ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Константин Константинович Бочаров дал совет и удостоверение: Додя должен был заболеть аппендицитом и лечь на операцию. Фишбейн заплатил за совет, Додя заболел, и до операции больного перевезли на подмосковную дачу. Террасу обили полосатой парусиной, на тумбы поставили горшки с глициниями, в клумбы посадили анютины глазки, резеду и табак. Цецилия со своим оруженосцем, Лушей, путешествовала по лавкам и палаткам, солила огурцы, ставила квасы и варила варенье.

Фишбейну казалось, что Москва лежит не за двадцать верст, а за добрую тысячу. Пробуя розовую пенку с клубничного варенья, он не предполагал, что столица дважды надевала траур: в первый раз по неповторимому, величественному в своих диагнозах и ошибках Плеханову; во‑ второй раз по великолепному народному трибуну Володарскому. Фишбейн не предполагал, что московский рык: «Война войне! » раздался на другом конце земного шара, – в Милане, в Турине, – что на берлинских улицах тысячи рук несут плакаты и знамена, угрожая одноглавому орлу Гогенцоллернов…

Как то раз Цецилия вернулась с незнакомым человеком. Фишбейн пил кофе на террасе, поклонился, человек откозырял: он был в красноармейской фуражке.

Фишбейн предложил сесть, человек сел, зашевелил губами, – так кролик жует капустку, – и стал постегивать стэком по лакированным сапогам, в голенищах которых, в уровень с коленями, торчали офицерские кокарды. Цецилия отрезала кусок сливочного масла, завернула в газету и отдала ему. Он встал, опять приложил руку к козырьку и произнес с немецким акцентом:

– Я есть предс’датель интернасионалиш роте армэй – Ози Граур!

Столь важный титул произвел на Фишбейна впечатление:

– Чем чорт не шутит? Такая личность может пригодиться! – подумал он, проводил Траура до калитки и просил заходить запросто.

– Счастье твое, Арончик, что я осталась в живых! Меня чуть не застрелили, – рассказывала Цецилия, сморкаясь в платок. – Этот военный потребовал сливочного масла, а масла не было. Он вынул револьвер и велел лавочнику: или мне масло, или тебе пуля! Я испугалась и сказала: господин офицер! поверьте замужней женщине: масла нет! Бели вам до смерти хочется масла, идемте со мной, вы будете иметь масло!

Через три дня Граур пришел с женой. Сузи, – так звали ее, – была очень похожа на цыганку: бронзовая кожа, черные колокольчики волос, два глаза – две маслины, на шее бусы и на руках серебряные браслеты. Говор – гортанный; движенья – рывком; юбка, блузка, платок – красное, желтое и зеленое. Она бросилась на шею Цецилии и, целуя, благодарила за масло.

– Фрау Граур, – обратился к ней Фишбейн, взял ее за руку и подвел к высокой клумбе, – прошу вас выбрать цветочек! Вот этот прямо на вас смотрит! – он нагнулся и сорвал махровый левкой.

Сузи приколола цветок к поясу. Фишбейн покосился на террасу (Цецилия накрывала стол) и поднес руку Сузи к губам. На заднем дворе петух перекликался с курицей. Сузи захлопала в ладоши и потащила за собой Фишбейна. Он пошел за ней, подразнил петуха, – петух пригнул голову к земле и прицелился левым глазом. Фишбейн отогнал петуха, подошел к двери курятника, открыл дверь и ахнул: в углу на нашесте сидел Додя и кудахтал.

– Рекомендую, мой куриный поэт, – крикнул Фишбейн и в сердцах захлопнул дверь.

Сузи засмеялась, открыла дверь и вытащила за руку Додю. Он жмурился на солнце и объяснял, что собирает материал о куриной жизни. Они пошли в сад, Сузи села в гамак, Додя качал ее и смотрел, как взлетает ее юбка выше колен.

Можете ли вы скрыть что‑ нибудь на даче? Знакомые узнали, что в гостях у Фишбейна бывает большевистский комиссар, и потянулись к нему, как паломники на богомолье. Показывая острые зубки, Сузи напевала вполголоса романсы, и мужчины садились вокруг нее, как мухи вокруг капли меда. Женщины ухаживали за Трауром, давали целовать свой локоток и повыше локотка. Траур рассказывал о себе:

– Я имель добри слух и добри рука для мой музик! Не бываль шеловек, котори это не говориль. Я не хотель война, я хотель мир и виолин. Полицай ловиль меня и запираль, wie nennt man dass?.. тюрьма! Тогда я даваль шесни слово, – этот рука не берет виолин, этот рука берет браунинг. Я бежаль к румыниш революсионер, делаль прокламасси и говориль на фабрик… Меня хваталь сигуранса и хотель schiessen, да, убивать! Я бежаль на русски гранис и приходиль на геноссе Ротштейн. Геноссе Ротштейн писаль геноссе Свердлоф! Геноссе Свердлоф делаль орднунг геноссе Троцкий и мне даваль мандат!

Он вытащил из кармана мандаты, они были скреплены красными печатями с гербом, и советский герб испугал Фишбейна. Он прочитал один из них – пропуск в полевой штаб Революционного Совета, у него захватило дух, и он не знал: сидеть ему или встать? Еще хорошо, что из мандатов выпала фотографическая карточка, на которой улыбалась в купальном костюме Сузи. Фишбейн взял карточку, передал гостям, – Сузи погрозила ему пальчиком и покраснела. Он послал ей воздушный поцелуй и склонил голову на бок…

С этого вечера Трауры часто заходили к Фишбейну. Траур приносил скрипку, вытирал ее кусочком плюша, настраивал и, насадив сурдинку на подставку, играл. Сузи пела по‑ немецки, по‑ румынски, по‑ русски, а после ужина танцовала и учила танцам Додю. Цецилия сердилась:

– На кого ты тратишь деньги? – спрашивала она мужа. – На эту лахматундрию с выкрутасами?

– Ты ничего не понимаешь! – объяснил Фишбейн. – Теперь на первом месте знакомство с большевистским генералом. Раньше я страховался от огня. Почему мне не застраховаться от советской власти?

Траур принял Додю на службу в канцелярию. Она помещалась в вагоне первого класса, который стоял на запасном пути. Утром Додя перекидывал через плечо купальное полотенце и уходил на службу. Сузи махала ему рукой из вагона, подносила к губам Траура ладонь, и Додя провожал ее к реке. Дорога шла полем, и под ногами разбегались одуванчики, колокольчики и кашки. Сузи рвала цветы и, ущипнув Додю, убегала от него. Он догонял ее, робко целовал в плечи, – она подставляла губы. Они купались на открытом берегу: сперва раздевалась Сузи, и Додя закрывал глаза. Когда Сузи уплывала от берега, он сбрасывал с себя одежду и прыгал в реку. В реке качались кувшинки, над рекой звенели ласточки, и Додя говорил стихами.

Фишбейн не понимал, что происходит с Додей. Сын похудел, страдал головными болями, и под его глазами

синели круги. Фишбейн сводил его к доктору, а Цецилия до тошноты поила своего любимца сливками. По ночам Додя не спал, зажимал между коленями подушечку, и Сузи вставала перед ним – голая и красивая. У него пересыхало в горле, на ладонях выступал пот, и в сладкой бессонице он переживал шалости и ласки Сузи…

В магазин к Фишбейну пришел Лавров и сказал, что Петьку отправляют на фронт. Фишбейн попросил Траура, – Петьку перевели в комиссию по формированию интернациональной красной армии, и он получил месячный отпуск.

– Вот тебе крест, Арон Соломоныч, – проговорил Лавров, крестясь, – в долгу перед тобой! – и, уходя хлопнул Фишбейна по руке: – Здорово явреи делишки обделывают! Не всяк поймет, где вход, а где выход!

И, оглянувшись, он поманил пальцем Фишбейна и прошептал ему на ухо:

– Поговаривают, будто лавки хочут того, а?

Думал ли Фишбейн, что советская власть начнет такую заварушку? Он все свободные деньги всадил в большую партию тафты, рассчитывал осенью подработать, и вот – на тебе! На следующий день он бегал по городу, вертелся, как белка в колесе: искал выхода…

Фишбейн проснулся, вытянул руку из‑ под одеяла и взял карманные часы: было половина восьмого. Цецилия открыла глаза и нежно протянула:

– Арончик, еще совсем утро! Погрей мне спину!

Фишбейн откинул одеяло, вставил ноги в ночные туфли и воскликнул: Человека заживо грабят, а ей какое дело! Ей – погрей спину!

– Кто грабит? – спросила Цецилия, села на кровати, и чепчик ее съехал на бок. – Почему ты мне раньше не сказал?

– Сказал‑ мазал! – огрызнулся Фишбейн, надевая пикейную сорочку. – Поговоришь с этими махерами! Приехали в запломбированном вагоне, наговорили, наобещали, а теперь отбирают последнее! Ну, господа, Фишбейна голыми руками не возьмешь!

Он распахнул окно. Солнце, сверкающее, как медный чайник, обдало его золотым кипятком с головы до ног. Он оделся и прошел в комнату сына. Додя спал. Фишбейн сдернул с него одеяло и шлепнул рукой по мягкому месту:

– Вставай, Додька! Пора! Завтра успеешь выспаться! – утешил он сына.

Цецилия накрывала стол, на ней был розовый капот, и от нее пахло земляничным мылом. Вокруг террасы душистый горошек лез вверх по веревочкам, у ступеней жасмин осыпался белыми звездочками, и травы умывались росой. Фишбейн почувствовал прохладу и потер руки. Он сел с Додей за стол, они поели яичницы, выпили кофе, и Цецилия дала им с собой бутерброды, малосольные огурцы и ватрушки.

В поезде Фишбейн смотрел из окна. Ветер, – вот озорник! – свистел ему в уши и забирался в Додин рот. От вокзала Фишбейн нанял извозчика, поставил ногу на крыло пролетки, тыкал пальцем в спину извозчика, – извозчик нахлестывал лошадь. Фишбейна ждали у дверей магазина. Он отпер дверь. Наум, его жена, рэб Залман и Петька с шумом вошли в помещение.

– Ilia! – крикнул Фишбейн, – и, как дирижер палочкой о пульт, постучал аршином по прилавку. – Заприте дверь, завесьте окна и валяйте!

Он снял пиджак, жилет, спустил брюки, – жена Наума нырнула за прилавок. Он навертывал на себя кусок фай‑ де‑ шина, ему помогали, йотом он помогал другим, и только Наум, по причине разыгравшегося гемороя, не мог подняться со стула. Додя туго затянулся, ловил ртом воздух и подсматривал, как жена Наума, задрав юбки, обматывала себя тафтой. Рэб Залман накинул на нее непромокаемый плащ. Петька взял ее под руку, и они вышли из магазина. Они прошли мимо сторожей, наняли на углу Юшкова извозчика, и он повез их переулками к Никитским воротам. Такое же путешествие совершили все по очереди, и к вечеру в кабинете Фишбейна лежали лучшие сорта шелка, а в магазине – дешевый канаус, бракованный вельвет и линялый муслин. Наум занумеровал эти остатки, расценил и занес в товарную книгу.

Дома Фишбейн переметил товар, перебрал на счетах костяшки и, когда перебрался на самый верхний ряд, почувствовал себя миллиардером. Наум, наконец, вправивший непокорные шишки, хихикнул и даже пощекотал брата, но, конечно, так, чтобы он, помилуй бог, не рассердился. Наум имел право на одну треть. Фишбейн высчитал сумму пая и предложил:

– Плачу твою долю николаевками! Не выгодно? – он хлопнул рукой по плюшу. – Забирай твой товар и ломай себе голову!

Наум подумал, что ему все равно нечего делать с товаром: он до смерти боялся всяких неприятностей и предпочел бы все потерять, чем волноваться. Он поторговался, поежился и согласился.

В кухне, за печкой, в стене помещался дровяной шкаф. Рэб Залман и Додя вытащили дрова, постелили газету, положили товар, а сверху заложили его дровами.

– Фу‑ у! – вздохнул Фишбейн, разваливаясь в кресле и вытирая потное лицо. – Как с немцами воевал! Спасибо, что вы, рэб Залман, научили меня! Нам, николаевским, это и в голову бы не пришло! Двадцать лет я работал, как лошадь, имел приличную фирму, продавал товар и какой товар – цымес! И ни с того, ни с сего – все кидер‑ видер!

Тут в поле зрения Фишбейна попала рамка, из которой внимательно смотрел Керенский:

– Если бы он премьерствовал, – продолжал Фишбейн, взяв в руки портрет, – мы бы себе торговали и торговали! Скажите, какое равноправие! Эти голоштанники хотят сделать всех одинаковыми нищими! Они спросили меня, – хочу я быть нищим? А если я не хочу? Они взяли власть и пусть держат ее на здоровье…

Последнюю фразу Фишбейн произнес, шагая по комнате и размахивая руками. Рамка выскользнула из его рук, – Фишбейн ахнул и выругался. Рэб Залман сказал:

– О‑ ё‑ ёй!.. О‑ ё‑ ёй!.. нагнулся, собрал останки Керенского и опустил их в корзину для бумаги.

– О чем думают эти умники? – продолжал Фишбейн. – Они думают, что все купцы, как мой Наум, возятся со своими шишками! Извините, купцов не так легко прижать! Они обернут вас вокруг каждого пальца пять раз! Под купцовскую дудку плясал пристав, генерал‑ губернатор, сам Николай! Нашу песенку пели такие пройдохи, как Столыпин, Родзянко, Гучков, Милюков, – пальцев не хватит сосчитать! А вы? Что вы? Кто вы? – Фишбейн оттянул челюсть так, что суставы хрустнули. – Еще вопрос – кто кого?

Фишбейна не тревожили выстрелы левых эсэров, но он чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать с товаром? Если товар найдут, прощай денежки, прощай свобода, а, может‑ быть, жизнь тоже прощай! Фишбейн привинтил к дровяному шкафу кольца, повесил английский замок и строго‑ настрого запретил Луше подходить к шкафу. Это успокоило его не надолго: в городе шли обыски, каждую ночь его будили, и он, как председатель домкома, присутствовал при обысках, арестах и подписывал протоколы. Он немного привык к этим людям в кожаных куртках и научился, не впадая в лихорадку, разговаривать с ними. Но нет‑ нет, да подкалывала его мысль:

– А вдруг ко мне? Что тогда?

Он успокаивал себя:

– А Траур? А Додина охранная грамота!

И все‑ таки он думал, что хорошо бы товар продать по курсу дня, и так, чтобы ни одна живая душа не знала, чей товар и кто продает. Как же выполнить эту задачу? Он советовался с рэб Залманом, перебирал сотни планов и каждый раз приходил к фантастическому выводу: можно быть спокойным, если Арон Соломонович продаст всю партию Арону Соломоновичу, при чем ни продавец, ни покупатель не должны знать друг друга. Было от чего сойти с ума! Фишбейн злился на себя и после переезда с дачи ежедневно ссорился с женой.

– Ты меня уморить хочешь? – кричал он за обедом и потрясал руками. – Довольно мне твоего каширного сала! Вареное мясо – жирное, щи – жирные, отбивные – жирные: желудок вверх дном пошел!

Цецилия терпела и плакала. У нее и без того было много горя: Додю могли отправить на фронт.

– У меня сердце кровью обливается, – отвечала она мужу и вытирала посудным полотенцем глаза. – Что ты пристаешь ко мне со своим желудком? Пожалей меня, выпей прованского масла, говорят, от него хорошо слабит!

Фишбейн отмахивался от нее, уходил в кабинет и морщился от горьких размышлений. Когда Траур перебрался в Москву, Фишбейн зашел в канцелярию комиссии. Канцелярия помещалась на Покровке, в двухэтажном особняке. Особняк имел восемнадцать комнат, и в них стояла роскошная мебель. Траур усадил Фишбейна в кресло, зашагал от буфета к зеркалу, от зеркала к этажерке, от этажерки к шкафу и потом отправился в обратный путь. Путешествуя, он диктовал машинисткам, и они, как таперши, наигрывали на ундервудах рапорты, приказы и воззвания. Десятки иностранцев‑ красноармейцев ждали очереди, переводчики окружали их: звенела французская, румынская, итальянская речь, переламывались английские, латышские и польские слова. Два телефонных аппарата исходили звоном, и Траур то на одном, то на другом языке говорил с высокими учреждениями и лицами. Иногда Сузи высовывала голову из смежной двери (там была спальня) и звала мужа. Он прерывал работу, уходил в комнату, – канцелярия по инерции двигалась, стучала и говорила.

Фишбейн одобрил сотрудников, похвалил мебель, привел столяра, и столяр отполировал шифоньерку. Сузи благодарила Фишбейна. На ней было лиловое матинэ, – она протянула ему руку, широкий рукав соскользнул до локтя, и Фишбейн поцеловал розовую ямочку. Он расплатился со столяром, увидел, что Сузи разжигает на ломберном столе примус, и предложил:

– Почему вам не столоваться у нас? Цилечка будет очень рада. Вы всегда получите вашу рубленую печенку и самый сладкий флодн!

– Нам неудобно затруднять вашу супругу, – ответила Сузи и встряхнула кудряшками. – Я спрошу у Ози…

Траур выслушал жену, похлопал гостя по плечу:

– Ого! Геноссе Фишбейн liebeln с дамой, – воскликнул он и согласился обедать.

Что еще было нужно Фишбейну? Он дождался окончания занятий, сел вместе с Траурами в автомобиль. Ему было приятно, что красноармеец, нанизывающий на штык пропуска, превратился в перпендикуляр. Обеды Цецилии могли понравиться самому Ротшильду, – Трауры были довольны, и от всего этого дела страдал один Додя.

Он целые дни ездил по поручениям Траура, ходил в такие учреждения, названия которых отец произносил шопотом, и, чувствуя себя важной птицей, не раз говорил за себя и Траура «мы». Он носил серый, спортивный костюм, брюки галлифе, желтые ботинки по колени, имеющие тридцать два крючка и полуаршинные язычки. Он часто угощал Сузи обедами в кафэ поэтов, по пути читал ей свои стихи, и вот – о, этот папаша с его коммерческими делами! – всему конец! Теперь нельзя было ни рассказывать о величии Траура, ни передавать канцелярские сплетни, ни ухаживать за Сузи. Додя божился матери, что поедет на фронт и попадет в плен к адмиралу Колчаку. Цецилия не понимала, что хочет от нее сын, и просила мужа:

– Арон, поговори с Додей, он собирается, – не к ночи будь сказано, – итти на войну. Он совсем ребенок, может заразиться сыпняком, упасть с подножки, может голову сломать!

Фишбейн промолчал: ему было некогда. Он просил Траура устроить его на службу. Траур написал записки к военкомам, комиссарам, начхозам и рекомендовал товарища Фишбейна, как честного работника, стоящего на советской платформе. Фишбейн был убежден, что построит на этом бумажном фундаменте свое благополучие и ежедневно ходил по учреждениям. Мало ли людей ходило с такими же записками? Фишбейну предлагали место конторщика, заведывающего столовой, руководителя драмкружком, а по его специальности места не было. Через месяц Фишбейн потерял терпение. Он даже пропустил мимо ушей все, что рассказал ему Траур о революции в Германии.

– Какое мне дело до того, что император Вильгельм остался без трона? Я сам без места! – жаловался он жене. – Приехали неизвестные люди из Одессы, Смоленска, Грязовца, чорт знает откуда! И каждый сапожник, каждый портной стал комиссаром. Мне же, коренному москвичу, в Москве не находится места. Что я – интеллигент с протертым задом? Что я – за саботаж? Почему мне вместо службы и пайка дают карточку В?

Цецилия торопилась, – у нее была своя забота: Сузи просила приготовить вареники, а творога нигде не было.

– Как ты думаешь, сегодня не будет облавы на Сухаревке? – вдруг спросила она мужа.

– Что я – пророк, что ли? Хорошенькое дело: муж думает об обыске, а жена об облаве. Надо жить на белом свете?

Пришел Лавров, стряхнул с бобрового воротника снег и огорошил:

– Слыхали? Ночью нагрянули к Абрикосовым, что делалось, – уму непостижимо! Нашли три пуда золота! Петры, как положил старик в икону, – так все целиком взяли сукиновы дети!

– Что ты говоришь? – воскликнул Фишбейн и подумал: – Не надо волноваться, он, бог знает, что подумает! – и, нарочно зевнув, проговорил: – У меня ничего не найдешь! Вещи пропали в сейфе, товар реквизировали, если вот мебель! Пусть берут: себе дороже стоит!

Лавров отвел глаза и ухмыльнулся в бороду:

– У нас с тобой не найдешь! Не пальцем деланы!

Фишбейн поискал глазами Цецилию, ее в комнате не было: вязаная перчатка валялась на полу, и ключи покачивались в замке комода. Фишбейн вынул из ящика бутылку старой зубровки, откупорил и налил рюмку Лаврову.

– Будь здоров! – сказал Лавров, придерживая бороду рукой, и опрокинул рюмку в рот.

Он вытащил из кармана яблоко, закусил, налил вторую и продолжал:

– Дрова, дрова‑ то, не подступись: шестьсот рублев сажень, – сам накладывай, сам вези!

– Что они заботятся о жителях? – согласился Фишбейн, допивая первую рюмку, в то время, как его гость приступал к третьей. – Плевать они хотят на нас. Им нужен рабочий, крестьянин, красноармеец! А мы нужны Германии, Англии, Америке – всему миру нужны только не им!

– Погоди, каиново семя! – погрозился Лавров пальцем. – Не забудет мужик царскую смерть! Шалишь мамонишь! Потерпят, потерпят, да под задницу ко енкой, и поминай, как звали!

– Эх, Степан Гордеич, – возразил Фишбейн, чувствуя приятную теплоту в груди, – такие голяки на что хочешь пойдут, только бы власть удержать и крутить народ, как волчок!

– А я тебе говорю: плохо их дело! – настаивал на своем Лавров, хмелея. – Кабы хорошо было, не отымали‑ б у нас лавки. На бумажках да на пайках век не насидишься! Из дерьма, прости господи, пули не отольешь!

Бутылка была пуста, собеседники вспомнили о прошлом, Фишбейн опять торговал в Юшковом, Лавров – на Никитской, оба наживали, имели текущие счета в банках, и оставалось одно: построить по каменному домику…

Фишбейн рано проснулся. Его мучила изжога, он ходил в одной рубашке по спальне, пил боржом и завидовал крепко спавшей жене.

– За что только меня мучают? Что мне нужно больше других? Если бы меня по‑ хорошему попросили: «Отдай половину! » – разве бы я не отдал? Половины бы не отдал, а четверть отдал! Нет, четверть, пожалуй, не отдал бы, – пусть сами поработают! Но лишнее, наверное, отдал бы! Ах, товар мой, товар! – монотонно запел он, доставая из‑ под кровати ночную посуду: – Чтоб ты сгинул, мой товар!