Глава пятая

Глава пятая

Кечак

Следующим утром меня должны были подхватить в одиннадцать часов. Предстояла новая поездка к вулканам, но теперь уже на поля, которые мне предлагалось приобрести. Отоспавшись, я хорошенько подготовил себя к дороге. Сделал зарядку, дважды искупался. Один раз, перед завтраком, в океане, второй — в небольшом прохладном бассейне, расположенном посреди нашей «деревушки бунгало». Осталось даже время поваляться на берегу океана под тентом из пальмовых листьев.

Меня всегда забавляли местные собаки. На берегу, близ каждого отеля, живет один или два пса. Они питаются при кухнях, пищу у постояльцев, в отличие от обезьян, не выпрашивают, выглядят куда лучше наших бездомных дворняг. Их период активности падает на утро и вечер. Тогда они деловито бегают вдоль берега, ложатся в нескольких шагах от воды как сторожи, облаивают проплывающие мимо лодки. По вечерам трусцой и совершенно доброжелательно сопровождают туристов, которые совершают перед сном пробежки или прогулки — но никогда не удаляются далеко от своего отеля. Я ни разу не видел разборок между соседскими собаками: территории кормежек у них распределены четко, а площадь прогулок, похоже, не ограничена.

В середине дня наступает сиеста. Собаки забираются в тень и, блаженно щурясь, погружаются в состояние нирваны. В прошлый раз я пытался пообщаться с подобной псиной, спавшей во время обеда прямо у моих ног. Мои шутливые обращения к ней, попытки узнать ее имя («Как тебя зовут? Полкан? Брахман? Кришна? ») не привели ни к какому результату. Тогда я попытался пробудить животное запахом пищи. Однако кусок пышного, маслянистого блина, который мне только что принес официант, не произвел ровным счетом никакого эффекта. Когда мне надоело мотать им перед носом у собаки, я положил блин псине на морду. Но и тогда собака продолжала спать!

Сейчас за нашим отелем присматривал рыжий ушастый кобель, в жилах которого явно было намешано немало кровей. Утром, когда я забирался в океан, он поприветствовал меня, свесив набок длинный, красный, как ветчина, язык и подмигнув правым глазом. После второго заплыва, в бассейне, я вернулся на берег океана и устроился на лежаке с авокадо-фреш под рукой. Товарищ собака прилег рядом со мной.

— Каковы мои шансы, как думаешь?

Пес смотрел на меня, словно спрашивая: «О чем ты говоришь? О каком именно из твоих дел? »

— Да уж, вопрос получился некорректный, — признал я. — То ли о контракте, то ли о Марте. Считай, что ты ничего не слышал…

Мой безмолвный собеседник медленно помотал головой: «Ну-ну».

Прогоняя вчерашние мысли, я сосредоточился на солнечных бликах, которые прыгали по поверхности океана. Пес пристроился вблизи и устремил свой взгляд в бесконечность, где море сливалось с небом. Отпивая авокадо, я поглядывал на собачий загривок, на уши, реагировавшие на каждый звук, доносившийся со стороны берега, и думал, что это похоже на идиллию. Рядом верный, мудрый, спокойный друг, чья реакция заставляет тебя лучше понять твои собственные желания. Быть может, мне нужен пес — и не просто пес, а балийский, который не хуже Бориса Гребенщикова знает, что сансара — это на самом деле нирвана, а потому наслаждается каждым ее мгновением.

Мои грезы прервали собаки, появившиеся из-за пальм, отделяющих наш пляж от соседнего. Помахивая хвостами, они подбежали к моему приятелю и дружески поздоровались с ним, то есть обнюхались. Собачья компания показалась хранителю отеля более привлекательной, чем моя. Едва стайка двинулась дальше, подгоняемая одной ей ведомыми срочными собачьими делами, он присоединился к ней, напоследок бросив на меня взгляд, то ли насмешливый, то ли ободрительный.

В одиннадцать я сидел в мини-вэне Спартака. Большую часть дороги мы молчали; и дело здесь не в настроении, просто наши отношения становились по-настоящему товарищескими. Для любого мужчины один из главных признаков товарищества — возможность молчать и не тяготиться этим.

Единственной темой, которую я обсудил со своим гидом, водителем и представителем местных контрагентов в одном лице, стала его роль в переговорах о покупке земли.

— Считайте меня младшим компаньоном, — ответил на мой вопрос Спартак. — Родители родителей Марата и родители моих родителей входили в один баньяр.

Баньяр — «соседство» — на Бали почти то же самое, что клан в Шотландии. Когда-то каждая балийская деревня состояла из нескольких соседств. Его участники были больше чем партнерами. Они помогали друг другу на полях, совместно хоронили умерших, отмечали свадьбы и рождение детей, покупали подношения в храмы, имели общую кассу взаимопомощи. На поле боя воины искали соратников из своих баньяров; бежать на виду у соседей считалось высшим позором.

В наше время соседства в их классическом виде сохранились только в горных захолустьях Бали. Но оказывается, и городские жители помнили о своем прошлом.

— Из нашего соседства вышло много известных людей. Даже член парламента. Он помогает нам из Джакарты: без него нашим фирмам было бы сложно. Но он просто старший партнер, все мы имеем долю в общем деле. Хотя бы маленькую.

— Значит, от моей покупки выгода будет всем, в том числе и вам, Спартак?

— Не стану скрывать: я тоже заинтересован, чтобы сделка состоялась. Я получаю плату за то, что езжу с вами, но главная награда — в будущем. — Покосившись на меня, он улыбнулся: — Не смущайтесь, господин Иванов. Если вы не подпишете договор, я не обижусь на вас. Вы — разумный человек. Мне с вами спокойно.

Слова Спартака подтвердили мои предположения: большинство из тех, с кем меня знакомили контрагенты, принадлежали к их соседству. Оставалось надеяться на здравомыслие моих хозяев. Я навел справки о цене на балийскую землю и не позволил бы себя обмануть.

Миновав Денпасар и старинные храмы Убуда, мы стали подниматься по южному склону вулкана Гунунг Агунг. Мировая Гора не спешила открыть нам свой лик. Вначале дорога петляла, а мини-вэн все чаще рычал, взбираясь на крутые подъемы. На смену пальмам пришли деревья, любящие прохладный климат. Потянулись рисовые поля, перемежающиеся с плантациями какого-то низкорослого кустарника.

По правую руку несколько раз появлялся океан — безмятежный и блистающий солнечными отсветами. Казалось, что вместе с лучами небесного светила на водной поверхности танцует сам Шива.

Северная часть горизонта была покрыта облаками; вскоре мы въехали под их сень. И почти тут же впереди выросла занимающая половину горизонта громада. Пока мы были на солнце, ее скрывала дымка, но теперь казалось, что Гунунг Агунг стремительно шагнул нам навстречу.

— Ого! — только и сказал я.

Балийцы не зря считали эту вершину Мировой Горой. Она нависала над окружающей местностью, а ее верхушка пряталась среди облаков. Я готов был поверить, что где-то там таится Брахма, владыка всего сущего. От его внимательного взгляда не укрывается ничто, в том числе и наша машина, ползущая по юго-западным склонам исполина.

К западу от великой горы находится озеро Батур — самое крупное на острове. Оно вытянулось по направлению юго-запад-северо-восток почти на десять километров. На его берегах есть участки, к которым невозможно подобраться с суши: северные и восточные берега озера образуют крутые склоны Гунунг Агунга и горы Батур. Там находятся поселки, где до сих пор живут дедовским укладом люди. Они выращивают рис и ловят рыбу без какой-либо помощи современной техники. Туда стремятся все ученые-этнографы, посещающие остров, а допуск туристов с некоторого времени ограничен.

Строго говоря, в будущем и мне предстояло пробраться к этим людям ага, посмотреть на их крестьянский труд, научиться какой-либо тонкости, которая помогла бы в продвижении продукта.

Но до озера Батур мы так и не доехали. Спартак повернул по одной из дорог к востоку и минут десять следовал в направлении речных потоков, начинающихся на высоте полутора тысяч метров близ горных складок, окружающих вершину Мировой Горы. По местным поверьям, источником всех этих рек и речушек является озеро. Из него вода течет по многокилометровым подземным туннелям к южным склонам Гунунг Агунга, чтобы дать жизнь земледельцам.

Наша дорога закончилась на площадке, с которой виднелся спуск в неглубокую долину. По ее дну бежал окаймленный кустарником ручей. По краям долины шли плавные линии подпорных стенок, прочерчивающих границы рисовых террас.

На площадке уже стояла знакомая мне машина Марата и Марты. Брат и сестра обнаружились «этажом» ниже. Они спустились на ближайшую террасу и что-то живо обсуждали у ограждавшей ее стены. Заметив нас, они помахали руками, призывая присоединиться.

Место, которое облюбовали мои контрагенты, позволяло увидеть долину в необычном ракурсе. Она появлялась по левую от нас сторону, уменьшаясь до размеров узкого и глубокого оврага, который исчезал в горной складке. Справа долина расступалась, число террас возрастало. Их покрывала изумрудная зелень: обычная трава вкупе с сорняками уже вполне освоилась на хорошо унавоженной земле. Кое-где были видны желтые и розовые проплешины, оставленные колониями местных одуванчиков и ландышей. В сотне шагов направо примостился дощатый домик, напоминавший тот, у которого мы надевали резиновые сапоги два дня назад.

— Вам нравится? — радостно спросила Марта.

Это место ей явно было по душе. Возможно, она уже видела, как в долине разворачивается шумная, активная деятельность. Агрономы, работники, техники, налаживающие насосы, которые гонят воду на терассы. Солидные покупатели, желающие посмотреть на продукт, который еще только зреет на полях…

Нет, скорее это была моя фантазия. Марта видела что-то свое. На ней был темно-бордовый брючный костюм, как всегда подчеркивающий точеную фигуру. Черные стрелки подводки окаймляли разрез ее глаз, чуть удлиняя их к вискам. В какие-то моменты ее лицо становилось похоже на маску, расписанную скупо, но выразительно.

— Еще не знаю, — честно ответил я. — Давно эти поля стоят… без дела?

— С прошлого года, — сообщил Марат. — Хозяин испугался экономического кризиса.

— Вот как? — Я удивился. — Хозяином был иностранец?

— Индонезиец, — поспешила ответить Марта. — Но ведь все мы смотрим телевизор, наполняемся страхом. Вот и здешний хозяин испугался финансовых потерь. Прекратил работу, начал продавать землю.

— Хотел слишком большую плату?

— Именно так. Страх жадности не помеха. Но со временем цена сбилась. Мы сможем снизить ее и дальше, если найдем реального покупателя, под живые деньги.

— Понятно, — кивнул я. — Давайте смотреть…

Путешествие по запущенной плантации оказалось довольно длительным и даже утомительным. Мы перепрыгивали влажные участки земли, спускались с одного поля на другое, забирались в кусты у ручья. Перебрались даже на противоположную сторону, которая, на мой взгляд, разработана была значительно хуже. Я старался держаться поближе к Марте, чтобы, преодолевая препятствия, подавать ей руку. Она от помощи не отказывалась, ее узкая ладонь охотно ложилась на мое предплечье. Марта по-прежнему играла в старого друга, но давала понять чувственный подтекст игры. Ни нотки той стервозности, которую я почувствовал в прошлый свой приезд. Марат и Спартак наверняка замечали это, но их мнение в тот момент мне было безразлично.

Что касается участка, выставленного на продажу, откровенно говоря, я не знал, как реагировать на увиденное. В южном полушарии даже полугода бывает достаточно, чтобы нанести немалый урон делам рук человеческих. Регулярное земледелие в этих землях не терпит перерывов.

Скорее всего, Марата и Марту привлекла дешевизна земли. Но сколько придется вложить сюда денег, чтобы мои «шесть соток» начали приносить достойный урожай, сказать было сложно.

— Ну что же. Нужно думать, — подытожил я, когда мы вернулись к машинам. — Какую цену вам предлагали?

Прозвучала вполне разумная сумма.

— Действительно, нужно думать, — повторил я. — А продавец принципиально не хотел присутствовать на смотринах?

Марта смутилась.

— Не подумайте, будто мы что-то скрываем от вас, господин Иванов. Но у нас так принято: мы его доверенные лица и можем ответить на любые ваши вопросы.

Смущение делало ее похожей на расстроенную школьницу, вспомнившую о невыученном уроке. Не позволив себе впасть в состояние умиления, я попросил документы об урожаях на этой земле, количестве работавших здесь людей и тому подобных вещах, которые не входят в сферу коммерческой тайны. К моему удовлетворению, большинство из документов лежали в папке, их перевели на английский язык, и я имел счастливую возможность ознакомиться с ними прямо на месте.

— Давайте поедем в кафе. Неподалеку есть пристойное местечко с прекрасным видовым залом! — предложил Марат.

Кафе, называвшееся, как несложно было предположить, «Мировая Гора», находилось рядом с дорогой на озеро Батур. Перед ним располагалась стоянка для туристических автобусов, а внутри еще только готовились накрывать шведский стол для проезжих туристических групп. Стоянка пустовала, и нам позволили выбрать столик на противоположной от входа стороне кафе. Она была полностью застеклена, и с нее открывался великолепный вид на хмурящийся Гунунг Агунг.

Мои спутники взяли кофе, я — арбузный фреш, после чего мы углубились в изучение и комментирование бумаг. Арбуз отлично утолял жажду и снимал ощущение усталости от дороги и прыгания по запущенным террасам. Правда, пониманию особенностей гранулометрического состава и гуминовых веществ местной почвы помочь он не мог, а именно эти показатели мне и приходилось оценивать.

Заглядывая в записную книжку, которая была наполнена нужными цифрами еще в России и служила отличной шпаргалкой, кое в чем я все-таки разобраться сумел. Землей действительно занимались и алхимических экспериментов над ней не производили. Любили ли ее? Вот этого не знаю. Судя по всему, хозяева так до конца и не наладили дренажную систему, а это одно из первых условий для хорошего урожая.

Хотя урожайность риса — вещь лукавая. Можно получать по шестьдесят центнеров с гектара, как в Штатах, но при этом два раза в год. А можно по сорок пять, но три раза. Сложите — получите результат. К тому же все эти рекордные цифры образуются при помощи химикатов, которыми глушат несчастную почву, и та начинает рожать, словно мать-героиня. Если верить бумагам, на этом участке земля давала центнеров тридцать-тридцать пять. Более чем прилично для Бали, да еще для сорта ага.

И все-таки соглашаться было рано. Торговля предполагает альтернативу. А мы только начали торговаться.

— Спасибо, мне все очень понравилось, — я старался улыбаться как можно лучезарнее. — Мне не терпится посмотреть тот второй вариант, о котором вы мне говорили…

Брат с сестрой вовсе не выглядели обескураженными.

— Конечно, господин Иванов, — кивнула Марта. — Завтра утром мы вновь поедем в окрестности Братана.

— В гости к господину Самиру? — попытался пошутить я.

— Нет, в другое место, — совершенно серьезно проговорила Марта. — Благодарим, что вы так внимательно рассматривали сегодняшнее предложение.

— И не говорю «нет», — на всякий случай уточнил я.

Будь мы в России, я попросил бы сразу же везти меня к Братану. Но на Бали другой ритм жизни и отношение к сделкам. Я был для своих спутников не только клиентом, но и гостем.

Когда мы отъезжали от кафе, Гунунг Агунг изъявил свое недовольство моим решением. Неожиданно полил дождь, короткий, но сильный. Спартак ударил по тормозам, отъехал на обочину дороги и переждал потоп. Марта и Марат последовали его примеру.

Едва небесные хляби перестали изливаться, мы тронулись в путь. Некоторое время ехали не торопясь — до той поры, пока асфальт не подсох. Только после этого Спартак стал потихоньку нажимать на педаль газа.

Наш путь лежал на самый юг острова, к храму Илувату, где сегодня должны были давать представление кечак. Строго говоря, это музыкально-танцевальная драма, посвященная Раме, герою индийского эпоса «Рамаяна», который в Индонезии куда более популярен, чем у нас в России былины про Илью Муромца и его соратников. Меня всегда поражал тот факт, как легко индийские предания становились культурной основой жизни народов, населяющих «цивилизованные» острова Индонезии. Даже на тех землях, где ныне господствует ислам, народные предания посвящены не местным героям-предкам, а разным воплощениям индуистского бога Вишну.

Кечак исполняется в сопровождении хора из нескольких десятков местных жителей, одетых в одинаковые саронги цветов их деревни. Туристические справочники пишут, что артистов должно быть не менее сотни, но это преувеличение. Сорок-пятьдесят человек — вот максимум, который вы увидите на кечаке, разыгрываемом для западных гостей. В течение полутора часов хор сопровождает приключения Рамы и его друзей оглушительным ревом: «Ке-чак-ча-ча-ча-чак…» — и так далее до бесконечности. Барабанные перепонки зрителей содрогаются, а ноги сами начинают отбивать ритм, который задает неистовый хор. По степени драйва кечак напоминает концерты современных рокеров.

Насколько я понимаю, это действо выросло из шаманских плясок, когда всей деревней помогали особенно даровитым духовидцам войти в состояние транса. Не удивлюсь, если кого-либо из современных зрителей придется после такого представления «лечить электричеством»: в какой-то момент сердце начинает колотиться как бешеное.

При голландцах кечак стали исполнять для европейцев. Шаманов попрятали от бледнолицых, вместо них появились танцоры в костюмах из «Рамаяны», безыскусно разыгрывающие несколько сцен эпоса. Сакральные пляски теперь скрыты от любопытных взглядов, остается только догадываться, что происходило во время кечака пару столетий назад…

Храм Улувату — один из самых красивых на полуострове Букит. Покрытый деревьями берег здесь высоко вздымается над урезом воды: внизу открывается обрыв метров в двести, по краю которого бежит тропинка, ведущая к омываемым волнами камням. Неподалеку от них покачиваются на волнах рыбачьи лодки и небольшие моторные яхты, пришедшие сюда из Куты; у их бортов плещутся, как всегда, беззаботные австралийцы.

Рощи вокруг Улувату освоили мои старые знакомые — длиннохвостые макаки. В прошлый раз я сфотографировал одну из них, сидящую на перилах, ограждающих обрыв, и меланхолически смотрящую на закат. Когда балийцы украшают ограды своих домов или храмов каменными обезьянками, они имеют отличных натурщиков для подражания.

Путь к храму Улувату мои спутники сочли слишком длинным, чтобы преодолеть его без остановки на обед. В чем-то они были правы: на южных склонах Гунунг Агунга мы провели не один час, а кофе и фреши только напомнили о необходимости поесть.

На этот раз мы заехали в Куту. Марта и Марат объяснили свой выбор сразу несколькими причинами. Во-первых, от Куты все-таки несколько дальше до Улувату, чем от того же Джимбарана, а кечак нельзя лицезреть в состоянии сонливой сытости. Лишние полчаса дороги растрясут нас. Во-вторых, в Куте они меня еще не угощали, а между тем это тусовочное место славится не только пляжами и ночными клубами, но и несколькими вполне приличными ресторанами. Наконец, им очень захотелось макрели в сахарном соусе, которую готовили только здесь…

Ресторан назывался «Симпатико» и был действительно симпатичен. Убранство выдержано в палевых тонах, мебель простая, но удобная, балийский колорит создавали разве что официанты. Ресторан находился на «первой линии», то есть выходил на ровный и широкий — как и везде в центральной части Куты — пляж. Мы сели на открытой террасе, где нас приятно согревало мягкое тепло небесного светила, которое уже заметно клонилось к горизонту. Отсюда была видна знаменитая длинная волна, поднимавшаяся в сотне метров от берега и постепенно снижавшаяся по мере приближения к пляжу. Несколько серферов ловили эту волну и катились вместе с ее склоном, а потом плюхались в воду, поднимая снопы брызг.

Сервер принес нам прохладительные напитки, после чего вызвал повара, ответственного за рыбные блюда. Тот явился с помощником, в руках у которого был внушительных размеров поднос. На нем лежало не менее десятка рыбин, соблазняющих нас своими крутыми бочками и розовыми жабрами.

Каждый выбрал рыбину на свой вкус. Я взял самую крутобокую: жалеть рыбий жир на это блюдо не стоит!

Мне доводилось готовить макрель под сахарным соусом, так что я представлял, как это делается. Блюдо состоит из двух частей: рыба и густой соус. Рыбину чистить не нужно. Следует просто разрезать ее пузо, вытащить внутренности, выбросить всю грязь, оставить печенку и икру или молоки — в зависимости от того, кто вам попался. Печенку с икрой (или молокой) промыть и положить обратно. Затем взять крупную морскую соль и тщательно натереть рыбу изнутри. Мало морской соли не бывает, так что стесняться тут не нужно. После этого рыбу заворачивают в пергаментную бумагу и начинают томить над тлеющими углями.

Пока матушка-рыба дает сок, нужно браться за соус. Вначале ничего необычного: растопить на сковороде легкое сливочное масло, высыпать нарубленный репчатый лук, крупно ли, мелко ли — без разницы. Не просто обжарить, а прожарить хорошенько — не до угольков, конечно. Лук должен приобрести коричневый цвет — тот же, что и у тростникового сахара.

Затем начинается короткий период кулинарного колдовства. Огонь под сковородой с луком делается минимальным, туда бросается еще кусок масла, за которым следует лимонная трава, щепоть кайенского перца, столовая ложка молотого имбиря, растертые семена римского тмина и укропа, пара мелко нарезанных зубчиков чеснока. Все это тщательно перемешивается, затем щедро добавляется масло. Смесь должна уже не жариться, а тушиться. Сверху ее поливают соком тамаринда и соевым соусом. Когда все это закипит, наступает время главного действующего лица — тростникового сахара. На мой вкус, его должно быть много. Если кто считает иначе — пусть бережет уровень холестерина в крови. Это может показаться странным, но сахар только подчеркивает аромат пряностей и помогает раскрыться вкусу рыбы. Он же заставляет соус стать густым. Как только это происходит, огонь нужно гасить.

Если рыба уже пропеклась, ее разворачивают (бумага остается только на спинке), кладут в глубокое блюдо брюшком кверху и обильно поливают горячим соусом. Рекомендую всем, кто полагает, что сахар и рыба — вещи несовместные. Отлично сочетается не только с вином, но и с хорошим сухим хересом. А однажды в Крыму я сделал такую рыбу и угощал своих друзей под портвейн «Массандра». И ничего, все остались живы и довольны собой.

В «Симпатико» рыбу подавали отдельно от соуса. Ее выложили тремя аккуратными полумесяцами в тарелки с высокими краями, по периметру которых был посыпан красный и черный перец. Соус подавался в чашке с вытянутым носиком, чем-то напомнившей мне сливочник — только размерами побольше. Марта предложила выпить по бокалу австралийской шипучки, по вкусу ничем не уступавшей европейскому мускатному шампанскому.

В качестве десерта к рыбе подали неизменный рис, но я к нему почти не притронулся, чтобы не отвлекать вкусовые рецепторы. Рыба оказалась в меру жирной и хорошо пропеченной. Сахара тоже не пожалели, но в соусе я почувствовал незнакомые мне нотки.

— Уважаемая Марта, можно попросить повара рассказать, какие специи он положил в соус?

Улыбающийся мастер не заставил себя долго ждать. Вытирая руки снежно-белым полотенцем, он со вкусом начал перечислять сорт черного перца, тамариск, сахар, — все то, что я опознал. Но вместо имбиря он использовал смесь куркумы и галангала. Именно поэтому вкус у соуса получился подчеркнуто цитрусовым, одной лимонной травы для этого было бы мало. Галангал, к слову, — родственник нашего калгана. Но на Дальнем Востоке на нем водку не настаивают, а используют как специю.

Поблагодарив повара, я вернулся к рыбе. Она стоила того, чтобы обглодать ее до последней косточки. Благодаря морской соли и правильному пропеканию мясо получилось очень раскрытым: оно идеально впитывало вкус соуса. Сидевшая рядом Марта ела более медленно, выбирая кусочки без костей, но и она была увлечена трапезой.

— Когда боги создали наш остров, — произнес Марат, расправившийся со своей порцией, — они дали нам все: землю, на которой растет рис, леса, в которых водится птица, воды, которые сами загоняют добычу в рыбацкие сети. Но самое главное, что они даровали жителям Бали, — умение наслаждаться всем этим… Вкусно, не правда ли?

— Вкусно, — согласился я. — Когда я куплю землю на Бали и буду жить здесь долго, то стану таким же толстым и довольным жизнью, как Жерар Депардье. — Заметив, что Марта смотрит на меня, я продолжил: — Вашей сестре нравятся крупные мужчины?

Муж Марты имел довольно внушительную комплекцию и не утруждал себя «подсушкой» талии и прочих уязвимых мест мужского тела.

— Главное, чтобы мужчина был тяжелым, — неожиданно сказала она, и тут же смутилась, решив, что вольность шутки не приличествовала ситуации.

— Наши женщины не замеряют бицепсы у своих женихов и не требуют предъявить им черепашку на животе, — заполнил неловкое молчание Марат. — Мужчина прежде всего должен быть мужчиной, иначе настоящая балийка даже не удостоит его взглядом.

— Вы не станете как Депардье, — промолвила Марта. — Да, вы много кушаете. И в прошлый ваш приезд вы кушали, не думая о калориях. Но пища сгорает в вашем теле так, что не оставляет заметных следов.

— Это называется хорошим обменом веществ, — произнес я.

— Наверное. И еще, ваш нос не похож на Депардье. Он… маленький.

До знаменитой «генномодифицированной картофелины» Депардье моему носу и вправду далеко. Расценив слова Марты как комплимент, я, когда мы выходили из «Симпатико», тайком взглянул в зеркало. Нос как нос. Без всяких кавказских горбинок или римского высокомерия. Пожалуй, госпожа Марта права. Для моего лица лучше иметь такой нос, чем тот, что у Депардье.

Макрель под сахарным соусом отняла у нас около часа, так что на кечак пришлось поспешить. Наши машины шли рядом друг с другом и на мыс, где расположена священная роща и храм Улувату, выбрались одновременно. Миновавшее большую часть пути к западному горизонту солнце освещало вершины пальм, фикусовых и фиговых деревьев, которые были высажены вокруг храма в прихотливой последовательности. Дорожки окружали кусты магнолий, иногда темно-зеленые листья цеплялись за мои брюки. Вокруг было много туристов: их привезли на представление из самых разных отелей южного Бали. Вокруг слышалась немецкая, английская, китайская и русская речь. Дети совали обезьянам бананы и чипсы, взрослые же безостановочно фотографировались на фоне храма или величественного океана.

— Могу ли я попросить вас сфотографироваться вместе со мной? — обратился я к Марату и Марте.

Я достал из кармана фотоаппарат и протянул его Спартаку. Тот, нисколько не смущаясь тому, что вечно исполнял роль второго плана, принялся подбирать самый красивый ракурс. Наконец он выбрал вид на берегу, при этом храм оставался за нашим правым плечом. Мы встали так, чтобы Марта оказалась между мной и ее братом.

— Чуть поближе! — дал нам знак Спартак.

Я с осторожностью прижался к плечу балийки, чувствуя сквозь ткань теплоту ее тела. Она была ниже меня на пол головы, и сейчас, когда мы касались друг друга, это становилось особенно заметно.

— Внимание! Улыбаемся!

Я улыбнулся, стараясь выглядеть отстраненным участником фотографической сессии.

— А теперь встаньте чуть-чуть боком…

Мы изменили положение наших тел: теперь Марта прикоснулась к моей груди плечом и спиной.

От ее волос поднимался сладкий дурман: веяло ладаном, ароматом пачули и какой-то жгучей сладостью. Хотелось обнять Марту за плечи…

Борясь с легким головокружением, я вновь изобразил подобие американской улыбки — широкой и бессмысленной. И почти в то же мгновение наша фотографическая композиция распалась. Словно и не было отчетливо запечатлевшегося во всех синапсах моей нервной системы ощущения чувственной близости…

Итак — кечак! Вместе с другими зрителями мы расположились в небольшом амфитеатре, который находится в нескольких сотнях шагов от храма Улувату. Если устроиться на его верхних рядах, то оттуда открывается замечательный вид на храм, рощу на берегу и погружающееся в воды Мирового океана солнце. Но для нас зарезервировали места в первом ряду.

Амфитеатр напоминал места театральных представлений древних греков. Артисты находились прямо перед нами, до них можно было дотронуться рукой. Порой они подскакивали к зрителям вплотную — в поисках помощи или хвалясь своими подвигами. Главное отличие от Эллады заключалось в отсутствии сцены. Точнее, сценой была круглая песчаная площадка, окруженная зрительскими местами, которую греки называли орхестрой. Здесь у них, у эллинов, располагался хор, а артисты действовали на особом возвышении, запиравшем театр со стороны, противоположной зрителям.

В амфитеатрах на Бали сценических возвышений для артистов нет. Во время представлений хор и актеры перемешиваются друг с другом и сосуществуют в одном пространстве.

На площадке перед нами возвышалось несколько светильников, в которых жарко пылало пламя. Скоро солнце закатится, и мы будем созерцать артистов так, как на них смотрели в течение многих веков — задолго до изобретения софитов.

Марта расположилась между мной и своим братом. Она была оживлена, как будто раньше не видела кечака. Быть может, на нее действовало общее возбуждение людей, сидевших вокруг нас.

Уже почти все места на скамьях были заняты, а по тропинке со стороны храма шли всё новые группы туристов, и местные распорядители мелькали перед нами, ставя пластиковые стулья в проходах между скамьями.

Неожиданно их суета закончилась, и за стеной, огораживающей амфитеатр со стороны океана, раздался многоголосый хор. Несколько десятков мужских голосов пели на балийском осанну Раме и его возлюбленной Сите, а также их друзьям из рода людей и из царства животных, приключения которых мы должны были наблюдать сегодня вечером. Пропев буквально несколько строк, они смолкли, после чего раздалось звонкое «Ке-чак!.. », и под оглушительное «чаканье» певцы вышли на арену.

Они были одеты в оранжево-белые саронги, верхняя часть их туловища оставалась обнаженной.

Ленты той же оранжево-белой раскраски были повязаны вокруг их голов. Впрочем, несколько хористов красовались в круглых невысоких шапочках. Позже я понял, что это солисты, исполнявшие отдельные партии.

Певцы шли на полусогнутых ногах, передвигаясь нарочито неуклюже, словно утята. Руки их были подняты вверх, ладони тряслись, как листья на ветру. Постепенно они заняли большую часть арены и расселись широким кругом — так, чтобы артисты могли пройти между ними. Свободное пространство оставалось только посредине «орхестры» и по краям: до ближайших певцов от нас с Мартой было метра полтора.

Рассевшись по-турецки, хористы замолчали, опустили руки и склонили головы. Через тот же проход, что и певцы, появился человек в белом саронге, тюрбане и с брахманским шнуром, перекинутым через плечо. В его руках было ведерко с освященной водой и железная щеточка, напоминающая кропило, при помощи которого на Пасху наши батюшки святят куличи и крашеные яйца.

Бубня молитвы богам и двигаясь по какой-то ему одному ведомой траектории, брахман освятил арену для спектакля, при этом изрядно обрызгав как головы певцов, так и зрителей в первых рядах. Светильники громко и возмущенно шипели, когда на них попадали капли из его ведра, но мне показалось, что после этой процедуры огонь стал еще ярче.

После завершения священной церемонии хор в оранжево-белых саронгах вновь затянул приветственные куплеты, быстро перешедшие в «ке-чак-чак-чак». Вслед за этим на арене появились Рама и Сита. Рама — в бело-золотых царских одеяниях с маленьким луком и стрелой в руках. Сита — в зеленом узорчатом сари и платке, закрывавшем волосы. Косметики для главных героев «Рамаяны» явно не жалели. Насурьмленные брови, накрашенные щеки, яркие полукружия улыбающихся губ делали их лица похожими на кукольные. Оба двигались жеманно и медленно, плавно покачивая бедрами. Удивляться этому не стоило, так как и Раму, и Ситу изображали девушки. На мой взгляд, Рама даже была симпатичнее своей «невесты».

— Раму сыграет девушка? — спросил я у Марты, стараясь перекричать громогласный «кечак». — Не хватило актеров-мужчин?

— Актеров хватает, — невозмутимо ответила та. — Каждый крестьянин знает историю Рамы и Ситы и может сыграть роль. Но разве важно, кто играет Раму? Рама — бог, а значит, он — и мужчина, и женщина…

Ошарашенный этим объяснением, я вновь обратился к происходящему на арене амфитеатра.

«Рамаяна» — огромное сочинение, и чтобы просто передать все повороты сюжета, потребуется внушительная книга. Никакие листки с «либретто», раздаваемые перед кечаком, не дадут представления обо всех ее перипетиях. Мне повезло, что рядом сидела Марта, которая помогала разбираться в происходящем на сцене. У других зрителей таких подсказчиков не было. Да и я усвоил из ее слов далеко не все…

Мне удалось понять, что за приключениями Рамы и Ситы стоит какая-то индуистская разборка на небесах. В ней участвуют верховные боги Брахма и Вишну. Бог Брахма по одному ему известной причине даровал условную неуязвимость ракшасу Раване…

Стоп. О чем это все? Кто такие ракшасы? И почему бессмертие — условное? Марта пояснила, что ракшасы — это существа, превосходящие человека своей силой и долголетием, но не дотягивающие до статуса богов. Зато они появились на свет еще до создания мира и потому обладают способностями, которые и не снились людям. В общем, народец древний и нецивилизованный. Царство их находится на острове Ланка. Я так понимаю, это Шри-Ланка, или Цейлон, если вспомнить наши школьные уроки географии. Правит над ними ракшас Равана, отчего-то полюбившийся Брахме. Поскольку боги и ракшасы редко находят общий язык, последним от обитателей небесных сфер и Мировых Гор достается не по-детски. И вот, чтобы не подвергать жизнь любезного ему Равана риску, Брахма даровал тому неуязвимость. Неуязвимость от рук и оружия богов.

Равана, как и все ракшасы, — существо своенравное и неблагодарное. Вместо того чтобы возносить благодарственные мантры и петь богам «Ом мани падмехум», он стал преследовать этих самых богов. Унижения и побои довелось испытать многим из небожителей. А Брахма, связанный своим словом, оказался в извечной логической ловушке, будучи не в состоянии взять свои (божественные! ) слова назад.

Желая справиться с напастью, бог Вишну решает воплотиться в человеческом теле. Теологическая хитрость: ведь человеческое воплощение — это не бог; значит, Вишну земной вполне может бросить вызов Раване и даже надеяться на победу.

Вишну воплощается в семье царей (а как иначе! ) Айдохьи, государства в Северной Индии, в теле Рамы, их старшего сына. В молодости он совершает многие подвиги, а когда наступает время искать спутницу жизни, отправляется просить руки царевны Ситы, живущей в Видехе, другом легендарном индийском государстве. Сита, само собой, не простая царевна, а воплощение богини красоты Лакшми. Условие конкурса, который объявил ее отец для соискателей «царевны-и-полцарства-в-придачу», просты. Некогда ему достался лук самого бога Шивы. Тот, кому удастся согнуть этот лук, становился победителем. Да вот загвоздка: человеческим рукам это не под силу.

Зато Рама, бог на земле, без труда справляется с заданием и возвращается домой вместе с красавицей супругой. Ему бы и стать наследником престола — да только цари, подобно богам, дают порой необдуманные обещания. Вторая жена земного отца Рамы, мачеха героя, припоминает своему супругу, что тот обещал выполнить два ее желания. Во-первых, она хочет, чтобы наследником был объявлен ее сын. А во-вторых, чтобы Рама на четырнадцать лет покинул царский дворец.

Не желая зла своему земному отцу, Рама удаляется в леса, и Сита следует за ним. Собственно, с этого момента и начиналось представление. Безобразная ведьма, доводящаяся сестрой Раване, влюблена в Раму и ревнует его к Сите. Чтобы лишить царевича его супруги, она демонстрирует красоту Ситы своему брату, и тот решает овладеть ею. Не желая вступать в поединок с прославленным воином, Равана использует хитрость. Один из его подручных демонов превращается в прекрасного оленя, появляющегося перед Ситой и Рамой.

Девушка, игравшая олешка, была затянута в зеленое трико, а на ее голове красовались два золотистых рожка. Она была очень гибкой и грациозной, телосложением напоминала китаянку, а возможно, и была ею — из-за толстого слоя грима я не смог рассмотреть черты ее лица. Актриса, изображавшая Ситу, пыталась поймать оленя, но тот ловко перепрыгивал протянутые к его ногам руки и уворачивался от стрел, которые направлял в его сторону Рама.

Солисты по-очереди оплакивали ошибку, которую неминуемо должен был совершить Рама, — но так и не были услышаны. Побуждаемый своей супругой, он, вслед за демоном-оленем, углубился в лесную чащу, изображаемую сидящими хористами, и вскоре покинул сцену.

Едва Сита осталась одна, к ней явился Равана. Ракшаса играл мужчина высокого роста, с накладным пузом, выпученными глазами и кавалергардскими усами, воинственно торчащими в разные стороны. Он явно переигрывал жеманных Раму и Ситу — что и неудивительно: изображать злодеев всегда легче, чем положительных героев. На приближение ракшаса хор ответил слаженным «кечаканьем» и попытался преградить ему дорогу, протягивая руки-ветви. В ответ Равана выхватил кривую саблю и устроил настоящую воинскую пляску вокруг певцов, изображая, как он прорубается сквозь враждебный ему лес. Наконец ему удалось протиснуться в центр сцены, где стояла сотрясаемая рыданиями Сита.

Гордясь своей силой и хитроумием, Равана вразвалку расхаживал вокруг девы, а потом вдруг обратился к зрителям.

— Кто-то тут жалеет плачущую женщину? — спросил он по-английски. Хор тут же замолк, оставив Равану один на один с туристами.

Беседа с главным злодеем — одна из фишек местного представления. Она явно рассчитана на иностранцев, которые к середине кечака начинают чувствовать, что теряют нить происходящего. Если балиец знает сюжет «Рамаяны» сызмальства и не просто смотрит, но вместе с хором соучаствует в приключениях знаменитого воплощения Вишну, то европейцу бывает трудно отделаться от ощущения, что он чужой на этом бурном празднике жизни. Равана не позволяет им заскучать, обращаясь к каждой из групп зрителей на их языке.

— Ей уже целую неделю не дают овсянки — вот она и плачет, — сообщил он под одобрительные смешки англичанам.

— Она хочет познакомиться с Обамой, а муж не пускает ее за границу. — Эта информация была предназначена американцам.

— Правду говорят, что каждый китайский мужчина в своей жизни должен посадить сто деревьев, построить десять домов, в общем, как-нибудь отвлечься от семейной жизни? — спрашивал у хохочущих туристов из Поднебесной Равана. Наверное, по-китайски это звучит очень смешно.

Французам намекнули на судьбу бывшей жены президента Саркози, а немцам напомнили о последствиях пивного фестиваля «Октоберфест». Равана не только определял разные национальные группы. Он расспрашивал об отелях, откуда приехали туристические группы, и передавал приветы барменам, метрдотелям или рыбе, которая сейчас томится в духовках, ожидая возвращения постояльцев на ужин. Русским досталось не слишком много внимания, зато выяснилось, что Равана в курсе шуток на тему питерских хозяев Кремля.

Пока ракшас поднимал настроение зрителей, Сита и участники хора успели попить водички и подставить свои лбы под очередное окропление со стороны брахмана. Сумерки превратились в настоящую ночь. Свет шел только от огней, горящих на «орхестре». Его багрово-красные отблески выхватывали из полумрака лица зрителей, стирая их расовые различия, делая похожими на древних островитян, многие века внимавших одной и той же священной истории.

Неожиданно грянул хор кечака, и Равана в два прыжка оказался рядом с Ситой. Время на разговоры он уже не тратил, схватил девушку в охапку, бросил на плечо и устремился к выходу со сцены.

Дорогу Раване преградил невесть откуда появившийся артист, изображавший царя птиц коршуна Джатаюса. Оба исполнили диковинный воинский танец — то переступая с ноги на ногу, подобно борцам сумо, то поднимаясь на пальцах, словно кавказские джигиты. При этом Равана умудрялся одной рукой придерживать на плече Ситу, а второй — размахивать бутафорской саблей. Схватка закончилась для коршуна печально. В какой-то момент он упал на песок. Торжествующий Равана вместе с добычей скрылся со сцены.

Возвращение Рамы сопровождалось встревоженным пением хористов; в предсмертной муке затрепетал руками-крыльями коршун. Узнав от Джатаюса о произошедшем, актриса довольно жеманно изобразила горе царевича, после чего внимание зрителей оказалось отвлечено появлением нового персонажа.

На стену, ограждающую выход со сцены, взобрался Хануман — самая знаменитая из всех индийских обезьян. Изображающий Ханумана артист был затянут в белый камзол и узкие белые шаровары. Сзади у него красовался длинный белый хвост, пристегнутый к камзолу в районе лопаток. Лоб, волосы, ладони рук были выбелены, а нижнюю часть лица занимала эластичная обезьянья маска. Почесываясь, он подковылял к ближайшим зрителям и под общий смех стал выискивать насекомых в их головах.

Отдав должное дружелюбной обезьяньей сущности, артист повернулся к Раме и, приветственно сложив руки, подбежал к нему.

Здесь нужно еще одно пояснение. Хануман — не простая обезьяна-альбинос. Он сын бога ветра и советник царя обезьян, которому Рама помог вернуть себе законный престол. Все эти сюжеты, как и сам обезьяний царь, остались за рамками постановки. Зато Хануману была предоставлена возможность сполна проявить себя. Пообщавшись с Рамой, он стал бегать вдоль зрительских рядов, разыскивая возлюбленную своего друга. С не понятной для меня целью его обильно полили парфюмом, напоминающим отечественный одеколон «Шипр» приснопамятных времен. С точки зрения балийцев, этот запах, видимо, был оригинален и очень подходил белой макаке.

Самая патетическая часть повествования началась, когда Хануман узнал, что Сита спрятана Раваной на острове Ланка. Дабы добраться до обиталища демонов-ракшасов, он поднялся на Мировую Гору и прыгнул с нее. После долгого волшебного полета обезьяний мудрец оказался прямо посреди столицы ракшасов.

Участники хора стали перемежать кечак со звуками, напоминающими мяуканье, — это Хануман обратился в кошку, чтобы, оставаясь неузнанным, обследовать Ланку. Ловкий и быстрый, он обежал весь остров, пробрался во дворец Равана и нашел Ситу. Вернув себе облик белой обезьяны, Хануман поведал Сите о том, что Рама ищет ее и собирает армию, чтобы сразиться с Раваной.

За этот успех ему пришлось жестоко поплатиться. Незваного гостя обнаружил царь ракшасов. В этот раз его сопровождали двое слуг, на которых была одежда, скроенная из разноцветных лохмотьев. Их лица скрывали маски, изображающие нечто среднее между физиономиями медведя и свиньи. Движения слуг Раваны были угловатыми и неуклюжими. Тем не менее они вместе с хозяином сумели окружить Ханумана и набросили на него сеть. Под плач солистов белой обезьяне связали руки и поставили на колени посреди сцены.

Это было сигналом для участников хора. Они поднялись и очистили большую часть площадки.

Слуги принесли несколько охапок мелкого хвороста, который стали разбрасывать вокруг Ханумана.

Судя по запаху, он был пропитан спиртом.

Краем глаза я увидел, что близ выхода со сцены появился человек с автомобильным огнетушителем в руках. Действительно, нам предстояло пережить огненное приключение. По легенде, в которую балийцы свято верят, Равана приказал поджечь хвост Ханумана. Мудрая обезьяна была поглощена языками пламени, но не превратилась в ярко-белый пепел. Тело Ханумана было неуязвимо и для огня, и для оружия слуг Равана. Размахивая своим горящим хвостом словно факелом, он поскакал по столице ракшасов и поджег ее. После этого потушил в океане хвост и одним прыжком достиг материка, где его ждал в нетерпении Рама.

На арене вспыхнуло яркое пламя, которое со всех сторон окружило белую обезьяну. Та насмешливо покрутила головой, демонстрируя свое пренебрежение к слугам Раваны, а потом вдруг распрямилась и вскочила на ноги. Неуязвимому Хануману подобные приключения были не страшны.

Демонстрируя это, он стал расшвыривать босыми ногами кучки горящего хвороста. Слуги Раваны и сам великий ракшас с воплями бежали с площадки, а Хануман еще некоторое время изображал нечто вроде пляски на углях.

Когда последняя куча мусора была им растоптана, Хануман поднял к небесам руки, символизируя свою силу и свободу, после чего направился за кулисы, чтобы сообщить обо всем случившемся Раме. Человек с огнетушителем быстро погасил тлеющий хворост, и на сцену вернулся хор.

Остальная часть спектакля меня не впечатлила. Хор слаженно «кечакал», его солисты гнусаво восхваляли воинское искусство Рамы, который сражался с Раваной и его слугами. Но девушка, изображавшая Раму, по-прежнему не могла скрыть свое жеманство. И даже поднимала лук для решающего удара стрелой так, словно это была косметичка, с содержимым которой она предлагала ознакомиться своему противнику.

Совокупными усилиями Рамы и Ханумана ракшасы были побеждены, а Сита, пикантно потупив глазки, оказалась в объятиях своего всеполого супруга. Зрители аплодировали, хор с достоинством раскланивался, я же наблюдал за Мартой.

— Вам понравилось? — спросила она у меня.

— Очень, — почти искренне ответил я. — Но без ваших подсказок я выглядел бы не менее глупо, чем большинство зрителей.

— По-моему, они выглядят не глупо, а довольно но, — парировала моя спутница.

Зрители высыпали на сцену и перемешались с артистами. Мелькали вспышки фотоаппаратов; особенно много туристов хотели сфотографироваться с Хануманом. Подвыпившие англичане плотоядно пристраивались к Раме и Сите.

— Давайте и мы сделаем фотографию! — предложил я.

— О да, конечно, — рассеянно согласилась Марта. — Передайте фотоаппарат моему брату, он попросит артиста, который вам понравился, подойти к вам.

— Дорогая Марта, я хотел бы сфотографироваться вместе с вами, — настаивал я.

— Зачем вам это? — устало спросила балийка, и я неожиданно прочитал в ее глазах холод. — Выберите артиста и фотографируйтесь… Спартак уже ждет вас. На выезде от Улувату будет пробка, а завтра всем нам рано вставать.