ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Да простит меня дорогой Арон Соломонович, но иначе никак не скажешь: он, как гончая по следам, бегал по Москве за своим товаром. Не раз он сбивался следа, не раз с пеной у рта набрасывался на завхозов обращал в бегство гемороидальных товароведов. За Петровским парком, в трансчасти ЦУР’а нашел он товар и по старому мандату купил его для «Центроткани». Когда товар с грузовика перенесли в его магазин, он собрал помятые куски, прижал к сердцу кусок белого креп‑ де‑ шина, как некогда молодую жену, и прослезился:

– Господа, – сказал он оторопевшим приказчикам, – может быть, этот кусок дороже мне собственного ребенка. Такой нитки и такой краски мы не увидим до смерти!

Первые покупатели не верили, что материю продают без мануфактурных карточек, и робко спрашивали о цене, но приказчики ныряли за прилавком, лазили по лестницам, вытаскивали нужные куски и молниеносно развертывали их перед покупателями. Иногда сам Фишбейн отстранял приказчика, разматывал кусок и прикладывал материю к груди покупательницы:

– Этот фай удивительно вас молодит, мадам! Взгляните в зеркало и скажите: я не прав?

Покупательница, перебрав десять кусков, торговалась. Фишбейн строил гримасу:

– Простите, у нас: прикс фикс! Это мы раньше жили за счет советской власти, а теперь живем на собственные денежки!

По старой привычке, Фишбейн посылал за калачами и паюсной икрой. Он уходил в комнатушку, на двери которой болталась потертая карточка:

КОНТОРА

Торговый Домъ Фишбейнъ и Сынъ.

Здесь он смотрел, как бухгалтер выводил миллионные цифры, играл костяшками на счетах и горевал, что его в конец заели нули. Фишбейн мазал икру на ручку калача, запивал сладким чаем и благодушествовал:

– Поневоле будешь биллионером, когда золотой стоит сто тысяч с хвостиком! Что мне нужны биллионы или биллиарды? Товар есть, покупатель есть, голова у меня есть, а дело делать нельзя! Каждый норовит хватать, хватать и хватать! Это коммерсанты? Это – хвататели!

Вечером Фишбейн принимал от кассирши деньги и клал их в саквояж, в котором носил белье в баню. Он запирал дверь магазина, дергал массивный замок, и помесячно нанятый извозчик вез его в Охотный.

В Охотном, в бывшем помещении Шафоростова торговал Степан Гордеевич Лавров. В первый же раз, усадив Фишбейна, как почетного гостя, на стул, он показал свои товары: макароны Динга, сахар завода его высочества великого князя Константина, свечи Невского стеаринового завода, муку Оконнишникова два нуля, кильки Бетте, сардинки Каппа, горчицу Брунса, спички Лапшина и много других антикварных редкостей. Фишбейн не мог усидеть на месте: он щупал, нюхал, пробовал и подпрыгивал.

– Молодец, прямо молодец! Как же это ты сберег такую уйму? Заверни мне всего понемногу!

– Слушаю‑ с, господин председатель! – шутил Лавров, пихая в кулек пакеты и коробки. – Жрали‑ жрали товарищи, а всего не сожрали! Матушку Русь сколько ни грабь, – все останется!

Цецилия ждала мужа к обеду, но обед – какой, вообще, это обед? – бывал не раньше шести, и часа в два Цецилия и Додя завтракали. Мать ела шкварки, вчерашнюю лапшу, потом переходила к маринованным грибам, балыку и заканчивала горячим шоколадом. Сын, соблюдая после демобилизации диэту, начинал с маринада, обходил шкварки и лапшу, налегал на балык и одновременно с матерью приступал к шоколаду. Фишбейн приезжал голодный, из‑ за всякого пустяка кричал и топал, а жена и сын жаловались на плохой аппетит.

Перед обедом Фишбейн пил чай из своей кружки. На кружке был рисунок: дочь фараона спасала маленького Моисея, который приплыл в корзине к берегу Нила.

У дочери фараона облупился нос, но Фишбейн – любитель старины – гордился облупленной фараоншей и хранил свою кружку в «горке».

После обеда Фишбейн, если его мучила изжога, пил боржом. Вынув вставную челюсть, он полоскал рот «Одолем» и ложился отдыхать. Отдохнув, он отрывал три листика гигиенической бумаги, – чтобы соединить приятное с полезным, брал «Вечерние известия» и шел в нужное место. Там он просиживал добрые полчаса и заряжался на следующий день сенсациями, проектами и предсказаниями:

– Цилечка, ты слыхала, что они сделали с товарообменом? Они отправили в Самару менять на муку шапокляки, а киргизам послали корсеты. Ха‑ арошие работнички, чтоб они вовсе не родились!

В половине девятого Фишбейн уходил в домовую контору. Хухрин встречал его, как батальонного командира:

– Честь имею доложить: во вверенный мне дом въехали и прописались двое: в квартире тридцатой – Ступин, в той же квартире – Рабинович. Выехал и отметился на Ярославль один из сорок восьмого…

– Хорошо! – говорил Фишбейн, садился и, вынимая золотой портсигар, раскрывал его и протягивал штабс‑ капитану. – А что слышно с подъемкой? Долго я буду пешком ходить на пятый этаж и обратно?

– Никак нет! – чеканил Хухрин, беря папиросу. – На ремонт подъемной машины с первого марта по сие число внесены следующими лицами следующие суммы..

Фишбейн говорил с членами домкома, с дворником Василием, с Кирюшкой, проверял, чисто ли на черном ходу, на дворе и на помойке. Совершая эти обходы, Фишбейн вспоминал, как в старое время нередко раздавался сухой тенорок Вахромеева. Три года Фишбейн оберегал дом от всех опасностей и теперь точно знал, что дом № 2/11 по Никитскому бульвару, это он – Арон Соломонович. И никогда так не восхищался Фишбейн самим собой, как в эти минуты санитарной ревизии.

Если б Фишбейн не был в таком состоянии, может быть, ничего бы не случилось. Додя хорошо знал, когда можно говорить с отцом в открытую:

– Папаша, я хочу сообщить приятную новость. Я прошу вас…

– Опять насчет стихов? Приятная новость! Достаточно выброшено денег на ветер!

– Кажется, я говорю серьезно, – возразил Додя и сунул руки в карманы пиджака. – Я женюсь!

– Что? На ком ты женишься, жених беспорточный?

– Вы не волнуйтесь и не сердитесь: я женюсь на Сузи!

– На ком? На ко‑ ом ты сказал? – заорал Фишбейн. – Ты понимаешь, что говоришь, мамзэр?

– Не играйте трагедии!

– Ах, так?

Фишбейн задыхался. Он схватил Додю за галстук, стал трясти и фыркать ему в лицо. Додя барахтался в руках отца, у него тряслись колени, в глазах плыли красные круги, и он крикнул первое, что пришло ему на ум:

– Мам! Мам!

Было ли это? Скакал на чугунной лошади Скобелев и доскакался. Скакали тифозные вши и доскакались. Кто остановит скачку финансовых разбойников? От этого лихорадочного галопа советский рубль полетел вверх тормашками.

– Я ничего не продаю, я покупаю! – объяснял Фишбейн Петьке. – Государственный банк выдает ссуду за двенадцать процентов в месяц, а деньги падают больше, чем на двенадцать. Спрашивается: кто будет доплачивать банку? Спасибо за ссуду, лучше не надо!

Петька промолчал: его так учил отец: слово – серебро, а молчанье – золото. Правда, молчанье не есть признак ума, но Петька с удостоверением «Всерокомпома» за пазухой ни в чем не нуждался. Он продавал марки, получал проценты, подрабатывал на бирже и жил припеваючи.

– Эх, Арон Соломоныч! Сыграйте на разницу! Делов бы накрутили! – сказал он, поправляя съехавшую на бок кружку для сбора денег.

– Накрутить легко, раскрутить трудно. Вот у Ленина неплохая голова! До него крутили все, кому не лень, а раскручивать ему трудно. И даже очень!

Еще не мало соображений государственной важности услыхал Петька, смотря, как Фишбейн вылезает из голубой пижамы и влезает в серый костюм. Петька был уверен, что большевики дали большого маху, не пригласив Арона Соломоновича в наркомы…

– Идем, Петя! – сказал Фишбейн, надевая фетровую шляпу и беря трость:

– Цилечка, я не буду чай пить, я в магазине почайпил!

– Он не будет! А для кого я ставила самовар? Для соседа?

Фишбейн поцеловал жену и, не слушая ее, подтолкнул Петьку к парадной двери. Что понимает женщина в коммерции? Фишбейн продал свой бриллиант, случайно заработал на партии каракуля и, когда менял совзнаки на фунты, потерпел убыток! Он решил больше не менять через вторые руки, хотел поручить Доде, но Додя – неделовой человек! Приходилось итти самому, и Фишбейн избрал в проводники Петьку.

Ильинский бульвар пенился зеленью. Стриженые тополя шли голова в голову, липы – кривобокие толстушки – норовили дотянуться до соседей, травы густо набегали и распирали газоны. За высокой сеткой из красных колышков дети пекли вкусные песочные куличи и удирали по траве от нянек. Воскресший сторож, в фуражке с зеленым околышом, важно прохаживался по аллеям и, проколов железной палкой бумагу, собирал трофеи в сумку. В конце бульвара, на черной часовне который год турок убивал женщину, держащую на руках ребенка; который год неведомый отец благословлял сына на войну, и святая дева являлась пленному гренадеру. Над ней сверкали облезлые слова апостола Иоанна:

Больше сея любве никто же имать да кто душу свою положить за други своя.

Утопая по горло в земле, две допотопные пушки разевали покрытые плесенью рты и глотали окурки, бросаемые ошарашенными людьми. Эти люди образовали месиво из вертящихся голов и прыгающих рук. Они кружились, толкались, наступали друг другу на ноги, ругались и облепляли продавца. Продавец, подняв воротник пиджака и по уши нахлобучив кепку, тряс монеты, словно играл в орлянку.

– С кем делаю золото? Покупаю, продаю, меняю!

Другой сдвигал на затылок шляпу, топтался на месте и вытягивал шею, как жираф:

– Беру доллары, даю доллары. С четвертью беру, с половиной даю!

Петька расчищает дорогу локтями, ведет Фишбейна в самую гущу, но чья‑ то рука хватает Фишбейна за пуговицу:

– Делаю разницу на завтра! Имею франки, эстонки, лиры!

– Не морочьте мне голову! – отбивается Фишбейн, и пуговица его остается в чужой руке.

Петька ведет его на ступени часовни. Фишбейн снимает шляпу, вытирает на лице пот и обмахивается платком. Его окружают и тянут за рукав:

– Что вы продаете?

– Ничего!

– Что вы желаете?

– Чтоб вы отстали от меня!

Фишбейн поворачивается к Петьке, но Петьки нет: в человечьем разливе его картуз ныряет и выплывает, как поплавок. Вот‑ вот Фишбейн поймал его взглядом, и опять он исчез и мелькает в другом конце. Напрасно Фишбейн упирается ногами, ударяет соседа в бок, наступает на чью‑ то юбку, – его оттеснили, он уже попал в водоворот, черная часовня уплывает от него, и он кружится, кружится.

– Гражданин, с вас двадцать тысяч!

Фишбейн видит рядом юношу. У него такой же нос, картуз и такая же фуражка, как у Петьки.

– С меня? За что? – возмущается Фишбейн. – Не приставайте с глупостями!

Но Петькин двойник не отстает, плывет сбоку, протягивает марки:

– Берите, или в милицию!

Фишбейн не может толкнуться ни назад, ни вперед, он упирается грудью в грудь двойника и орет:

– Петя! Петя!

Но двойник крепко держит его за рукав. Фишбейн уступает, лезет за бумажником:

– Возьмите тысячу!

– Гражданин! Вы жертвуете официальному органу, это вам не лавочка!

И вдруг из толпы выкатился Петька. Он сразу сообразил, что происходит, стукнул по плечу своего двойника:

– Жоржик, брось! Это – свой!

Жоржик шмыгнул носом, ловко, как Петька, сплюнул себе под ноги, повернулся и вклинился в ряды.

– Веди меня к выходу! – велел Фишбейн Петьке и, уцепившись за него, протиснулся за палисадник. – Это не биржа, это – шайка попрыгунчиков!

Петька засмеялся и помахал рукой уезжающему Арону Соломоновичу. Но Фишбейн не обернулся. Он ехал, злясь на себя, на Петьку, и бранил извозчика:

– Ты думаешь, что ты меня на кладбище везешь? Прибавь рыси и убавь чмоканье!

Фишбейн слез на Неглинной у «Бара». Швейцар распахнул перед ним дверь и снял обшитый золотым кантом картуз. Фишбейн отдал шляпу и трость, взглянул в зеркало и провел рукой по подбородку, пробуя, чисто ли выбрит?

Он пошел за швейцаром по залу. За столиками завтракали и, вперемежку с яичницей и бифштексом, совершали сделки. Здесь учитывали спрос и предложение и, быть‑ может, устанавливали курс иностранной валюты.

Швейцар постучал в дверь кабинета № 5, и Фишбейн вошел:

– Ты давно, Степан Гордеич!

– Минут с пяток!

– Что мы будем кушать? – продолжал Фишбейн, заглядывая в карточку меню. – Дайте мне порцию ветчины!

– А мне бы чего покрепче! Студню, вот!

– Студень не держим‑ с! – выпалил официант и выхватил из‑ под мышки салфетку. – Не угодно ли заливной осетринки‑ с?

Когда он ушел, Фишбейн развалился на стуле:

– Ну, как дела?

– Дела не ахти какие! Жили, как у Христа за пазухой. Теперь торгуешь, торгуешь – денег много, товару мало. Эдак до пустых полок доторгуешься! – Лавров пощупал бороду – на месте ли, и, вздохнув, продолжал: – Во время батюшки‑ царя была голодуха, и у этих жрать нечего: говорят, на Волге людей едят! Опять же православную церкву грабят: вот у Пятницы Прасковеи все иконы испоганили, золотой алтарь поободрали! Кабы пошло мужику, а то, небось, все по рукам!

– У нас тоже закрывают синагоги. Отбирают серебряные подсвечники, а им красная цена – сотня! А почему им не отбирать? Они сами себе правительство, сами себе народ!

– Народ‑ то народ, а куды ни плюнь, везде яврей!

– Какой еврей? Это не евреи, а голодранцы! Вместо субботы, они сделали наоборот: субботник!

– Опять верно! Правильному яврею не сладко!

– А кому сладко? Татары кричали шурум‑ бурум, – кричат, китайцы продавали че‑ су‑ чу, – продают, цыгане гадали и крали кур, – гадают и крадут!

Они ели, смотря друг на друга, и прерывали чавканье, чтобы похвалить кушанье. Фишбейн заказал кофе по‑ варшавски, Лавров – ситро. Наевшись, напившись, они отставили тарелки и стаканы. Фишбейн вынул из бокового кармашка две сигары: одну протянул Лаврову, другую закурил сам.

– Теперь поболтаем о деле! Что у тебя наклешвается?

– Гвоздь‑ шестидюймовка, по двенадцати пуд!

– Чем платить?

– Какими хочем!

Они вынули записные книжки. Фишбейн писал быстро, и цифры разбегались по страницам, как зайцы. Лавров выводил медленно, и числа жались друг к другу, как испуганные барашки. В исчислениях золотого рубля сам чорт сломал бы ногу; но Фишбейн и Лавров не принадлежали к врагам рода человеческого, и ноги их остались невредимы.

– Стоющее дело! Я иду в пай напополам! – заявил Фишбейн и стряхнул пепел сигары. – Сколько мы авансируем?

Жил Фишбейн, заботился о семье, сердился, что сын его бездельник, но никогда не думал, что примет близко к сердцу решение Доди.

– Мальчишество или его обработали по всем правилам? – спрашивал Фишбейн и отвечал. – Что бы то та было, как бы то ни было, мой сын не женится на гойке. Еще бы эта гойка была дочерью известного профессора, доктора, а то вдова расстреленного комиссара! Или для сына Фишбейна не найдется в Москве еврейская девушка?

Арон Соломонович понимал, что все зависит от первого решительного шага, обдумал план действия и посвятил в него жену. Видя, что ее Додя на краю гибели, Цецилия проклинала Сузи и, как наседка, готовилась защищать своего двадцатидвухлетнего цыпленка. После долгих споров супруги послали за рэб Залманом, и он пришел. Шамес сложил зонт и поставил его концом в плевательницу, чтобы туда стекала вода. Он отряхнул котелок, снял калоши и побранил погоду:

– Наши раввины знали, какая будет погода за сорок дней вперед!

– Садитесь, рэб Залман! – пригласила Цецилия.

– В талмуде есть место, где сказано, что в 1914 году будет великая вой на.

– А в талмуде не сказано, когда кончатся большевики?

Шамес отрицательно покачал головой:

– Во время второго храма у нас тоже были большевики: зей лотим. Тогда мы имели Интернационал из ремесленников, рабов и всех капцоним!

– Цилечка, ты бы похлопотала о самоваре! – сказал Фишбейн, войдя в столовую. – Как живем, рэб Залман?

Рэб Залман догадывался, что у Фишбейна не все в порядке, – иначе его не позвали бы. Он с нетерпением ждал, когда ему скажут, что от него требуется. Ему надоело получать от Фишбейна гроши, и на этот раз он не хотел промахнуться. Он всматривался в лица хозяев, пытаясь узнать степень их волнения. Он украдкой оглядывал вещи: иногда вещи говорят за хозяев. Но ничто не указывало на то, что в этом доме произошло несчастье или переполох. Одно было подозрительно: Цецилия покрыла стол белой скатертью, поставила чайную посуду и достала из буфета кулич и пасху. Его, рэб Залмана, так никогда бы не приняли, если‑ бы в нем не нуждались. Он понюхал кулич и пасху и подивился на их аромат. Когда Цецилия дала ему горбушку кулича, он отрезал сахарные буквы «X. В. » и прочитал молитву.

– Кстати, – заметил Фишбейн, – вы знаете, я получил письмо от Наума. Он пишет на лошен кэйдеш, и я не все разобрал!

Шамес достал бархатный футляр, вынул очки, подышал на них, протер красным платком и посадил на нос. Он читал и переводил слово в слово:

Брат мой, мудрый Арон!

Да будет благословен род твой, и да провалится земля Израиля со всеми сионистами вместе! Я еле‑ еле унес оттуда ноги и на последние пиастры проехал Египет, Италию, Швейцарию и застрял в Вене. Если ты не вышлешь мне денег, ты не увидишь меня и Фаню в живых!

Я поведаю все коротко. Чтоб такая короткая жизнь была у англичан! Все деньги я отдал одному арабу, эфенди, за землю. Эта земля годилась не для посева, и для кладбища. Мы жили на улице, в общем бараке, были баклажаны на всякий лад и делали из фасолей цимес, кашу и пироги. Иногда мы позволяли себе деликатессы: селедку с картофелем без всякого масла, которое здесь не выдают по карточкам, потому что карточек тут тоже нет.

Где видано, чтобы евреи прожили без погрома? Затравленные англичанами арабы громили и резали нас не хуже наших черносотенников. Мы спрятались, как во время Миколки, и потом убежали в Яффу. Еврейские легионы были арестованы по указу короля Георга, чтоб он сгорел заживо на медленном огне! Наши бараки и посевы были стерты с лица земли, и Господь не заступился за Израиля! Евреи из мемшалы успокаивали нас, и мы молились у Стены плача.

Я вспомнил твою пословицу и говорю, что эти молитвы помогли мне, как мертвому клизма. Я продал за десять фунтов свою землю тому эфенди, у которого купил ее за сто двадцать, и уехал!

Брат мой, добрый Арон! У меня осталось семьдесят пиастров. Фаня на последнем месяце. Как она родит, – я понятия не имею. Одна надежда, что ты поможешь твоему несчастному Науму.

Мой адрес. Вена, Леопольдштрассе, 35.

– Как вам это нравится? – наконец крикнул сдерживающий себя Фишбейн. – Когда ему хорошо было, он не писал, а теперь я должен заботиться об их родах. Сперва надо иметь на что родить, а потом уже пускаться в производство! Какой нетерпеж! Благо есть на свете брат, Арон, у которого куры денег не клюют. Так извините, может быть, куры червонцев не клюют, а доллары они очень хорошо клюют!

– Что ты себе портишь кровь, – упрекнула его Цецилия. – Не посылай ему денег, и кончено!

– Хорошее «кончено»! Он же мне брат!

– Тогда пошли ему на дорогу!

– То‑ есть, как «пошли»? Ты мне много заработала?..

Вошла Луша. На ней было ситцевое платье с рыжими цветочками, крахмальный фартук с оборками и красные ночные туфли – подарок Цецилии. Гремя крышкой, камфоркой, жестяным чайником, она долила самовар и вытерла его мельхиоровое брюхо. Она ни на кого не смотрела и ушла, шлепая туфлями и громко хлопнув дверью.

– Как будто одолжение делает! – перевела Цецилия разговор на другую тему. – Люди совсем отбились от рук!

Рэб Залман кивнул головой, оттого что рот его был занят, и отхлебнул чай с блюдечка. Фишбейн приступил к делу:

– Не только прислуга, с детьми тоже нет сладу! Возьмите нашего Додю: он влюбился!

– Ага! – подумал шамес и, перестав жевать, приготовился слушать.

– Против этого влюбления есть одно лекарство: женить! – продолжал Фишбейн.

– Арон, погоди! – возразила Цецилия. – Доде надо втолковать, он еще одумается.

– А я говорю, – настаивал Фишбейн, отстукивая рукой каждое слово, – его надо женить, женить и женить!

– Женить – это моя специальность! – важно произнес рэб Залман. – Об этом нужно, ой, как подумать!

– Конечно, нужно подумать! – не унималась Цецилия: – Додя по‑ настоящему любит и никого не хочет, кроме своей шлюшченки!

– Вы знаете, – вмешался шамес, – когда червяк сидит на редьке, он уверен, что слаще ее нет ничего на свете!

Фишбейн поднялся со стула, пригласил рэб Залмана в кабинет, и шамес пошел за ним, на ходу бормоча вечернюю молитву. Когда он помолился, Фишбейн заговорил о кандидатках в невесты. Рэб Залман сообщал: кто родители, сколько лет невесте, какое у нее лицо, приданое и душа. У всех невест были порядочные родители, мало лет, много приданого, красивое лицо и добрая душа. Фишбейн вынул записную книжку и впервые вместо вычисления курса записал фамилии девушек.

– Помните, – наставлял Фишбейн шамеса, – теперь не прежнее время, делайте по‑ интеллигентному: берите ложу в театр, и пусть туда приходит невеста со своими, и я с Додей. Только не тяните дело!

– Еврей всегда спешит! – воскликнул рэб Залман и попросил денег на расходы.

– Больше всего мне подходит дочь Карасика, – признался Фишбейн, отсчитывая шамесу деньги: – Во‑ первых, она дочь доктора, во‑ вторых, я немного знаком с ним, и, в‑ третьих, он дает за ней два стакана бриллиантов. Но вы обязательно покажите мне жену доктора: через десять лет дочь будет вылитой маманей. Я сужу об этом по моей Цилечке!

– А‑ я‑ яй, как верно! – подтвердил рэб Залман, думая, что опять мало выпросил у Фишбейна. – Если мать – корова, то дочь – телка!