ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Не на своей ли шкуре выучился Фишбейн приспособляться ко всем и ко всему? Он чуть ли не искренно обрадовался красному плакату:

Диктатура пролетариата – путь к социализму!

Фишбейн сменил пиджак «а толстовку, брюки на рейтузы, штиблеты на сапоги и зашагал по этому пути: он стал заведывать мануфактурной лавкой «Центроткани». Как тараканы из щелей, в лавку наползли бывшие хозяева и приказчики – наниматься на службу. В руках заходили аршины, на прилавках заструился ситец, бязь и миткаль, защелкали счеты, и в заборных книжках родились первые цифры. Фишбейн ходил с аршином, по привычке постукивал по прилавку и командовал:

– Отрезайте ровней! Не мните миткаль! Сверните мадеполам и положите на полку! Что вы кромсаете сарпинку? Это вам не колбаса!

Служащие прониклись к Фишбейну уважением. Некоторые пытались по старой памяти давать ему советы, но он сказал, что теперь не старый режим, и кто будет совать нос, куда его не просят, тот останется с носом. Делопроизводители, конторщики всех разрядов, машинистки получали мануфактуру по норме и за наличный расчет; начальство повыше, – конечно, если ему было угодно! – брало сверх нормы и в кредит. За какой‑ нибудь месяц Фишбейн приобрел сотни благожелателей, побывал у кого нужно в гостях и кого нужно принял у себя.

Жильцы быстро узнали, что Фишбейн незаменимый работник, и, встречая его, здоровались: такому человеку можно в день два раза поклониться! У своих дверей Фишбейн вывесил охранную грамоту, Цецилия убрала в сундуки вазы, статуэтки, картины, надела на мебель чехлы и пересадила золотых рыбок из аквариума в банку. Фишбейн снял с письменного стола серебряный чернильный прибор, снял ковер, и на те крючки, где раньше висели портреты Наполеона, Надсона и Керенского, повесил портреты вождей пролетариата.

– Арон, по моему, графа Толстого надо перевесить! – посоветовала ему Цецилия, стирая с портретов пыль.

– Какого Толстого? Что ты «е видишь, кого вытираешь! – удивился Фишбейн и подошел к портрету. – Это же известный большевик, Карл Маркс. При чем тут Лёв Толстой? У Лёвы Толстого борода идет в длину, а у Маркса в ширину!

Под вождями Фишбейн поместил портрет Траура и начальников «Центроткани». Сам он снялся в гимнастерке защитного цвета, увеличил портрет и скромно прибил его в угол. Рэб Залман посмотрел на портреты, отошел назад, прищурил глаз и пришел в восторг:

– Ой, господин Фишбейн! У меня язык присох к гортани, чтоб вы так жили!

Вошел Наум, покосился на рэб Залмана, вытер рукавом пот на лбу и сел напротив брата. Жизнь Наума выбилась из колеи, он не мог поспевать за людьми, и ему казалось, что они несутся рысью, галопом, вскачь – через барьер. Он не понимал, как можно жить, когда люди, как лошади, а лошади ломают ноги и околевают на улице. За старые делишки у него произвели обыск, и с тех пор он заболел автобоязнью: день и ночь стоял у окна и прислушивался, – не зафыркает ли на дворе грузовик? Он молился богу, потел и менял белье. Ночью измышлял такие ужасы, что голая жена вскакивала с кровати, выбегала в коридор и звала на помощь соседей.

– На тебе лица нет, – сказал Фишбейн. – В чем дело?

– Я совсем пропадаю! – признался Наум. – Я обливаюсь потом и схожу с ума! Что мне делать?

– Что значит: что делать? – проговорил Фишбейн, пожав плечами. – Приехали разные коммивояжеры и стали комиссарами. Люди для них вроде образчика: подошел – хорошо, не подошел – вон из прейскуранта! Это называется идея! И главное – отбирай, сажай, но живи сам! Ни себе, ни людям! У меня на службе коммунисты, – разве они живут? С голоду околевают, ходят в вонючих куртках, в обмотках! Что же удивляться, если порядочные люди бегут, куда глаза глядят!

– Я не знаю, может быть, мне тоже уехать? – спросил Наум и стал грызть ноготь. – Я бы очень хотел поехать в Палестину!

– В Палестину? – удивился Фишбейн. – Если бы я продал свой товар, я поехал бы в Париж, и только в Париж! Там Поляковы, Бродские, Жаботинские – сливки еврейского народа! Они дожидаются своего, – почему мне не дожидаться с ними? Что вы скажете на это, рэб Залман?

Рэб Залман взял кончик бороды в рот, пососал и выплюнул:

– Я скажу так, – слегка нараспев начал он, – умный банкир прячет свои деньги в разных сейфах: если в одном украдут, в другом останется. Господь бог видел, как бьют евреев, и спрятал их в разные страны: в одной убьют, в другой уцелеют!

Фишбейн улыбнулся:

– Оттого, что один еврей уедет, дело не изменится…

В дверь постучали.

…чего, чего, а евреев у нас хватит!.. Войдите! Войдите же!

– Можно? – спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. – Я мимоходом, потолковать надоть!

– Милости прошу! – пожал ему руку Фишбейн и откинулся в кресло. – Вот, Степан Гордеич, мой брат собирается уезжать!

– А дозвольте узнать, в какие места изволят ехать?

– Куда может ехать еврей? В Палестину!

– Одобряю! – воскликнул Лавров и погладил себя по коленке. – Пущай русскай живет на русскай земле, агличанин на агличанской, а яврей на яврейской!

Наум догрыз ноготь, выбрал второй повкусней, и вдруг вспомнил, что не обедал:

– Не дай бог, чтобы вы впряглись в мою телегу! Я пойду к Цилечке, она меня покормит!

И он ушел, медленно шагая по прямой линии, как игрушечный человечек, которого завели на короткое время. Фишбейн посмотрел ему вслед и подумал:

– Хорошо, что я не такой! Неужели меня и такого шмендрика родили одни и те же родители?

Лавров пожалел Наума:

– Напужался братец, с чего так? – и спохватился:

– Дорогой, не возьмешь ли балыка, икры, семушки, молодцы привезли, а девать некуда?

– Почем?

– Сочтемся! Может ситчику или бязьки отрежешь, – жена с дочкой пообносилась!

Фишбейн подмигнул правым глазом:

– Отчего не взять – возьмем! Скажи Василию, он притащит!

Лавров встряхнул бобровую шапку и, надев, спросил:

– Слыхал, царское золото отдали немцам? А те своим большевикам по шеям наклали?

Фишбейн покачал головой.

– Ну, ладно, в другой раз! – пообещал Лавров и попрощался.

– Садитесь поближе, – пригласил Фишбейн рэб Залмана, когда закрылась дверь, – у меня есть дело: даст бог, мы заработаем!..

– Если бег захочет, – весело заговорил рэб Залман и поехал на стуле к столу, – так и метла выстрелит!

На каждой московской улице, на каждом углу – базар: торгуют пайковым хлебом, молоком, кашей, пирожками, кусочками сахара. Торгуют и следят, – не мелькнет ли вдали красная шапка милиционера. От милиции спасаются, как от дождя, – под ворота. Дождь пройдет, и опять за старое.

Узнаете ли вы сегодня рэб Залмана? Сегодня ни шабес, ни ёмтов, а на нем новый котелок, шуба с котиковой шалью, желтые лайковые перчатки, и шагает он не так, как раньше: несет высоко голову, не смотрит ни на кого и курит не какую‑ нибудь папиросу, – сигару курит рэб Залман! За ним по мостовой тащутся ломовые сани с упакованными кусками мануфактуры. В кармане у рэб Залмана нужные документы, тщательно написанные счета и даже немного денег. В лавке «Центроткани» его встречает Фишбейн:

– Здравствуйте, гражданин Залманайтис! Привезли?

– Насилочки уговорил их, камрад! Лупят себе и лупят цену! Иностранные люди!

Сегодня рэб Залман – литовский поданный. Он не жестикулирует: руки его в карманах шубы и, разговаривая, он хлопает полами шубы, как петух крыльями. Он отдает препроводительную, фактуру и счет и смотрит, как вносят и раскладывают куски. Фишбейн пробует на ощупь каждый кусок и записывает в книгу.

– Где ваши глаза были, гражданин Залманайтис? – говорит он. – Весь материал одного цвета! Вы об этом нас предупреждали?

Рэб Залман развел руками (точнее карманами шубы), и растерянно посмотрел на Фишбейна: это не входило в программу. Фишбейн предложил скинуть со счета, рэб Залман скинул, но попросил половину суммы выдать мукой. Фишбейн возразил, рэб Залман настаивал, и Фишбейн сдался. Мешки с мукой взвалили на те же сани, рэб Залман получил из главной кассы пачку денег, распихал их по карманам и попрощался. Товар рассортировали, каждый сорт положили на отдельную полку и на полки наклеили ярлычки с замысловатыми названиями. Бухгалтер раскрыл товарную книгу, поискал препроводительную и фактуру, не нашел, и заявил об этом Фишбейну.

– Я же вам отдал в руки! Посмотрите, может быть, в конторке лежит! – посоветовал Фишбейн, хорошо зная, что оба документа находятся у него в кармане.

В конторке ничего не нашли, стали вспоминать иностранное название учреждения, отыскали в главной кассе счет, – на счете не было названия учреждения, под счетом стояла неразборчивая подпись. Фишбейн доложил начхозу, начхоз поморщил лоб и отложил вопрос до доклада начальнику «Центроткани»…

Фишбейн, как на крыльях, прилетел домой. Цецилия потащила его в кухню, раскрыла дровяной шкаф, – в шкафу были аккуратно сложены мешки с мукой. На столе ребром стояли перевязанные пачки денег. Фишбейн пересчитал их, – все было цело. В столовой топилась кирпичная печка. Фишбейн открыл дверцу и бросил в огонь препроводительную и фактуру. Был ли кто‑ нибудь счастливей его в эту минуту?

На окне лежала повестка. Фишбейн распечатал ее: она была написана от руки, и на ней расплывались кляксы. Он прочел ее, скомкал, швырнул и растоптал ногой. Радость его унеслась, как щепка по воде. Он зашагал из угла в угол и на ходу наподдал повестку ногой.

– Додя! – крикнул он и, когда сын пришел, отделяя каждое слово, приказал: – Иди, созови комитет! Скажи, что я хочу устроить концерт! Ты удивляешься – с какой стати? Не удивляйся! Я сыграю им на дудл‑ мудл!

Отослав Додю, Фишбейн сел на диван и стал обдумывать свое положение:

– Допустим, я расскажу о повестке членам домкома. Что из этого последует? Разве это члены? Не члены, а пустое место! Вся их работа состоит в том, что они составляют банные списки и воруют из соседнего дома кирпичи для печки. Не только они: в соседнем доме такие же члены составляют подобные же списки и воруют кирпичи из вахромеевского дома. А этот дом засел у меня в печенках: дом принадлежит ни Вахромееву, ни домкому, ни жилотделу. Кому же принадлежит дом? Во всяком случае не тем двум маклерам, которые дали мне задаток и потом сквозь землю провалились? Но Фишбейн, все‑ таки – Фишбейн. Что скажу я, – может быть такой случай! – если Вахромеев вернется и спросит: «Как наши дела, Арон Соломонович? » Ведь такой скряга замучает до смерти: не то что деньги, кирпичи пересчитает!

Фишбейн плюнул, растер плевок ногой, встал с дивана и посмотрел в окно. На дворе стоял снежный болван, держал правую руку под козырьком, и рожа у него была, как у городового. Кирюшка вставлял ему в руку метлу, оступился и нырнул с головой в рыхлый снег. Фишбейн улыбнулся: не один ли Кирюшка живет без заботы?

– Прошу‑ прошу! – пригласил он членов домкома, указывая на стулья. – Господа, у нас на носу неприятность!

Члены домкома перекидывали шубы через спинки стульев и садились, разводя руками. Лавров заправил бороду за жилет и промычал. Хухрин привстал, щелкнул невидимыми шпорами и заявил:

– Назовите врага, Арон Соломоныч, и мы откроем огонь!

– Простите за откровенность, – произнес Фишбейн, кладя руки на стол, – я вижу, что у вас в голове концерт, а не дом. Вы забыли о доме. В доме воруют кирпичи. Что же мне самому стеречь дом? Вы скажете: а дворник? Но теперь он называется товарищ Василий. То он лежит с испанкой, то бегает с глистой. Кто у кого служит, – Василий у домкома, или домком у Василия, – большой вопрос! Но для жилотдела нет вопросов! Он не забыл ни про нас, ни про кирпичи, и я могу вас поздравить: к нам назначен комендант.

Члены домкома переглянулись: кто крякнул, кто ахнул, кто спросил: как так?

Фишбейн придвинул к Доде чернильницу и сказал:

– Пиши протокол! Слушали: во‑ первых, о назначении коменданта. Постановили: приветствовать назначение коменданта и созвать общее собрание для доклада о финансовом положении дома. Так. Может быть, кто‑ нибудь выскажется? Хорошо! Пиши – во‑ вторых, об уборке двора, лестниц и помойки. Постановили: обратить внимание т. Хухрина на несвоевременный вывоз помоев и снега и рассчитать дворника в случае его дальнейшего боления. Есть другое предложение? Хорошо! Пиши – в третьих…

Кто не помнит, как трогательно прощалась Москва с первым старостой республики? Фишбейн тоже побывал в Доме Союзов, посмотрел на чернобородого Свердлова и потом пожимал плечами:

– Не понимаю, из‑ за чего такое волнение? Такой парад? Лежит себе еврей, как все евреи!

Фишбейн был в плохом настроении: он обменял советские деньги на доллары и не знал, куда их положить. Он боялся держать такую уйму денег дома. Не носить же доллары с собой в чемодане?

И Фишбейн решил купить на доллары крупный бриллиант. Его можно было спрятать куда угодно, например: запечь в халу, положить в песок‑ сахар, засунуть под паркет, и, вообще, для бриллианта находилась тысяча мест. Фишбейн обошел знакомых, послал на разведку рэб Залмана, и все без толку. Фишбейн спал и во сне видел крупный бриллиант, а потом и спать перестал: вставал ночью, открывал чемодан, перебирал доллары, и они, как зеленые змеи, кишели под руками. Цецилия умоляла его:

– Ты совсем, как лунатик. Ходишь, ходишь, что ты ходишь? Товар тебя беспокоит, советские бумажки беспокоят, доллары беспокоят, – когда ты успокоишься?

– Рыбка, не волнуй себя! Когда я получу камень, я успокоюсь! Мне рассказывали, что одна женщина засунула бриллиант в причинное место и ехала с бриллиантом три месяца!

На службе у Фишбейна спрашивали, почему у него нездоровый вид. Он жаловался на желудок и на малокровие. Его уговаривали не утомлять себя, начальники «Центроткани» отпускали его домой, и он отправлялся на поиски камня. Петька Лавров, который начинал работать золотом и бриллиантами, вызвался проводить Фишбейна к доктору Карасику. Фишбейн впервые слышал эту фамилию: что общего между гинекологом и бриллиантами? Доктор жил на Петровке, – потерять час, когда уже столько времени потеряно, – куда не шло! И Фишбейн последовал за Петькой.

На двери была прибита белая, эмалированная дощечка, на ней были указаны дни и часы приема. Горничная провела их в приемную. На стенах приемной висели картины, портреты артистов и групповые снимки. Посредине комнаты стоял круглый столик с газетами, графином с водой и двумя стаканами. Вокруг стола и вдоль стен на кожаных стульях сидели пациенты.

Доктор Карасик – худой, высокий, сутулый – вышел, повертел головой, словно она сидела на винте, и остановился перед пациентами:

– В первый раз? Пожалуйста, в кабинет! Вы за ответом? Подождите! Не могу, не могу! Вы пришли ко мне, а не я к вам!

Петька – старый пациент Карасика – взял Фишбейна в кабинет. Арон Соломонович увидал на столе стетоскоп, докторский молоточек, плессиметр; на стене – карты: „Анатомия половых органов“, „Воспалительные процессы матки“ и „Положение плода при внематочной беременности“.

У окна стояло гинекологическое кресло, рядом – умывальник, в углу – американский шкаф с книгами.

Доктор начал прием:

– Что у вас?

– Кулон пять с четвертью!

– Покажите!

Доктор вставил в глаз лупу, осмотрел кулон и поставил диагноз:

– Справа третий камешек с водичкой!

Пациент схватил кулон, поднес к глазам, побожился, что камешек без порока; но доктор уже говорил с другим. Карасик одинаково хорошо разбирался в образцах соли и каракуля, в платине и валенках, в аннулированных николаевках и ордерах на обувь. Цену назначал, как топором отрубал, – ни больше, ни меньше, хоть из кожи вон вылезай! Кто знал его, тот и не вылезал: покорно спрашивал: когда деньги? Доктор вынимал блок‑ нот, чиркал карандашиком, отвечал: завтра, послезавтра, днем, вечером, ночью, – и пожимал руку: сделано!

– Вы с чем?

Петька показал глазами на Фишбейна:

– Имеем разговорец!

– Прошу сесть, – на ходу бросил Карасик, и его голос раздался в другом конце комнаты.

Кто‑ то заговорил с ним по‑ еврейски, Карасик притворился, что не понимает, повернул голову к следующему и закричал:

– Какая партия? Цена? Срок? Хорошо, – сегодня в девять!

Выпроводив всех, он подошел к Фишбейну, выслушал его и приступил к делу:

– Пятикаратники или крупней?

– Крупней!

– В оправе или без?

– Без!

Доктор подошел к шкафу. На гребне шкафа были резные шишки. Он влез на стул, отвинтил одну из них, вынул из отверстия мешочек, развязал его, достал бриллиант и подышал на него:

– Чистота, шлифовка, игра! Европейский уникум!

– Во сколько вы его цените? – спросил Фишбейн, беря камень и вытирая его углом толстовки.

– Двенадцать с половиной карат по триста! Итого… итого: четыре с половиной!

– Позвольте, доктор! Выходит три семьсот!

– Выходит? А завтра карат прыгнет до триста пятьдесят! Где разница?

– Вот бандит! – подумал Фишбейн и продолжал: – А лучше нет? Тогда я беру!

Карасик протянул руку: сделано! Фишбейн отсчитал по курсу доллары, завязал бриллиант в уголок платка и спрятал под рубашку. Доктор проводил его и Петьку в переднюю. Горничная подала им пальто и открыла Дверь.

– Не забудьте: капли перед обедом, порошок после еды! – напомнил им доктор Карасик и пожелал счастливого пути.

У крыльца Фишбейн расстался с Петькой и пошел по Столешникову.

Июнь стоял сухой и пыльный. Млея от зноя, прохожие тащили на себе мешки, бросали ношу и вытирали пот. Мальчишки таскали на голове пузатые графины с подкрашенной водой, за ними, вывалив язык, бродили собаки и жадно смотрели в человечьи глаза, когда человек покупал и пил воду. На стенах были расклеены плакаты, с плакатов громко взывал красноармеец: