додя, Берта! Дети, кушайте! – закричала она. – Успеете нацеловаться после!

– Не трожь их, мать! Скоро бабкой будешь! – успокоил ее Лавров, разыскивая на столе графин с водкой.

Водки он не нашел, вытащил за узкое горлышко рябиновку и облапил бутылку. Он сидел вблизи ломберных столиков, на которых еле умещались раскрытые футляры, а в них, на бархате, сверкали золотые и серебряные вещи. Лавров завидовал Фишбейну, злился и много пил.

Тетки подали цыплят, рябчиков, разварных судаков, телятину и языки с горошком. Рэб Залман суетился, подкладывал гостям корнишонов, красной капусты и маринованной вишни. Опережая теток, он тащил ромовые пудинги, кремы и желе. Петька, раздобревший после шампанского, поймал рэб Залмана на кухне за рукав:

– Товарищ Залманов! Вы б закусили чего‑ нибудь! Ей богу, вы смотаетесь с катушек!

– В ветхом завете сказано, – ответил шамес, подняв указательный палец: – Не садись за стол, пока твоя скотина голодна!

Петька гыкнул. Луша решила, что он смеется над ней: левой рукой она подносила ко рту пирог, правой мыла посуду.

– Будя гоготать! – накинулась она на Петьку: – Сами нажрутся, а люди хуш с голоду околевай!

Ужин кончился. Гости вышли из‑ за столов. Столы отодвинули к стене, и не в меру выпивший тапер сел за пианино. Петька схватил Берточку за руку, вытащил ее на середину и закричал:

– Мусье и мадам! Гранд рон, силь во пли!

Матери оправили на дочерях платья, чтобы показать товар лицом. Отцы шепнули сыновьям, чтоб они не танцовали с невестами‑ бесприданницами. Фишбейн снял с ломберных столов подарки и предложил сыграть в банчок.

– А друат! – горланил Петька и тянул за собой живую гирлянду. – А гож!

Цецилия придвинула к дамам вазу с орехами. Они грызли и перемывали косточки общим знакомым. Жена Шпильмана вспомнила о молодости, о старинных свадьбах, и Цецилия сказала:

– Когда мы венчались с Ароном, у нас на свадьбе распоряжался Нотке Клап. Такой чудак! Он пришел в залу в шубе с воротником из настоящей камчатки и объявлял наши подарки. Знаете: хосен зайт – калэс зайт! Он так кричал, что наш городовой прибежал с поста и спросил: «Кого грабят? » Ах, какой это был оркестр! Что вам говорить! Один барабан заглушал двенадцать труб!..

К Цецилии очень шло ее черное платье с золотой вышивкой. Ее приглашали танцовать, и она два раза вальсировала со Шпильманом. Когда тапер, вертясь юлой на стуле, заиграл танго – предтечу похабного фокстрота, – Шпильман шаркнул ногой перед Цецилией и протянул ей руку. Пары уступили им дорогу. Цецилия, покачивая бедрами, прошла несколько шагов и улыбнулась Берточке, которая танцовала с Додей.

– Господин Шпильман, – тихо сказала Цецилия, чувствуя нахальную коленку партнера, – кажется, вы танцуете с семейной женщиной!

Шпильман прижал ее к себе, и его горячая ладонь легла на ее грудь. Цецилия покраснела, оттолкнула его и хотела позвать мужа. В эту минуту Степан Гордеевич подрался с Карасиком.

Нельзя сказать, чтобы Лавров был пьян: ему приходилось и больше выпивать, но спьяну ему показалось, что все отворачиваются от него, и он захныкал от обиды. Быстрый Карасик положил ему на плечо руку и спросил:

– Как торгуется?

– Плохо, господин яврей, плохо! Одели, обули мы нашего брата, а вы нами командуете. Разных инспекторов по нашу душу наслали, – ложись да помирай!

– Помилуйте, при чем здесь евреи?

– А при том, что они Рассею немцу продали!

– Феноменальная глупость! Я удивляюсь вам!

– Будя притворяться, ядрена балалайка! – вдруг крикнул Лавров и полез с кулаками на Карасика. – Скажешь, Христа тоже не продавал?

Фишбейн бросил метать банк, подбежал к Лаврову побожился, что Карасик не продавал Христа. Лавров столкнул Карасика и, обняв Фишбейна, попросил:

– Ароша, уважь ты меня! Закажи русскую!

И Фишбейн велел таперу играть плясовую. Петька обиделся на то, что попрали его полномочия, и сердито орал:

– Тарантелла ва финит! Маестра, камаринская, силь и пли!

Лавров застегнул пиджак, топнул ногой и пошел, рассправляя руки и хлопая в ладоши. Выбивая ногами дробь, он подкатил к одной из теток, схватил ее за руку и увлек за собой. Тетка отмахивалась от него, но боялась и шла. Лавров пустился в присядку вокруг своей дамы и, вскидывая ноги, взревел:

– Музыка, шибче!

И Петька подхватил:

– Маестра, плюви!

Гости смеялись и в такт Лаврову хлопали в ладоши. Он грузно сел на пол и не хотел подыматься. Фишбейн поручил Петьке проводить отца домой.

Тетки увели молодую в спальню, и, озираясь, туда же шмыгнул Додя. Тетки приложились глазом к скважине, поднесли пальцы ко рту и на цыпочках отошли от двери.

Фишбейн смотрел в окно. Небо прорезал край раскалившегося на морозе солнца. Над городом клубился розоватый пар. Напротив, – на крыше, – снег, утыканный миллионами иголок, сверкал и переливался. По крыше с удивительным спокойствием шла рыжая кошка, мерила лапкой глубину снега, выдергивала и трясла ею. Ее внимание привлек дым, который черным штопором вывинчивался из трубы: водопроводчик затопил в котельной.

О чем задумался Фишбейн? Вчера он достал шкатулку с драгоценностями и подсчитал общую стоимость. Прибавил к этому золото и валюту по курсу специальной котировальной комиссии, оценил приблизительно свой товар, считал, считал и плюнул:

– Хорошенькое дело! Собственного капитала узнать не могу! Где справедливость?

Он припомнил всю головку московских нэпманов, прикинул, сколько они имеют денег, и вышло, что человек пять могли с ним поспорить. Это переполнило его сердце радостью и, похлопав рукой по шкатулке, он похвалился:

– Вот вы где у меня сидите, товарищи! С такими денежками везде примут и поклонятся!

Теперь его близким родственником стал доктор Карасик, и через него Фишбейн предполагал расширить коммерческие операции. Он заботливо проводил доктора, подал ему шапку и застегнул на нем шубу.

– На дворе двадцать один градус, – уговаривал его Фишбейн, – после тепла легко схватить бронхит. Вы не бережете здоровье. В наше время здоровье дороже денег!

Прощаясь, гости наперебой приглашали к себе Фишбейна. Женщины целовались с Цецилией, и она просила их чаще навещать новобрачных. Когда все разошлись, она обратилась к рэб Залману:

– Наели, напили и думают, что без них нельзя обойтись! Вы сосчитали, сколько они переколотили (посуды? Еще одна такая свадьба и можно по миру пойти!

Шамес пошел в кухню, чтоб узнать о посуде. Положив голову на подоконник, повар храпел на кухонном столе. Укрывшись с головой ватным одеялом, Луша спала на кровати. На стульях две тетки боролись со оном, а под стульями покоились возбудительницы она: бутылки с опивками наливок. Рэб Залман не стал никого будить, почесывая под мышкой, обдумал, где ему устроиться на ночь, и выбрал место в столовой подле отопления. Он сдвинул в ряд шесть стульев, постелил на них свою шубу и, сняв сюртук, начал молиться. Он молился очень усердно: многие из гостей пригласили его к себе, чтобы потолковать о своих дочерях.

Фишбейн вышел в столовую, нацедил теплой воды из самовара, кстати отправил в рот кусок бисквита и повторил несколько словословий за шамесом. Дверь спальни молодоженов распахнулась, – выбежал Додя в нижнем белье и бросился к отцу. У Фишбейна задрожала рука, и он расплескал воду. Бормоча молитву, рэб Залман развел руками. Додя шлепал босыми ногами по паркету и выкрикивал:

– Я не могу! Спасите меня! Берта – калека! У нее отрезана… – Додя схватился за горло и с шипеньем вдохнул воздух: – правая грудь!