ГЛАВА ПЯТАЯ

Кто выдумал коменданта? Кому пришла такая сумасшедшая мысль в голову? Жили себе жильцы дома № 2/11 по Никитскому бульвару, жили – в ус не дули, я сразу – дым коромыслом!

Комендант был плечист, голова его, словно котел, сидела на короткой шее; намасленные, расчесанные на прямой пробор волосы сверкали, как лакированные. Его рубаха – синяя с белыми полосками – выбивалась из‑ под красного пояска, брюки были заправлены в сапоги, и начищенные сапоги блестели, как его волосы. Слова он сыпал, как горох, замолкал посреди речи и проводил рукой по изъеденному оспой лицу. Свою речь он начал издалека, рассказал о деде, об отце и о себе. Он точно объяснил, кто из них чем занимался, и себя, прослужившего одиннадцать лет в банщиках, причислил к рабочему классу. Дойдя до рабочего класса, он пообещал собранию выложить всю правду‑ матку, ударил себя в грудь кулаком и сразу перешел на крик:

– Братцы, какой же это к лешему комитет, когда у их булгахтерия, что у татар: ни прихода тебе, ни расхода, – все жалованье, да жалованье! Купили у Лаврова бозныть сколько продукту, а как выдавали, – не поймешь! Братцы, заправила всех делов председатель, – пущай держит ответ!

Тут комендант выхватил из кармана листик бумаги, выкрикнул недостающие суммы, подсчитал их и, как ошпаренным веником, хлестнул итогом.

Ему закричали:

– До‑ воль‑ но!

Хухрин, сложив рупором руки, гаркнул:

– До‑ лоой!

Комендант хлопнул кулаком по столу и продолжал мылить голову председателю. Фишбейн поставил локти на стол, положил подбородок на ладони и снисходительно посмеивался. Видя, что Фишбейн весел, жильцы успокоились. Комендант дошел до хрипоты, замолчал, нахлобучил картуз, пошел, и сапоги его скрипнули. Фишбейн встал, попросил у казначея домкома справку, и Лавров залистал книгу, отдергивая пальцы, словно страницы были горячие. Фишбейн говорил, как у себя дома, и главное было не в том, что он сказал, а в том, что он мог сказать:

– Бросаться цифрами, как мячиками, – что в этом хорошего? Это называется серьезный подход к делу? Возьмите прошлогоднюю сумму: шесть тысяч. Написано: «жалованье домовому комитету», а читается наоборот: «от домового комитета жалованье охране»! Зачем так кипятиться? Надо было взглянуть на расписки: на них подписи членов домкома и председателя не имеется. Я думаю, что пока председатель может обойтись без жалованья! А? – Фишбейн выждал, пока затихнет взрыв хохота и продолжал: – Эту несчастную лавку я открыл собственными руками, и выходит – я сам теми же руками ее разграбил! Всю муку, крупу, картошку, консервы съел один я? Скажите, пожалуйста, какой обжора! Я советский, незаменимый работник, и мне вовсе не сладко быть в шкуре председателя. Я предлагаю общему собранию: кто хочет, берите!

Фишбейн взял со стола свой скипетр и корону – штамп и печать домкома, и протянул их жильцам. Кто стоял вблизи его, – попятился, кто сидел, – не двинулся. Лавров бросился к нему, схватил его за руку и повернулся лицом к собранию:

– Православные! Чего молчим‑ то? – воскликнул он и подбоченился.

Собрание пришло в себя, затопало, зарычало, – головы, руки, кулаки! Передние ряды надвинулись, окружили коменданта и сдавили. Он рванулся вперед, оттолкнул одного, другого, подскочил к председательскому столу, и голос его вынырнул из гула, как рыба из воды:

– Дерите глотку, мать вашу!.. Через три дня во как уплотню! – он поднял кулак: – своих не узнаете!

От него отступили, притихли и съежились, словно он окатил их из шайки холодной водой. Комендант одернул рубаху, взял лежавшую на стуле куцую свою шинель и, накинув ее на плечи, шагнул к выходу. Фишбейн среди общего молчания проговорил:

– Что вы хотите от банщика? Он привык мыть, парить, а ему поручают вахромеевский дом! Где логика, господа?

Дни, как пегие клячи, тащились друг за другом, ветер охрип, тополя заболели желтухой, липы – краснухой. Галки не шагали по слякоти: зачем зря лапки марать? Галки качались на церковных коронах, задирали тощие хвосты и накрик кричали. В квартирах клали кирпичные печи, ставили «Пчелки», пробивали в стенах дыры для железных труб и коптили потолки. На лестницах рубили дрова, гул ухал от чердака до подвала; по ночам в Мерзляковском разбирали стройку и пилили на дворе доски. За работой шушукались: скоро придет Петлюра, скоро – Деникин, скоро – Юденич.

Фишбейн верил и не верил слухам: пусть кто хочет придет, но пусть действительно придет. Тогда Фишбейн перестанет думать, когда нагрянет комендант, чем кончится дело Траура, и найдут ли бриллиант в блоке висячей арматуры. Тогда он послушает, как поговорят с ним члены домкома или – еще любопытней – жильцы; он посмотрит, как ему не поклонятся, или не согласятся с ним без спора.

– Ради кого старается Антанта? Генералы? Эсэры? – спросил он Лаврова. – Кто сможет вознаградить их за преданность и за кровь? Дворник Василий? Рэб Залман? Нищая Россия? Нет, я, ты – вся честная Москва заплатит им по‑ царски! Да, Степан Гордеич, что ни говори, дела поправляются! Не сегодня‑ завтра дадим им пить! – добавил он и пощекотал Лаврова.

Лавров не выносил щекотки, взвизгнул и, вдруг прижав руку к сердцу, произнес:

– Вот что, Арон Соломоныч, поехал бы ты на время куды. Придут спасители наши, примутся за явреев и хороший человек не убережется!

– При чем тут я? – воскликнул Фишбейн. – Мой дедущка – николаевский солдат, двадцать пять лет служил царю, имел медали, получил ефрейтора. Я купец первой гильдии, никогда не объявлял неплатеж… Надо отличать меня от вольных еврейчиков, – они все навертели, и все дела на их голову!

– Кому говоришь‑ то!.. Знаю, что наш, а лучше от греха подальше! – посоветовал Лавров и спрятал бороду под пиджак.

Видали ли вы, как трамвай сходит с рельс? Фишбейн сошел с рельс. Он вприпрыжку бегал с места на место, грозился кулаками и показывал кукиш невидимым врагам.

– Что мне сделали большевики? – спрашивал он себя. – Ничего! Опасно жить? А погром – не опасно? Что хуже: комендант или погром? Комендант – один человек! Я могу с ним сговориться. Погром – не один человек! Попробуй, сговорись с ними! Я – незаменимый, у меня охранная грамота, две грамоты, ударный паек, чорт знает, что у меня! Сперва разгромят, убьют, а потом иди, разговаривай с ними. – Он выпил залпом стакан воды, увидал себя в зеркале и язвительно спросил двойника:

– Как вы хотели сказать Николаю Николаевичу? Ваше высочество, я был форменным идиотом… Ну, иди, отдай им деньги, поклонись этой сволочи. Они возьмут, будь покоен, а потом назовут жидом и выпустят кишки! О, идиот сорок раз! – и Фишбейн со злости плюнул своему двойнику в лицо.

Цецилия в ужасе бегала за мужем, умоляла его прилечь, выпить чаю с малиновым вареньем и пропотеть. Она вызвала по телефону Константина Константиновича. Бочаров приехал, пригладил рыжие усы, выстукал и выщупал Фишбейна. Пациент жаловался на боль в голове, в груди и в почках. Константин Константинович – что оставалось ему делать? – прописал сладкую микстуру, горький порошок, и главное: диэту и покой. Фишбейн пожал ему руку, передал двести пятьдесят рублей и спросил:

– Ничего нового не слышно? Говорят, евреев будут бить?

– А! – протянул Константин Константинович. – Не всех, но обязательно будут!

Москва была объявлена на военном положении. Коммунистов «Центроткани» мобилизовали. На улицах, на специальных щитах расклеивали газеты, и тысячи пар глаз проглатывали фронтовые вести. Каждый человек сообщал новости о зеленой армии, о холерных заболеваниях, о заговорах, о расстрелах и о воскресении из мертвых Николая второго. На рынках не было хлеба, в очередях дрались, крупчатка стала равноценна человеческой жизни. Дом № 2/11 по Никитскому бульвару притаился, вращал стеклянными глазами и ждал. Об уплотнениях никто не вспоминал. Многие женщины готовили белые платья. Хухрин задирал голову и при встрече говорил:

– Здравия желаю!

Лавров привел дворника в домовую контору, мотнул головой на портреты членов Совнаркома и приказал:

– Василий, сымай синагогу!

Дворник влез на стул, содрал портреты со стены и бросил в печь.

Цецилия заметила в муже перемену, взяла его за руку:

– Тебе немножко легче? – спросила она.

– Немножко? Да!

– Константин Константинович говорил, что он прописал тебе прямо волшебный рецепт.

– Рецепт? – засмеялся Фишбейн и, осторожно приподняв угол обоев, вытащил бумажку. – На, читай мой рецепт!

И Цецилия прочитала:

Выписка из протокола № 72 „ЦЕНТРОТКАНИ“.

Слушали:

7. О заведующем мануфактурной лавкой „Центроткани“ гр. Фишбейне, А. С.

Постановили:

7. Ввиду неоднократной агитации гр. Фишбейна в помещении лавки, носящей явно контр‑ революционный характер, объявить ему вторичное предупреждение с указанием, что в следующий раз последует увольнение со службы с доведением о причине таковой до сведения Московской Чрезвычайной Комиссии.

С подлинным верно:

Секретарь: Н. Степанов.

– Арон, они тебя арестуют? – всхлипнула Цецилия.

– Что ты? Это мой рецепт для Юденича! – успокоил ее Фишбейн, пряча бумажку под обои.

– Почему же здесь казенная печать?

– Чтоб у Троцкого вскочило столько чириков, сколько рублей мне стоила эта печать!

Если б кто нибудь сказал Фишбейну, что Траура арестуют, он посмеялся бы над этим чудаком. Когда Додя получил повестку от следователя Ревтрибунала, Фишбейн позвал сына в кабинет и посадил его перед собой:

– Что бы тебя ни спросили, ты сперва подумай, а потом отвечай, – учил он Додю. – Имей в виду, что ты должен говорить голую правду; только не говори, что Траур бывал у нас дома. Скажи: Сузи заходила, а он заезжал за ней. И лучше много не болтай. Ответь: – не знаю, не видал, и молчи! Понял?

– Понял!

– Что понял?

– Буду молчать!

– Осел! Будешь молчать, – тебя посадят! Я тебе русским языком говорю: говори сколько хочешь, но не выговаривай все! Понял?

– Понял!

– Повтори!

Додя испуганно посмотрел на отца, заморгал глазами и заплакал. Цецилия услыхала, распахнула дверь и закричала:

– Ты оставишь ребенка в покое или нет? Не то что успокоить его, он доводит его до слез. Прямо сумасшедший человек!

– Кто, я сумасшедший? – обиделся Фишбейн.

– Нет, я сумасшедшая, – отрезала Цецилия, взяла сына за руку и увела его из комнаты…

В одиннадцать часов Фишбейн пришел в «Центроткань». В лавке было холодно, служащие ходили в шубах, в бурках и прятали распухшие пальцы в карманы, Они говорили об отступлении Колчака, спорили и пили морковный чай с сахарином. Фишбейн не знал, радоваться ему – или горевать? Генерал повернул назад, погрома не будет, и это – очень хорошо. Но Фишбейн должен опять служить в «Центроткани» и смотреть, как его собственный товар лежит на чужих полках. Этот товар давно не давал ему покоя. Он велел сложить все куски в отдельный шкаф, часто вынимал их, развертывал и гладил шелковую материю.

– Нет, вы только пощупайте! Видали вы когда‑ нибудь такой товар?

И служащие божились, что никогда такого шелка не видели, а некоторые недоумевали: кому нужен в такое время шелк? Этот вопрос очень тревожил Фишбейна: дорогой товар лежал в сохранности, никто его не требовал, и начальник хозчасти предлагал уступить его другому учреждению.

Фишбейн каждый месяц производил учет товара, показывал все возрастающую стоимость шелка и оттягивал обмен. У него и без того болело сердце: жены начальников узнали о шелке и брали себе без очереди и нормы на блузочку да на юбочку. Когда Фишбейн отмеривал материю, руки его дрожали, и он горячо желал женам подохнуть до той минуты, пока они наденут платье из его шелка. Он сказал начхозу, что на днях обменяет всю партию шелка на ситец, и начхоз (есть еще на свете добрые люди! ) приказал ему не отпускать ни одного вершка шелковой материи.

Фишбейн заглянул в «Известия» и покачал головой:

– Ну и спешку же вы нагнали, ваше превосходительство! – пошутил он над Колчаком. – Говорят, вам хороший пропеллер вставили и пожелали попутного ветра!

Служащие захохотали. За обедом, глотая пшенную кашу, они передали эти слова другим, и сам начальник хозчасти похвалил Фишбейна. Но ему было не до похвалы: он звонил по телефону домой, и Цецилия сказала, что Додя вернулся, плачет и ничего не говорит. Фишбейн насилу досидел до шести часов. Он прибежал домой потный и злой. Додя пил кофе и ел пышки. Снимая в столовой шубу и шапку, Фишбейн спросил:

– Что слышно?

– Ничего! – успокоил его Додя, отхлебывая с блюдечка.

– Как ничего? Тебя допрашивали?

– Нет!

– Что же, ты танцовал в Трибунале?

– Тоже нет!

Тут вмешалась Цецилия, упросила мужа сесть и рассказала ему, что Граур давал своим служащим удостоверения и, подделывая подписи на ведомостях, получал за них жалованье, продукты и обмундирование.

– Настоящий жулик! – воскликнул Фишбейн. – Чтобы так хапать, – надо уметь! Как же теперь комиссия по формированию?

– Расформирована! – произнес Додя и откусил половину пышки.

– Напихал полный рот и говорит: – рас‑ фыр‑ мы‑ рована! – передразнил его Фишбейн. – Ты думаешь, легко получить военную службу в Москве? Хотя, что тебе беспокоиться, у тебя есть отец, он за тебя будет бегать, а ты будешь пописывать! Негодяй!

Цецилия встала между мужем и сыном, но Фишбейн топнул ногой и ушел в кабинет. Он снял со стены портрет Траура, разрезал картон, вытащил фотографию и разорвал ее. Потом вызвал по телефону Константина Константиновича и просил его подыскать для сына место, дающее отсрочку по воинской повинности. Бочаров пообещал нащупать почву в том батальоне, где он работал, и в свою очередь пожаловался Фишбейну, что никак не может достать крупчатки. Фишбейн ответил, что разузнает о муке в «Центроткани» и при первой возможности пришлет ее Константину Константиновичу на квартиру.

– Он на мне зарабатывает больше, чем я на нем, – подумал Фишбейн и решил в воскресенье поехать к военному врачу.

Но в воскресенье утром Фишбейна подняли с постели: в домовую контору пришел комендант и потребовал председателя домкома.

В течение пяти месяцев члены домкома бомбардировали жилищный отдел, и отдел обследовал, пересматривал и откладывал назначение коменданта. Кто думал, что все это плохо кончится? Начальника отдела сменили, а новый отклонил ходатайство домкома и выдал коменданту на руки мандат. Фишбейн не волновался во время октябрьской перестрелки: тогда враги были вне дом«. Теперь враг проник в его королевство, и он бросился в бой. Комендант спокойно встретил его, показал список уплотняемых и список вселяемых.

– Сегодня день отдыха, – заявил Фишбейн, сдерживая себя, – прошу вас зайти завтра!

– Будя завтраками кормить! – отмахнулся комендант. – Видно, в концентрашку захотел!

Он взял под мышку свой портфель, шмыгнул носом, и прежде, чем Фишбейн успел ответить, вышел из конторы. Что же, Фишбейн должен бежать за ним? Он велел Хухрину обойти намеченные к уплотнению квартиры, предупредить и успокоить. Жильцы прибежали к Фишбейну на квартиру: когда будут уплотнять? не избрать ли комиссию? кого уплотнять в первую очередь? Списков коменданта никто не признавал, каждый кричал о несправедливости и предлагал новый план уплотнения. Фишбейн видел злые лица: король не узнавал своих поданных. Днем домком заседал, и впервые Все члены домкома говорили и голосовали. Вечером Хухрин ходил с ревизионной комиссией по квартирам и под ей беспристрастным оком вымерял жилую площадь. В понедельник комендант пришел с милицией и уплотнил по своему списку. Когда Фишбейн вернулся со службы, в доме начиналось сражение между старыми и новыми жильцами. Старые жильцы повесили замки и не пускали новых туда, куда царь пешком ходит. Такая охрана царского трона вывела новичков из терпения, они пожаловались коменданту, и он сбил молотком все замки. Старые жильцы кричали, что это – кража со взломом, но комендант пригрозил:

– В другой раз заколочу сортиры! Бегайте в прачечную, коль так ндравится!

Фишбейн не ожидал от коменданта такого напора. У него мелькнула мысль, что его квартиру тоже могут уплотнить. Еще бабушка на двое сказала: полагается ли Луше отдельная комната, и может ли племянник рэб Залмана, не ночуя, считаться жильцом? Когда Фишбейн вообразил, что чужие люди придут в его квартиру, замарают ковры, испортят мебель и станут смотреть ему в рот, он решил итти напролом.

Комендант поселился в шестнадцатом номере. Фишбейн послал дворника узнать, дома ли он, и, получив утвердительный ответ, сам отправился к нему. В комнате коменданта стоял разлезшийся комод, на комоде бутылки, стакан, в стакане торчала вобла. У окна находился кухонный столик, подле него два табурета, один на трех ногах, другой, прислоненный к стене, на двух. Была еще в комнате раскладная кровать, неразвязанный узел и повешенная за ремень на гвоздик гармоника.

– Тоже обстановочка! – заметил себе Фишбейн и, садясь, предложил: – Будем говорить откровенно. Я сам страдал от империализма. Вы видите, что мы с вами имеем дело с врагами советской власти. Если бы я за вас шел открыто, меня переизбрали бы. Это так же верно, как я вас вижу!

Фишбейн открыл мельхиоровый портсигар и протянул его коменданту, но комендант вынул из кармана курительную бумагу, махорку и стал крутить козью ножку:

– Может, это верно, – заявил он, – только я беспременно должон уплотнять! – и, закурив, он пустил синюю струйку дыма.

– Об этом мы с вами договоримся! – подхватил Фишбейн. – Верьте мне, пока я председатель, вам не будет плохо. Я не люблю, чтобы кто‑ нибудь мне делал задаром!

Комендант выплюнул дым, вскочил и, напирая ляшками на стол, долго крыл Фишбейна в душу, в кровь и в печенку.

– Что вы? Что с вами, господи? – растерялся Фишбейн и почувствовал, что под ним трещит табуретка.

– Господи, господи! Во! – выпалил комендант и поднес красный волосатый кулак к носу Фишбейна.