ГЛАВА ВТОРАЯ

Фишбейн вышел из ворот, и ноги его погрузились в кучу стекла и штукатурки. Что случилось с городом? Дома потеряли облик, вывески просвечивают, как решето, стеклянные головы фонарей пробиты насквозь, а железные позвоночники согнуты. Фишбейн перепрыгивал через сплющенные афишные тумбы, через обугленные бревна, шарахался от черных скелетов зданий, от развороченных фундаментов, от обглоданных огнем деревьев. Навстречу ему громыхали грузовики с орущими солдатами, аукали автомобили, гарцовали веселые кавалеристы. У Фишбейна разбегались глаза, он натыкался на людей, врезался в толпу, читал вслух воззвания и – кто скажет почему? – пел бодрые, чужие слова. Он захотел есть, свернул в пустой переулок и подумал:

– Этого в феврале не было! И это жизнь? Это – сумасшедшая карусель!

Фишбейн не ожидал таких последствий от семидневной перестрелки. Он не имел ничего против того, чтобы опять стреляли друг в друга; но зачем трогать мирного человека? В первый день – первый обыск: отобрали все оружие, все пули, все финские ножи. На второй день – второй обыск: первые обыскивающие оказались бандитами, Фишбейн собственноручно описал их приметы, и ему дали указания на случай их появления. А кто поручится Фишбейну, что вторые обыскивающие не бандиты? Как будто, ему, Фишбейну, нет больше дела, как только заниматься бандитскими делами? Фишбейн боялся выйти из дому, не знал, уцелел ли его магазин, и уговаривал Додю сходить в Юшков переулок. Додя и слушать не хотел: на него нашло вдохновение.

– Пушкин мой! – величал его за ужином Фишбейн. – Ты бы вышел, посмотрел, что делается на белом свете! Все писаешь и писаешь! Какой в тебе толк будет?

Додя обиделся, оттопырил нижнюю губу и ушел. Цецилия покачала головой:

– Сколько раз я тебе говорила: Арон, оставь ребенка в покое! Не всем же заниматься коммерцией. Тебе жалко, что он получит известность?

– Известность он получит? – рассердился Фишбейн, – геморой он получит!

Цецилия всплеснула руками, села и запричитала. В который раз Фишбейн услыхал, что в молодости она была красавицей, что у нее были богатые, красивые женихи, и что, неизвестно почему, она вышла замуж за него. Он не понимал, чего добивалась эта женщина. Целый день его мучили новые власти, дворники, жильцы, он лазил к чертям на кулички, чтобы спрятать ее шкатулку с брошками, серьгами, браслетами, кулонами – знает он с чем? И вот благодарность! Нужно ли стараться для жены? Он про себя обругал ее помесью гардероба с гусыней, положил на тарелку солонины, обильно сдобрил хреном и начал есть. Ел он, не подымая от тарелки глаз, подолгу жевал, плохо прожеванное выплевывал в кулак, из кулака – на край тарелки. После солонины перешел к оладьям, посыпал их сахаром и запивал молоком. Цецилия выходила из себя, руки ее сами собой подымались и опускались, из ее горла выходили шипящие звуки. Фишбейн не отвечал: он, как в период токованья глухарь, ничего не слыхал во время еды.

– Луша! – выдавила из себя Цецилия.

Старуха не откликнулась: был одиннадцатый час ночи, и, повязав голову косынкой, она оправляла лампаду. Ее глаза с умилением смотрели на казанскую божию мать, и сама она напоминала копию со старинной иконы. Ничто в мире не могло оторвать ее от святого дела. Она выняньчила Додю, была исправной прислугой, и в доме ее уважали и побаивались.

Фишбейн наелся до отвала и отпустил нижние пуговицы на жилете и хлястик на брюках. Он вынул вставную челюсть, положил ее в стакан горячей воды и понес в спальню. Цецилия струсила: если муж не говорит с ней, – ее дело плохо. Она прошла в комнату сына. Разложив вокруг себя конфекты, яблоки, словари рифм, Додя писал. Цецилия топнула ногой, взмахнула руками и захлебнулась словами:

– Ты хочешь, чтоб твоя мать легла живой в могилу? Отвечай мне! Отец он тебе или не отец? Отвечай мне! Сейчас же иди, почеши ему спину!

Додя знал: когда мать говорит об этом, она чувствует себя виноватой перед отцом. Додя мог бы упираться, но ему были нужны деньги, а мать до примирения с отцом все равно не дала бы ни гроша. Он возвел глаза к небу, спросил бога, за что он наказал его такими родителями, и отправился за японской рукой. Рука – имитация под слоновую кость – лежала в бархатном футляре на буфете. Додя взял футляр, подошел на цыпочках к двери спальни и тихо открыл дверь. Фишбейн стоял на коврике, на нем была ночная рубашка и котелок. Он молился, по привычке сдвигал котелок на затылок и похлопывал по нем ладонью. Додя дождался окончания молитвы и произнес:

– О‑ мейн!

Фишбейн обрадовался, что одержал верх над женой, а жена над сыном Кто, как не он, всю жизнь работал на них, кормил, поил и одевал. Он – глава дома, и они должны его слушаться: это – божий закон. Но он не огорчался: жена его не плохая хозяйка, интересная женщина и хорошая мать. Сын тоже не плохой: лучше пусть пишет, чем пьет или играет в карты.

– Ну, работать, так работать! – крикнул Фишбейн Доде и снял с себя котелок и сорочку.

Он уперся руками в середину кровати, выгнул спину, и Додя пустил в ход японскую руку. Фишбейн ахал, охал, ухал, – спина его побагровела, и на ней заблестели капельки пота. У Доди устали руки, он дышал тяжелей отца, но изо всей силы растирал ребром японской руки отцовскую поясницу. Спина Фишбейна накалилась, от жара он подымал ногу и со стоном потрясал ею в воздухе. Измучившись, измучив Додю, он крикнул:

– Хватит! – и, откинув одеяло, полез на кровать. Он плотно закутался до подбородка и с шумом глотал воздух. Усталость спеленала его, и он, еле приподнявшись на локтях, велел Доде подбить подушку. Глаза его закрывались, и он повернулся на правый бок.

– Додя, иди есть, я оставила еду на твоем столе, – услыхал он голос жены.

– Арон, ты спишь? Тебе принесли письмо от Вахромева…

– Дадут мне уснуть? – с горечью спросил Фишбейн. – Я создан, чтобы работать днем и ночью. Сегодня срочное дело у Вахромеева, завтра у Каплуна, послезавтра у Петрова. Попробуй, скажи им, что устал, – они ответят: «Какой вы после этого председатель? » Председатель для них в роде нашей Луши: не пей, не ешь, не спи, а работай, не покладая рук!

Фишбейн вынул руки из‑ под одеяла, взял письмо, надорвал край конверта и вытащил мелко исписанный лист бумаги. Еще не дочитав до середины, он с удивлением произнес:

– Те‑ те‑ те! – и дойдя до последних строк, воскликнул: – Жена, сын! Господин Вахромеев едет совещаться в Париж и передает дом в полную собственность никому иному, как Арону Соломоновичу. Вот это я понимаю – партия! Это настоящая народная свобода!

Фишбейн осмотрел свой магазин, покопался на полках, погладил шелковое вымя и сказал:

– Временное правительство сделало выкидыш на восьмом месяце. Почему это правительство не временное и не выкинет на шестом? Новая власть – новые деньги – новый расчет! Давайте, немного подождем!

Если он сказал: «подождем» – кто скажет нет? Не его ли брат, Наум? Не приказчики ли?

Они все вздохнули, кивнули головами:

– Да!..

Фишбейн повесил на магазин новый замок и заставил сторожить штабных.

Собрание жильцов распустило охрану. Только Хухрину понизили жалованье и назначили его управляющим домом. В управлении он ничего не понимал, ходил по стопам Фишбейна и клялся честью офицера, что служит не за страх, а за совесть. Фишбейн зашел с ним в бывший штаб, сел на табурет и, расставив ноги, раскрыл перед штабс‑ капитаном золотой портсигар. Хухрин курил и уверял, что скоро бабахнут по большевикам, и от большевиков только дым пойдет. Фишбейн промычал:

– Гм! – и наклонился к Хухрину. – Когда?

Он выслушал все подробности, каждое слово разгрыз, как орех, – слова были пустые, и он выплюнул шелуху. Фишбейн верил, что большевики уйдут так же внезапно, как пришли. Но как довериться этому штабс‑ капитану? Недавно он шел за Николая, потом за Керенского, теперь за Фишбейна, и один бог знает, за кого он пойдет завтра. Фишбейн помнил, как Хухрин дежурил по ночам с дамами, смеялся с ними над его Цилечкой, и сам удивлялся себе: зачем он назначил природного ловеласа управляющим? Ведь у Фишбейна порядочный дом, а не персидский гарем. Он хотел обругать Хухрина, но побоялся: такой фрукт даст ему в морду, да еще на дуэль вызовет. Разве Фишбейн учился стрелять или фехтовать? Он еще раз протянул Хухрину раскрытый портсигар, штабс‑ капитан взял папиросу и стал обминать ее пальцами.

– Вы напоминаете мне Милюкова! Вы – замечательный политик! – похвалил Фишбейн штабс‑ капитана и хлопнул его по коленке. Я бы сказал: вашими устами да мед пить!

– Рад стараться, Арон Соломонович! – откликнулся Хухрин и тоже похлопал собеседника по коленке, как лошадь по шее. Фишбейну стало больно, но он улыбнулся.

Он, вообще, улыбался чаще, чем раньше, но сердце его билось тревожно: ему не выдавали из сейфа вещи, процентные бумаги и покупательские векселя. Он заходил с парадного хода, стучался с черного – ни гу‑ гу! Старые приятели пожимали плечами, новые, – кто знает, что сказали бы эти люди в кожаных куртках? Не из‑ за них же пропадать Фишбейну! И он отправил своего разведчика в банк.

Рэб Залман – старый шамес зарядьевской синагоги, он же – немного комиссионер, он же – немного сват… Что ни делает еврей, когда у него жена и пятеро детей? Каждый день рэб Залман приходил к Фишбейну, снимал в передней рыжий котелок и пальто, на котором были заплаты и не было ни одной пуговицы. Он шел на цыпочках по коридору, на ходу расчесывая бороду и стряхивая перхоть с бортов лоснящегося сюртука. Рэб Залман сгибал указательный палец, почтительно стучал в дверь кабинета и, услыхав отклик, протискивался туда боком. Он садился в кресло, справлялся о здоровьи хозяина, его жены, сына и рассказывал о своих мытарствах. Эти рассказы Фишбейн слушал до февраля; шамес навещал его вдвоем, втроем: то с посредником, то с нужным человеком, то с желающими купить вахромеевский дом. Фишбейн не обладал ангельским терпением и прямо сказал рэб Залману, что не намерен зря сорить деньгами. На другой день шамес принес вещи из сейфа. Цецилия надела старинные жемчужные подвески, заглянула в зеркало и расцеловала рэб Залмана. Он вынул записную книжку, перевел караты бриллиантов на золото, золото на николаевки, николаевки на керенки и высчитал свой куртаж.

– Слава богу, у вас перед пасхой будут деньги! – сказал Фишбейн, поторговавшись и отсчитывая деньги шамесу.

– Долгов у меня больше, чем денег, – возразил ему рэб Залман, пряча керенки в карман, – а денег у меня столько, сколько у нашего раввина свиней.

Получив вещи из сейфа, Фишбейн почувствовал себя на советской земле так же хорошо, как на романовской. В его квартире было пять комнат, комнаты были обставлены красивой мебелью: в спальне – красное дерево, в Додиной комнате – ореховое, в столовой – карельская береза, в кабинете – дуб, в гостиной – стиль ампир. На стенах в массивных золоченых рамах висели картины – большей частью копии с популярных картин, висели полки и полочки с фарфоровыми и бронзовыми вещицами. Среди вещиц была серебряная статуэтка богини Дианы, нагота которой приводила Цецилию в исступление, а Фишбейна в восторг. Он нередко отвинчивал голову, руки и ноги богини, мыл их и чистил мелом. В каждой комнате были свои гардины и занавески, была своя арматура: тюльпаны, люстры и ампли. В столовой стоял безрупорный граммофон, в кабинете – аквариум с золотыми рыбками, и в гостиной – рояль Генриха Циммермана. По заведенному порядку все это чистили, мыли и вытирали. Еженедельно полотеры вытряхивали ковры и коврики, наставляли баррикады из мебели и танцовали на одной ноге.

Жить да поживать Фишбейну, наслаждаться квартирой, мебелью и женой. Но объявили призыв Додиного года, и жизнь Фишбейна запрыгала, как телега по булыжникам. Куда только не водил и Не возил он своего сына? Он счет потерял и людям и деньгам. Он заставил бегать по городу рэб Залмана, и шамес показывал чудеса скорости и настойчивости. Фишбейн умолял Лаврова, как друга и отца, помочь горю; но у Лаврова была своя забота: он сам не мог пристроить мобилизованного Петьку. А Хухрин? Штабс‑ капитан заявил, что теперь все шпана на шпане, шляпа на шляпе, и не ему, офицеру старой армии, разговаривать с ними. Как же от всего этого не притти в отчаяние? Цецилия выплакала все глаза, Фишбейн бил себя в грудь: он не хотел отдать единственного сына и пошел бы за Додю к чорту на рога! Он гладил сына по голове и даже слушал его стихи. Время тянулось, как материя, которую перемеривают аршином, и наступали последние сроки. Чем бы это кончилось, если бы Фишбейн не заглянул в свою записную книжку?

– Ай! – воскликнул он, хлопнув рукой по лбу. – Мы совсем забыли о Константине Константиновиче Бочарове. Он же – регулярный военный врач!..

В первый пасхальный вечер на обеденном столе играли золотыми ободками тарелки, сверкали серебряные бокалы, на блюде лежало крыло курицы, печеное яйцо, свежий огурец и смесь из вина, тертых орехов и яблоко®. Возле стола сдвинули два стула, на них положили подушки, – стулья и подушки покрыли простыней. Надев китель и ермолку, Фишбейн осмотрел стол: все ли в порядке? Он погрузился в белое сиденье. Цецилия пригласила гостей к столу, – их было много: родственники, нужные люди, знакомые по торговле и синагоге. Фишбейн налил в бокал изюмного вина и наполнил бокал пророка Илии. Бокал был в три раза больше остальных: не имел ли пророк пристрастия к алкоголю?

– «Благословен ты, Адонаи», прочел по древнееврейски Фишбейн, подняв свой бокал: господь наш, царь вселенной, сотворивший плод виноградный!

Гости повторили эти слова и выпили. Фишбейн налил всем вина во второй раз и стал совершать положенные обряды: умывал руки с молитвой и без молитвы, раздавал кусочки огурца, обмакивая их в соленую воду, прятал под подушку кусок мацы и слушал четыре вопроса. Вопросы задавал Додя. Гости похвалили его. Цецилия просияла. Додя растерялся и выпил чужой бокал.

Фишбейн читал пасхальное сказание, брат Цаум забирая в кулак клинушек бороды, повторял за ним. Рэб Залман раскачивался, распевал каждое слово и жестами умолял хозяина не спешить. Мужчины читали вразброд. Кто не умел читать, смотрел в книгу, а для виду шевелил губами. Женщины давно дожидались чтения, чтобы под шумок поговорить:

– Продовольственные карточки мне все здоровье отняли, без конца очереди и очереди, – пожаловалась жена Наума, низенькая, полная брюнетка с усиками на верхней губе.

Соседка, полногрудая жена Константина Константиновича, успокоила ее:

– Мне говорил завхоз Главтопа, ему писал брат, то немцы уже в Харькове, идут на Москву, и большевикам скоро конец!

– Если бы он вывел нас из Египта, не совершив над ними казней, – для нас было бы довольно, прочел Фишбейн и пальцем зажал место в молитвеннике. – Извините, это не конец, это начало! Со всеми побратались, разогнали учредилку, тюкнули Корнилова, – что вам еще надо? – и он быстро повел пальцем под строкой. – Если бы, совершив над ними казни, не подверг казням их богов, – для нас было бы довольно!

Наум опередил его:

– Если бы он подверг казням их богов, но не убил бы их первенцев, – для нас было бы довольно!

– Если бы он убил их первенцев, – перегнал его Фишбейн, – но не отдал бы нам богатства, для нас было бы довольно!

Гостям понравилось чтение вперегонки. Глотая слова, перескакивая через фразы, через страницы, они пустились рысью по пасхальному сказанию. Один рэб Залман, раскачиваясь, как верблюд с кладью, плелся позади. У Фишбейна сосало под ложечкой, а когда у человека сосет, может ли он спокойно молиться? Он на скорую руку благословил мацу, выпил второй бокал, налил по третьему и дал всем по кусочку тертого хрена. Но никто не хотел вспомнить, как горько было Израилю пять тысячелетий назад. Фишбейн снял ермолку и пододвинул тарелку, где в соленой воде плавали четвертинки крутых яиц. Цецилия открыла миску с фаршированной щукой, положила на тарелки пряные куски и полила их золотистым соусом. Гости взяли настоенного на свекле хрена, моченой мацы, и челюсти, вилки, ножи пришли в движение. Константин Константинович налил себе пойсаховки, выпил, крякнул и понюхал кусочек мацы:

– У‑ ух! Дерет, подлюга! – проговорил он, вытирая рыжие усы.

Фишбейн предложил ему выпить еще: пусть дерет его до кишек, – мало он взял за Додю денег? Рэб Залман попробовал рыбу и обратился к гостям:

– Золотые руки у хозяйки, чтоб она дожила до следующей пасхи!

Гости поддакнули, похвалили рыбу и хозяйку. Цецилия стала наливать в тарелки борщ. Наум чокнулся с Константином Константиновичем и спросил:

– Интересно знать: Троцкий тоже ест мацу?

– Не шутите Троцким, – важно ответил Константин Константинович, – это второй Наполеон!

– А я скажу: нет! – заявил вдруг рэб Залман, отрываясь от куриного горлышка. – Ленин, подобно Моисею, пишет скрижали, Свердлов, подобно Арону, говорит устами Ленина, Троцкий… Что представляет из себя Троцкий? Он ни больше, ни меньше, как Иошуа Навин! Когда Ленин, подобно Моисею, подымает руки, Троцкий побеждает и побеждает язычников!..

– Кто эти язычники? – спросил Фишбейн, остановив на полпути вилку с куском телятины. – Я, он, вы, мы – язычники?

Гости встревожились. Додя раскрыл рот. Цецилия закричала:

– Кушайте, кушайте, господа!

– Язычники? – повторил рэб Залман и расчесал пальцами бороду, в которой, как птички в силке, бились крошки. – А разве господин Фишбейн таки побежден?

Фишбейн улыбнулся. Константин Константинович похлопал шамеса по плечу, Цецилия положила ему полную тарелку комлота…

Бога благодарили лениво. Никто не пил заключительного бокала, и Додя отворил дверь пророку Илие. Вошла с черным подносом Луша – собирать со стола посуду. Старуха смутила гостей и сконфузилась сама. Фишбейн встал из‑ за стола, за ним поднялись гости и окружили столик, где стояли вазы с фруктами, конфектами и орехами. Захмелевший рэб Залман встал по средине столовой и, притоптовыя ногой, запел:

Расскажу я сказочку,

Послушай стар и млад.

Для старших поучение.

Потеха для ребят!

Хад‑ гадио! хад‑ гадио!

Фишбейн тоже пел и радовался:

– Чем отличается сегодняшняя ночь от прочих ночей? У меня сытный ужин, богатые гости и хорошие дела. Завтра я получу задаток за вахромеевский дом, на‑ днях открою магазин, а в магазине товар повысился втрое. Что из того, что советские деньги упали? Кто мне велел их держать? Золото существует при всякой власти, золото не падает, а подымается в цене. Если я не захочу золота – есть доллары и фунты, – мало ли что есть на белом свете!

От мацы у Фишбейна всегда начинались колики. От них он спасался боржомом, венским питьем или теплой клизмой. Фишбейн сейчас с удовольствием выпил бы боржому, – только боялся попросить: была одна бутылка, а захотели бы все. Он решил выпить чаю. Только не знал с чем: с вареньем из чернослива, медом с редькой или с маковками?

Рэб Залман устал петь, говорить, есть, он еле держался на ногах, и Додя пошел его провожать. Город дышал апрельским теплом, на улицах разъезжали патрули; бабы, окунув кисть в вёдро с клейстером, шлепали кистью по стене и клеили декреты. Еще одетые в полушубок и валенки ночные сторожа читали новый закон и, толкуя о нем, спорили с извозчиками. На ходу дремавшие люди поднимали воротники пальто, кутались с головой в теплые платки и спешили стать в очереди. Около очередей сновали женщины, предлагая горячие пирожки и манную кашу.

– Довид бэн Аарон! – сказал рэб Залман, стоя перед дверью своей квартиры. – Придет время – это верно, как я еврей! – когда рэб Залман разбогатеет, и его жена и дети будут жить в лучшем бель‑ этаже! – и он поцеловал Додю мокрыми губами в щеку.

– Я тоже хочу быть богатым! – признался Додя и вытер щеку платком.

Рэб Залман постучал в дверь.

– У евреев есть хорошая пословица, – ответил он, – проживи семь лет свиньей, станешь богатым человеком!

Додя медленно дошел до дому. Вахромеевский дом еще спал. Василий подметал двор, пыль кубарем катилась по асфальту, фокстерьер гонялся за ней, прыгал и лаял. Додя пошел в сад и сел на окрашенную в желтый цвет скамейку. Тополя полуоткрывали зеленые рты; греясь на солнце, голуби ворковали на подоконниках и чистили крылышки. Додя смотрел на окна, одно из них было открыто, ветер играл занавеской и выдувал ее наружу. Додя захотел, чтобы красивая девушка отдернула занавеску и выглянула из окна. Она, полусонная, стояла бы в прозрачной сорочке, с голыми плечами и руками…

Додя вздохнул и подумал, что это случается только в романах.